ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

ФЕДОР А. ЧЕРНИН

До востребования

Что сказать, я живу на Манхэттене. Еще не стар (суперстар), прилично зарабатываю, большее время суток весел и по-прежнему хорош собой. Гонорары в валюте выплачиваются аккуратно и в срок. Второй брак; разумеется, молодая супруга. Прелестный комплект из двух продвинутых лоботрясов обоего пола. Я — русский журналист в Нью-Йорке. И этим все сказано. Рес­пект компатриотов. Со многими на дружеской ноге. Перечислю — не поверите. Читатели с нетерпением ждут публикаций. Приглашают в телевизор: «Ваше мнение по текущему вопросу актуально и интересно общественности». На пике карьеры (в составе небольшой группы) был номинирован на Пулицера. Элегантные хобби: теннис и парусный спорт, коллекция современной живописи. Желанный гость на выставках, премьерах и презентациях разного уровня. А культмероприятий в Н.-Й. («Город никогда не спит») — только успевай опохмеляться. Между прочим, пилотирую «Лексус».

Так я пишу друзьям, оставшимся на родине: «СПб., Главпочтамт, до востребования. Тридцать третьего декабреля пятидесятого года со дня сотворения меня».

Однако это только один из бесчисленных вариантов действительности. В другом уже много лет я исполняю нелепые акробатические упражнения на развалинах семьи и нижнем пределе порядочности. Так во всяком случае полагает моя супруга. С ее характером, кстати, могла бы быть и посимпатичнее. Прошлой осенью она оставила меня. Детям внушается, что папа слабохарактерный. Несостоятелен — как обещание воздаяния при жизни нынешнего поколения. Неуловим и изворотлив, как лобковая вошь (тоже её формулировочка). Откуда, спрашивается, такие образы?

Потомки вступают в переходный возраст, всё чаще демонстрируют независимость. Я им нужен всё меньше, к сожалению. Всё больше лежу на диване. Энтропия «Лексуса»: чем дальше, тем чаще ломается и «косит зеленым глазом». Жизнь — движение, а я что-то засиделся на ж.... Отношения с зеркалами характеризуются растущим скептицизмом. Плюс прогрессирующая мизантропия. Минус больной желудок. Ибо приятельствую с зеленым змием. Причем не на премьерах и презентациях, а больше с глазу на глаз. Вот и сейчас, если не возражаете, начислю себе граммулечку вискаря…

Русские привычки не приносят счастья, это известно. Но что я без них? Я и есть этих привычек объект, субъект и совокупность — так, кажется, учили в университете. Я закончил два факультета, но это не в счет. Когда-то знакомые дразнили меня «эрудитом и полиглотом». Однако в этой стране и в эту эпоху востребованы совершенно другие способности.
Меня всё реже зовут в гости, опасаясь с моей стороны эксцентрической выходки. Я почти никогда не разочаровываю хозяев. Мои собеседники, за редким исключением, — люмпен-интеллигенты. Красивые девушки всё реже соглашаются иметь со мною дело. Во всех отношениях я выработал свой ресурс, и мне (условно говоря) пора на пенсию.

Обе эти версии — существенная правда. Всё оттого, что я — сочинитель. Я умею только покрывать чернильными закорюками бумажные поверхности и долбить по клавиатуре аки неумная птица-дятел. Переводить бумагу, пачкать бумагу, портить бумагу. Мучить и уничтожать бумагу. Лепить из бумаги и чернил реальность, где всё иначе. То, что занимает меня, крайне удалено от того варианта действительности, где следят за процентными ставками. В моей голове кольца Нибелунгов. Там пылают яростные сражения героев с чудовищами, рождаются и гибнут вселенные, еще не знающие Христа…

Когда-то на литературные гонорары можно было жить семьей и даже посещать рестораны. Теперь так живут лишь авторы бестселлеров. Мои бестселлеры, к сожалению, плохо продаются… Как гондон (здесь опечатка, должно быть «Дантон»), я унес с собой частицу другой эпохи на подошвах «скороходовских» немодных ботинок.

Когда я был трудоустроен, меня презирало начальство, потому что я опаздывал на службу и часто прогуливал, сказавшись больным. Наконец их долготерпение прекратилось — и меня послали (зачеркнуто) вывели за штат. Я впал в прострацию, даже произвел попытку суицида, однако волшебным образом выжил (атеисты называют это «счастливым случаем»). И лишь позже осознал: быть фрилансером — превосходно, это прямая возможность реализовать смутные мои мечты о вольных хлебах. Окончательно порвать со мной наши иезуиты передовиц и ассасины линотипного оборудования не решились. Ибо, когда я отсутствую, информационные потоки эмиграции засыхают… — ха, это примерно как утверждать, что я богат, умен и чрезвычайно хорош собой. Меня не гонят лишь потому, что никто другой не станет строчить много букв за те мизерные гонорары, что их шарашкина контора еще в состоянии выплачивать. Я не могу без них, а они без меня. За это мы еще больше ненавидим друг друга.

Потом я сам ненадолго стал издателем; мы с коллегой выпускали газету. Ну как газету — желтоватый таблоид легкого поведения, направления «кормимся понемногу». Идея, впрочем, была плодотворной: многотиражка в 12 полос продавалась по квотеру (монета в 25 центов) возле станций метро. Спешащие поутру на работу компатриоты с удовольствием покупали в дорогу. По пути на Манхэттен, где находятся офисы, ее можно было полностью прочесть. Тогда еще нью-йоркская подземка не была оцифрована и прошита вайфаем.

Был взлет — и было падение: человек, развозивший газеты, украл выручку с номера и скрылся. Подавать в суд было бессмысленно, настолько мизерна была присвоенная им сумма. Сказал ли я, что это был мой тесть — отец, стало быть, моей первой супруги? Впрочем, это не было неожиданностью, я всегда ожидал от этого энергичного пенсионера чего-то именно в этом духе. Как он сообщил годами позже, встреченный прогуливающимся по Бродвею, его попутал бес — Лилит Ипполитовна. Супруга его — стало быть, моя прежняя теща. Их дочь оставила меня еще раньше, когда я только поступил на работу в газету. Она понимала, что занятие русской словесностью в иммиграции — путь в никуда. Я тоже понимал это, еще лучше понимаю теперь. Что толку? Повторюсь, это единственное, что я делаю без отвращения. И более ничего для себя не хочу, не желаю. И не желаю хотеть. Другое дело, что с божьим даром этим я нужен как хрен на ужин. Выражаясь политкорректно: как нахальный продолговатый корнеплод к вечерней трапезе.

Да, я бумагомарака. Я попугай, я эпигон, сочинитель «чего изволите». Если бы я был богат, умен и чрезвычайно хорош собой, я бы с вами здесь не беседовал, не пил кукурузное пойло, не изливал душу. А занимался каким-либо достойным делом. Сидел бы на веранде в Комарово (была бы и дача) и в ус не дул. Сочинял хорошо сбалансированные мемуары, был бы спокоен и светел. Так пользуйтесь случаем, общайтесь со мной, пока я беден, глуп и недовостребован.

— Сорри, звонит телефон. При этом звуке я теряю свой «эквилибриум». Что-нибудь обязательно падает у меня из рук. Вот и сейчас…
Открою секрет, который не выдаю никому, только самым близким. Я жду звонка из издательства, куда недавно сволок свой большой и тяжелый русский роман. В одном из вариантов действительности он сделает меня богатым и знаменитым. Ведь в соответствии с теорией множественности вселенных где-то у меня должно все складываться хорошо, а в этой (хрентебечего-ленной) я застрял по ошибке. Товарищи ученые, помогите, будь ласка, совершить квантовый скачок отсюда туда.

— Хэлло? Нет его. Хотите оставить сообщение?

Это звонят кредиторы. Коммунальные службы всегда помнят о моем существовании и регулярно напоминают о себе. Я ничем не могу их порадовать. В одном кармане у меня хлебные крошки, в другом — букашка попрыгун на веревочке и более ничего. Скоро мне отключат газ и устроят конец света в отдельно взятой квартире.

Еще мне звонят жалобщики, правдолюбцы, активисты земляческих обществ. Обманутые клиенты, брошенные жены, военные пенсионеры. Изобретатели, экстрасенсы, контактеры с внеземными цивилизациями, прочая огорченная и бесноватая публика. Всем им что-то требуется от меня. Нашли у кого просить, ха-ха… Откуда они достают мои номера, неизвестно. Их нет в телефонных справочниках. Я их так часто меняю, что сам временами путаюсь в цифрах. Знакомым указано (под угрозой остракизма) не раскрывать паролей и явок. Тщетно!

Что с деньгами? Они как друзья и любимые женщины. Так, кажется, сказал поэт. Предпочитают, чтобы к ним относились бережно, ровно, без экзальтации. У меня всё иначе. Отношения полны драматизма. Соответственно, нет и взаимности; и те и другие предпочитают меня сторониться.

Стал я каким-то нервным

В году две тысячи первом…

Положенье мое понятно:

На «Как с деньгами?» ответ невнятный.

Даже Лорчик сказала: «Да уж»,

Хотя и собирается за меня замуж…

Такое, ежели не лениться, можно сочинять километрами. Правда, гонораров от издателя не дождешься. Неочевидные рифмы прощают только гениям, для этого нужно как минимум пострадать за убеждения. Ибо сказано, диктатура способствует метафоре… — цитирую неточно, по памяти… Классик прав, конечно. В отсутствии давления расслабляемся, теряем прыгучесть.

Иногда заходит Дэрил, переводчик и русофил. По некоторым наблюдениям, латентный гомосексуалист, то есть медлит покинуть клозет. Подозреваю, ко мне у него не только профессиональный интерес. Он, конечно, никогда не призна`ется, на то и латентный. Я не возражаю. Если он такой, значит, где-то в мире (согласно закону сохранения энергии) есть дополнительная девушка, условно говоря, для меня. Поэтому я за однополые браки, голосовал за черного президента, поддерживаю легалайз.

Мы пьем чай с лимоном по-русски — из подстаканников, иногда заправляя вискарем. Мы называем это «русский чай» — по аналогии с ирландским кофе. Выпивает Дэрил редко и через силу, хоть и понимает, что без этого не постичь великорусскую метафизику, которой он так желает проникнуться. Вместо этого покуривает злые стебли, что практически легализовали и скоро будут продавать в табачных киосках.

Мы обсуждаем тонкости перевода. Недавно я объяснял ему, за что тот Сидор изувечил собственную козу. Дэрила огорчает жестокое обращение с животинкой. Как объяснишь интуристу, отчего мы с наслаждением истязаем близких — и чем более любим, тем более истязаем?

При этом подвижник, каких больше не делают. Ибо кто в наше время станет переводить замысловатый текст с экзотического языка? Как, скажем, перевести на английский фразу «он был гомосед и домосек»? Вопрос, что называется, риторический. Платить Дэрилу получается не всегда. «Отдашь с Нобелевки», — шутит он. Дэрил верит в успех нашего предприятия больше, чем я. Плоды его нетрадиционной симпатии ко мне? Где любовь, где литература? Где та «Люся в небесах», о которой пели Битлы, где обещанные алмазы? Все смешалось в одном флаконе. Остается только взболтать и заложить за воротник. Не возражаете, если я еще пятьдесят?

Портрет героя в интерьере. Небольшая, чрезвычайно уютная студия с видом на Гудзон, где так приятно сидеть, писать, гонять чаи с друзьями… Сорри, увлекся…

Я живу в захламленной берлоге, предпочитаю без нужды не появляться на улице. Там поджидают соотечественники, подкарауливают, подходят без церемоний, спешат сообщить анекдотик. Особенно если я в этот день небрит, скорбен чревом и вышел в тапочках, условно говоря, за пивом. Бегу их. Я знаю главное, а кому нужны частности? I know that life is a bitch, you hurt and then you die. И кому предъявить претензию, если молодость обещала, что жизнь сложится совершенно иначе? Молчит Вселенная, не дает ответа. Еще звонок. Пардон, я вынужден подходить к телефону. Опять кредиторы. Меня, конечно, не посадят в долговую яму, здесь это не принято. Максимум — попортят кредитную историю. Впрочем, сложно испортить то, что и так давно лежит в руинах. Скоро отключат телефон. Но пока он жив, я жду звонка из издательства.

Что за роман? Шутки-прибаутки о том, как отдельные личности и целые человеческие коллективы с бо`льшим или меньшим энтузиазмом ходят на работу, занимаются бизнесом, выпивают и закусывают, рассказывают анекдоты, ухаживают за девушками, зарабатывают деньги, заводят семьи и переживают, что в суете уходят лучшие годы. Не понимая, что это, собственно, и называется жизнь; и наша задача — по возможности наполнить ее внутренним содержанием. Толстоевский инкорпорэйтед (теперь уже скорее Довродский лимитед — это я о своем масштабе дарования и кругозоре, весьма ограниченном, к сожалению). Стори оф май лайф. Нон-фикшен.

Еще немного виски, с вашего позволения.

Вы спросите, что я делаю в этой стране, как сюда попал? С таким ана­мнезом ведь лучше было сидеть безвылазно в своей башне из слоновой кости на углу проспектов Культуры и Просвещения. Вечные вопросы: была ли иммиграция ошибкой? что я мог сделать по-другому? Ведь был когда-то и я «красивый, двадцатидвухлетний». Что же заставило меня произвести этот нетривиальный финт ушами? Гордыня, конечно. Но ведь было и еще что-то кроме гордыни? Пресловутая свобода творчества? Возможно.

Помнится, прибыли сюда мы с большими надеждами, которые чуть не погибли, когда супруга повстречала американского таракана. Отъевшиеся при гостиничном буфете существа или сущности размером с небольшого мыша (с которым мы также познакомились вскоре), вдобавок снабженные крыльями… Какая уж свобода творчества при таком соседстве?! В нашей башне из слоновой кости никогда не водилось насекомых, тем паче грызунов. Зато были прекрасные собаки, Фонтанка и Финбан. Их пришлось оставить (хорошо — не усыпить), здесь мы не могли бы их содержать. Собаки любили меня. Теперь меня любят только комары.

— Боже, куда мы попали, — рыдала супруга, а я молча курил в форточку. От курения вскоре пришлось отказаться из экономии.

Так вот, приехали мы такие молодые-талантливые и говорим (условно говоря, местным): «Мы выбрали свободу! Мы такие классные! У вас так много прекрасных кайфов. Можно и нам немного?» Конкретно имелась в виду работа в творческой сфере. А они нам в ответ (также — условно говоря): «Вас тут не стояло. Никакие вы не классные. У вас недостаточно хороший английский. Мы тут сами иммигрантов недолюбливаем, если честно, хотя наши бабушки и дедушки приехали сюда, как и вы. Кстати, научитесь пользоваться дезодорантами, без этого не будет разговора по существу». Это было ниже пояса, но мы, конечно, научились. В английском через некоторое время почти сравнялись с местными.

Вам налить? Напрасно. А я, если не возражаете… За жизнь и судьбу, что играет человеком, а тот со звериной хваткой стремится ее побороть. Однако тут как в казино: выигрывает всегда заведение. Со временем всё наладилось — вроде само собой. В смысле что жена ушла, а я, как было выше сказано, взялся издавать газету, стал популярным публицистом. Извините, снова звонит телефон.

— Хэлло? Нет его. Запутался в собственных показаниях. Вернется нескоро. Что передать?

Вы спросите: «Федорок, а где же любовная линия, так сказать, лирическо-эротическая составляющая?» Извольте, как без этого. Бывает, ко мне заходят девушки, приносят горячую пищу. Кроме потенциально матримониального Лорчика особенно мне симпатичны три сестренки-погодки, беззаветные подружки мои: Верка, Надька и Любка. У нас дружба с бенефитами еще с тех пор, как мы практически одновременно расселились на Брайтон-Бич и в окрестностях. Три сестры приходят в ночи, часто без звонка, дыша портвейном и туманами. Порой вместе, порой попеременно. Из них троих, я посчитал, можно выстроить двадцать одну комбинацию. Втроем, однако, заходят редко. Кстати, о квантовой физике: заметил, что в сексе веду себя иначе, если за мной наблюдают со стороны.

Есть в моем окружении и женщина-вамп, грузинская княжна Тусовадзе, старинного рода, сама из Кутаиси (готовит острые блюда). Когда она сердится, то переходит на родной язык и кричит «Шени!», «Хлэ!» и «Супта цховели!». Это я о романе, конечно; в жизни мне чаще не хватает кинзы и ткемали.

Экскьюз ми, снова звонит телефон. Кстати, вот вам анекдотик, отчасти в «довлародском»  духе. Чем отличается «экскьюз ми» от «ай эм сорри»? «Экскьюз ми» американы говорят перед тем, как сделать гадость; «ай эм сорри» говорят непосредственно после.

— Хэлло! Пардон, это хто? Ай кент билив май факен иаз! Ланч туморроу? Йес, офкос!

Теперь мы можем чокнуться без рефлексии и угрызений совести. Если вы хоть немного понимаете по-английски в моем чудовищном исполнении, то уже догадались. Звонили из издательства. Роман прочитали. Кажется, им понравилось. Возможно, будут печатать. Туморроу! Туморроу!! Ту-ру-ру!!!

Это звучит как тост! Теперь вы просто обязаны составить мне компанию. За победу идеи над материей! За нашу победу! Вряд ли мой роман станет бестселлером. И вряд ли материальная сторона моего экзистанса переменится. Однако эта победа, безусловно, станет послаблением по режиму в моей внутренней трудовой колонии с усиленным питанием. Оправданием двойственного существования на передней линии конфликта между миром вещей и миром идей. Всей этой метафизике в литературе и в жизни.

Я русский литератор в Нью-Йорке, и этим все сказано. Моя биография не имеет сослагательных наклонений. Я живу, люблю, верю, надеюсь, каждый день погибаю и воскресаю в одном из бесчисленных вариантов действительности. А плохо это или хорошо, что называется, покажет ультразвуковое исследование. Дэрил, правда, говорит, что это неудачное окончание для небольшого рассказа. Я советую ему оставить злые стебли и переходить на вискарь. Он пробует меня обнять; я на всякий случай отстраняюсь, отодвигаюсь вместе со стулом. Стул (и, кстати, письменный стол, за которым мы сейчас сидим) я приобрел на выставке. Так у нас называется, когда соседи выносят на улицу бывшую в употреблении мебель — не старую и вполне способную еще послужить новым хозяевам. В искусстве это, кажется, называется постмодернизмом.