ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

ВЕРА РЕЗНИК

Баня

Василий Антонович сидел на скамье у недавно поставленной в конце участка бани. Его крепкий дом стоял на окраине городка, среди улиц, заросших трескучими акациями — ​у них в эту пору весело лопались стручки. Но Василий Антонович был серьезен. После случайной смерти жены Василию Антоновичу все выражали сочувствие, и приходилось вести себя подобающе, хотя прошло уже три месяца и, казалось, приличия были соблюдены. Но тогда… От неожиданного известия у Василия Антоновича сердце подпрыгнуло и ударилось о ребро, а грудь заполнило смятение. Василий Антонович мгновенно понял главное: нужно остаться одному. Он вытолкнул впившихся ему в лицо жадными глазами соседок за дверь, задвинул щеколду, добрался до дивана, вытянулся на спине и закрыл глаза. Он так часто об этом думал, что сразу поверил известию. Сердце выскакивало, Василий Антонович старался глубоко дышать, чтобы согласовать клокочущий в жилах кровоток с мечущимся в уме образом: неведомо почему у него перед закрытыми глазами ветер рвал красный первомайский транспарант с начертанным на нем большими черными буквами словом: «Вот!» — ​и это слово мешало ему успокоиться.

Спустя час сердцебиение замедлилось, слово на полотнище поблекло, дыхание у Василия Антоновича выровнялось, в голове посветлело. Два последующих дня он провел в состоянии предвосхищения чего-то неопределенного: Василий Антонович глядел остановившимся взглядом в незримую точку и купался в теплом переживании, не имеющем позитивного именования и широком, как речной поток. Он медленно готовил себя к жизни, в которой будет независимым и безотчетным хозяином своих желаний. Это будет совсем другая жизнь! Прошлое настолько утратило смысл, что пунк­туальный Василий Антонович, позабыв о приличиях и решив никого не посвящать в бури собственной души, не устроил поминок. Более того, он три дня не выходил из дому, догрызая оставшиеся в хлебнице черствые горбушки, переходя из одной комнаты в другую и завершая путь на табуретке в холодной кухне. Соседки, не без задней мысли взявшие на себя ритуальные хлопоты, из-за отсутствия выпивки огорчились, но решили, что мужик сильно горюет. А в это время Василий Антонович сидел в бездумном состоя­нии на кухонной табуретке, потом неожиданно для самого себя вскочил и бросился в спальню. Там он встал перед иконой и перекрестился широким благодарным крестом. Василий Антонович вступил в новую жизнь.

На другой день, не успела настенная жестяная кукушка проскрежетать одиннадцать раз, Василий Антонович уже шел в лавку за бутылкой португальского вермута: он имел обыкновение преподносить вермут вместе с плиткой шоколада приятельнице, которую посещал раз в неделю. Погода стояла прекрасная, единственная поливальная машина недавно освежила асфальт нескольких центральных улиц. О переменах в жизни Василий Антонович рассказывать приятельнице не собирался. По дороге к ее дому он был захвачен ощущением бесконечности времени — ​оно его больше не сковывало — ​и душевной свободы, которая, как морская волна, вместе с дыханием поднималась и опускалась у него в груди. Василию Антоновичу было очень хорошо. Тем более встреча была разыграна как по нотам, и от этого оба участника почувствовали привычное профессиональное удовольствие. Зато потом вышло что-то странное. Они не торопясь выпили и закусили, но вместо естественно нарастающего возбуждения, почувствовав которое Василий Антонович обычно сразу пересаживался на тахту, ему вдруг все сделалось безразлично и захотелось домой. Василий Антонович быстро выпил еще рюмку — ​хотя больше трех никогда не пил, — ​не помогло. Василий Антонович что-то соврал ошеломленной приятельнице и вышел на улицу. Он шел к себе домой и ничего не понимал: для того чтобы впасть в привычное мстительное вожделение, чего-то недоставало. Прогулка пешком его немного успокоила, и около дома Василий Антонович принял решение сходить завтра на танцы в офицерский клуб. Этот способ не очень подходил для солидного мужчины, но, по мнению Василия Антоновича, он гарантировал безусловный успех. Но и там Василия Антоновича постигло разочарование. После офицерского клуба он сделал еще несколько попыток познакомиться и увенчать знакомство теплым совмещением плоти, но результат был неизменен: в решающий миг Василия Антоновича охватывала апатия, на него накатывала черная грусть, им овладевало желание долго и беспричинно плакать. Разумеется, одни напарницы пугались до обморока, другие чувствовали себя оскорбленными, поэтому Василий Антонович впопыхах покидал будуар и выскакивал на улицу, где вся эта нелепость испарялась, а Василий Антонович снова становился самим собой.

В последний раз, возвращаясь домой, никогда не злоупотреблявший спиртным, растерянный Василий Антонович купил бутылку водки. Кроме хлеба и луковицы, в доме ничего съестного не было. Василий Антонович поставил в кухне на стол бутылку, достал хрустальную рюмку из набора — ​давний свадебный подарок, — ​сел перед ними. Он чувствовал, что от него ускользало что-то самоочевидное, он ощущал себя кошкой, которая охотится за кем-то в высокой траве, еще не зная, кому суждено стать ее добычей: мыши, кроту или лягушонку. На хрустальную рюмку с водкой из окна падали солнечные лучи, на ней вспыхивали изумрудные капли, удлинялись и сокращались дрожащие солнечные прожилки. Стояла чудесная погода — ​климат в тех местах, в которых жил Василий Антонович, был отличный. Василий Антонович подобрал живот, выпятил грудь, втянул и выдохнул воздух, перед тем как опрокинуть в себя рюмку, но в этот миг страшно заскрежетала жестяная кукушка, и вздрогнувший Василий Антонович не донес рюмку до рта… Подержав ее на весу и не осушив, он медленно возвратил рюмку на стол — ​он все понял.

Когда после службы в армии Василий Антонович возвратился в родные места, его девушка собиралась замуж за какого-то приезжего парня, но, узнав о возвращении Василия, передумала и вышла за Василия Антоновича.

Спустя несколько месяцев пришлось встраиваться в скучный уклад повседневности, оставлявший свободное время для недобрых мыслей о возмещении того, что было отнято за время службы. Думая об этом, Василий Антонович все больше мрачнел. Тогда он завел подружку на стороне, сначала одну, потом другую, они все ему одинаково нравились и были одинаково безразличны. Но Василий Антонович был очень доволен: с подружками он испытывал ожесточенное чувственное удовольствие, и, главное, у него с души сваливался какой-то тяжелый камень — ​откуда только он взялся! — ​к нему возвращалось душевное равновесие. Василий Антонович тихо улыбался. После свиданий — ​неважно, что они походили одно на другое как две капли воды, — ​у Василия Антоновича всегда было хорошее настроение, и он присаживался в кухне поболтать с женой и одобрить все ее мысли, поглядывая при этом на супругу с легкой усмешкой и немного сверху вниз.

И вот — ​он посмотрел на искрящуюся в рюмке водку — ​откуда-то пришла глупая новая жизнь и уничтожила смысл его существования. Василий Антонович подошел к умывальнику и вылил в него водку, рюмку поставил на место, засунул руки в карманы и встал у окна. «Фияска», — ​громко произнес Василий Антонович недослышанное, но правильно понятое иностранное слово. Он был так ошеломлен внезапным открытием, что едва не сел на спавшего на табуретке кота. Во сне кот сопел и протяжно стонал — ​после исчезновения хозяйки он все время спал.

В окне перед Василием Антоновичем лежал хорошо ухоженный участок, плотно засаженный теми обычными разнообразными овощами, на консервирование которых в конце лета хозяйки тратят часы, дни, недели. И только неподалеку от изгороди простиралась плешь, не дождавшаяся решения своей участи. Василий Антонович угрюмо смотрел на нее, ему было плохо. Еды в доме не было, Василий Антонович пошел в ближайшую забегаловку и взял яичницу. За круглым столиком стоял невзрачный мужичонка, он ел такую же яичницу. Меню в заведении исчерпывалось яичницей. На полу под круглым столиком стояли портфель мужичонки и возле него припасенная маленькая. Мужичонка налил полстакана, вздохнул, выпил и сказал какое-то слово, которое Василий Антонович не понял. Когда Василий Антонович доедал яичницу, мужичонка снова опустил стакан под столик, снова до половины его наполнил, выпил, повторил непонятное слово и вдобавок крякнул: «Ух!»

— Ты нездешний? — ​спросил Василий Антонович.

— Здешний, — ​хмыкнул мужичонка и добавил: — ​Катарсис — ​это, по-умному, очищение.

— Слов наплодили, — ​раздраженно сказал Василий Антонович, бросил вилку и вышел на улицу.

На улице Василий Антонович быстро остыл и подумал, что он не так начал новую жизнь и что сначала нужно соскрести с себя прежнюю: «Правильно все говорят, чистота — ​залог здоровья». Едва уловив в забегаловке форму незнакомого слова и тотчас ее забыв, Василий Антонович вновь вспомнил о его русском значении тогда, когда смотрел на позабытый, заброшенный клочок земли, нуждающийся в расчистке. Так Василий Антонович решил строить на плешке баню.

Спустя две недели на плешке стояла баня. Василий Антонович был мастером на все руки, работа у него шла по привычным лекалам, гладко и незаметно, но в этот раз он строил с натугой и два раза неловко попал себе молотком по пальцам. Более того, в ночь перед тем, как оставалось навесить дверь и вставить окно, ему приснился сон, из которого он запомнил только одну деталь: на облаке сидит, свесив с него ноги, мужичонка из забегаловки и приговаривает: «А баня-то не та». Но Василий Антонович на его глупые слова внимания не обратил и в первой половине дня завершил строительство, во второй — ​протопил баньку и собрал чистое белье. Из бани Василий Антонович вышел другим человеком.

Через неделю в баню попросилась соседка, и довольный чистой жизнью Василий Антонович даже принес в баню воды, когда соседке ее не хватило. Через неделю соседка уже хозяйничала в доме Василия Антоновича. И если бы не мешал ему сон с мужичком, свесившим ноги с проплывающего мимо облака, качающим головой и убежденно повторяющим: «А баня-то не та», жизнь казалась бы Василию Антоновичу вполне приемлемой… Вот только сон был ни к чему.

Еще через две недели Василий Антонович вымылся в бане, купил бутылку португальского вермута и плитку шоколада и пошел навестить стародавнюю приятельницу. Все было как прежде и даже лучше, чем прежде. Когда Василий Антонович задремал на тахте, мимо проплыло пустое облако, к Василию Антоновичу больше никто не обратился.