НОВЫЕ ПЕРЕВОДЫ

Из французской поэзии XVIII—XIX веков

АНДРЕ ШЕНЬЕ

(1762—1794)

ЯМБЫ

* * *

Когда заблеявший баран без препираний

          Шагает прямо на убой,

Ни псы, ни пастухи, ни весь народ бараний

          Его не заняты судьбой.

Мальчишки, что всегда его держали в холе,

          И стайки шаловливых дев

Не вспомнят, как вчера с ним кувыркались в поле,

          Гирлянды на рога надев.

О шерстяных боках и думать не желая,

          Любимца дожуют они.

И мне такая же досталась доля злая:

          В застенке я окончу дни.

Забытый, запертый в загоне злополучья,

          Где тысячи бараньих туш

Народом-королем подвешены на крючья

          Над мерзостью кровавых луж.

Что сделать вы смогли б, друзья мои, ну разве

          Записку передать в тюрьму,

Сочувствием унять огонь в сердечной язве,

          Дать денег стражу моему…

У всех есть право жить, а я скатился в бездну.

          Друзья, пытайтесь жить сполна

И не спешите в ад, где скоро я исчезну,

    Я сам в былые времена

В смущенье отводил глаза и без участья

          Шел мимо, людям не судья.

Настала очередь и мне узнать несчастья.

          Живите в радости, друзья.

АЛЬФРЕД ДЕ ВИНЬИ

(1797—1863)

ДОЧЬ ИЕФФАЯ

Так пели дочери Израилевы, плача,

И чахли пастбища на Кармиле от плача.

Три грозных города среди обильных нив

Разграбил Иеффай: сначала пал Миниф,

Затем Аве´ль в кольце предгорий виноградных,

И рухнул Ароер средь воплей безотрадных.

Полки аммонитян сразила Божья длань,

Они Всевышнему отныне платят дань,

Израиль о своей победе громогласно

Народам объявил: «Лишь Небо полновластно!»

И вторил им самум горячий и сухой,

До башен Мезпы плыл тимпанов гул глухой,

Далеких областей достигла весть о войске,

С которым Иеффай к триумфу шел геройски.

Но Галаада сын не рад был торжеству,

Вздыхая горестно, склонив на грудь главу,

Не улыбался он, не пел со всеми вместе:

Дрожал, закрыв глаза, молчал, застыв на месте.

Закрыл глаза, боясь смотреть на пыль вдали,

Толпою девушки ему навстречу шли,

Героя чествуя в счастливом нетерпенье.

Со страхом слушал он их набожное пенье.

Он слышал, как они хвалу ему поют,

Как систрами трясут и в барабаны бьют,

Как упоительно невел рокочет мерный,

И серебром звенит киннор инаковерный.                         

Всё ближе ровный гул восторженных молитв,

Всё ближе гордый гимн герою грозных битв,

Приветно девушки ему венками машут,

В ладоши хлопают и беззаботно пляшут.

В доспехах воину под солнцем тяжело,

Туманом слез глаза ему заволокло,

Но не псалтерия напев десятиструнный —

Любимой дочери узнал он голос юный:

«Подруги милые, желанный близок час,

Венок вождю вручу я первая из вас,

Ведет он жениха к супружескому ложу,

Я у отца одна, я род его умножу!»

Героя обняла возлюбленная дочь:

«Ты опустил глаза, отец, ты смотришь прочь.

Уста твои меня поцеловать боятся,

И по щекам твоим потоки слез струятся.

Не я ли разожгла куренья в честь отца

И в жертву принесла молочного тельца?

И разве города не рассыпались прахом,

Как только слышал враг шаги твои со страхом?»

Тут воспаленные он веки приподнял:

«Я плачу, — молвил он и дрожь на миг унял, —

Зачем, зачем тебя я первой встретил в поле?

О есть ли в мире боль ужасней этой боли?!

Возжаждал крови Бог, чья длань карает всех,

Невинной жертвы Он потребовал за грех,

Ревнует к нам Господь, пред Ним я клятвой связан,

Тебя на алтаре я сжечь теперь обязан».

«Ты должен сжечь меня?» — заплакала она,

Надежды молодой и прелести полна,

И молвила отцу: «Ты клятву перед Богом

Исполнишь, попрошу тебя я о немногом:

Меня с подругами из дома отпусти,

Дозволь два месяца в горах нам провести:

Мы над девичеством в последний раз поплачем,

Взгрустнуть о юности дадим слезам горячим.

Вовеки первенцем не буду я горда,

Водой мне не омыть младенца никогда,

Ты не благословишь приход его улыбкой,

Я колыбельную не пропою над зыбкой.

Невесты, услыхав о гибели моей,

Не спросят с завистью: „Кто был супругом ей?“

Делить с тобою скорбь ты зятя не принудишь,

У гроба моего один скорбеть ты будешь».

Солдаты, слушая, заплакали навзрыд,

Был полководца взор полой плаща прикрыт.

В пыли простерся он и приказал, рыдая:

«Ступай!» — и прочь ушла еврейка молодая.

С подругами в горах приют она нашла

И под отцовский нож безропотно пошла.

Проститься девушки с сестрой едва успели…

Так, плача, дочери Израилевы пели.

ШАРЛЬ БОДЛЕР

(1821—1867)

ПАДАЛЬ

Ты помнишь, ангел мой, прогулку в летней роще,

Когда за поворотом я

На падаль конскую в траве наткнулся тощей

На куче щебня и гнилья?

Торчали ноги вверх, как у грошовой шлюхи,

Раздвинутые напоказ,

Открыв развратную прореху в голом брюхе,

Зловоньем обдавая нас.

А солнце, пропалив конину до скелета,

Коптило за ребром ребро,

Природе-матери вернуть спешило лето

С прибытком сытное добро.

Раскрывшимся цветком, подобьем розы редкой

Уперлась кляча в синеву.

Ты помнишь, ангел мой, как ты от вони едкой

Чуть не упала на траву?

Кружились тучи мух над падалью бесстыжей,

Жужжали, множились в жару,

Личинки по бокам стекали жирной жижей,

В брюшине отыскав дыру.

Вздымался черный рой и опускался разом,

Дышал и ходуном ходил,

В утробе гнилостной, раздутой трупным газом,

Он, оживая, жизнь плодил.

Казалось, музыка над падалью струится,

Казалось, ветерок задул,

Так в короб веялки неспешная пшеница

Течет под равномерный гул.

Стирались линии и формы дымом сизым,

Картину эту в мастерской

Художник дописать не смог бы по эскизам,

Но вспомнил бы ее такой.

За нами грязный пес, давясь слюной от злобы,

Подглядывал из-за скалы

И ждал, когда же вновь он сможет выйти, чтобы

Догрызть мясистые мослы.

Мой ангел, вдумайся, такой же гнилью смрадной,

Наступит время, станешь ты,

О свет моих очей, о солнца луч отрадный,

О воплощенье красоты!

Ты тоже тлеть начнешь, едва заупокойный

Свершится над тобой обряд.

Когда ж почувствуешь ты запах перегнойный,

И сверху травы запестрят,

Под крышкой гробовой покоясь без движенья,

Ты смерти пиршество прерви,

Скажи червям, что я сберег от разложенья

Божественную суть любви.

СТЕФАН МАЛЛАРМЕ

(1842—1898)

* * *

Младенец-день, лучи крылатые твои 

Ужель не разобьют ледовой этой кромки? 

В глубинах озера под вихрями поземки 

Неулетевших стай от нас не утаи!

Уже не выбраться из мерзлой полыньи

Красавцу-лебедю, на лед не выйти ломкий,

Он так хотел бы жить, но птицы голос громкий

Не пел иной страны в морозном забытьи.

Отринув небосвод, он с гибкой шеи белой

Стряхнет непрошеный покров заиндевелый, 

Но не расколет льда, где перья пленены. 

Отныне обречен сиять прозрачной льдиной, 

Застыл, закутанный в презрительные сны, 

Изгнанник призрачный гордыни лебединой.

ПОЛЬ ВЕРЛЕН

(1844—1896)

ИСКУССТВО ПОЭЗИИ

Дайте музыки прежде всего,

Не парадным размером двусложным,

А расплывчатым ритмом несложным —

В синеве растворите его!

Избегайте шаблонов словесных,

Четкий смысл слишком узок и строг —

Ничего нет желаннее строк

Легкомысленных и легковесных.

Это ласковый взор сквозь вуаль,

Это неба полдневного просинь,

Это великолепная осень,

Расцветившая звездами даль.

Щедро красок кричащих не лейте,

Я оттенки цветам предпочту,

Сочетайте с мечтою мечту,

Медь найдите, созвучную флейте.

Острием эпиграмм поиграв,

Не давайте им глубже вонзиться,

У небесной лазури слезится

Взор от грубых чесночных приправ.

Чтобы рифма по простосердечью 

Вас куда-нибудь не увела,

Хорошо, если рифма тускла,

Впору шею свернуть красноречью!

Всех провинностей рифмы не счесть,

Кто всучил нам свои дребезжалки —

Африканский колдун, клоун жалкий?

Кто фальшивую сплющивал жесть?

Дайте музыки, музыки вечной,

Чтобы было вольготно стиху

Воспарить к новым звездам вверху,

Плыть к любви, к новой россыпи млечной,

Чтобы в утренней дымке не сник

Стих, теряясь в траве непримятой,

Пропитавшись тимьяном и мятой, —

Остальное оставьте для книг!

Перевод Романа Дубровкина