ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

ВЕНИАМИН ГОЛУБИЦКИЙ

* * *

Ты, полусонный, как Пруст ожидаешь, когда

Мама придет, поцелует. Тогда уж не страшно

В той неизвестности, где темнота, пустота,

Звуки чуть слышные. Можно пуститься отважно

В тихую даль сновидений. Поскольку вернут

К новому утру опять-таки мамины губы.

Все мы такие, как Пруст, и неверен маршрут

Будущей жизни нелепой, безлюбой и грубой.

Только спасенье приходит опять от нее,

Маминой ласки, оставшейся памятью кожи,

Запаха. Кажется сразу нелепым нытье,

Страшные сны, обступившие мерзкие рожи.

Жизнь — это сон, так философ испанский сказал.

Но перед ним есть спасенье — явление мамы.

Если от сна или жизни смертельно устал,

Жди тот момент, тот единственный, чаемый самый,

Благословенья пред вечной разлукой. Она

Станет не страшной, и скроются тени на стенах.

Успокоенья и счастья нахлынет волна

И побежит, как наркотик, в сосудах и венах.

И одарит и забвеньем, и подлинным сном,

После которого всем ли дано пробудиться

В новых пространствах, во времени тоже ином?

Но перед этим пусть снова мне мама приснится.

* * *

Оле

Откуда чашка? Да из той любви,

Которая ушла и не вернется.

Осталась чашка. С нею и живи,

И сердце в ней как будто тихо бьется.

Пульс прошлого почти неощутим

Для будущего. Вот оно. Настало.

Ты в нем забыт и боле нелюбим,

Но ничего об этом вещь не знала.

Она свидетель счастья прошлых дней,

Когда все было знаком и приметой,

Надеждой, что любовь всегда сильней

Дыхания неумолимой Леты.

Так вещи и переживают нас,

Поскольку в них почти неощутимый

Избранничества не изжит запас,

А мы, как тени, — мимо, мимо, мимо...

Тахта

Я, сидящий на краю тахты, покрытой красно-черным ковром

С легким запахом пыли, хотя он перебиваем таинственным запахом приближенной к лицу книжки.

А еще необыкновенной смесью ароматов, которые и есть наш дом:

Корица, валерьянка, табак, кислое молоко и еще много всего, компонентов в избытке, слишком.

Я прислушиваюсь к тишине в себе, к себе, к усыпляющему стрекотанью часов.

Впервые думаю, что во мне заключено непонятное время.

Я понимаю, как недолго был, как долго буду еще, но не могу понять, что все кончится в конце концов.

Я думаю, что я — это не только я, который в эту минуту в квартире со всеми

Населяющими ее вещами, отпечатавшимся на опорной ладони  узором шерстинок ковра,

Фарфоровым Пушкиным в книжном шкафу  и перовским рыбаком над пианино.

Мне кажется, что предметный мир играет со мной в какую-то игру,  и это игра,

В которой главное место занимают часы и время.  Я притворяюсь внуком, второклассником, сыном.

Живым. А может, я такой же предмет?

Кем-то помещенный в аквариум квартиры?

Я начинаю задыхаться. Я понимаю, что, наверное, это бред,

Но я не знаю, как устроен обступающий мир,  вернее та часть этого мира,

В которой я сижу на кружащейся, летящей в пространственную воронку тахте.

А может, во всем виновата испещренная икринками букв книга?

Я возвращаюсь в шахматный клуб, вижу нас с отцом,  сидящих в небольшом зале, в темноте,

А на сцене люди, останавливающие по очереди часы. Вспоминаю ощущение странности того мига,

Когда внезапно возникла мысль: «Его же для себя можно остановить!

Пусть идет для других!» Вот зависла и долго не опускается рука  с деревянной фигурой.

Значит, можно не со временем, вне времени, в остановленном времени жить?

Значит, можно! И тогда день за окнами хмурый,

Пермский, уральский (это уже снова взгляд с тахты), не плох ничем,

Загадаю, и сейчас войдет пахнущая духами с мороза мама,

И я смогу эту минуту бесконечно длить, остаться в ней насовсем,

И время не будет стучать в висках упрямо.

* * *

Какой путь пролегает от склоненного над кроваткой,  перевирающего мелодию колыбельной отца

До усталого старика в кресле,  читающего прыгающие компьютерные строчки дочки?

И это все в мире, не имеющем ни начала, ни конца,

Пока отец поет, пока пишет дочка, а день сменяется ночью.

Защитить, обнять, услышать голос, вышептать невыполнимый обет.

Включить компьютер, отогнать неотгоняемую усталость.

Ничего естественней и проще на белом чернеющем свете нет.

Не беда, что ничего значимей этого не осталось.

Почему свое невозможно отыскать в другом,

Кроме вот этого крошечного тельца из памяти — ни обнять, ни исправить?

Для чего человеку даются семья и дом?

Почему защитить в этом мире чаще всего означает слукавить?

Два-три слова, просто чтобы услышать голос, и лучше б не видеть глаза.

Вина всегда на родившем и бросившем постигать эту жизнь  в одиночку.

И никакие аргументы не принимаются ни против, ни за.

И в конце предложения в компьютерных диалогах не ставится точка.

Точка.

* * *

Между снимками — жизнь.

Между жизнью и смертью — лишь снимки.

Мы так прочно стоим на раскачанной ветром земле.

Мы так тесно сплелись. Мы под ветром, нас рвущим, в обнимку.

И спасает нас то, что не можем отдать вечной мгле.

Обреченная жизнь оптимизмом страдает на пленке,

Получает права не кончаться, по-прежнему жить,

Оставляя в раю невзрослеющего ребенка,

Оставляя все то, что потом уже не возвратить.

Чуда, может, и нет, расставания здесь не случились.

Был исчерпан сюжет, да и повод удачно забыт.

Мы живем навсегда, по-другому мы жить разучились.

Подписали не фото, а мрамор кладбищенских плит.