УРОКИ ИЗЯЩНОЙ СЛОВЕСНОСТИ

Елена Невзглядова

Валентин Катаев. «Уже написан Вертер»

Катаев в ряду советских писателей занимает видное и особое место. Одна из лучших, если не лучшая вещь Катаева — «Уже написан Вертер». Это «книга мечты» автора. В повести «Трава забвения» Катаев пишет, что книга его мечты, которую он хотел назвать «Ангел смерти», им не написана. Но в 1979 году появляется повесть, рабочее название которой «Ангел смерти». Это и есть «Уже написан Вертер». Фабула повести проста: художник Дима передан в руки ЧК женщиной, на которой он женился, ничего толком о ней не зная. Его мать обращается к одному из товарищей чекиста, арестовавшего ее сына, с просьбой спасти его. Диму отпускают, но при этом не исключают его из расстрельного списка. Мать читает вывешенный на улице список, в котором находит имя своего сына, возвращается домой и принимает снотворные таблетки. Когда Дима оказывается в родительском доме, спасти мать уже невозможно. Фабула охватывает один день жизни Димы. Все очень просто.

Иное дело сюжет. Его построение сложно и необычно. Все, что происходит в повести, происходит во сне. Непонятно, чей это сон. Сначала как будто спит сам автор, но очень скоро главный персонаж повести становится обладателем его ночных сновидений. Местами ими как бы завладевает его мать. Вся повесть — какой-то фантастический, страшный сон и вместе с тем достоверные страницы нашей недавней истории, основанные на реальных биографических фактах прототипов повести. События жизни, которые разворачиваются во сне, движутся по спирали: то, что случилось потом, оказывается увиденным сначала, наоборот, то, что было прежде, возникает в конце.

Время и место действия — Одесса 1920 года.

Поезд, железная дорога. «Неизвестно, что делать. Он совершенно один. Спутник исчез. И быстро темнеет. И курьерский поезд превращается в товарный <…>. Невозможно понять, куда его несет и что вокруг». Печально это вынужденное движение в неизвестном направлении. «Он все время вспоминал мать, с которой они сначала неслись в незнакомом пространстве, а потом она вдруг пропала за остатками обрушенной кирпичной стены и больше уже не появлялась, хотя была где-то рядом, и он всюду ее искал…»

Кирпичная кладка стены. Стена, у которой ведутся расстрелы. Кирпичи отзываются на выстрелы песчаной струйкой. Они снятся, они сопровождают героев в их сновидениях. Кирпич — символ ожесточенной работы чекистов. А символом жертв становится трепещущая белая бабочка. Она появляется то тут, то там на страницах повести. В скупом антураже темного сновидческого повествования эти два символа так выделяются, что почти играют роль персонажей. При всем ужасе, когда «и воздух пахнет смертью», повесть эта поэтична.

Катаев отважился передать атмосферу революции во всей ее страшной наготе. В каком-то подвале сгрудившиеся люди сидят и ждут вызова на расстрел. Только бы не пошевелиться — иначе выкликнут твое имя, и ты пропал. «Снились ли им в эту ночь какие-нибудь сны? Они сами были сновидениями. Они были кучей валяющихся на полу сновидений, еще не разобранных по порядку, не устроенных в пространстве. Урожай реформы». Урожай реформы. Какое-то странное состояние покорности овладевает людьми, как скотом перед закланием. Как страшно и как неотвратимо! Дима, художник, бывший юнкер, совсем случайно оказался замешан в заговоре… И даже неизвестно, был ли заговор. А женщина, которая его сдала, сначала получила награду, но затем сама попала в ту же мясорубку.

Название повести явилось не сразу. Оно как бы отражает смысл последующих слов в цитате из Пастернака. «А в наши дни и воздух пахнет смертью: / Открыть окно — что жилы отворить». Помимо того, история молодого Вертера у Гете трагична.

Сюжет повести разгадывается, как ребус. Многое надо домысливать. «Начальство относилось к нему неплохо. Будучи много лет театральным художником в эмиграции, он научился хорошо писать декорации и теперь оформлял спектакли лагерной самодеятельности». Значит, понимает читатель, была эмиграция и был лагерь. Можно предположить, что он эмигрировал в Румынию, как это предлагал ему сосед-доктор в конце повести, но во время войны попал в плен к русским и сидел в советском лагере. «Он думал о своих брошенных мальчиках, которые уже теперь должны были быть взрослыми мужчинами…» Значит, были мальчики, и жизнь оказалась длинной. Мы знаем также, что тяжело умирал в лагере, сказано: «…хватая за руки лагерного врача в халате поверх военной формы…» Биография героя складывается ретроспективно и по частям, что затрудняет понимание.

Многое становится читателю ясно благодаря Сергею Лущику, его замечательному комментарию к повести.^[1] Прототипом Димы послужил сверстник Катаева художник Виктор Федоров. Его отец Александр Митрофанович Федоров был известным на рубеже веков писателем, встречался и переписывался с Буниным и Чеховым. Он покровительствовал молодому Катаеву, одобряя его начинания, рекомендуя его стихи в одесские газеты и журналы. Катаев дружил с Витей Федоровым и часто бывал у него дома. Это был хлебо­сольный, известный в Одессе патриархальный дом, и мать Вити Лидия Карловна в повести стала матерью Димы, Катаев назвал ее Ларисой Германовной.

«Покойная Лариса Германовна бежала как живая мимо водопроводной станции, сложенной все из тех же проклятых кирпичей. <…> Когда-то он видел ее за праздничным столом, накрытым крахмальной скатертью, как бы отлитой из гипса. Лариса Германовна сидела на хозяйском месте и черпала из прямоугольной фарфоровой супницы серебряной разливательной ложкой суп-крем д’асперж, который распределяла по кузнецовским тарелкам, а горничная разносила их по гостям. <…> Теперь ее движения на фоне кирпичной стены водопроводной станции были беспомощно порывисты».

История этой семьи печальна. А. М. Федоров бежал в Болгарию. С Витей произошло то, что случилось с Димой. Он умер в советском лагере. Катаев необыкновенно точен, в его импрессионистическом произведении фигурируют на удивление точные биографические и исторические факты.

Вспомним «Окаянные дни» Бунина:

«8 февраля. <…> Приехал Дерман, критик, — бежал из Симферополя. Там, говорит, „неописуемый ужас“, солдаты и рабочие „ходят прямо по колено в крови“. Какого-то старика полковника живьем зажарили в паровозной топке. <…>

24 февраля. <…> Звонит на станцию „Власть Народа“ <…>. Соединяют. Но телефон, оказывается, занят — и „Власть Народа“ неожиданно подслушивает чей-то разговор с Кремлем:

— У меня пятнадцать офицеров и адъютант Каледина. Что делать?

— Немедленно расстрелять. <…>

1 марта. <…> У нас зажгли однажды на рассвете гумно и, сбежавшись всей деревней, орали, что это мы сами зажгли, чтобы сжечь деревню. А в полдень в тот же день запылал скотный двор соседа, и опять сбежались со всего села, и хотели меня бросить в огонь, крича, что это я поджег, и меня спасло только бешенство, с которым я кинулся на орущую толпу. <…>

21 апреля. <…> „Как? Семь повешенных?!“ (название рассказа Леонида Андреева. — Е. Н.) — „Нет, милый, не семь, а семьсот!“ <…>

25 апреля. <…> …умеют нагонять страх, ужас эти негодяи, сами всячески подчеркивают, афишируют свое зверство! А у меня совершенно ощутимая боль возле левого соска даже от одних таких слов, как „революционный трибунал“. Почему комиссар, почему трибунал, а не просто суд? Все потому, что только под защитой таких священно-революционных слов можно так смело шагать по колено в крови <…>.

2 мая. <…> Убит Моисей Гутман, биндюжник, прошлой осенью перево­зивший нас с дачи, очень милый человек. <…>

9 июня. <…> В Харькове „приняты чрезвычайные меры“ — против чего? — и все эти меры сводятся к одному — к расстрелу „на месте“. <…>

10 июня. <…> Для потехи выгоняют заключенных во двор и заставляют бегать, а сами стреляют, нарочно делая промахи».

И еще: «25 апреля. <…> Был В. Катаев (молодой писатель). Цинизм нынешних молодых людей прямо невероятен. Говорил: „За сто тысяч убью кого угодно. Я хочу хорошо есть, хочу иметь хорошую шляпу, отличные ботинки…“».

Сергей Шаргунов в превосходной монументальной биографии Катаева^[2] приводит эту бунинскую запись и говорит: «Фраза и правда красноречива и помогает понять тип Катаева, жизнелюба, не стесненного моралью <…>. Однако мне видится, что все гораздо сложнее… <…> …в наглых словах Вали можно расслышать и гедонистический вызов, и бесхитростную прямоту, и растерянность от нахлынувших потрясений». Не случайно в этом высказывании Шаргунов называет Катаева детским именем. Все зависит от того, насколько прочно это утверждение въелось в душу писателя, не сделалось ли оно кредо всей его жизни. Он был талантливым писателем, а талант все-таки ограждает от многих пороков. Мой жизненный опыт подсказывает историю одного моего современника, приехавшего в Петербург из провинции, который сознательно делал карьеру и цинично говорил о том, что стихами не заработаешь, тогда как писал яркие, своеобразные стихи и подавал большие надежды. Говоря, что прозой можно заработать больше, он перешел на прозу, но в результате разучился писать стихи, и с прозой у него тоже ничего не вышло. Дар его оставил, и это было так показательно для всех нас, с ним знакомых. Что касается Катаева, талант оставался при нем до конца. О чем-то это говорит, хотя общественное поведение его было, мягко выражаясь, ниже среднего. Ходил такой рассказ: как-то на переделкинской дорожке встретились Катаев и Пастернак, поздоровались механически, после чего Пастернак вернулся, догнал Катаева и сказал ему: «Я с вами не здоровался».

Катаев принадлежал к несчастному поколению, угодившему в самый кровавый период русской истории. Сколько талантливых людей родилось на рубеже ХIХ и ХХ веков! Их ожидали сначала революция и Гражданская война, потом репрессии, Отечественная война, бедность и репрессии, репрессии… Пастернак, Мандельштам, Маяковский, Заболоцкий, Багрицкий, Булгаков, Платонов, Зощенко, Бабель, Олеша, филологи Тынянов, Шкловский, Эйхенбаум, Лидия Гинзбург… Все они были связаны с революцией. Бунину было легче: он был старше и в годы революции был уже сложившимся писателем, имевшим возможность смотреть на происходящее со стороны. Пастернак и Мандельштам не могли оставаться в стороне: революционные идеи в самом деле увлекали молодых людей. Мандельштам восторженно писал о новой жизни: «Попробуйте меня от века оторвать…» Москва 1930-х годов была им воспета, как никем другим, и он верил в «Могучий некрещеный позвоночник, / С которым проживем не век, не два». Но со временем многое пришлось пересмотреть. Восторжествовал сталинский режим. Невозможно понять, что творилось в больной голове этого тирана. Он уничтожал и верных ему чекистов, заменяя их другими, впоследствии также уничтоженными. Как? Почему? Нагонял страх на всех без разбора, всюду подозревая заговор. Он был параноиком, как установил Бехтерев, тотчас же вслед за тем отравленный. Талантливым людям жизнь в советской России была особенно тяжела. И Пастернак и Мандельштам вынужденно писали восхищенные стихи о Сталине. Булгаков написал об этом чудовище пьесу. Из членов правления Первого съезда писателей треть была арестована, из 597 делегатов — 180. В 1937 году в «Литературной газете» под статьей «Нет пощады шпионам!» стояли подписи А. Толстого, Шолохова и Катаева. В 1946 году Катаев выступил против Зощенко. Но также выступали и другие, в частности Маршак и Твардовский. И ведь Зощенко наравне с другими инспектировал Беломорканал. Писатели становились попеременно то жертвами, то палачами.

Сергей Шаргунов пишет: «Правда, чем дальше, тем сложнее было отделить личное суждение от участия в кампании, а пламенный призыв к совести товарища от поклепа на него, и это сильно мешает в работе с архивами, замутняет понимание, где прямота, а где подлость, где искренность, а где фальшь». И спрашивает: «А может, хватало и того, и того вперемешку, как всегда?» Все-таки не всегда. В начале 1930-х эти вещи еще могли идти вперемешку, но уже в конце десятилетия все отчетливо понимали грозные последствия принятых формулировок. На совести Катаева, например, публичное уличение в троцкизме писательницы Галины Серебряковой, которая была исключена из Союза писателей, а затем арестована. Но он помогал Мандельштаму, о чем пишет Надежда Яковлевна, любил его стихи, знал ему цену.

Возможно, откровения Катаева относительно своего стиля в «Литературной газете» 29 декабря 1933 года сохранили ему жизнь. Он писал: «Между прочим, язык Сталина, точный, ясный, ритмически необычайно богатый, дал мне основную синтаксическую установку…» Приведя фразу Сталина «Вот почему нельзя нам больше отставать», он говорит: «Эта темпераментная цитата, органически введенная мною в ткань хроники (роман „Время, вперед!“. — Е. Н.), и явилась тем ритмическим импульсом, который определил в дальнейшем всю смысловую зарядку и синтаксическую структуру моей хроники». «Темпераментная цитата»! «Определила структуру»! Надо полагать, Сталин это заметил и не забыл. Бабель тоже хвалил сталинский стиль, но не так искусно. Не помогло. Арестованные под давлением оговаривали себя, каялись и называли Катаева соучастником своих антисоветских действий, что зафиксировано в архивах, но судьба его хранила. В страшном 1939 году он был награжден орденом Ленина, а в 1946-м за книгу «Сын полка» получил Сталинскую премию.

Есть основания полагать, что у Катаева был высокий покровитель в ЦК, а именно М. А. Суслов. Ему нравилась катаевская проза. Это имело и свои отрицательные стороны. Уже после смерти Сталина Катаев мог бы не выступать с официальными речами в «Правде», но, видимо, должен был прислушиваться к тому, чего ждали от него наверху: когда он выступил с критикой диссидентства, Суслов позвонил ему по телефону, чтобы выразить благодарность. Вместе с тем, возглавив новый журнал, назвав его «Юность», Катаев привлек к изданию талантливых молодых людей — Вознесенского, Евтушенко, Ахмадулину, Окуджаву, Аксенова, Искандера, Гладилина и многих других начинающих авторов. Наталья Иванова справедливо писала, что Твардовский в «Новом мире» 1960-х не предоставил бы им страниц своего журнала. Катаев взял ответственность на себя за этот либеральный «проект». А когда в 1980-х Катаев принес Твардовскому «Уже написан Вертер», не только Твардовский, но вся редакция была против этой повести. И только по указанию Суслова эта замечательная вещь могла быть опубликована. В самом деле, герой повести — жертва режима, юнкер царской армии, замешанный в заговоре против большевиков, а следователи ЧК — бездушные убийцы. Только высочайшим повелением повесть могла выйти в свет в советскую эпоху.

«Не расстреливал несчастных по темницам», — написал Есенин и процитировал за ним Мандельштам. Надо было решать вопрос: с кем ты? С теми, кто не расстреливал? Или с теми, кто расстреливал? А другого выбора не было. Надо было присоединяться к той или другой категории. Те, кто морально не присоединялись к расстреливающим, рисковали жизнью. Вправе ли мы осуждать Катаева? При Сталине он опасался доноса о своем белогвардейском прошлом и спасал жизнь тем единственным способом, который был в те времена предоставлен. А после смерти вождя хотел печатать свою далекую от советской идеологии прозу. Как-то не хочется бросать в него камень.

Надо сказать, что повесть «Уже написан Вертер» принята была в штыки с двух сторон: с официальной, государственной и с общественно-либеральной. Государственные чиновники пришли в страшное замешательство и, посовещавшись, решили запретить критике упоминать об этой повести. Так и было, критика о ней вынужденно молчала. Что касается либералов, то в этой среде распространилось мнение об антисемитской ее направленности. Все чекисты в повести — евреи. Но Катаев писал о том, что было на самом деле, писал правду. Евреи охотно шли в революцию. Ведь были же погромы, была процентная норма, черта оседлости, они чувствовали себя ущербными при царском режиме. Упрекать Катаева в антисемитизме несправедливо — он был женат на еврейке, в название своей повести он взял строку Бориса Пастернака. В этом обвинении играла роль дурная репутация Катаева, писатели его не любили.

Поговорим о прототипах. Их биографии писатель знал досконально. А. М. Федоров перебрался за границу, оставив семью. То же сделал и сын Витя. Лидия Карловна мужественно осталась в Одессе и приспособилась к новым условиям. Она отдала комнаты под Дом литераторов и обеспечивала питание. Но директору не нравилось, что она чувствовала себя хозяйкой, по его доносу ее, семидесятилетнюю, арестовали и через месяц после ареста расстреляли.

Наум Бесстрашный — это знаменитый Яков Блюмкин, убивший германского посла Мирбаха, чтобы сорвать Брестский мир. В повести Наум Бесстрашный бездумно расстреливает направо и налево, как Яков Блюмкин, и, так же как он, расстрелян. Макс Маркин — это Марк Дейч, известный своим личным участием в арестах и призывами к доносам. Катаев встречался с ним в Москве. В повести он уничтожен собратьями чекистами. Есть еще Ангел Смерти, его прототип, по-видимому, следователь Вихман, расстреливавший не столько по убеждению, сколько для собственного удовольствия.

Особенно тяжелыми были в Одессе 1919 и 1920 годы. В апреле при­шли красные, в августе их сменили белые, в феврале 1920-го опять красные. И все это на фоне разрухи, бандитизма, террора. Когда красные утвердились окончательно, молодые люди, подлежавшие мобилизации в царской армии, оказывались под подозрением. Валентина Катаева, так же как Виктора Федорова, арестовали и должны были казнить. Катаева вызволил из тюрьмы некто Петр Туманов, следователь ЧК, спасавший многих заключенных.

В повести Катаева художника Диму выручает писатель Серафим Лось. Прототипом его послужил писатель Андрей Соболь, впоследствии застрелившийся. Цитаты из произведений Соболя приведены Катаевым в тексте повести. (Он считал себя обязанным этому человеку, у которого жил некоторое время, обосновавшись в Москве.) На самом деле Виктора Федорова спас от смерти Григорий Котовский, которого в свое время спас отец Виктора. Это было время, когда «открыть окно — что жилы отворить».

В ранней молодости Катаев узнал, что такое война. Первая мировая вой­на: контузия, газовая атака, которая его чуть не убила, ранение в бедро. Был демобилизован прапорщиком. После ранения в сентябре 1917 года Катаев был награжден орденом Святой Анны 4-й степени (с надписью «За храб­рость») и получил личное дворянство. В 1919-м и 1920-м в зависимости от того, кто овладевал Одессой, он служил то в белых, то в красных войсках. Еще в отрочестве он, пробовавший свои силы в поэзии, познакомился с Буниным, и Бунин, относившийся к нему с симпатией, был очень разочарован, когда Катаев перешел окончательно на сторону красных. Но молодой человек, бывший белогвардеец, спасал таким образом свою жизнь. Вопрос стоял: быть или не быть? В тюрьме ему пришлось провести полгода. Описанная в повести тюремная обстановка изучена им на собственном опыте. О своем белогвардейском прошлом Катаев впоследствии не говорил никому, даже жене и детям. Ему было чего бояться.

Его первый роман «Время, вперед!» имел успех, был переведен на другие языки и отмечен критикой. Он наполнен изощренными метафорами. Сергей Шаргунов их выписывает и предлагает ими полюбоваться: «Паровоз фыркает „маленькими кофейными каплями“ нефти; у голых парней мускулы блестят, „как бобы“»; торчащие пучки арматуры «кажутся „маленькими пучками шпилек“». Этот роман, говорит исследователь, стоит прочитать, чтобы «насладиться стилем».

Катаев был учеником Бунина, но, может быть, напрасно таким усердным. Он усвоил пристальное внимание к предметам, взял на вооружение образное их выражение, но, кажется, придавал этому слишком большое значение в ущерб всему остальному. Большое влияние оказал на него и мастер метафоры Олеша, с которым Катаев был очень дружен. По этому поводу мне хочется привести запомнившийся литературный эпизод. Один из лучших прозаиков ХХ века Грэм Грин рассказывал в своих воспоминаниях о том, как он избавлялся от излишней метафоричности, вычеркивая сравнения и привлекая к этому занятию жену. Для одной из его метафор понадобился образ леопарда, и все метафоры получили у него с женой такое название — «леопарды», так что, как он шутил, жена с его легкой руки освоила охоту на этого хищного, изощренного зверя. Текст может быть перегружен метафоричностью, так бывает, и в случае Катаева настойчивая образность местами, как мне представляется, оборачивалась недостатком. Престарелую Веру Николаевну Муромцеву, относившуюся к нему, юному, с материнской нежностью, при встрече через много лет в Париже он назвал белой мышью, и это сравнение звучит неуместно.

Лучше всех о Катаеве сказал Георгий Адамович: «…Катаев — писатель менее всего „интеллектуальный“, и там, где без помощи разума обойтись невозможно, он довольно слаб. Но в тех областях, где не столько надо понимать, сколько чувствовать, Катаев достигает правдивости почти безошибочной».

О повести «Уже написан Вертер» можно сказать, что в ней так прочувствовано время и место — Одесса 1920 года, — как ни в одном другом его сочинении. Эта повесть — одно из последних сочинений писателя, ему было уже восемьдесят, когда он ее задумал и написал. Впечатления молодости не только не потускнели, но, наоборот, приобрели ясные, красочные очертания, были продуманы и вновь пережиты во всех деталях. «Безошибочная правдивость» сквозит в страшноватых сновидениях этого импрессионистического повествования.

Нельзя не сказать о сравнительно раннем произведении писателя — «Белеет парус одинокий», которое имело огромный успех у критики и у многих поколений читателей. Написанное прозрачным, ясным языком, оно радует яркими картинами детства и южного моря, а кроме того, содержит приключенческий сюжет. Характерны стихотворные названия его сочинений — Катаев по-настоящему любил поэзию и сам писал стихи всю жизнь. А лучшие произведения Катаевым написаны в конце жизни, он как будто вышел наконец к себе, к своему таланту, ничем уже не связанному, поистине свободному. Позволил себе прислушиваться только к себе, «себе лишь угождать». Я помню, какое впечатление на нас, читателей «Нового мира», произвела «Трава забвения», опубликованная в 1967 году. Сколько было о ней разговоров! Как хорошо там описан бывший у нас под многолетним подозрением Бунин! Такой же живой интерес вызвали и «Святой колодец» (1966), и «Алмазный мой венец» (1978). И вершина всего его творчества — «Уже написан Вертер» (1980). Это была действительно новая проза, оправдание всего пути писателя.

1. Лущик С. Реальный комментарий к повести // Катаев В. Уже написан Вертер. Одесса, 1999.

2. Шаргунов С. Катаев. Погоня за вечной весной. М., 2017.