ПРИ СКУДНОМ СВЕТЕ ЛАМПЫ

РЕЙН КАРАСТИ

«Хотя б на секунду…»

 

«Где сердцу есть место? где сердцу-моллюску…»
Виктора Кривулина

Где сердцу есть место? где сердцу-моллюску

есть место, к чему прилепиться?

Вот каменный парусник грузно кренится,

восходит волна по гранитному спуску.

Вот запах гниющего в гавани флота —

и сердце прижалось ко дну пакетбота.

В двустворчатой близости неба и моря,

облитых живым перламутром,

где остров жемчужный над ежеминутным

лиением света, сгоранием, горем?

Где брезжит клочок неколеблемой тверди —

хотя б на секунду забвение смерти?

                                              Март 1972

 

Если не считать палеонтологических изысканий Ломоносова, моллюсков в нашей поэзии открыл Державин, патриотически противопоставив «горшок горячих, добрых щей» изыскам европейской кухни: «Тогда-то устрицы го-гу, / Всех мушелей заморских грузы, / Лягушки, фрикасе, рагу, / Чем окормляют нас Французы, / И уж ничто не вкусно мне». «Го-гу» поэт объяснил так: «Охотники до устриц и дичи любят кушать их с запахом, что по-французски называется haut-goût, т<о> е<сть> высокого вкуса». Как тут не вспомнить случившийся через три четверти века знаменательный обед:

 

«— Так что ж, не начать ли с устриц, а потом уж и весь план изменить? А?

— Мне все равно. Мне лучше всего щи и каша; но ведь здесь этого нет».

 

Оба едока симпатичны автору, но что-то все-таки с устрицами не то:

 

«— А ты не очень любишь устрицы? — сказал Степан Аркадьич, выпивая свой бокал, — или ты озабочен? А?

Ему хотелось, чтобы Левин был весел. Но Левин не то что был не весел, он был стеснен. С тем, что было у него в душе, ему жутко и неловко было в трактире <…>. Он боялся запачкать то, что переполняло его душу».

 

Прошли годы, и новая охотница до го-гу услышала в нем пусть и свеже-приятное (как Степан Аркадьич), но не должное (как Левин): «Звенела музыка в саду / Таким невыразимым горем. / Свежо и остро пахли морем / На блюде устрицы во льду». За судьбой поедаемых заживо моллюсков прячутся неназванные напрямую, по завету Анненского, человеческие горе и боль.

Устриц Ахматовой в своем разборе Р. Д. Тименчик связывает с моллюском Анненского: «13 октября 1909 года Иннокентий Анненский читал в Обществе ревнителей художественного слова доклад о „поэтических формах современной чувствительности“. <…> В тот день Анненский заговорил о необходимости „стыдливости мысли“ и „мудром недоумении“, об умении „писать так, чтобы было видно, что вы не все сказали“, о новом ресурсе поэзии — „недоконченности, недоумелости, неудержимом наивном желании слиться с необъятным…“.

„Не торопитесь объяснять, давать ответы — думайте, думайте — бога ради, думайте. <…> Разговор с больным Тургеневым. Будьте этим моллюском в раковине, который видит сон и которому не стыдно, что он ничего не знает о лежащем на нем океане“.

Слова Анненского, адресованные молодым поэтам, стали его поэтическим завещанием. Мудрое недоговаривание стало программой и практикой ранней Ахматовой. <…>

Анненский имеет в виду устойчивую формулу, пронизывающую письма и разговоры Тургенева осенью 1882 года во время его предсмертной болезни: „старый моллюск“, „я… превратился в нечто вроде устрицы, приросшей к скале“, „устрицей быть не дурно“».

Но и это не все: «Для Анненского тургеневское „хорошо быть устрицей“ несомненно проецировалось на стихотворение старого П. А. Вяземского о венецианских ostriche di laguna:

 

К лагунам, как frutti di mare,

Я крепко и сонно прирос. <…>

 

Спросите улитку: чего бы

Она пожелала себе?

Страстями любви или злобы

Горит ли, томится ль в борьбе? <…>

 

И если ваш розыск подметит

В ней признак и смысл бытия,

И если улитка ответит, —

Быть может, ответ дам и я.

 

Возможность припоминания об этих стихах Вяземского при выборе образа сонного, но мыслящего моллюска подтверждается тем, что эти стихи отозвались в „Дальних руках“ Анненского, написанных неделю спустя после его доклада в Обществе ревнителей художественного слова:

 

И я только стеблем раздумий

К пугающей сказке прирос».

 

Прибавить здесь можно лишь то, что в «Дальних руках» есть еще строки, напоминающие о моллюсках: «Я розовых, узких жемчужин / Губами узнал холодок». И рядом — удушье, смерть: «Как мускус мучительный мумий, / Как душный тайник тубероз…»

Кривулин вписывается в эту традицию: главное в его стихах, за редкими исключениями, спрятано в ракушку. Каменный парусник, гранитный спуск, лиение света, гниющие корабли, створки какие-то, жемчуг, перламутр, неколеблемая твердь, пакетбот… Стоило ли ради того, чтобы рассказать о страхе смерти, говорить столько слов? Похоже, этот вопрос волновал и самого автора.

 

Горю` от стыда над страницей:

ино-странница мысль развлекается в мире ином,

иногда оживляя собой отрешенные лица.

До бесчувствия — стыдно сказать — умудряюсь напиться

мертвой буквой ума…

 

Поэзия — дело постыдное, нельзя мысль, переживание, вещь — так вот и выбросить на страницу, на общее обозрение, заслоняешь ее мертвой буквой шифра, и от этого еще более стыдно («Я предал все, что мог, для магии словесной!»). Что такое мысль изреченная, мы все знаем. Но врать в стихах глупо, а молчать невозможно. Приходится хитрить и говорить целомудренными намеками. Этому Ахматова научилась у Анненского, а Анненский частью выстрадал сам, частью узнал от Малларме. А Кривулин?

Да, миры Анненского были родными для него: если сердце-моллюск имеет родственников, то, конечно, в мирах Анненского, умирающего Тургенева, старого Вяземского.

Но сам признается Кривулин только о Малларме:

 

О как нас книжило со Степкой Малларме!

На ледериновом — снежинки — переплете

Не таяли, как будто в переводе

Б. Лившица, убитого в тюрьме,

 

Уже таился подлинный, буквальный

И запредельный холод.

 

Это из «Requiem’а» по погибшему сыну, самого откровенного, незашифрованного, неигрового во всей поэзии Кривулина, и если имя здесь названо (единственное во всем цикле), то это не может быть случайностью. Книга переводов Б. Лившица в ледериновом переплете — «От романтиков до сюрреалистов. Антология французской поэзии» (Л., 1934). Там всего одно стихо­творение Малларме («Отходит кружево опять…»). Можно предположить, что Кривулин знал еще и некоторые, особенно знаменитые, критические высказывания мэтра. Например, такое: «Назвать предмет значит уничтожить три четверти наслаждения, доставляемого чтением поэмы, так как это наслаждение составляется из постепенного угадывания. Возбудить мысль о предмете — вот чего должен добиваться поэт. Вот идеальное употребление тайны, составляющей символ: вызывать мало-помалу мысль о предмете, чтобы показать известное душевное настроение». Это не могло не тронуть Кривулина. Но то, что было для Малларме методой, стало для Кривулина щитом, возможностью спрятать за фасадом культуры, за батареей бутылок с «вином архаизмов» то, что стыдно и страшно выговорить. Рядом с этим стыдом и ужасом поэт не ходит романтическим гоголем или Гамлетом, а умаляется почти до точки: «Есть действие какого и во снах / Ни зритель не увидит ни актеры / Представить не способны… Я, который / Есть лишь подсказка, запоздалый знак…» (тоже из «Requiem’a»).

В среде «второй культуры» книжило всех, от поэтов-книгопродавцев до поэтов-библиографов. Но Кривулин книжностью в стихах своих всех обошел. Возможно, потому, что в душе был человеком беззащитным и до некоторой степени наивным. Нет, не беззащитным — открытым. Нет, не наивным — незамутненным. Во Дворце пионеров товарищи говорили, что Витька сочиняет стихотворение за пирожок, и это произносилось не с иронией и осуждением, а с восхищением и нежностью. Даже самые герметические его стихи поражают тем, что скрыть не удалось, — чистосердечием.

Степка Малларме, может быть, тоже за пирожок учивший прятать самое главное, где-то недалеко от «подлинного, буквального и запредельного холода». Конечно, Кривулин знал перевод его «Гробницы Эдгара По», выполненный Анненским. Патетическое, но, если присмотреться, жуткое, почти безобразное вступление, которое и Эдгару По вряд ли по душе пришлось бы: «Лишь в смерти ставший тем, чем был он изначала…» Получается, и Анненский, и Бенедикт Лившиц, и сын Лева, убитые XX веком, — тоже «изначала» были предназначены на закланье?

Не от таких ли мыслей сердца` и делаются моллюсками? В «Сонете без названия», известном также как «Сонет на икс», Малларме играючи рифмует все известные ему слова, кончающиеся «иксом», как бы воспевая энигматичность поэзии. Все слова как слова, только одно неологизм — ptyx. От слова «пти» — «маленький». Знал ли автор о греческом слове πτύξ, не совсем понятно.

В одном не совсем научном комментарии к этому сонету в переводе Вадима Алексеева указывается: «В письме своему другу Казалису он (Малларме. — Р. К.) просит уточнить значение этого термина по всем словарям. В Греческо-русском словаре Вейсмана словом „птикс“ называем всякий предмет о двух створках, складень ли, ракушка или еще что». Заманчиво связать это с моллюсками и «Складнями» Анненского. Ага, ракушка, да еще и рифмующаяся со Стиксом! Как бы славно было это найти у Вейсмана, да еще и подтвердить, что Кривулин что-то мог знать об этом… Но у Вейсмана по-другому: «складка», «слой», «ряд», а во множественном числе — «дощечки, сложенные вместе, из которых состояла древняя книга или письмо». Анненский этого сонета Маларме не переводил, но в его переводе Еврипида «птикс» есть: «Вот на таком же складне написав, / Безумное я отдал приказанье» («Ифигения в Авлиде», 98—99). А вот в Dictionnaire Nouveau Franҫais-Grec (2-me édition, 1849) слово valve («створка, в т. ч. ракушки») переведено именно как πτύξ! Анненский не мог не знать этого значения, и комментарий-то, наверное, написан под влиянием Анненского. Птикс, Стикс, ракушки, складни, вагон из Баденвейлера… Не далековато ли? Не пора ли вернуться к Кривулину?

Пейзаж. «Вот каменный парусник грузно кренится, / восходит волна по гранитному спуску. / Вот запах гниющего в гавани флота — / и сердце прижалось ко дну пакетбота». Каменный парусник — не один ли из тех, чьи носы торчат из ростральных колонн? Может, все остальное, скрытое — неважно, внутри колонны или под водой — сгнило. И гнили этой немало в стихах Кривулина. Иногда она окружено не только смертью (и рифмой к ней, «твердью»), но еще и образами сердца и моллюска: «Скользких раковин черные спины. / Берег топкий и глинистый спуск. / Затворяется, скрипнув, моллюск. / Раздвигается медленно тина. // Уцелело от шлюза бревно, / да и то полусъедено гнилью, / Насекомое преизобилье / надо всем распустилось одно. // Надо в донную воду по шею, / продавивши поверхность, войти, / чтобы сердце узнало пути / змея-холода, тихого клея. // <…> // Надо чувствовать, что под ступнею / расступается медленно твердь, — / сколько длится мгновенная смерть, / от рождения медля со мною». Вода прибывает, город, спасительная культура (ведь и так можно понять образ каменного корабля) в положении угрожающем…

«И сердце прижалось ко дну пакетбота»: торговая пристань, куда приходили почтовые суда (пакетботы), находится там же, у Биржи. Именно пакетботу доверился этот моллюск, чтобы стать посланием, одновременно уносимым в отрытое, свободное море и гниющим в гавани. А еще пакетбот тянет за собой пакгауз (неважно, в Кенигсберге или на стрелке Васильевского острова): «Вот пакгауз просторен и пуст, / пахнет плесенью бывшего хлеба и йодом / бывшей крови, что змейкой из мраморных уст / истекает на свет, на свободу». Свет и свобода — это о жизни или о смерти («наша свобода / Только оттуда бьющий свет»)?

«В двустворчатой близости неба и моря, / облитых живым перламут­ром…» От стрелки видна и та ограда, за которой «все перламутром и яшмой горит, / Но света источник таинственно скрыт». И свет этот для Кривулина бьет именно оттуда: «лишь Летний сад Камен, смертельный сад камней, / пронизанный нездешним светом».

Раковина моллюска (тот самый складень-устрица Анненского, Малларме, Ахматовой) превращается в пейзаж, только это уже не город, тут нет места отесанному граниту, только яростное небо и море, «где остров жемчужный над ежеминутным / лиением света, сгоранием, горем?». Свет, горе, пламя — это уничтожение культуры и личности: «Гибнет каждое слово, но весело гибнет, крылато, / отлетая в объятия Логоса-брата, / от какого огонь изгоняемой жизни возник». Эти гностические образы и построения — не причуда юности Кривулина, они звучат и в страшном вступлении к «Requiem’у»: «К тому, что нет меня, и я уже готов / К Тому, Кто есть не я, но ярость и огонь».

Так где же этот жемчужный остров, поднявшийся и над камнями культуры, и над всепоглощающим мучительным огнем? Финал стихотворения не дает ответа. Что такое «клочок неколеблемой тверди»? Тоска по тому, что выше и порождающе-убивающего Логоса, и гнилых пакетботов поэзии, и ракушки индивидуального существования? Ясна лишь последняя строка: «хотя б на секунду забвение смерти?».

Черта с два она ясна. Ее можно понять как забвение смерти, избавление от страха. И здесь слышится: «Когда его художник милый / Выводит на стеклянной тверди, / В сознании минутной силы, / В забвении печальной смерти». Только уж лирического героя у Кривулина «милым» никак не назовешь, как и смерть — «печальной». Но, с другой стороны, это ведь и забвение ужаса жизни, которое дарует смерть. Да, на секунду то самое острое ощущение, до которого охотник был Тютчев, желавший «вкусить уничтоженья». Не уничтожиться навсегда, а так только, куснуть, попробовать.

У Кривулина крик «хотя б на секунду!» в финале, что бы он ни значил, опрокидывает всю шифровую, книжную конструкцию стихотворения. Последняя строка каркает во все воронье горло. Кривулинское сердце-моллюск роднится с таким же безыскусным, намеренно безыскусным сердцем Анненского в последней строфе «То было на Валлен-Коски…».

Тут бы и остановиться, но нет, невозможно. «Хотя б на секунду…» Кривулина тянет за собой невольно мысль вот о чем: «Отпусти меня хоть на минуту, / Хоть для смеха или просто так, / Чтоб не думать, что досталась спруту / И кругом морской полночный мрак».

Ахматовский отрывок впервые опубликован в 12‑м номере «Юности» за 1971 год, то есть за два-три месяца до той даты, которая стоит под стихотворением Кривулина. Да, опять моллюск, хоть и покрупнее устрицы. Нет, не скрытая цитата, но — по общности интонации, месту действия, подводной фауне — какой-то полубессознательный отголосок.

Только если Ахматова взмолилась: «хоть на минуту», то Кривулин еще скромнее — «хотя б на секунду». И здесь вот, измеряя время, стоит вспомнить наконец самые прославленные русские стихи о моллюсках:

 

Но мы, ребята без печали,

Среди заботливых купцов,

Мы только устриц ожидали

От цареградских берегов.

Что устрицы? пришли! О радость!

Летит обжорливая младость

Глотать из раковин морских

Затворниц жирных и живых,

Слегка обрызгнутых лимоном.

Шум, споры — легкое вино

Из погребов принесено

На стол услужливым Отоном;

Часы летят, а грозный счет

Меж тем невидимо растет.

 

У Пушкина угроза шуточная, но не случайно «грозный счет» мерится часами. Пусть через годы, единица остается все та же: «и каждый час уносит / Частичку бытия».

Чем после Кривулина мы будем мерить отпущенное нам забвение?

Елена Бердникова

Площадь восстания. Роман (№ 8)

Михаил Ефимов

Парамонов-85 (№ 5)

Дягилев. Постскриптум (№ 8)

Юлий Рыбаков

На моем веку. Главы из книги (№ 4—6)

Алексей Комаревцев

Цикл стихотворений (№ 10)

ЗА ЛУЧШИЙ ДЕБЮТ В "ЗВЕЗДЕ"

Данила Крылов

Цикл стихотворений (№ 1)

Подписка на журнал «Звезда» оформляется на территории РФ
по каталогам:

«Подписное агентство ПОЧТА РОССИИ»,
Полугодовой индекс — ПП686
«Объединенный каталог ПРЕССА РОССИИ. Подписка–2022»
Полугодовой индекс — 42215
ИНТЕРНЕТ-каталог «ПРЕССА ПО ПОДПИСКЕ» 2022/1
Полугодовой индекс — Э42215
«ГАЗЕТЫ И ЖУРНАЛЫ» группы компаний «Урал-Пресс»
Полугодовой индекс — 70327
ПРЕССИНФОРМ» Периодические издания в Санкт-Петербурге
Полугодовой индекс — 70327
Для всех каталогов подписной индекс на год — 71767

В Москве свежие номера "Звезды" можно приобрести в книжном магазине "Фаланстер" по адресу Малый Гнездниковский переулок, 12/27


Вячеслав Вербин (Вячеслав Михайлович Дреер) – драматург, поэт, сценарист. Окончил Ленинградский государственный институт театра, музыки и кинематографии по специальности «театроведение». Работал заведующим литературной частью Ленинградского Малого театра оперы и балета, Ленинградской областной филармонии, заведующим редакционно-издательским отделом Ленинградского областного управления культуры, преподавал в Ленинградском государственном институте культуры и Музыкальном училище при Ленинградской государственной консерватории. Автор многочисленных пьес, кино-и телесценариев, либретто для опер и оперетт, произведений для детей, песен для театральных постановок и кинофильмов.
Цена: 500 руб.


В издательстве журнала «Звезда» вышел третий сборник стихов эстонского поэта Калле Каспера «Да, я люблю, но не людей» в переводе Алексея Пурина. Ранее в нашем издательстве выходили книги Каспера «Песни Орфея» (2018) и «Ночь – мой божественный анклав» (2019). Сотрудничество двух авторов из недружественных стран показывает, что поэзия хоть и не начинает, но всегда выигрывает у политики.
Цена: 150 руб.



Жизнь и творчество Льва Друскина (1921-1990), одного из наиболее значительных поэтов второй половины ХХ века, неразрывно связанные с его родным городом, стали органически необходимым звеном между поэтами Серебряного века и новым поколением питерских поэтов шестидесятых годов. Унаследовав от Маршака (своего первого учителя) и дружившей с ним Анны Андреевны Ахматовой привязанность к традиционной силлабо-тонической русской поэзии, он, по существу, является предтечей ленинградской школы поэтов, с которой связаны имена Иосифа Бродского, Александра Кушнера и Виктора Сосноры.
Цена: 250 руб.




А.Б. Березин – физик, сотрудник Физико-технического института им. А.Ф. Иоффе в 1952-1987 гг., занимался исследованиями в области физики плазмы по программе управляемого термоядерного синтеза. Занимал пост ученого секретаря Комиссии ФТИ по международным научным связям. Был представителем Союза советских физиков в Европейском физическом обществе, инициатором проведения конференции «Ядерная зима». В 1989-1991 гг. работал в Стэнфордском университете по проблеме конверсии военных технологий в гражданские.
Автор сборников рассказов «Пики-козыри (2007) и «Самоорганизация материи (2011), опубликованных издательством «Пушкинский фонд».
Цена: 250 руб.



Литературный критик Игорь Сергеевич Кузьмичев – автор десятка книг, в их числе: «Писатель Арсеньев. Личность и книги», «Мечтатели и странники. Литературные портреты», «А.А. Ухтомский и В.А. Платонова. Эпистолярная хроника», «Жизнь Юрия Казакова. Документальное повествование». br> В новый сборник Игоря Кузьмичева включены статьи о ленинградских авторах, заявивших о себе во второй половине ХХ века, с которыми Игорь Кузьмичев сотрудничал и был хорошо знаком: об Олеге Базунове, Викторе Конецком, Андрее Битове, Викторе Голявкине, Александре Володине, Вадиме Шефнере, Александре Кушнере и Александре Панченко.
Цена: 300 руб.

Алексей Пурин - Незначащие речи


В книге впервые публикуются стихотворения Алексея Пурина 1976-1989 годов.
Алексей Арнольдович Пурин (1955, Ленинград) — поэт, эссеист, переводчик. С 1989 г. заведует отделом поэзии, а с 2002 г. также и отделом критики петербургского журнала «Звезда». В 1995–2009 гг. соредактор литературного альманаха «Urbi» (Нижний Новгород — Прага — С.-Петербург; вышли в свет шестьдесят два выпуска). Автор двух десятков стихотворных сборников (включая переиздания) и трех книг эссеистики. Переводит голландских (в соавторстве с И. М. Михайловой) и немецких поэтов, вышли в свет шесть книг переводов. Лауреат премий «Северная Пальмира» (1996, 2002), «Честь и свобода» (1999), журналов «Новый мир» (2014) и «Нева» (2014). Участник 32-го ежегодного Международного поэтического фестиваля в Роттердаме (2001) и др. форумов. Произведения печатались в переводах на английский, голландский, итальянский, литовский, немецкий, польский, румынский, украинский, французский и чешский, в т. ч. в представительных антологиях.
Цена: 130 руб.

Михаил Петров - Огонь небесный


Михаил Петрович Петров, доктор физико-математических наук, профессор, занимается исследованиями в области управляемого термоядерного синтеза, главный научный сотрудник Физико-технического института им. А.Ф. Иоффе. Лауреат двух Государственных премий СССР. В 1990 – 2000 работал приглашенным профессором в лабораториях по исследованию управляемого термоядерного синтеза в Мюнхене (ФРГ), Оксфорде (Великобритания) и Принстоне (США), Научный руководитель работ по участию ФТИ в создании Международного термоядерного реактора.
В книге «Огонь небесный» отражен незаурядный опыт не только крупного ученого, но и писателя, начинавшего литературный путь еще в начале шестидесятых. В нее вошли рассказы тех лет, воспоминания о научной работе в Англии и США, о дружбе с Иосифом Бродским, кинорежиссером Ильей Авербахом и другими незаурядными людьми ленинградской культуры.
Цена: 300 руб.

Мириам Гамбурд - Гаргулья


Мириам Гамбурд - известный израильский скульптор и рисовальщик, эссеист, доцент Академии искусств Бецалель в Иерусалиме, автор первого в истории книгопечатания альбома иллюстраций к эротическим отрывкам из Талмуда "Грех прекрасен содержанием. Любовь и "мерзость" в Талмуде Мидрашах и других священных еврейских книгах".
"Гаргулья" - собрание прозы художника, чей глаз точен, образы ярки, композиция крепка, суждения неожиданны и парадоксальны. Книга обладает всеми качествами, привлекающими непраздного читателя.
Цена: 400 руб.

Калле Каспер - Ночь - мой божественный анклав


Калле Каспер (род. в 1952 г.) — эстонский поэт, прозаик, драматург, автор пяти стихотворных книг и нескольких романов, в том числе эпопеи «Буриданы» в восьми томах и романа «Чудо», написанного на русском. В переводе на русский язык вышла книга стихов «Песни Орфея» (СПб., 2017).
Алексей Пурин (род. в 1955 г.) — русский поэт, эссеист, переводчик, автор семи стихотворных книг, трех книг эссеистики и шести книг переводов.
Цена: 130 руб.

Алексей Пурин - Незначащие речи


Алексей Арнольдович Пурин (1955, Ленинград) — поэт, эссеист, переводчик. С 1989 г. заведует отделом поэзии, а с 2002 г. также и отделом критики петербургского журнала «Звезда». В 1995–2009 гг. соредактор литературного альманаха «Urbi» (Нижний Новгород — Прага — С.-Петербург; вышли в свет шестьдесят два выпуска). Автор двух десятков стихотворных сборников (включая переиздания) и трех книг эссеистики. Переводит голландских (в соавторстве с И. М. Михайловой) и немецких поэтов, вышли в свет шесть книг переводов. Лауреат премий «Северная Пальмира» (1996, 2002), «Честь и свобода» (1999), журналов «Новый мир» (2014) и «Нева» (2014). Участник 32-го ежегодного Международного поэтического фестиваля в Роттердаме (2001) и др. форумов. Произведения печатались в переводах на английский, голландский, итальянский, литовский, немецкий, польский, румынский, украинский, французский и чешский, в т. ч. в представительных антологиях.
В книге впервые публикуются ранние стихотворения автора.
Цена: 130 руб.

На сайте «Издательство "Пушкинского фонда"»


Национальный книжный дистрибьютор
"Книжный Клуб 36.6"

Офис: Москва, Бакунинская ул., дом 71, строение 10
Проезд: метро "Бауманская", "Электрозаводская"
Почтовый адрес: 107078, Москва, а/я 245
Многоканальный телефон: +7 (495) 926- 45- 44
e-mail: club366@club366.ru
сайт: www.club366.ru

Почта России