ЭССЕИСТИКА И КРИТИКА
Алексей Пурин
Утраченные аллюзии
Новые
фрагменты
* * *
Заглянул на сайт крупного петербургского (!) книгоиздательства.
Порадовало самое начало рубрики «Новым авторам»:
«Рассмотрению не подлежат:
1. поэзия (стихотворные произведения), <…> драматургия, <…>
научно-популярная <…> литература;
2. произведения, пропагандирующие расовую, национальную, религиозную
вражду и содержащие порнографию».
Показательно, что по уровню перепуга и негативного отношения поэзия
и драматургия — на первом месте, а порнография и черносотенство —
на втором.
Как же мы, драматурги, этих политкорректных бестселлеролюбов достали!
С другой стороны, издаваемые этой бумагомарательной фирмой полустихотворные
книжонки только «порнухой» и назовешь (с уточнением, конечно, классическим
Вознесенского — «…духа»).
* * *
Бунин Иван Алексеевич, родился в 1870 году… Замечательный поэт.
Ничуть не ниже и не жиже Брюсова, Сологуба, Вяч. Иванова. Есть несколько стихотворений
высочайшего уровня, почти гениальных — «Гробница Рахили», «Синий ворон от падали…»,
«И цветы, и шмели, и трава, и колосья…»…
Отчего ж так ненавидел все лучшее в русской поэзии своего века?
Откуда этот духовный провинциализм? Первую его книгу издал Брюсов — на бумаге
верже, в самом передовом на тот момент издательстве в России. Нет, —
сбежал от эстетов к Горькому и Скитальцу. И разве что сапог, как
те, не носил. Есть серия фотографий писателей-«знаниевцев»: все в косоворотках
и сапогах, включая Леонида Андреева; один Бунин — в цивильном.
Горького вряд ли любил, но страшно ему завидовал. Потому, вероятно,
и стал прозаиком, а не поэтом (Буревестник тоже ведь стишки пописывал,
но знал, где деньги лежат). Думаю, и подражал преуспевающему собрату: в финале
«Господина из Сан-Франциско» — чисто горьковские балалайки и сказки об
Италии! И даже точно такой же «Дом» (не путать с «Башней»!), как у «великого
пролетарского», — довольно «публичный» — на Лазурном берегу для себя устроил.
Победне´й, конечно же, но в каком-то плане позаковыристей…
Но и Катаев, безмерно ценивший его и любивший, понимал, что
Набоков больше.
* * *
Библиографическая ссылка: «Тютчев Ф. И., Заболоцкий Н. А., Прасолов А. Т.
„И всё яснее чувствуется связь…“: Стихи /
Художник Лассон В. К. Сост. Андреева-Прасолова Р. В. Воронеж, 1991.
112 с. с илл.».
Надо, пожалуй, сказать жене, чтоб после моей смерти издала книжку —
«Баратынский Е. А., Анненский И. Ф., Пурин А. А. „Нас мало. Нас, может быть, трое…»:
Стихи». А?! Никто же не в состоянии запретить!
* * *
Прочитав «Ад» Данте, хочется спросить: «Позвольте! А за чей счет
все эти аттракционы? Кто платит за газ?» (Или — за лед? Его ад — ледяной.)
* * *
Картины Карела Виллинка, столь любимые Бродским. Это ведь просто посредственное
изображение посредственной столичной архитектуры эпохи эклектики, подсвеченной заходящим
солнцем. Подростком поэт мог видеть такое повсюду — и на Моховой, и на
улице Пестеля, и на Литейном… Как и я. Как и вы.
* * *
Стихи Бродского, сочиненные в архангельской
деревне, куда его «выслали» (надо бы еще точней сформулировать: принудительно отправили
трудиться в удаленный район страны; а то постоянно читаешь у разных славистов, что молодой человек был не
только в «ссылке», как Ильич в Шушенском, — это стало уже странным
правилом, — но и «на каторге под Архангельском, в Сибири»! А деревня-то
не так далека от Тотьмы, куда старый и больной статский генерал Анненский ездил
инспектировать учебные заведения), подписаны топонимом «Норенская» (и так во всех изданиях этих текстов).
Однако такого населенного пункта не существует и в обозримое
время не существовало. На административных картах Архангельской области 1957 и 1983
годов, легко находимых в Интернете, отчетливо написано: «Норинская».
P. S. Эта «Сибирь», как и другие просторы нашей державы, буквально
завораживают североамериканцев. Несколько лет назад публиковалась моя статья о Борисе
Рыжем в солидном периодическом издании «World Literature Today». Там я писал,
в частности, о том, что «Марина Цветаева покончила с собой в Елабуге».
Получив экземпляр номера, я ужаснулся: неплохо говорившая со мной по-русски
славистка-переводчица из Оклахомы перед словом «Elabuga» вставила «от себя»: «the
Central Asian city». По-видимому, ноги (в голове) тут росли из «Поэмы без героя».
Да и понятно, где ж еще находиться Марианне
Ахцветовой в годы Гражданской войны, как не в Siberia (Тoshkent,
the Central Asian city)!.. Прирастаем мы ею!
* * *
Дворцовый канал (Rio di Palazzo)
под мостом Вздохов (Ponte del Sospiri) — вот, в сущности, то самое место
на Зимней канавке, где утопилась оперная дива Елизавета Модестовна Чайковская (урожденная
Лизавета Александровна Пушкина).
* * *
Омри Ронен подарил мне приблизительно за пять лет знакомства три очевидных
подарка: швейцарскую мини-плату (ножницы, ножичек, пилка, игла, открывашка, фонарик,
лупа…) для аэроперелетов, космическую авторучку (разработка НАСА) и что-то
ритуально-индейское. Многое говорит о дарящем.
Как-то в переписке мы обсуждали
детские увлечения. «Марки», — ответил Омри. «А монеты?» — спросил я.
«Нет, только марки». Лишь возвышенное, ничего низменного.
Он был замечательно стилен. Сначала я думал, что он двойной агент
(или даже тройной). Но таковые, увы, никогда не знают русскую поэзию столь досконально.
Красавец!
(Записано 21. 06. 2019
на Байкале. Почему там? Правильнее было бы — при восхождении на Эльбрус!)
* * *
Из зависти к католикам, наделенным слабой надеждой на Purgatorium,
православные русские придумали страшное слово — «чистилище».
Похоже на радищевское «чудище» и шишковское «гульбище».
Но похоже и на «училище» («удилище», поклон С. Гандлевскому). Видимо,
и учение нас тоже достало.
Неужели достала и любовь? (Есть ведь еще одно похожее слово.)
Ужас какой-то! «Хранилище», «вместилище», «чувствилище», «лежбище»,
«кладбище», «гноище», «поприще»…
«Жилище»!
* * *
Марк Тарловский (1928; опубл. в кн.: Бумеранг. М., 1931):
Нет, не даром лягу`шечью силу,
И расчетливость хилой (? — А.
П.) змеи
Унесли в торфяную могилу
Земноводные предки мои… <…>
Дорогая! поздравим природу:
Стала мифом родная среда,
Ты лягушкой покинула воду
И Венерой вернулась туда!
Ср. с «Ламарком» (1932) Осипа Мандельштама: «…У кого зеленая могила, /
Красное дыханье, гибкий смех»… Где Марк — там и Ламарк.
* * *
Виктор Поляков в начале XX века: «Она любила бытие, / Но так
спокойно в нем сияла, / Как будто вовсе и не знала, / Что целый
мир у ног ея». То есть он уже говорит «её», но еще пишет «ея»!
А о стихотворении Полякова, цитируемом в рецензии Блока на
посмертную книгу богатого молодого самоубийцы:
Песни спеты, перепеты —
Сердце бедное, молчи:
Все отысканы ответы,
Все подделаны ключи;
Мы — последние поэты,
Мы — последние лучи
Догорающей в ночи,
Умирающей планеты… —
(действительно хорошо!) рецензент мог бы добавить,
что оно — очевидное порождение и созвучный ответ Мережковскому, с его
сакраментальным и эпохальным («Дети ночи», 1894):
Устремляя наши очи
На бледнеющий восток,
Дети скорби, дети ночи,
Ждем, придет ли наш пророк. <…>
Дерзновенны наши речи,
Но на смерть осуждены
Слишком ранние предтечи
Слишком медленной весны.
(Кто-нибудь: «Ну какой же Мережковский поэт!» А вы, уважаемый Кто-нибудь,
напишите что-то подобное — мы поглядим.)
* * *
До середины двадцатых годов прошлого века книги, как правило, продавались
неразрезанными, в мягких издательских обложках. То есть отпечатанные большие
типографские листы складывались in folio (пополам, получались четыре страницы при
двусторонней печати), in quarto (дважды, восемь страниц), in octavo (трижды, шестнадцать
страниц), затем сшивались в блок, к которому приклеивалась обложка.
Купленные книги отдавались (или не отдавались) в переплетную мастерскую,
где блок сшивался более основательно, обрезался под прессом с трех сторон и помещался
в переплет. Заказчик и мастер оговаривали, каков будет картонный в своей
основе переплет — цельнокожаный, полукожаный (кожа — на корешке и четырех
уголках сторонок, прочее оклеено специальной бумагой или ледерином), более дешевый;
золотить ли все обрезы, только верхний обрез, или как-то иначе их украшать; из какой
бумаги делать форзац и нахзац, скрепляющие начало и конец блока с переплетом;
какой ставить каптал (цветная тесьма вверху и внизу блока на корешке); вклеивать
ли ляссе (ленточка для закладывания страниц); где и какие делать тиснения на
переплете и т. д.
(Издательская обложка поначалу была чисто служебной и краткосрочной,
печаталась на дешевой тонкой бумаге без особого оформительского шика. Потому сохранялась
под переплетом нечасто. Но позже, особенно в сборниках поэтов-символистов и в других
высокохудожественных изданиях начала прошлого века, стала неотъемлемым элементом
книги: экземпляр такого издания без передней как минимум сторонки обложки считается
у собирателей неполным, дефектным.)
Поэтому все переплетенные экземпляры книг XVIII — начала XX века
не похожи друг на дружку: и обрезаны они в разной степени — какой
больше, какой меньше, и переплетали разные мастера и по разным разрядам.
Это, конечно, радует разнообразием. Но если речь заходит о двухтомниках, трехтомниках
и многотомниках, собираемых из разрозненных томов, — то беда: одинаковых,
даже похожих почти не найти.
Тем удивительней две истории, случившиеся с вашим покорным слугой.
Еще при советской власти я купил в питерских магазинах два
тома трехтомного издания стихотворений Ивана Дмитриева (1808) и второй том
сочинений Батюшкова (1885), также вышедшего в трех томах.
А в самые последние годы чудесным образом удалось приобрести все
недостающее: третий том Дмитриева, первый и третий том Батюшкова — в абсолютно
идентичном виде. То есть соединились некогда разметенные ветрами истории трехтомники.
Причем последний том Дмитриева нашелся в Москве.
P. S. Храню один неразрезанный экземпляр — «Земные ступени» Юргиса
Балтрушайтиса, издание «Мусагета».
Он, кстати, необычен — способом складывания типографского листа:
получается нечто похожее на гармошку; такого ни разу не видел, кроме этого случая.
* * *
Существует ли прогресс в поэзии? Вряд ли. Кажется, всё против такого
утверждения протестует: чем дальше мы от прежних великих поэтических свершений,
тем всё более грандиозными представляются нам эти вершины.
Давайте сравним поэтическое переживание с воздухоплаванием. И тогда,
возможно, мы сможем привнести в обсуждение вопроса о поэзии мотив развития,
изменения, ускорения.
Античное стихотворение — шар, наполненный теплым воздухом. Оно
парит над обыденной человеческой речью. Оно не летит само по себе, поскольку не
оперено рифмой. «Богу равным кажется мне по счастью / человек, который так
близко-близко / пред тобой сидит, твой звучащий нежно / слушает голос /
и прелестный смех».
Постепенно эта масса легкого газа, заключенного в словесную оболочку,
обретает двигатель, пропеллер, становится дирижаблем.
У Леонардо не вышло, имелись серьезные закавыки, — и вертолет
родился позже аэроплана. Пусть вертолет и будет верлибром — и по
созвучию, и по недалекости (в Америку на нем не улетишь, ритма и рифмы
нет!), и по аварийности (и Лебедям крылья ломает).
Аэроплан, самолет, ракета. Вот образы, способные пояснить развитие поэзии,
уточнить значение рифмы, ускорение стихотворного ритма и метра. И на месте
Сафо/Алкея оказывается в итоге наш современник: «Я был только тем, чего /
ты касалась ладонью, / над чем в глухую, воронью / ночь склоняла
чело. // <…> // Это ты, горяча, / ошую, одесную / раковину ушную /
мне творила, шепча».
* * *
Почти о том же. Заполночь. «Культуру» включил. Сидят Бак, Амелин,
Емелин (так совпало), какая-то поэтесса. Ходит Гаврилов. Вызывает виртуальных Степанову
и Горалик. Беседа про то, что лирика умерла. Ах, изредка у Гандлевского…
Типа стыдно сказать: «Ай лав ю»…
Где они видели такую
лирику? Вот вам исток архаический (с наслаждением процитирую еще раз): «…твой звучащий
нежно / слушает голос / и прелестный смех. У меня при этом /
перестало сразу бы сердце биться…»! Какое тут «Ай лав ю» прямое?! Где это прямолинейное
«Ай лав ю» у Пушкина, Баратынского, Тютчева?! О чем они там, на ТV, беседуют?!
С Асадовым и Дементьевым разбираются?!
* * *
«Хлебников <…> непонятен не
смыслом, а непонятен в своем методе, как Пушкин, — то есть: как это
сделано? и почему это хорошо? <…> …Хлебников, с его загадочностью,
напоминающей загадочность Пушкина (как это сделано?)».
Думаете, дубофутурист какой разгулявшийся (кубо- Пушкина «с парохода»
«кидали», эго- воображали милым, но устаревшим немного)?
Куда там! Л. Я. Гинзбург, наш кумир, «наше всё». Конечно, запись
1920-х. Но ведь сама опубликовала в глубокой старости! Как можно фамилии национального
гения и любопытного сумасшедшего ставить через запятую, что-то в их деятельности
сравнивать?! «…это хорошо»?! И дважды, подчеркнуто!
(Гинзбург Л. Литература в поисках реальности: Статьи. Эссе.
Заметки. Л., 1987. С. 174, 175.)
* * *
Поэт Николай Мо`ршен (1917—2001) был сыном прозаика
Николая Нарокова, автора эмигрантского бестселлера «Мнимые величины» (1952), переведенного
на многие языки, (при этом оба изначально носили фамилию Марченко). В 1943-м
ушли с отступавшими немцами. Повезло оказаться в оккупационной зоне союзников
и удержаться в Германии. В 1950-м перебрались в США.
Поэт интересный, но холодноватый: разные формальные эксперименты при
в целом классицистической ориентации; в этом плане сравнивали с Кирсановым
(я бы уточнил — с ранним, довоенным Кирсановым стоит сравнивать; поздний
же неожиданно вышел на невероятную высоту, чего не случилось с Моршеном). Вот,
например, характерная из позднего Моршена строфа: «Где волна с волною не спеша /
Коротает вечность в разговоре. / Вспоминай же море, о душа, /
Вспоминай (memento) море!»
Между тем есть у этого поэта неожиданный перевод, поражающей своей
живой раскрепощенностью. Это переложение стихотворения Рильке «Осенний день» («Herbsttag»),
у Моршена — «Предосеннее»:
И осень видится
воочью —
Китс, Боратынский,
Рильке, Блок…
Хозяйским оком, Господи, взгляни
На летний вертоград. Довольно зноя.
Добро земное Тенью осени.
Ссыпь в закрома прилежное зерно.
Плодам унылым дай чуть-чуть припека:
Да перейдет неполносладость сока
В лучах прощальных в терпкое вино!
Кто потрудился, тот построил дом,
А бобылю — остаться бобылем,
Слагать стихи, грустить над связкой писем
И сумерничать в парке городском,
Прислушиваясь к падающим листьям.
«Бобыль», «сумерничать», «городской парк», «связка писем»… Как это хорошо!
Почему — не знаю. Во всяком случая в блистательном шедевре Рильке все
далеко не так, как в переложении, все как-то «по-австрийски», а не по-русски:
«Господь (нет, кажется, в немецком
звательного падежа. — А. П.), время
пришло! Лето было огромно. / Брось Свою тень на солнечные часы / и дай
разгуляться ветрам (в середине 3-й строки внутренняя рифма к строке 2-й. — А. П.). // Вели последним плодам стать полными; / дай им еще два южных дня, /
гнети их к завершению и ловитве / последней сладости в тяжелые
грозди винограда. // Кто сейчас не имеет дома, его более для себя не построит. /
Кто сейчас одинок, / будет долго таковым оставаться, / будет бодрствовать,
читать, писать длинные письма / и будет в аллеях туда и сюда /
беспокойно ходить, когда облетает листва».
* * *
Борис Рыжий: «Зашли к жиду Золотареву, / Дурным затарились
вином» («К А. П.»; «Почти случайно пьесу Вашу…»; 1997).
Что первая строка из Пушкина ясно («К Галичу»; 1815): «Зайди к жиду
Золотареву, / В его, всем общий, уголок…» — в кабак (трактир)
то есть.
Но как хороша у Рыжего своя строка, как «Золотарев» отзывается в «затарились»!
* * *
Сотрудник Русской секции «Радио Канада» светлейший князь Александр Андреевич
Ливен так начинает интервью 1964 года: «Сегодня мы имеем удовольствие принимать
у нас Александра Федоровича Ке´ренского. Мы думаем, нашим слушателям
нет необходимости объяснять, кто такой Александр Федорович Кере´нский».
Правда, далее интервьюер неоднократно твердо ударяет в фамилии
на первый слог. А нам — не видеоинтервью же! — не видно, как глянул
Александр Федорович на Александра Андреевича при этом «Кере´нском».
Но в стихах сохранилось (а это уже точно — «глас народа»!):
«Кере´нского распять потребовал солдат»; «Кере´нский на белом коне»…
Сам же Александр Федорович говорит о себе: «Ке´ренский».
Долго, очень долго настаивал. Но не настоял.
* * *
Куда-то торопится Бежецк,
Куда-то бежит Торопец.
Симпатичные стихи. ЛИТО Н. В. Королевой, 1970-е. Сохранились в моей
голове. Кто написал? Интернет молчит.
* * *
Библиографическая ссылка: «Некрасов
Н. А. Последние песни. Случевский К. К. Песни из „Уголка“. Анненский И. Ф.
Тихие песни. Новосибирск, 2020. 352 с. В книге впервые объединены итоговые
сборники трех выдающихся русских поэтов…»
А как сказано: впервые!
И сколь удобен Анненский, издавший
при жизни одну книжку стихов! И тебе она «итоговая», и тебе она «первая»:
легко представить себе издательский микс из «Тихих песен», «Золота в лазури»
и «Стихов о Прекрасной Даме».
* * *
Редакция журнала «Урал» вслед за челябинскими активистами открывает
памятную доску в честь Бориса Рыжего у своего подъезда. Дело благое.
Правда, сам поэт предсказывал иное место для таковой:
Сижу и думаю о том,
как я люблю моих друзей.
И что, блин, может быть, потом
тут будет, видимо, музей.
Поставят музыку печальную.
В обновы чучела оденут.
На Моховой мемориальную
про нас табличку забобенят.
То есть у питерской распивочной, где, действительно, сиживал в компании
не раз (увы, ее уже нет — теперь в этом помещении продают колбасу: сик
транзит глория мунди, да и вообще жизнь).
В Екатеринбурге же он представлял себе исключительно памятник на площади:
Мы все лежим на площади Свердловска,
где памятник поставят только мне.
(Любопытная деталь: в одном месте — «про нас», в другом —
«только мне».)
В интервью, посвященном Рыжему, я уже говорил, что «бронзы многопудье»,
в сущности, дается по заявкам (при наличии славы, конечно). Например, Блок
и Кузмин не просили, поэтому и нет им памятников в Санкт-Петербурге.
Ахматова же просила («А если когда-нибудь в этой стране / Воздвигнуть
задумают памятник мне, / Согласье на это даю торжество…») — и аж
два рядом соорудили (если шемякинские штуковины можно счесть памятником). Дьявол
не дремлет.
Интересно было б взглянуть на открываемую доску! Неужели написано «работал»?
Или удалось этого избежать?
* * *
Позднейшая маленькая повесть Катаева «Уже написан Вертер» (опубл. в 1980-м),
его лебединая песня, едва ли не самая фантастическая публикация пика эпохи застоя,
представляет собой принципиально иную версию одной из трех фабульных линий существенно
более раннего произведения Валентина Петровича — «Травы забвения» (конец
1960-х).
Персонажи этих версий очень схожи, сюжеты же отличаются разительно.
В «Вертере» почти документально и без тени иллюзий описан чудовищный красный
террор в Одессе; в «Траве забвения» примерно то же представлено в благостной
советской подсветке и пересыпано периодическими клятвами революции и присказками
такого же рода.
Но совершенно очевидно, что правда — в «Вертере», а ложь —
в ранней версии.
Неужели так и писалось: сперва —
ложь и «мрiя» и только после — правда?
Легче было бы простить этому блистательному прозаику противоположную
последовательность, не так ли?
* * *
Предыдущую порцию «Утраченных аллюзий» (2019, № 12) я завершил
некрологом Алексею Михайловичу Пескову и предпринятому им Полному собранию
сочинений Евгения Баратынского.
Ушел из жизни еще один незаменимый филолог — Николай Алексеевич
Богомолов (1950—2020). В соответствии со спецификой нашей атомарной эпохи это
означает, увы, что третьего тома кузминского «Дневника» и еще многого чаемого
я уже никогда не дождусь.
(Первый читатель этих заметок, ознакомившийся с ними в рукописи,
справедливо добавил: «Не дождетесь еще и потому, что несколькими годами ранее
скончался и Сергей Викторович Шумихин (1953—2014), с которым Николай Алексеевич
выпускал Кузмина вместе». С благодарностью принимаю это уточнение.)
