НАШИ ПУБЛИКАЦИИ

МИХАИЛ ЗЕНКЕВИЧ

Семь стихотворений 1940-х годов
из «Альбома с серебряным обрезом»

«ПО КАПЕЛЬКЕ РАЗБАВЛИВАЙ...»

Февраль сорок второго… Победа еще не смела утверждаться в своей конечной прописке: пропитанный кровью канат яро перетягивался под Ленинградом, под Москвой, в Крыму. Тогда же наблюдал впервые схватку вблизи и Михаил Зенкевич, попав в расположение артполка на калужском участке фронта. А в его «тылу» — холостяцкий (без эвакуированных в Чистополь жены и сыновей) быт в полуподвальной московской квартире, литературное, переводческое преимущественно, скороделие, ночные дежурства при авианалетах, лов простейшей еды.

Но как раз в ту тяготную пору поэт размашисто вывел на заглавной странице чистого крупноформатного массивного блокнота в черном переплете свое имя, а под ним: «Альбом с серебряным обрезом». Значение этого шага прояснилось постепенно. Война миновала, блокнот продолжил верно сопутствовать автору и густо наполнялся стихами, претендуя быть подробным портретом всей поздней поэзии Зенкевича, хотя портретом, почти скрытым ото всех. Последние занесенные туда строчки датируются маем семьдесят первого. Наконец, ровно через полвека после завершения, мы прерываем архивное одиночество «Альбома».

Ниже следует выборка из его начального десятилетия. Это и очередной (потому, что не первый для автора, и потому, что вдохновлен стоянием в магазине за пайком) сонет «В смердящей давке…» — шекспировский оммаж и одновременно антитеза превозносимому Цветаевой «кастальскому току» продуктовой очереди эпох беды. И строфы памяти матери Евдокии Семеновны (семейная нота — сквозная). И просящийся в хрестоматии «Неуловимый» — хлестко-лукавый ответ пересудам о Зенкевиче «запуганном, затаившемся, безвольном, уступившем року, сверхосторожном, уклончивом etc., etc.». А вот от какого момента либо события велся отсчет прихотливой самонеуловимости — остается гадать…

В том числе и к Главной книге второй половины огромной поэтической дороги Михаила Зенкевича обращена Международная научная конференция в честь его 135-летия, намеченная Пушкинским Домом на сентябрь.

В публикации сохранены особенности авторского написания.

* * *

Всё словно тяжестью свинцовой

Придавлено, мертво давно.

Бескормицей зимы суровой

Обглодано, оголено.

И только облачные груды

В снегах рябиновой зари

И перисты, и красногруды,

И праздничны, как снегири.

22 ноября 1942, Москва

* * *

Изгнаний Дантовских  частицу,

Гомера нищенство прими,

Чтоб с песней вольною пуститься

Бродить бездомным меж людьми.

Иль власть имущим и богатым

Витиеватостью пера

Служи поэтом-лавреатом

На иждивении двора.

Твори и радуясь, и мучась

И помни, что во все века

Поэта истинного участь

Была трагична и тяжка.

16 августа 1943

* * *

В смердящей давке, в брани непотребной

Молодок разбитных и злых старух,

К их галочьему крику странно глух,

Стою я молча в очереди хлебной.

Перенесенный вдруг в дворец волшебный

От голода, от нищеты разрух,

Забылся я: мне услаждает слух

Журчаньем сладостным родник целебный.

Как пьяница-актер, я — в роли пэра.

В моей руке, как молния, рапира.

Глоток пятисотлетнего вина

От королевского былого пира

Меня хмелит, но мысль моя ясна:

Я день открыл сонетами Шекспира!

2 октября 1943, утром после очереди за хлебом с томиком сонетов Шекспира

Неуловимый

Лет уж тридцать минет скоро

Или больше, может быть, —

Не могу для разговора

С ним минуты улучить.

Есть к нему большое дело,

Нет важнее ничего,

Так на сердце накипело,

А поди — поймай его.

Как зарница тьму мгновенно

Проясняет на лету,

Объясниться откровенно

С ним хочу начистоту.

Каждый день я с ним встречаюсь,

А дознаться не могу.

Коротко я с ним общаюсь.

Только наспех на бегу.

Что-то буркнет, пробормочет

И шмыгнет куда-нибудь.

Иль боится, иль не хочет

Прямо мне в глаза взглянуть.

А поймаешь с глазу на глаз

И к стене его припрешь,

Он, отвиливая, нагло

Заплетет такую ложь.

Иль с своей обычной шуткой

Он на все махнет рукой

И ответит прибауткой:

«Вот еще! Пустяк какой!»

Иль отрежет вдруг сурово:

«Что пристал? С твоим умом

Мы друг друга с полуслова

И без болтовни поймем».

Столько лет мы с ним знакомы,

Не могу понять никак:

Чем друг к другу мы влекомы?

Друг он мне? Иль тайный враг?

Человек неуловимый,

Объясниться с ним нельзя.

Собеседник этот мнимый,

Он — не кто иной, как я.

23 января 1944, на рассвете

* * *

Первое марта. День Евдокии.

Тостом заздравным звенит потрясен

Воздух бурливый. Раскаты такие

С гирла Днепра посылает Херсон.

Мама, сегодня твои именины.

Что ж не садишься ты с нами за стол?

Вздулись ржаною опарой равнины.

Ветер весенний к нам с юга дошел.

Слышишь — щебечут довольные дети.

Что ж не идешь ты? Простынут блины.

В каждой зеленой и красной ракете

Всплески веселости их зажжены.

Первое марта. День Евдокии.

В небо шипучке ракетной взлетать…

Чьи ж именины?

                              Твои иль России?

Мать именинница —

                                    Родина Мать!

1 марта 1944, ночь

* * *

Ее во всем улавливай,

Она живит весь мир.

По капельке разбавливай

Чудесный эликсир.

Ведь без многообразия

Житейских чувств, идей

Чистейшая поэзия

Смертельна для людей.

15 июля 1944

В темноте

Глаза открою иль закрою, —

Кругом все тот же мрак сплошной,

Подобно огненному рою,

Кишат миры передо мной.

Разлитая в пространствах сома,

Светящееся молоко…

Как тело стало невесомо

И растворяется легко!

И мнится мне:

                        сознанья атом

Вдруг расщепляется,

                                и я

В круженьи вечном и заклятом

Несусь

            в простор

                                небытия.

Огнистых вихрей неустанность,

Роящаяся пустота…

Что это?

              Звездная туманность

Иль комнатная темнота?

5 января 1948, темнота

Публикация, вступительная заметка
и подготовка текста С. Е. Зенкевича