ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

ЕЛЕНА МАКАРОВА

Шлейф

Роман

Часть 3

Важно быть

 

Отменен строгий карантин.

Разрешено ходить в гости.

Сюда едет Шуля за чемоданами.

И Федор Петрович — на похороны.

Лучше бы отдать чемоданы ему. Хотя хлеб из города в деревню сподручней возить в холщовом мешке.

Он сядет в поезд, на сей раз не в Ленинграде, а в Троцке (на прощание Шелухин по-отечески похлопает его по плечу), займет место, соответствую­щее чину политрука эскадрильи, — скажем, у окна, на откидном сиденье. Когда поезд тронется, он достанет из мешка последнее отцовское письмо, полученное им давненько, в конце июля (а сегодня 22 октября 1927 года), и будет читать его, разделяя в уме на отдельные предложения.

 

«Здравствуй мой дорогой…

Каждое твое письмо ложится яркими лучами на мое сердце

ведь ты гордость моей жизни

моей жизни идеал…

хочется поговорить с тобою.

Был я на днях у фельдшера, врача-то нет,

определил, что у меня рак в желудке,

но я не очень этому верю.

Да уж больно похудел.

аппетит лучше,

и как говорится стало пищу пропускать

ем конечно как ребеночек

молоко манную кашу рисовую кашу.

Хозяйство в общем становится образцовым

общественное мнение говорит в нашу пользу

запречь есть во что

подъехать есть на чем

работать есть чем,

одним словом

идет всё хорошо

вот только починить бы здоровье

выскребсти все в середине,

но тут-то приходится ставить точку.

Было время

трудная жизнь была

смерть бегала от меня

а когда пожить хочу

когда важно быть

пожалуйте

а потому Федя при всяком удобном случае

не забывай отца своего, Петра Петрова».

 

Тут-то Федор Петрович и даст волю виноватым слезам. И даже если на откидном сиденье напротив очутится миловидная пассажирка, он на нее не глянет. Зачем? У него есть свой ребус, Валя Н—ва. Правда, ребус появился в среду, а на похороны он едет в пятницу… Не забыть отправить уведомительную открытку.

А что если подсадить к Федору Петровичу флотского? Узнают ли они друг друга? И о чем будут вести беседу?

Проще оставить откидное сиденье пустым: кто займет, тот и будет. Тогда кому он сейчас (только что проехали Выру) призна`ется в том, что променял больного отца на бесплатные экскурсии организованного пролетарского туризма?

Самому себе.

Монолог на пространные темы Федор Петрович ведет с первых страниц. Практикуется в автобиографии, копит материал на книгу. Но тут ведь настоящее горе. Нужен собеседник.

Кто угодно, только не Шуля. Сюда ей хода нет.

Если никто не появится, Федор Петрович справится сам, закаленное эго уговорит совесть. А ее новорожденное эго ранимо и ни к какой биографии не привязано.

При чем тут она?

 

 

* * *

Лужская уездная газета «Крестьянская правда» почтила память колхозника-коммуниста Петра Петровича Петрова.

Недомогал он давно, однако желудок всё еще переваривал и молоко и кашу. Мало ли что местный фельдшер мелет? Был у Федора Петровича порыв сорваться, отменить экскурсии, но возобладала логика. Отец свой век отжил, а он — и это идеал его жизни — должен пользоваться молодостью, расти и развиваться. Чтобы и впредь оставаться достойным отцовской гордости.

 

Что за ерунда?! Зачем Федору Петровичу оставаться достойным гордости мертвеца?

Спешу. Вот-вот Шуля запрыгнет на подножку поезда и примется воевать с засорами. Проверит уборную: ее пока Федя не посещал, а там вонь почище, чем в Петергофском парке. Притом что тамошние постройки имеют французские имена. От «Монплезира» болотом за версту разит.

Дворец с фасада выглядел так себе, ничего особенного. Богатство Гатчинского и Детскосельского он обрисовал отцу вкратце: «Елизавета и Екатерина не скупились на роскошь. Особенно богаты залы Зеркальный и Тронный». Про море и знаменитые фонтаны тоже: «Их у Петергофа не отнять, самый известный — Самсон, ну и десятки по мелочи». Про море была критика: «До места, где можно плыть, перся чуть ли не километр».

Неприятное чувство вынес Федор Петрович из поездки в Новый Петергоф, словно бы отца на вонь променял… Зато вторая экскурсия — детище Ильича, «Волховстрой» — оказалась полезной. С ребятами из моторного и электротехнического цехов они узнали много нового. Экскурсовод рассказывал, что Волховская ГЭС кормит электричеством весь Ленинград, цитировал Куйбышева. Федор Петрович конспектировал: «„Волховстрой“ ярко свидетельствует о неиссякаемых творческих способностях рабочего класса, о том необычайном подъеме, с которым пролетариат разоренной крестьянской страны уверенно идет по пути строительства социализма». Красочное описание поездки он отослал отцу вместе с видовой открыткой, но отец не отозвался. Плохой знак. Тогда он послал запрос о положении дел брату Саше. Тот ответил, что ехать пока еще не стоит, по-маминому мнению — зряшная трата денег. Лучше хлебом помочь. Теперь-то он везет целый пуд. И масла — но немного; знать бы, что так случится, загодя бы копил.

 

 

* * *

Чемоданы — один в клеточку, второй коричневый — лежат на полу. Тот, что в клеточку, дерматиновый, не застегнут. Изначально он не был таким распухшим: видно, она паковала его наспех. Коричневый закрылся легко. Всё ли переписано? Не пропустила ли чего-то?

 

 

Синдикаты

Стоит отвлечься, обязательно что-нибудь упустишь.

Как появился на соседнем сиденье юноша яркой еврейской наружности? Черные густые локоны свисают над бумагой, карандаш в руке что-то чиркает…

«Эх, папа, как же ты любил мои рассказы о полетах и воздушном флоте», — думал Федор Петрович, поглядывая искоса на попутчика. Флотский, тот буравил затылок, а Федор Петрович направлял взгляд по касательной, словно бы в окно.

— Служите в воздушном флоте? — спросил попутчик, подымая голову от сброшюрованных типографских листов, и протянул руку для пожатия. — Владимир Канторович!

— Федор Петров! Служу. А вы верите в передачу мыслей на расстоянии?

— В аэропланах они вряд ли летают, — рассмеялся Владимир Канто­рович. — Если же таковая передача происходит, то, скорее всего, из-за электромагнитных излучений.

— Стало быть, между нами они только что произошли… Канторович… знакомая фамилия, — соврал Федор Петров. Знакомой она ему и впрямь станет, но только в 1931 году.

— Возможно, вы читали «Хронику Февральской революции», написанную моим дядюшкой Канторовичем. Владимиром я был назван в его честь.

— Вот именно! — снова соврал Федор Петрович. — А вы тоже историк?

— Нет, экономист, — ответил он и продемонстрировал титульную страницу.

«В. Я. Канторович. Советские синдикаты. М., 1928».

— Так сейчас-то двадцать седьмой…

— Книги за один день не издаются. Зато есть перспектива, что тысяча девятьсот двадцать восьмой год настанет…

— Толстая, однако… А чему посвящена?

— Развитию новой социалистической экономики от зарождения НЭПа до наших дней. Процесс сложный, грань между капиталистической экономикой и нашей не всегда ясна. Синдикаты осуществляют фактическое регулирование торговой сети… Об этом можно говорить часами. С вашего разрешения, вернусь к работе. Во втором издании многое приходится править. Время с невероятной скоростью меняет нашу экономику и, соответственно, вносит коррективы и в сей труд.

— А сколько вам, если не секрет? — спросил Федор Петров.

— Двадцать шесть.

— И уже второе издание?

Автор «Синдикатов» кивнул головой и резким движением карандаша вымарал абзац, видимо, уже не соответствующий активной поступи советской экономики.

«Всего на год старше меня, и уже второе издание», — думал Федор Петров, злясь на деревенское происхождение и в связи с этим отсталое развитие.

— Воздушный флот — что ваши синдикаты. Много нерешенных вопросов.

Сказано это было не так уж и громко, но писатель вздрогнул и перестал вычеркивать слова из будущей книги. Заполучив его внимание, Федор Петров достал из внутреннего кармана шинели свернутую вчетверо справку.

— Удостоверьтесь! Воздух я утюжить умею.

Канторович удостоверился.

— Выходит, за два года вы налетали на У-2, Р-1 и Р-5 сорок один час двадцать минут, из них ночных рейдов — шесть часов пятнадцать минут… Много это или мало?

— Для летчика мало. Вот Чкалов — тот летчик по сердцу, я — нет. Моя роль политическая. Для деревенских машина в воздухе — это, знаете ли…

Федор Петрович смеялся, рассказывая Канторовичу, как голые бабы при виде аэроплана, разбрасывающего письма с воздуха, выбежали из бани.

— Немое кино! — воскликнул Канторович.

— Какое ж немое? — возразил Федор Петров. — Аэроплан машина гулкая, на взлетном поле так и вовсе глохнешь. Вы до какой станции?

— До Торопца.

— И я до Торопца! Вы-то что там забыли?

— Екатерининское имение. Шучу. У родственников со стороны Варшавских до революции был лесозавод…

— Колхозное лесничество неподалеку от вокзала? Знаю. Отец меня там встречал из Петрограда на Масленицу… От каждого свистка локомотива вздрагивал, волновался… А теперь хоронить его еду…

Канторович посочувствовал. Своего он два года тому назад схоронил, и чем дальше, тем острей утрата: так бы поговорил с ним, посоветовался.

— Ваш-то, поди, городским был… А мой — деревенский. Покуда тяжко жилось, смерть от него бегала, а наладилось — и пожалуйте, пришла с косой.

— Город — бессовестный крокодил. Сжирает всё, что дает ему изголодавшаяся деревня. Синдикаты призваны изменить такое положение вещей, — говорил Канторович, листая книгу и, видимо, ища печатное доказательство своим словам. — «В условиях товарного голода обострилась необходимость в таком аппарате, который осуществлял бы оперативную деятельность по планомерному регулированию снабжения города и деревни товарами широкого спроса. Прежде в порайонных заказах кооперации не учитывались с достаточной полнотой потребности хлебозаготовительных и сырьевых сельскохозяйственных районов…»

— Считайте меня посыльным синдиката, — ухмыльнулся Федор Петров и, развязав мешок, чуть ли не носом ткнул Канторовича в хлебный склад. У того аж ноздри раздулись.

— Порешим, — решил Федор Петров и разломил пополам буханку. — А как вы относитесь к писателю Берзину? — спросил он Канторовича не ко времени: рот его был занят пережевыванием мякины.

— Художественная литература — самое мощное орудие агитации и пропаганды, — сказал Федор Петров, откусив от горбушки. — Знаете такую книгу? Взгляните!

Канторович взял в руки скромно оформленное и изрядно потрепанное издание.

— «Форд», издательство «Прибой». Не читал, но пахнет хорошо…

— Рекомендую. Берзин в конкретном образе отражает общественное зло, оживляет абстракцию. Он содействует направлению общественных нравов, воспитывает мораль. В этом я вижу большое достоинство его романа.

— Вы истинный политрук от литературы, — похвалил его Канторович и вернулся к своему пусть и не художественному, но востребованному труду.

Через четыре года «политрук от литературы» женится на его двоюродной сестре.

 

 

* * *

На экране они стоят рядом: с одной стороны Федор Петров при всей амуниции и пышновласая Ляля, с другой — Владимир и Анатолий, прекрасные юноши в кожаных пальто с семейным профилем (у всех Канторовичей нос с горбинкой и узкой переносицей).

В 1937-м братьев посадят. Арест Владимира не повлияет на Лялину репутацию, а вот Анатолий, агент иностранной разведки, навредит настолько, что ей придется оправдываться перед самим товарищем Ждановым: «Органами НКВД был арестован мой дальний родственник Анатолий Канторович, работавший в „Известиях“. Я услышала об этом случайно, будучи в Москве в командировке. Навела справки и сама сообщила в свою парторганизацию».

Анатолий ждет расстрела.

Ляля — защиты от Жданова.

 

Стрелки` обезумливания.

 

 

Жгучие вопросы

На прощание Валя Н—ва спела Федору Петрову дрянной по содержанию и форме романс, правда, пристегнутый к хорошей музыке и пробирающему до мурашек голосу.

 

Мой милый друг, довольно притворяться —

Я знаю все — к чему напрасно лгать:

Чужие мы, и нам пора расстаться,

Чем эту глупую комедию играть…

 

«Что есть женщина? — думал Федор Петров в унисон с Берзиным. — Женщины вплетают небесные розы в земную жизнь…» При одном условии: если они здоровы. Если нет — то после блаженства любви тебя ждут разные там прижигания и спринцевания… «Гражданин, единожды попавший в переделку с чертовой болезнью, впредь поостережется. Иначе он рискует самым главным — навек потерять веру в женщину».

Берзин и исправительным домом стращает:

«Когда я сейчас вижу, как разные там ответственные работники из-за женщин теряют головы и производят растраты и прочие ведомственные преступления и крепко-накрепко садятся в исправительные дома, я вспоминаю свою первую нервную любовь и думаю, что хорошо еще отделался. В конце концов лучше два месяца лечения, чем пять лет отсидки со строгой изоляцией… Я истратил на нее всё жалованье и кроме того поймал триппер. Остерегайтесь триппера, гражданин, не имею чести знать вашего имени-отчества. Это самая паршивая вещь. Когда за ним не уследишь, он так же легко может ударить в ноги, как хорошее вино в голову».

С Федором Петровым так и произошло. От горя разлуки сошелся он с фабричной девкой. Голову не терял, ни любви, ни нервного соития не было. Взял крепко, вставил как надо. Последствия сказались на здоровье. Хорошо, что попал в госпиталь, а не в исправительный дом. Оказывается, читать надо было не Берзина, а книжки из серии научно-популярной библиотечки «Жгучие вопросы».

«Годы революции с их моральным подъемом, раскрепощением женщины и вовлечением ее в процесс производительного труда довели до минимума число проституток. Теперь же цифры бьют молотом. Это ли не свидетельство растленного влияния НЭПа? Именно он с его соблазнами и безработицей является главным фактором проституции».

НЭП с его синдикатами искоренялся куда быстрее постыдных наклонностей.

«Общежития девушек-подростков часто являются очагами проституции, и к этому опять-таки надо привлечь особое внимание комсомольских ячеек, коллективов и комитетов. В самом сердце пролетарского Ленинграда, в Московско-Нарвском районе, райздравотдел обследовал общежитие, и картина, обрисовавшаяся в результате этого обследования, заставляет самым серьезным образом задуматься над обстановкой, в которой живут рабочие девчата. В момент обследования в общежитии находились 75 девушек в возрасте от 15 до 19 лет, большинство из которых работало на фабриках и заводах. Медицинским обследованием было установлено, что все девушки, проживающие в общежитии, за исключением трех, лишены девственности. Недисциплинированность и разнузданность обитательниц общежития привели к тому, что даже дворник сбежал, так как его якобы „чуть не изнасиловали“. Жизнь общежития протекает в кошмарных условиях. Вечно полуголодные девушки из-за куска хлеба готовы выцарапать друг другу глаза».

Ему такая и попалась. Разнузданная до предела.

 

 

Песнь Маргариты за прялкой

Двадцать дней в госпитале пошли комбату Петрову на пользу. В преддверии встречи с будущей женой, начитанной комсомолкой Эльгой Канторович, он лечился и интеллектуально рос.

25 декабря 1928 года он переписал в дневник стихотворение Блока.

Не ахти какое, но тема!

 

В темной комнате ты обесчещена,

Светлой улице ты предана,

Ты идешь, красивая женщина,

Ты пьяна!

 

Шлейф ползет за тобой и треплется,

Как змея, умирая в пыли…

Видишь ты: в нем жизнь еще теплится!

Запыли!

 

28 декабря 1928 года дочитал «Фауста».

«Благодаря комментариям — больше понял, чем если бы последних не было. О содержании говорить не буду, ибо основное останется в памяти навсегда. Приведу лишь несколько понравившихся стихов, а также те из них, где видны выводы героя, каковой, будучи не удовлетворен научной деятельностью и относительностью человеческих знаний, стремился к абсолютному знанию и в конце концов, примирившись с относительностью человеческих знаний, нашел смысл жизни в общественной деятельности».

В последнем монологе Фауста и в песне Маргариты за прялкой он подчеркиванием выделил ударные строфы.

 

«Стоит болото, воздух заражая

И весь мой труд испортить угрожая.

Преодолеть воды гнилой застой —

Вот высший и последний подвиг мой».

 

4 января 1929 года высказался о «Современниках» и ряде мелких рассказов Ольги Форш.

«Много (в романах, да и рассказах) психологии, есть отзвуки символизма. Фабула романа: герой Багрецов — русский барин, утонченный интеллигент, восприявший западноевропейскую культуру, способный видеть тупость, недалекость, нищету духа чиновничье-жандармской России Николая I, не способен найти самого себя, возвыситься для борьбы и протеста против косности и угнетения. Багрецов не вызывает ни сочувствия, ни ненависти: это „лишние люди“, которые могли бы много принести пользы, если бы не была гнилою почва, их взрастившая. Прожил жизнь, пережил благие порывы, а сделать — ничего не сделал. И трусливо ушел из жизни, выпив яд. На фоне николаевской России показаны две яркие личности: замученный, задерганный, затравленный талант — художник Александр Иванов, проведший 30 лет в Италии на чечевице и воде и преждевременно погибший, и свихнувшийся в мистику, не менее заеденный средой — Гоголь.

Беспросветна мгла реакции в России и Италии (иезуиты, австрийцы, короли и герцоги и т. д.). Роман прочтешь — и выводы напрашиваются сами: смести с лица земли всю гниль и гнусность жандармского режима».

 

5 января раскритиковал «Голый год» Бориса Пильняка.

«Непонятные заголовки, во время чтения теряешь связь между отдельными главами или даже частями одной главы: получается впечатление, что автор словно чего-то недоговаривает. Где нужны тени (ради изображения реальной правды) — там у автора мгла, где яркий свет — там тени. Автор сгустил хаос и мрак с тем, чтобы выпятить свои взгляды на революцию, и это неприятно (хотя цель, может, и оправдывает средства, но в данном случае цель плохая и средства зловредные). Автор против европейской культуры (всё мертво, сплошная механика, техника, комфортабельность… механическая культура вместо духовной). Революцию рассматривает как бунт (нет никакого интернационала, а есть народная русская революция, бунт и больше ничего).

Мечты о свободном духе и XVII веке заставляют одного из героев договориться до абсурдов: „Пусть в России перестанут ходить поезда — разве нет красоты в лучине, голоде, болестях?“».

 

14 января 1929 года он с успехом закончил курс лечения.

«Выметаюсь из госпиталя! Если это так, то весьма неплохо. Раньше надо было прочесть записки врача-венеролога „За закрытой дверью“! Очень полезно почитать молодежи, дабы меньше ошибок наделать в жизни.

„Будущее“ несколько беспокоит, но, может, всё сойдет благополучно. Лично я приму все меры, дабы обеспечить это благополучие, и постараюсь, чтобы такие казусы не повторились в будущем».

 

 

Чижуля

В 1931 году комсомолка Канторович была командирована обкомом ВЛКСМ на пионерскую работу в Красногвардейский район Ленинградской области.

В Красногвардейске ее, юную и горящую, взял под свое крыло секретарь райкома Иван Васильевич Васильев, большевик со стажем.

Федор Петров частенько наведывался в райком. И по делу службы как ответсекр ВКП(б) Авиапарка, и просто так — повидать Васильева. Человек-магнит. Он притягивал к себе какой-то особой сердечностью, не избытой занимаемым им постом.

В то утро двери кабинета были распахнуты, впрочем они никогда не запирались, и там, за столом, напротив Ивана Васильевича, сидела курчавая, большеглазая, опрятно одетая пышнотелая девица, созревшая для любви.

До встречи с ответсекром Петровым она с 1923-го по 1928 год состояла в пионерах, а вступив в ряды ВЛКСМ, заняла пост секретаря школьной ячейки комсомола. По окончании школы в 1929 году и с 1929-го по конец 1930-го работала пионервожатой 120-й школы им. КИМа, куда была направлена Володарским райкомом ВЛКСМ.

 

«Это она», — подумал он.

«Это он», — подумала она.

Из кабинета Ивана Васильевича они вышли вместе.

 

«Коммунизм должен нести с собой вовсе не аскетизм, а жизнерадостность и бодрость, вызванную также и полнотой любовной жизни».

Получив карт-бланш от самого Ленина, комсомолка Канторович бодро и радостно шла на сближение с ответсекром Петровым.

В момент соития он впился губами в розовый сосок и прошептал: «Чижуля…» — «Щекотно», — хихикнула она и замерла, ощутив доселе неведанное волнение в чреслах.

Она испытывала «полноту любовной жизни», не смыкая глаз, что по первости смутило, но потом Федор Петров свыкся и причислил такое явление к акту высшего доверия. Имя Чижуля приятно щекотало слух на протяжении всей совместной жизни, наделенной радостью, горем и мелкими идеологическими разногласиями.

 

 

Большой эксперимент над кроликами

— Ну и дрянь же ты читаешь! — возмутилась Чижуля, впервые посетив Федю в его общежитской норе. — Одни названия чего стоят: «100 % любви, разгула и спекуляции», «Конец девятого полка», «Оптимистический роман», «Завоеватели и мелочь», «Нокаут»…

— Это же Берзин! Писатель, который в пух и прах разбивает буржуазные взгляды, содействует направлению общественных нравов и воспитанию морали.

3акусив нижнюю губу, Чижуля достала из портфеля июньский номер журнала «Ленинград».

— Страница восемьдесят восемь, читай! «Известна контрреволюционная вылазка писателя Берзина, в настоящее время по заслугам исключенного из Союза писателей. Под видом сатиры на буржуазию Берзин обрушивается на нэпманов и «обнэпманившихся»…

Федору Петрову редко отказывало классовое чутье. А вот с Берзиным ошибся. Да и откуда было ему знать, что, будучи в Белоруссии в составе литбригады, Берзин отказался подписать протест Добружской бумажной фабрики против промпартии, заявив, что «писатели — не прокуроры»? Однако Ленинградская федерация объединений советских писателей квалифицировала поступок Берзина «как скрытую перекличку с врагами пролетарской революции, как проявление политического двурушничества» и потребовала его исключения из месткома писателей, Литфонда и Ленкублита.

Эти и другие новости из сферы литературы Чижуля привозила из Ленинграда, где училась на курсах «Агитации и техники речи им. Володарского».

— Не стоит торопиться, — ответил Федя на требование Чижули снести Берзина на помойку.

И оказался прав. Прошел июнь, и Берзина восстановили в писателях. Устыдившись, Чижуля прочла роман «Форд» и согласилась с мнением мужа.

Однако 1938 год подтвердил силу ее интуиции.

Берзин, активный член антисоветской правотроцкистской организации, был объявлен врагом народа. К тому времени книги Берзина перекочевали в квартиру Полины Абрамовны, так что уничтожение вражеской литературы лежало на ней.

Обвязав всего Берзина шпагатом, она отнесла его под покровом тьмы на другой конец двора и выкинула в общий для всех жителей дома контейнер.

Под тем же покровом тьмы 10 февраля 1938 года Юлия Берзина выведут из дома № 9 по каналу Грибоедова. В свою квартиру № 18 он уже никогда не вернется. Хотя число 18 — счастливое, по гематрии оно означает «жизнь».

 

Раз, два, три, четыре — мы сидели на квартире,

Вдруг послышался звонок, и приходит к нам стрелок.

С ним агент и управдом, перерыли всё вверх дном.

Перерыли все подушки, под кроватью все игрушки,

А потом они ушли и... папашу увели.

Раз, два, три, четыре, пять — через день пришли опять.

Перерыв квартиру нашу, увели с собой мамашу!

Завтра явятся за мной.

 

Считалочку, сочиненную Юлием Берзиным, сохранил в памяти актер Георгий Жженов, сокамерник по восьмимесячному сидению в Крестах.

«Юлик Берзин — барометр камеры, всегда показывавший „ясно-солнечно“. Щуплый, с чахлой рыжей бороденкой (так путно и не выросшей на тюремных харчах), похожий на доброго гнома, неиссякаемый кладезь хохм и анекдотов — улыбчивый Юлик, с библейской печалинкой, навечно застрявшей в глубине светлых глаз... Как сложилась твоя судьба? Жив ли ты? Сдюжил ли восьмилетний „подарок“ Особого совещания?»

Увы, не сдюжил. Восемь лет, проведенных в магаданском исправительно-трудовом лагере, не оказали на него воспитательного воздействия. По свидетельству лагерников, Берзин «в двадцатых числах января 1942 года в столовой в присутствии Полякова и других заключенных высказался так: „На фронте смерть наступает мгновенно, здесь, на Колыме, лагерь для заключенных тоже сулит смерть, но в рассрочку. Большой эксперимент над кроликами!“»

«За проведение среди заключенных антисоветской, клеветнической, профашистской агитации» военный трибунал войск НКВД при «Дальстрое» приговорил его к расстрелу. Он был убит 11 июня 1942 года.

 

В том же феврале 1938 года Федор Петров вступит в отчаянную битву по спасению Чижули, ошельмованной врагами-газетчиками. К Берзину это не имеет никакого отношения. Однако события, на первый взгляд ничем не связанные, в любой момент могут обрести опасную казуальность.

Главное, не поддаваться на провокации ложных попутчиков, держать ухо востро. «Преобладающим типом попутчика является писатель, который в литературе искажает революцию, зачастую клевещет на нее, который пропитан духом национализма, великодержавности, мистицизма... Такого рода литература направлена против пролетарской революции».

«Старые новости, — возразила бы кособокая старушенция. — Одна тысяча девятьсот двадцать пятый год. Резолюции Первой всесоюзной конференции пролетарских писателей. Флотский в днях путался, а ты годами манипулируешь. Да еще какими! Годами стремительных перемен».

 

 

 

Свежие новости

Сын Иисуса Христа вот уже целый месяц живет у фонтана на Вашингтон-сквер в Нью-Йорке. Там у него стол, шесть стульев, розовое кресло, пляжный зонтик и чучело носорога, которое служит ему подушкой. Мало того, в знак солидарности с движением «Black Lives Matter» он раздевается догола на глазах у прохожих и принимает душ в фонтане. Это считается крещением. После убийства чернокожего белым полицейским народ Америки стал толерантным, насильно из фонтана не вытащишь. А уговоры одеться и сменить дислокацию на Сына Спасителя не действуют. Ответ один: «Ерунда!»

 

Вот и она твердит себе «Ерунда!», но, как представит, что сейчас сюда войдет та самая Шуля, которая знала Алексея Федоровича лично, и будет рыться в чемоданах, — руки делаются липкими и капли Баха не помогают.

При этом она опаздывает. Еще 15 минут.

— Арон, мне страшно, приезжай!

— Сейчас никак. Напишу, когда выеду из больницы.

— Что-то случилось?

— Ничего не случилось. Рутина.

 

Хорошее слово. Рутина лучше, чем ерунда.

Какие еще новости этого часа?

 

…Ученые опытным путем выяснили, что для повышения качества сна партнеры или супруги должны спать не просто в одной постели, но и в обнимку. У партнеров, которые спали в обнимку, фаза быстрого сна была более последовательной и долгой, чем при ночном отдыхе в одиночестве…

…По заявлению архиепископа Кентерберийского, «Иисус был с Ближнего Востока, он не был белым. Важно, чтобы мы это помнили». Ранее сообщалось, что бывший пастор призвал сносить статуи Христа, заявив, что они расистские.

…Неизвестные злоумышленники осквернили памятники евреям, установленные в Вильнюсе, облив жидкостью неизвестного состава памятник раввину Элиягу бен Шломо Залману, известному под именем Виленский Гаон, и статую доктора Цемаха Шабада, ставшего прообразом доктора Айболита. Приезжая в Вильнюс, Корней Чуковский останавливался в доме Шабада…

Изыди, девочка Лялечка!

СМС Арону: Боюсь Шули.

СМС от Арона: Не накручивай себя. Напишу, как сяду за руль.

Не накручивать себя?

Как только Шуля переступит порог ее квартиры, всё будет кончено.

У источника она ее не боялась. Не знала историю про чемоданы.

 

Идет. Стучат каблучки, всё ближе и ближе. Не открывать дверь? Но она позвонит. Не отвечать? Нет, так себя не ведут. Надо взять себя в руки.

Анна наотмашь распахнула дверь.

— Забирайте всё и уходите!

— Надеюсь, мне будет позволено посетить уборную? — Шуля убрала за ухо рыжую прядь. — Из-за вируса заперли все сортиры на бензоколонках.

Анна написала Арону, чтобы немедленно позвонил Шуле и объяснил, что никакой сортировки в ее доме…

Арон позвонил в туалет, Шуля ответила «да» и слила за собой воду.

— Он в пути. Подождем. Девушкам запрещено носить тяжести.

Шулина невозмутимость и то, что Арон скоро будет здесь, утихомирили.

Она усадила гостью на кухне спиной к окну (кажется, здесь когда-то и сидел Мордехай) — и та, не спрашивая, есть ли у нее курево, достала портсигар из сумочки.

— Не угощаю, — Шуля затянулась дымом. — Если найдется кофе, было бы клево.

Кофе есть. Но заваривать она не умеет.

Зато Шуля умеет всё. Пять минут, и готово. На столе — круглый тортик с ягодами. Для Арона. Он сладкоежка.

— Когда приедет Арон?

— Минут через пятнадцать.

Вечные пятнадцать минут.

Оставив Шулю на кухне, она достала из коричневого чемодана № 2 (после 1945 года) блокнот и вернулась с ним в кухню.

— Вот то, что вы ищете.

— Да! Это мой почерк! 1) «Проснуться и стоять на камнях; 2) Говорить с демоном Жертвы; 3) Записывать ежедневно три позитивных момента; 4) Восстанавливать память — называть именования групп на двух языках: овощи, фрукты, музыкальные инструменты». А это — ответы Алексея: «Назвал группы овощи/фрукты, нарисовал изображения цветом», у него тогда уже дрожали руки.

В таблице слева — 14 старательно раскрашенных фруктов, справа — 13 столь же старательно раскрашенных овощей. «Три позитивных момента: хороший урок Шули, слушал Моцарта, сам перевел деньги»…

От Шулиных слез расплылись желтый банан и серая редька, и она промокнула их салфеткой.

— Провальная затея, — вздохнула она и вынула сигарету из портсигара. — Не справлюсь.

— Алексею Федоровичу нравилось выполнять ваши задания, — сказала Анна. И чуть было не положила руки на Шулины плечи. Так сделал Арон, когда стряслось несчастье с компьютером.

 

 

* * *

Арон привел Мордехая. Еле выволок его из Российского консульства. Поэтому задержался. Мордехай при георгиевской ленте. Поглаживает желто-черную петлю на груди, несет чушь. Рвался голосовать за обнуление монарха, а ШАБАК закрыл контору на карантин! Но! При виде справки о психической невменяемости его впустили и наградили георгиевской лентой. А блудливого мароккашку, с которым он сцепился, надо топить в сортире. Маленький-плюгавенький, а весь женский штат посольства оттрахал.

 

Сумбур прекратится, как только Арон доест торт и вынесет чемоданы.

Delete «Искателям счастья».

 

 

 

ЧАСТЬ 4

Мертвое море

 

Невей Митбар в получасе езды от Иерусалима.

Шикарная локация. Море. Натуральная грязь. Личное бунгало с туалетом и душем. Знакомый спасатель — шоколадный юноша Сосо. И тридцатипроцентная скидка.

— Увидишь, ей будет здесь хорошо.

Арон смотрит на Шулю, обмазывающую тело черной мертвоморской грязью, и видит Анну, лежащую в «Эйтаним». После внутривенных вливаний она стала спокойней, ночами спит, но себя не осознаёт. То она Фаня, которую надо немедленно спрятать, то Полетика, отправляющийся на этап по доносу матери Алексея Федоровича… и надо взять с собой телефон и зарядку…

— Она говорит от первого лица за всех чемоданных героев…

— Ей нужна встряска со знаком плюс. Высадка на необитаемый остров сработает.

Скорее всего, Сосо пустил их по блату. Ни одного туриста. Горы белых лежаков, колышки нераскрытых зонтичных навесов… Где-то вдалеке прокаленный солнцем араб поливает из зеленого шланга белые пластмассовые столики.

Шуля, черная от волос до кончиков ногтей, сидит под золотыми косами цветущей пальмы. Лечебная грязь не коснулась лишь алых губ (в них по ее просьбе Арон только что вставил косяк) и зеленых глаз. Они испытующе смотрят изнутри белых кругов, не тронутых маской.

— Твоя Анна говорит за всех, а молчит за одного, — заявляет Шуля, двигаясь по пологому земляному спуску к морю. — Алексей любил ее, а она ему не давала. От этого и заболел. Боюсь, такое ждет и моего мужа… — Шуля остановилась, сколупнула с ладоней высохшую грязь. — Он уже с трудом подыскивает слова. Но ему-то я даю периодически… Вспомни, что сделала Анна, когда ты пытался до нее дотронуться?

Арон пошел в море.

Шуля осталась «досыхать».

Вода была прохладной. Ступни проваливались в скользкие жирные ямины, это напоминало хождение по болоту за клюквой, с кочки на кочку. Но в болото не ляжешь, а в Мертвое море можно улечься, как на надувной матрац. Тяжелая соленая вода держит тело на поверхности.

Синяя, еще не разогретая спина моря и голубой воздух придавали невесомость не только телу, но и сознанию. Его перестали донимать мысли, с которыми он шел к воде. Про секс со ссылками на Ленина, про постельные сцены, написанные Анной с явным отвращением. Сколько можно корить себя за рубцы на ее руке. Главное, он успел переписать на флешку «Искателей счастья», и, если Анна придет в себя, он купит ей лэптоп, привезет сюда…

Раскинувшиеся на противоположном берегу Иорданские горы заслоняли горизонт. Доплыть бы дотуда, сдаться пограничным войскам, сесть на карантин. В иностранной тюрьме.

— Как же осточертел lockdown! — сказала Шуля, окунаясь в воду и смывая с тела серые струпья высохшей грязи. Лицо она руками не трогала (соль разъедает глаза) — на лбу и щеках еще оставались темные пятна. Под цвет Иорданских гор.

Они вышли на берег, поднялись по ступенькам к крану с пресной водой: Шуле нужно было срочно смыть с лица остатки грязевой маски и увлажнить кожу иорданским кремом, купленным у Сосо.

Солнце жарило вовсю, твердая земля под ногами сделалась горячей.

На террасе, в тени пальмовых листьев, они выпили холодного пива, выкурили на пару косяк.

— Признайся, что еще тебе говорил Алексей?

— Суд идет! — воскликнула Шуля. — Но у лжесвидетеля иссякли аргументы. Да, она была пассией Алексея. Он описывал мне ее по вопроснику. «Какая она?» — Ответ: «Большой красоты. Ее особенность — это глаза, получившиеся из тонкой линии»… У нее были клички: Коша и Гуру. Коша — обращалось к нежной стороне, Гуру — к уму и проницательности. Кстати, Гуру знала иностранные языки, что-то переводила.

— Ты была у Алексея дома?

— Нет. Мы встречались в больнице, в кафе, когда он мог самостоятельно передвигаться, ну и в Абу-Гоше. Когда Анна попала к тебе в отделение?

— Года полтора тому назад.

— Сходится. Тогда Алексею и был поставлен диагноз.

 

Бунгало с двуспальной кроватью охлаждал кондиционер.

Пока они мылись в душе, прижавшись друг к другу в тесной кабинке, Арон думал, что всё это похоже на мыльную оперу.

Холодное пиво, жаркий секс, заключительный душ. Пора ехать. Блаженство коротко, а будни шаркают, как стоптанные шлепанцы.

 

 

* * *

Шуля рулила одной левой, вторая рука то падала Арону на колено, то взбивала рыжую прядь, то жала на кнопки, но музыка на крутом горном подъеме сбивалась.

— Иудейские горы, как коричневые конфеты-подушечки из русского детства…

— Те скрипели на зубах…

— Наверное, горы тоже скрипят, когда их надкусывают…

На подъезде к Иерусалиму израильское радио заглушило иорданское, и под французское ретро Шуля домчала Арона до «Эйтаним».

 

 

Копия

В отделение, которое он оставил на дежурного практиканта, поступили двое буйных и один тихий. Суицид. С буйными разобралась старшая сестра, суицид ждет в приемной. С короной на голове.

— Царь Давид?

— Нет, у него жена умерла. От КОВИДа.

Надев уже не скафандр, а маску и перчатки, Арон первым делом проведал Анну. Она лежала, уставившись в потолок. На груди треугольником стоял том Диккенса.

— Смерть — это лекарство, коим природа излечивает всё…

— Цитата из книги?

Молчание.

— Ты Коша или Гуру?

— Уйди!

Анна вздрогнула и закрыла лицо руками. Арон хотел отвести руки от ее лица, но она убрала их сама. «Ее особенность — это глаза, получившиеся из тонкой линии». Похоже.

— Хочешь правду?

— Да!

— Трудная жизнь была, смерть бегала от меня, а когда пожить хочу — пожалуйте…

Арон вышел из палаты. В кабинете он подключил к компьютеру айфон и перенес в него «Искателей счастья».

— «Каждое твое письмо ложится яркими лучами на мое сердце, — читал он ей, вернувшись, — ведь ты гордость моей жизни, моей жизни идеал…»

— «А я подлец, — вздохнула Анна, — вместо того чтобы приехать к тебе, польстился на бесплатные экскурсии организованного пролетарского туризма…»

— «Надо будет собрать материалы и написать автобиографию, восстановить отдельные отрывки, отдельные мазки по разным материалам…» — продолжил Арон чтение.

Анна спустила ноги с кровати, нащупала ступнями шлепанцы.

— Далеко собралась?

— Мне надоело жить здесь безвыездно. Я соскучилась по родственникам.

— Хочешь вернуться к «Искателям счастья»? — Арон взял ее за руку, повел в свой кабинет и усадил за компьютер. 

«Ты всё больше мне родной становишься, — читала Анна шепотом, — чувство такое, будто я растворяюсь в тебе…»

— Чье это?

— Твое. Я успел сделать копию.

— Для Шули?!

— Нет, для тебя.

 

 

Господин Штейнбох

— Шалом, шалом…

Санитар завел в кабинет суицидального старца с бумажной короной на голове. Теперь Арону нужен компьютер. Как быть?

— Анна, ты можешь записывать то, что он будет говорить?

— На иврите? — уточнила она по-деловому.

Взгляд нормальный, будто ничего не случилось.

— Да.

— Но господин Штейнбох говорит на разных языках…

— Пиши на любом.

 

Господин Штейнбох действительно говорил на разных языках. И на всех — шепотом.

94-летняя его история охватывала Вену, Будапешт, Ужгород, Прагу, Терезиенштадт, Освенцим, Берген-Бельзен, снова Прагу. И какой-то кибуц, название которого Анна не расслышала.

После сладкого чая голос господина Штейнбоха окреп, дикция улучшилась. Кибуц с невнятным именем остался в стороне, речь пошла о Бейт-Шемеше, где они с Фаней жили на съемной квартире, пока не купили дом, а состарившись, отдали его детям; сами же поселились в том самом доме престарелых, где и заболела Фаня, с которой они познакомились в Вене, когда им было по десять лет. В первый раз потеряли друг друга в Освенциме, после войны долго не могли найтись, но чудо было явлено — они встретились и с того дня не расставались ни на секунду, а теперь…

— Кто вас сюда привез? — прервал Арон господина Штейнбоха.

— Бубалэ, какое это имеет значение? — развел он руками. — Без Фриды я клюм, дрэк мит фэфэр, дэзэлбэ зах, небэх, йолд…

— Напишу, что ругает себя последними словами.

— Доктор, отправь меня к Фане! — взмолился господин Штейнбох и разорвал тесемку, на которой держалась бумажная корона, и заголил живот. — Взгляните на этот кройт!

Дряблая кожа вокруг пупка была исполосована вдоль и поперек, неглубокие раны обработаны, кровь не сочилась.

«„Кройт“ на иврите „крув“, „капуста“», — писала Анна, не глядя на происходящее за спиной.

— Как выяснилось, я не мастер харакири, — улыбнулся господин Штейнбох.

— Вы всегда были отважным, верно?

— Спросите Фриду… Она-то знает, каким я был… Когда мы потерялись, я перевернул шар земной. Я знал, что найду ее, только не знал где. А теперь знаю, где она. Майн кинд, отведи меня к ней…

— Всё уладим, — заверил Арон господина Штейнбоха и вышел из кабинета. Санитары развозили ужин. Арон попросил их отнести в кабинет две порции, велел старшей сестре приготовить господину Штейнбоху место в палате, где лежала Анна, и вызвать врача-гериатра. Какая бы ни была судьба — практика банальна: «транквилло», контроль и, если сутки пройдут без эксцессов, выписка по месту жительства с перечнем назначений.

Анну он отвезет домой. Жене скажет, а лучше напишет, что из-за наплыва больных он остается в Эйтаним допоздна.

 

 

Слагаемые поражения

Компьютер работал.

Федя в байковой пижаме и Ольга в скромной ночной сорочке лежали впритирку на раскладушке и в четыре глаза читали (глагольная рифма, надо бы исправить) верстку статьи «Слагаемые поражения Веры Поляковой» для фабрично-заводской газеты «Красный маяк».

Откуда взялась Ольга? Видимо, воспользовавшись отсутствием хозяйки, Федор Петрович переименовал директорию. Ни к чему Чижуле жить под именем дочери Пер-Гюнта из одноименной пьесы Ибсена. Эльга раздражает слух, Ольга ласкает.

«В красном уголке пожарников ткацкого станка тесно и жарко. Девушки сидят в пальто, тесно прижавшись друг к другу. Писать неудобно. Впрочем, тетради принесли не все, да и записывать приходится мало, так как трудно уловить центральную мысль пропагандиста…»

Странно, куда пропал подзаголовок «Подробности одного политзанятия»?

Какие-то они рассеянные…

Когда она переписывала всю эту бурду из газеты в компьютер, ей хотелось править каждое слово. Теперь пусть сами этим занимаются.

— Тут несуразность, Чижуля: им было жарко в красном уголке, но при этом они сидели в пальто. В общественном заведении не принято находиться в верхней одежде. Если там было так жарко, зачем прижиматься друг к другу без всякого взаимного удовольствия? Вот мы с тобой…

Раскладушка скрипнула.

— …прижимаемся для взаимного удовольствия…

— Федя, ты меня раздавишь…

— В тесноте, да не в обиде, Чижуля… В неудобной позе писать сложно… Но это не их вина. К тому же ими не улавливалась центральная мысль.

— А тобой?

— Пока нет. Мой опыт пропагандиста таков: партийное слово должно войти в человека. Это любовное соитие, а не массовое совокупление.

 

 

* * *

Они лежат в бунгало на широкой кровати и читают «Искателей счастья» с планшета. С того места, где Арону предстояло доесть торт и вынести чемоданы, а автору сего труда нажать на «Delete».

Чемоданы остались на месте, «Delete» не сработал.

— Не столь уж прозорлива твоя Анна.

— Смотря в чем. Нас с тобой она видит насквозь.

— Тогда хорошо, что она с нами не поехала…

От Мертвого моря Анна отказалась в последний момент. Видите ли, ей необходимо расправится со «скользкой сценой». Шуле тоже необходимо кое с чем расправиться. Но для этого ей нужен необитаемый остров. И Арон.

Всю неделю ее одолевали проблемные подростки. Карнавальное шествие Давидов, желающих стать Дворами, и наоборот. Пандемия, все по домам, живое общение заменено Zoom’ами и чатами, вот и придумали себе занятие на горе родителям. Те отказываются принимать игру: ну как говорить про собственную дочь он, а про сына она? В ответ на родительское сопротивление — депрессия, резанье вен и — как крайняя форма подросткового бунта — суицид. Крутой экстрим.

 

 

* * *

«Пропагандист Вера Полякова — член ВЛКСМ с 1924 года, член ВКП(б) с 1930 года — прошла проверку в райкоме партии. На фабрике она заведует радиоузлом. В комитете комсомола ее считают одной из хороших пропагандистов».

— Зачин хорош. Переходим к разоблачению.

«Вера Полякова говорит скучно и нудно. Девушки зевают. Скука становится хозяином на кружке, в такт тикающим большим часам скучно льется речь пропагандиста».

— А какова тема доклада?

— «О задачах Коммунистического интернационала в связи с подготовкой новой мировой войны».

— Благодатная!

— Не благодатная, а благодарная, читай внимательно!

«Какая благодарная тема! А вот Вера Полякова ею не захвачена, ей бы поскорей закончить... Уже пять часов. Об Абиссинии поговорим подробней в следующий раз…»

— Поживей пошло, — похвалил Федя жену, — пора кончать, — и, взяв руку Ольги, запустил ее в пижамные штаны. — Абиссиния ты моя…

Ольга прикрыла большие глаза и вытянула губы для поцелуя.

Ну и началось: ах, ох, ух…

И поди тут знай, каковы же они — слагаемые поражения Веры Поляковой…

— Там еще четырнадцать страниц…

— И попку… Дай попку…

— Бери меня всю, Федя!

 

 

* * *

— Это писала Анна?! — Шуля склонилась над Ароном, рыжие волосы щекотали грудь. — Бери меня всю! — хохотала она, и Арон с радостью выполнил ее волю. — Говорила же, что у нее сдвиг на сексуальной почве. Скорее всего, неосознанное лесбиянство. Вот и не заладилось с Алексеем. А вина-то гложет. Поэтому и закопалась в искателей.

— Ну и дальше что?

— Подождем. До чего-то же она допишется.

Арон дымил трубкой, разморенная Шуля пила пиво.

Тишина, теплынь. Тени от движущихся вдалеке облаков меняли цвет иорданских гор, они то разбухали на глазах, то уплощались до силуэта. Обгрызенная луна, как в детской игре, где по лункам катался шарик, прыгала в тяжелой густой воде, пытаясь упасть в лузу.

В соседнем бунгало зажегся свет.

— Сосо! Он обещал мне массаж с грязью, но не той, что добывают на берегу.

— Удачи с грязью, — буркнул Арон и уставился в планшет.

 

 

* * *

Пока Ольга мылась в тазу, Федя зарядил буржуйку, согрел на керосинке чайник и перекочевал со статьей за стол. С этого дня и до самой кончины он будет главным Чижулиным цензором. Она будет будить его по ночам, если статья должна пойти в номер утром, и он, смывая сон холодной водой из-под крана, будет вычитывать каждое предложение. Иногда его будут посещать крамольные мысли: он смог бы лучше, короче, ясней, но он военный, а она женщина, вот и увязает в подробностях.

— Ой, тут таракан… Я сейчас умру…

— Чижуля, ну это просто насекомое…

Федя прибил таракана тапком и выкинул в унитаз.

— Если в этом месяце тебе не предоставят жилья, я вернусь в Ленинград.

— Больше веры в конечный успех! Я привык жить по-походному. Раскладушка, стол, стул...

— Антисанитария. В такой атмосфере рожать я не собираюсь.

— Родим в чистоте и порядке, — заверил Федя жену и вернулся к читке.

«В чем же дело? Вера Полякова не нашла нужным обратиться к сочинениям Ленина и Сталина. Понадеялась на старый, изрядно затасканный теоретический багаж, считая, что для слабо подготовленных слушателей она обладает вполне достаточными знаниями. Пропагандистка не учла, что работа с мало политически развитыми слушателями требует особой квалификации, тщательной, глубокой подготовки».

— Чижуля, переведи «пропагандистку» в мужской род.

— Зачем?

— Для единообразия. В начале было: «Пропагандист Вера Полякова».

— Что бы я без тебя делала!

«Почему оказались не привлеченными к занятиям такие образцы художественной литературы как „Война“ Н. Тихонова и „Тихий Дон“ Шолохова? Почему нельзя было организовать культпоходы в Красный театр, экскурсию в Этнографический музей на итало-абиссинскую выставку? Даже простая политическая карта мира не фигурировала на занятии политкружка».

 

 

* * *

Стемнело. Море искрилось под луной, ветерок трепал пальмы.

«Снять бы с Анны диагноз, оформить паспорт, — думал Арон. — Найти в Питере Сашу, который действительно его родственник. По какой причине отец сделался Варшавером, когда дед в метриках записан Варшавским? Отца об этом уже не спросишь. Прогулялись бы с Анной и Сашей по Торопцу, навестили бы бывшее имение прапрадеда Абрама Варшавского. Кем же приходится Арону Алексей Федорович? Нет, лучше в это не влезать».

«В начале занятия Полякова объявляет основные вопросы: «1) что дала Октябрьская революция; 2) современный экономический кризис и его причины; 3) подготовка империалистической войны.

Четыре раза Полякова возвращается к империалистической войне. Три раза упоминает Версальский договор, но не доводит разговор до конца. Не нашлось у нее и ярких слов описать ужасы мировой бойни.

„Опасна ли для Советского Союза итало-абиссинская война“? — спрашивает она слушательниц. Девушки молчат. Не ответив, перескакивает на политику Японии, сообщает о расстреле советских граждан».

 

— Чижуля, что еще за расстрел советских граждан?! Убери.

— Убираю.

«Она задает вопросы, получает неправильные ответы или не получает их вовсе и, не смущаясь этим, продолжает скольжение по теме.

— Какое население в Абиссинии?

— Черное…»

 

 

* * *

Шуля вернулась в сопровождении шоколадного Сосо.

— Есть дело. Сосо влюблен в девушку, которая живет в Хайфе. Как палестинец он имеет права посетить зеленую зону только с разрешения МВД. Что если забрать его в твой дурдом, а он оттуда совершит побег в Хайфу? У вас же работают палестинцы!

— У нас работают израильские арабы.

— Он купил ей торт и обручальное кольцо…

Сосо поник главой и загрустил всем телом. Божественно сложенное, оно жаждало слиться с белой еврейской девушкой из Хайфы. Скольких красавиц он тут спас, но эта пленила сердце…

— Она приедет, — утешала его Шуля.

— Торт испортится… Белый крем, красное сердечко и ее имя...

 

 

* * *

«Культура пропаганды, популярность, не снижающаяся до упрощенчества, высокая грамотность языка — этого требовал Ленин. Неужели не знает об этом пропагандистка Вера Полякова? Что заставляет ее прибегать к непростительному упрощенчеству»?

 

Сладкая арабская музыка из соседнего бунгало вызывала истому.

Шуля дремала. Арон докуривал ее косяк. Гитлер ставил условия Италии: «Завоюй Абиссинию, и тогда мы с тобой будем договоры заключать!»

Так объясняет Полякова причины итало-абиссинской войны! А на вопрос девушек, «почему абиссинцы ходят босые», отвечает, что «там тропическая жара».

«Калечить мозги слушателей такой беспардонной, беспринципной болтовней, извращающей ленинское учение, совершенно недопустимо. Изложение сложнейших законов большевизма — дело высочайшего мастерства. Этому надо учиться у Ленина и Сталина, внимательно изучая их гениальные методы пропаганды, глубоко вчитываясь в бессмертные их работы, служащие образцом простоты и в то же время образцом высочайшей принципиальности и идейной четкости. Примитивизм, упрощенчество — это еще не простота, товарищи»!

 

— Ударный финал! — Cдернув одеяло на пол, Федя поманил Чижулю к себе.

— Ни одного замечания?

— Про примитивизм и упрощенчество я бы вставил в конец.

— Опасно, — прошептала она, разводя ноги. — Еще примут за обращение к Ленину и Сталину...

— Оставь как есть, — дрожал Федя, пытаясь вправить член в резинку.

— Хорошо-о-о… — простонала Чижуля.

 

 

* * *

СМС от Анны:

Прорвало канализацию.

Дублин. Дубль два.

 

— Откуда она знает про Дублин?

— Понятия не имею. Спросить?

— Еще чего! Вызывай сантехника. Того самого, который принес в ее дом мои чемоданы.

Арон не стал спрашивать, откуда Шуля знает про того самого сантехника. Он листал ватсаповские сообщения жены: стекольщик, компьютерный мастер… Никакого сантехника.

Анна не отвечала ни на звонки, ни на сообщения. Очередной срыв на пустом месте. Жене и в виде СМС лучше на глаза не показываться.

— Поведу, — сказала Шуля, отбирая у Арона ключ от машины. — У нее говно всплыло, а у тебя руки дрожат.

С сантехником сосед с Митуделы выручил, но куда подевалась Анна?

— Не накручивай себя, — сказала Шуля. — Найди в моем телефоне плейлист, ткни пальцем в «Каролан».

Звуки ирландской арфы заполнили салон. Позади оставались Мертвое море, арабский базар с кадками и гипсовыми оленятами, поселения бедуинов; отметка минус четыреста над уровнем океана приближалась к нулевой — на нуле будет стоять живой одногорбый верблюд, привязанный к колышку, за ним всё круто пойдет в плюс, и на подъезде к Иерусалиму, с наивысшей плюсовой точки, взору откроется белая свеча — церковь Вознесения, где Шулю однажды крупно ограбили.

 

 

Абиссиния

Перед дверью Анны стоял рассеянный сантехник, обмотанный тросом.

— В звонок звонил, вам звонил…

Арон открыл дверь. Жуткая вонь.

Анны не было. У компьютера лежал «LG».

Явилась управдомша, сказала, что засор произошел у всех, кто пользуется данным стояком, что она вызвала мастера, о чем сообщила жилице, но та ушла, не оставив ключей.

 

 

* * *

Сантехник работал (справится — пошлет СМС), Арон прочесывал местность. Монастырь Креста, оливковая роща, площадка скаутов, ныне пустующая, от нее дорога по красивой таинственной улице, выводящей на улицу Бурла, а оттуда — к Ботаническому саду. Идти было легко, влажный воздух Мертвого моря сменился на высокогорный, в супере очередь на вход была небольшой; все в масках, всем измеряют температуру. Вышел он оттуда с освежителем воздуха, сэндвичем и кока-колой, так что обратный путь показался даже приятным. Дурные предположения (покончила с собой, Шуля, развод с женой) отступали по мере поедания сэндвича (она дома, хотя этого быть не может, ответила бы на СМС, вышла на проветраж, раздумывает, что писать дальше) — в конце концов найдется она или не найдется, вернется или не вернется, от него никак не зависит.

 

 

Додерклин и иже с ними

— Пройдись тряпкой, залей очко жидкостью — и полный вперед, — сказал сантехник, наматывая трос на плечо.

Наличных при себе не было. Арон выписал чек и принялся за уборку. Видела бы его жена… Он позвонил ей — опять задерживается. Она сказала, что уже привыкла к этому и думает, как строить новую жизнь. Кандидатура есть. Рои нравится.

«Что ж, — думал Арон, выжимая в ведро тряпку, — он виноват, но и пандемия тут играет не последнюю роль. Семейные отношения или укрепляются, или рушатся, так было и в концлагере. В ажитации люди рвались из пут навстречу настоящему чувству. Скорее всего, он никого не любит. Кроме сына. Йоэль женщина разумная, но и на нее временами находит. В крайнем случае переедет к Анне, если она, конечно, вернется».

Первый шаг к семейной жизни сделан, в уборной вымыт пол и оттерт от грязи унитаз. В качестве шаманского обряда осталось пройтись специальной салфеткой по компьютерному экрану, вызвать к жизни героев, те выкликнут Анну…

 

«В ряды стахановцев!

Фрезеровщик-комсомолец Додерклин на заводе „Электрик“ дает 180 проц. плана ежедневно. Не отстает от него беспартийный товарищ Полозов. Тт. Шпунт, Плиткин и Солодов из цеха СМА объявили себя стахановцами и ежедневно перевыполняют программу в 1¹/₂—2 раза. На собрании комсомольской группы в цехе ЦСМ три комсомольца — Петров, Уланов и Лобанов — приняли на себя стахановские обязательства. Мастер-комсомолец Папенков обязался создать все условия для повышения производительности труда и увеличения выпуска продукции. Э. Канева».

 

 

* * *

Додерклин, Плиткин и Шпунт колотили кулаками в дверь.

Арон открыл.

— Надень маску и отойди на два метра, — велел молодой эфиоп в полицейской форме. За его спиной стояла Анна.

Арон выполнил указание, и полицейский переступил порог квартиры.

— Кто эта женщина, и кем ты ей приходишься? Гражданка была поймана без маски, без паспорта и без фамилии.

— И без телефона, — дополнила Анна по-русски. — Вышла продышаться, увезли в участок, фотографировали и допрашивали… Чтобы выписать штраф.

Черные глаза представителя недавно обнаруженного двенадцатого колена Израилева смотрели строго.

Арон предъявил паспорт.

— Ее паспорт!

Пока Анна искала справку, Арон расспрашивал полицейского об Эфио­пии. Знает ли он, что страна его исхода прежде называлась Абиссинией и почему абиссинцы ходили босыми?

— В Эфиопии тропическая жара…

Получив справку с кодом, он долго вертел ее в руках: за десять лет службы он такого не видел. С кого штраф взыскивать? Пересняв справку, он отослал ее по Ватсапу.

— Где были ваши бабушки с дедушками, когда Италия напала на Эфиопию? — спросила его Анна.

Полицейский, рожденный в Израиле в 1992 году, понятия не имел ни о войне, ни о старейшинах эфиопского рода.

— Нет ли тут ваших родителей? — спросила Анна и показала ему каталог Израильского музея с детскими рисунками и фотографиями новоприбывших эфиопов. Полицейский заинтересовался. Аккуратно перелистывая страницу за страницей, он, к своему удивлению, обнаружил среди сидящих за столом в гостинице «Дипломат» своих старшего брата и мать с пузом, в котором и обитал он, ныне сформированный полицейский.

В связи или не в связи с происходящим, начальство отменило штраф («Не взимать в связи со специфической формой удостоверения личности») и позволило принять в дар каталог, ибо «данный акт не имеет целью подкуп служебного лица».

Пушкин в полицейской форме смотрел на странную русскую с онегинским обожанием.

 

 

Букетик и тортик

16 ноября 1933 года Полину Абрамовну Канторович, работающую сестрой-хозяйкой в Детской больнице им д-ра Раухфуса, наградили грамотой «ударника за подлинно самоотверженное участие и проявленный энтузиазм в социалистическом соревновании и ударничестве по повышению производительности труда и улучшению качества медобслуживания в период конкурса на лучшую больницу».

Нарядное оформление. Парят самолетики, замаскированный солдат с ружьем направляет орудийное дуло в нижний край листа, в центре — скромный портрет Сталина, взятый в красную рамку, и Ленин во весь рост, посмертно изрядно раздавшийся.

— Ширпотреб, а приятно, — упредила Полина Абрамовна Леву от критики в адрес художников-оформителей государственной карточной фабрики.

— Еще как, мама! Ты ж держава наша и оплот! — Стискивая в объятьях не посмертно раздавшуюся, а живую, теплую мать, Лева, награжденный в 1932 году орденом Трудового Красного Знамени, в 1934-м — орденом «Знак Почета», в 1941-м — медалью «За боевые заслуги» посмертно, слышал биение сердца в ее необъятной груди.

Восторженный ребенок, очарованный жених, отчаянный путешественник — вот какого сына подарила Полина Абрамовна стране, а та отплатила похоронкой.

Вдова Левы, которая вот-вот появится здесь в образе невесты, будет рассказывать в старости юным следопытам:

«Еще мальчиком-самоучкой он начал работать помощником художника в Театре юного зрителя и в эту же пору увлекся иллюстрированием книг. Девятнадцати лет от роду Лев Канторович выпустил два интереснейших альбома; сильные, броские, энергичные рисунки молодого художника сразу же были замечены и оценены по достоинству. В эту же пору Канторович оформил спектакль в театре Нардома — пьесу Всеволода Вишневского „Набег“. В 1932 году Лев Владимирович ушел матросом в знаменитую полярную экспедицию на „Сибирякове“. Рисовать „из головы“ в спокойной обстановке мастерской он не любил. Он был путешественником по характеру, по натуре. Поход „Сибирякова“ был началом бесконечных отъездов Канторовича. Через год Лев Владимирович ушел в экспедицию на „Русанове“. После военной службы, навсегда привязавшей его к погранвойскам, Канторович отправился в высокогорную экспедицию на Тянь-Шань, затем с погранвойсками участвовал в освобождении Западной Украины и Западной Белоруссии, потом провоевал всю Финскую кампанию и погиб еще совсем молодым человеком в бою в начале Великой Отечественной войны».

 

 

* * *

Обеденный стол, на котором некогда утопал в цветах Владимир Абрамович, был уставлен яствами, приготовленными старушкой Шейной Леей с помощью Полины Абрамовны. В ожидании опаздывающих стыла еда. Лева развлекал присутствующих.

— Люди, вы не представляете себе, сколь необъятна наша страна! И везде — границы! На юге и на севере, на западе и на востоке, по горам и пустыням, по морям и рекам, в дремучих лесах и степях, повсюду! И мы в жару и холод, летом и зимой, ночью и днем стережем их нерушимость! Ура нам!

Кому, собственно, ура?

Всем домочадцам из куплетов Владимира Абрамовича со страницы 21. За исключением служанки, которую, как и нынешнюю, Иринью, к столу не позвали, хотя именно она и накрывала его.

— В высокогорных участках в центральном Тянь-Шане границу охраняют верхом. Представляете меня верхом на коне!

 

Звонок в дверь.

А вот и Ляля с Федей!

Букетик и тортик.

 

«Хорошо, когда семья большая и дружная, — думала Иринья, взрезая острым ножом шоколадную гладь вафельного тортика. — А вот не раскупят у кондитера все торты, куда их? Этот-то не пропадет, а кремовый с розами? На такой Федор Петрович не раскошелится. Он каждую копейку считает. На день рождения преподнес носовой платок: „Вот умру я, будешь, Иринья, слезы лить и моим платком утираться“. Это, он, конечно, по-русски пошутил. Евреи так не шутят. Хоть счет деньгам знают. Но не все. Лева щедрый. Как услышал про ее собственных детей, что они у нее по голяшкам протекли, а подросли и с голоду мрут, тотчас две посылки в деревню отправил».

 

Розы в хрустальной вазе выглядели усталыми; Иринья подкормила их сахаром — авось подымут головы — и вынесла в залу.

— Изящная подпорка, — захлопала в ладоши Ляля и прислонила грамоту к вазе.

— Тортик нести? — спросила Иринья у Федора Петровича.

— Погоди! Дождемся чаю.

 

Иринья ушла в кухню, налила себе щей, натерла чесноком горбушку — да вовремя спохватилась. За чеснок и нечаянное упоминание Бога ее ругают, но в целом семья хорошая. Слава богу. И она сыта, и дети не голодуют. Привела ее сюда хмелевская Дуня. У той был адрес другой семьи, но Иринья за ней увязалась. Авось кто подберет. Несколько дней ждала от Дуни ответа, слоняясь по вокзалу и пугаясь милиции, даже если та была вдалеке совсем, и вдруг видит, словно бы во сне, — Дуня рукой ей машет: пойдем, мол, есть место.

Иринья высморкалась в подарок Федора Петровича. Как вспомнит — так в слезы.

— Что ваша знакомая умеет готовить из мясных и рыбных блюд? — спросила ее Полина Абрамовна.

— Щи.

Та сделалась, что коршун, господи помоги…

Помог. Хотя упоминать Его здесь ни-ни, уволят.

 

 

* * *

Явился Арон с продуктами, откупорил вино, выпил стакан залпом, заел сыром, сообщил новость: его выставила Йоэль.

— Шуля поможет. Отправь к ней жену на консультацию. Временно воздержись от поездок на Мертвое море… Перестаньте куролесить и читать меня вслух… Слова материализуются. Из-за вас на меня напал абиссинец.

— Какой абиссинец?

— Из статьи мадам Канторович.

 

 

* * *

…проявления любви, не направленные непосредственно на продолжение рода, сексуальные переживания детей… использование собственного тела в качестве объекта сексуальных переживаний… сексуальные извращения взрослых и подростков… онанизм, однополая любовь, поцелуи, свидания, стремление к совместному времяпрепровождению, наконец, половые сношения с сознательной целью не иметь потомства…

Нет, это из дневника Федора Петровича…

Куда подевалось застолье?

 

— Да, я пишу торопливо, — послышался голос Левы.

Любопытная Иринья подглядывала из-за угла. Лева рисовал Лялю чем-то красным и пачкотным: голова на весь лист, а кудри — самая Лялина красота — не уместились, ни один куделек на бумагу не попал.

— Мне хочется поскорее рассказать людям о том, что увидел, узнал, услышал… Не всё же можно нарисовать!

Видимо, в тот момент, когда она выговаривала Арону за Мертвое море, Ляля выговаривала Леве за небрежность письма.

— Литература — не подписи к картинкам, — наседала Ляля.

— У вас широкий читатель, это накладывает особую ответственность, — поддержал жену Федор Петрович.

— Главное, чтобы меня любила Капочка, — рассмеялся Лева, глядя на ходики.

— Меньше, чем на два часа, не опаздывает, — вздохнула Полина Абрамовна.

— Ей позволительно, — ответил Лева.

— Адмиральской доченьке правила не писаны.

— Ляля, не задирайся, — урезонил ее дед Абрам.

— А всё же — где границы законности любви с точки зрения коммуниста?

Федор Петрович пытался направить беседу в дискуссионное русло.

— Просветите! Вы среди нас единственный коммунист, — поморщился дед Абрам.

— Ленин считал, что избыток половой жизни не способствует ни жизнерадостности, ни бодрости.

— Теперь ясно, почему у меня иссякли последние силы, — хохотал дед Абрам. — Иринья, неси торт!

Иринья тут как тут. Мигом расчищен стол, принесен поднос с чайным сервизом.

— Давайте чпокаться по-марксистски! — призвал Шура Варшавский, отец того самого Шуры Варшавского, который попросил Арона выписать снотворное Алексею Федоровичу. У евреев вообще-то не принято называть детей по отцу, но при советской власти с этим предрассудком никто не считался.

— Когда-нибудь ты схлопочешь за свой язык! — пригрозила ему Полина Абрамовна.

Относительно Шуры она ошиблась. Тот, как и все, сидящие за этим столом, умер собственной смертью. Кроме Левы.

 

 

* * *

СМС от Арона: «Сплю в ванной».

Так и есть. Спит в ванной. Вместо подушки — пуфик с кресла, вместо одеяла —розовый банный халат. Айфон в руке.

«Ах, мне жарко, ах, я всегда одеваюсь в летнее!» Белокурая голубоглазая красавица опускается перед ним на колени. Арон открыл глаза. Никого.

 

— Явилась не запылилась, — произнес дед Абрам во всеуслышание.

Не нравилась ему гойская инвазия. Сперва коммунист Петров, теперь адмиральская дочь, вечно опаздывающая…

— Левушка, откупорь! — Белокурая красавица в крепдешиновом платье выставила на стол шампанское. — Чествуем лауреата социалистического соревнования Полину Абрамовну Канторович…

— Уже чествовали, — не преминул заметить дед Абрам, но тут с грохотом вылетела пробка из бутылки, полилось шампанское — и слова его услышаны не были.

— Пьем за лауреата! — воскликнула Капочка.

— За одно и за нас, горько!

На глазах у всех Лева и Капочка долго целовались взасос.

Федор Петрович опустил глаза. Хорошо, что ему удалось умыкнуть Чижулю из логова разврата. Однажды он нечаянно услышал, как Лева в своей комнате изъяснялся Капочке в любви. Если бы он когда-нибудь вздумал изъясняться в любви Ляле, он бы такой словесной распущенности не допустил. Неужто к дочери адмирала не подступиться без непристойных заигрываний?

— Разве ты не завтра улетаешь на Тянь-Шань? — напомнила сыну Полина Абрамовна.

— Успеем. Загс открывается в восемь утра.

— Капочка, а вот расскажи нам, невеждам, про половой вопрос! — не унимался Шура.

— Умолкни, филистер! — рассердилась Ляля.

— Кто такой «филистер»?

— Ограниченный самодовольный обыватель. Ни монах, ни Дон Жуан.

В предчувствии возможного конфликта Роза-Далькроза покинула залу. Она, как и Владимир Абрамович, номинально присутствующий на семейном торжестве в качестве портрета на стенке, предпочитала уединение пустой болтовне.

— Пойдем, Ляленька, — шепнул ей на ухо Федор Петрович, а про себя подумал: «„Филистеры“ — подходящее словцо для этой семейки. Все курят, перебивают друг друга, дышать нечем. Снять бы китель, освободить шею от галстука-удавки, позволить себе стать штатским. Он же перед сном разоблачается, не спит в погонах. Но это дело интимное. Для общества, даже внутрисемейного, он есть и будет полковником политчасти».

— Я тут набрела на одну ленинскую историю, но, боюсь, она будет сложновата для малообразованных девушек…

— Ляля, если про любовь, я пойму, — сказал Шура, и все рассмеялись.

— Про молодого товарища «Икс», высокоодаренного юношу, который мечется из одной любовной истории в другую…

— Подумать только, Ленин и про меня всё знает!

— Да, Шура! И даже то, что ничего путного из тебя не выйдет. Переплетение случайных романов с политической борьбой к революции не ведут.

 

Арону почудилось, что Йоэль говорит по-русски. Та же жесткая интонация в голосе.

В большой комнате горел свет. Анна, глядя на экран, стучала по клавишам.

«Я не ручаюсь также за надежность и стойкость в борьбе тех женщин, у которых личный роман переплетается с политикой, и за мужчин, которые бегают за всякой юбкой и дают себя опутать каждой молодой бабенке. Нет, нет, это не вяжется с революцией…»

 

 

Тарховка

С одобрения товарища Васильева, члена партии с 1912 года, Ляля подала документы на вступление в ВКП(б). В 1912-м она еще только зародилась во чреве Полины Абрамовны. Теперь и в Ляле образовался новый человек.

— Если будет девочка, назовем Партией.

— Чижуля, такое имя будет выделять ребенка из коллектива, мы же отказались от Эльги!

— Мы — да. Я — нет. Ольга Петрова — невзрачно для журналиста.

— Вышла бы тогда за Перепетуева!

Чижуля смеялась, и ребенок резвился внутри нее.

 

Незабвенная Тарховка.

Федор Петрович нагрянул сюрпризом. Ляля еще спала, и он, не желая будить ее, бродил по округе. Сосновый бор, роса на траве, щебетание птиц, залив, сквозящий в проемах дерев, спокойное счастье мирной жизни… У него есть всё, что нужно человеку: служба, семья, любовь, поселившая семя в правильной женщине.

В дневнике, который он забросил, просматривается путь становления его личности. Крестьянский сын, не одаренный особыми талантами, не только пел в опере, но и научился отделять ее от драмы!

— Во мне сама душа поет, — шептал Федя, положив руки на огромный Лялин живот.

Потом они, отмахиваясь от ос, налетевших на клубничное варенье, пили чай на веранде.

— Понимаешь, Чижуля, раньше у меня был беднее духовный мир, или, вернее, восприятие. А теперь его прибавилось — и стало ясным то, что раньше было непонятным.

— И что же прояснилось, Федя?

— То, что драма ближе к жизни. Она более доступна.

Федор Петрович отнес в дом пустые чашки и розетки из-под варенья, и они вышли за калитку. Песчаная дорога, по которой Леле с пузом идти было тяжеловато, вывела на лесную тропу.

— Вот лес… В нем разговаривают два человека — мы с тобой. Это драма. А если бы тут запели поставленными голосами богини — вышла бы опера. Наша с тобой беседа важнее красоты декорации. А музыку я так и не научился понимать и переживать. Но всё же рядом с тобой начинаю чувствовать, слышать в музыке подъем и радость.

— Феденька, когда по радио дают «Нибелунгов», у меня заходится сердце. Играют увертюру — и дитя принимается толкаться, бить ногами под дых. Что-то доносится до него из моей взволнованной груди.

— Чижуля, я обязательно буду слушать оперную музыку…

— Да, Феденька, она пробудит в тебе сознание и ко всякой другой. И к поэзии между прочим.

— Раньше я думал, что до поэзии у меня чутья большого нет… Но вот однажды, в училище, почувствовал Пушкина как самого себя: его переживания щемили мою грудь, я видел и чувствовал поэзию.

— А я в детстве знала наизусть всего Пушкина. Кроме поэм. Мною даже Корней Чуковский восхищался.

— Сам Корней Чуковский?

— Да. Он же про меня в «Крокодиле» написал!

Они вышли к берегу моря. Осока, дюны, ветерок… И ни души кругом.

Федя снял штиблеты, закатал штанины до колен и вошел в море.

— Сплаваю! — крикнул Ляле, сидящей на обрубке дерева, и, раздевшись до трусов, бухнулся в воду.

Милая девочка Лялечка с живой куклой в животе глядела на плывущего кролем мужа и думала: «Вот оно — счастье».

 

«Милая Ляля! Расскажу тебе, что я делал после нашего трогательного расставания в Тарховке. Приехал в Ленинград на Советский в первом часу. Дольше меня гуляли лишь Левочка и Капочка. Выкупался, затем, по указанию Полины Абрамовны, готовил себе ужин, затем (по собственной инициативе) постирал белье, затем из вежливости повосхищался Капочкиными достоинствами (молодые к тому времени навеселе прибыли домой) — время двинулось к 3 часам ночи. Что оставалось делать? Последовал твоему совету и проспал до 9:15 утра 13 числа. Восстав утром (все твои поклоны всем передал, а также поручения), под конвоем Шейны Леи (соглашательская, прямо скажу, старушка, т. к. добровольно согласилась проводить меня до 1-й Красноармейской, с тем чтобы я зашел домой и поехал на вокзал, а она заберет наши ключи) проследовал до 1-й Кр—й и забрал шинель и велопринадлежности, забежал в „Союз—молоко“ за маслом и в 11:25 отбыл восвояси. У нас полеты, и я застрял до самого вечера. Писать было некогда до настоящего момента. Ты, конечно, поняла и простила.

Погода сегодня у нас хорошая, и я думаю, что ты тоже растешь и крепнешь. Письма от тебя получаю ежедневно, причем почтальон не оставляет их вместе с газетами. Когда я спросил почему, тот хитро посмотрел и говорит: „Здесь написано «лично», так, может быть, и нельзя оставлять дома — мало ли какое письмо!“ Видишь, какая грамотная публика».

 

 

Засни, моя деточка милая!

Чижуля ширится и крепнет. Скоро она родит пионерку в красном галстуке с тугими косичками, которая будет радовать семейство примерным поведением, а баловать ее будет Иринья, чье влияние на детей (Алексей Федорович пока не в программе) Полиной Абрамовной будет оценено как пагубное. Безответственная доброта Ириньи «ослабит пружину личного роста Тани, лишит амбиций, приведет к мягкотелости». У Тани это найдет выражение и в работе, и в личной жизни. Не хотела стать химиком — стала; не хотела замуж за полковника МВД — вышла; не хотела рожать по состоянию здоровья, подорванного химией, — родила. Потом, конечно, и сына полюбила, как до того полюбила подружек по химической лаборатории, да и мужа в конце концов, раз уж был такой. В том, что сын вырос оболтусом и махинатором, Иринью винить не следует, хотя она и подзуживала про «Артек»: «…не сдавайте ребенка в лагерь, коли он подворовывает, ему от этого тяжело на душе…» Стрижка бобриком — и вперед, бледнолицый сын, в пионерский лагерь, там тебя отучат по чужим карманам шарить. Сын полковника МВД не станет вором! Куда там! В 1990-е скупил весь мрамор в Греции, разбогател, детей настрогал и украсил бы всю Россию дорийскими колоннами, а тут подстава. От секретарши. Она осталась беременной и богатой, а он спился, рыгал и икал в родительском доме, пока не помер. В этом и — как следствие — в смерти Татьяны полковник МВД винил Ельцина и его «воровскую шайку». Из-за них пышка с редкими зубами и стеснительной улыбкой за какие-то два месяца превратилась в маленькое тельце. Хоронили ее под тихое пение Алексея Федоровича:

 

Засни, моя деточка милая!

В лес дремучий по камушкам Мальчика-с-пальчика,

Накрепко за руки взявшись и птичек пугая,

Уйдем мы отсюда, уйдем навсегда.

Приветливо нас повстречают красные маки.

Не станет царапать дикая роза в колючках,

Злую судьбу не прокаркает птица-вещунья,

И мимо на ступе промчится косматая ведьма,

Мимо мышиные крылья просвищут,

Мимо просвищет Змей с огненной пастью.

Мимо за медом-малиной Мишка пройдет косолапый…

Они не такие…

Не тронут.

 

Засни, моя деточка милая!

Убегут далеко-далеко твои быстрые глазки…

Не мороз — это солнышко едет по зорям шелковым,

Скрипят его золотые большие колеса.

А вот и полночь крадется.

Темная темь залегла по путям и дорогам.

Где-то в трубе и за печкой

Ветер ворчливо мурлычет.

 

Скоро и ветер уснет,

И деточка милая…

 

 

На рассвете

Арон заслонил собой Монастырь Креста; из-за взъерошенной гривы проглядывала несуразная колокольня. Рука с трубкой обнимала изящно выгнутую спинку стула, который Анна недавно приволокла с помойки. Артистическая поза, нога за ногу, рука откинута — и фон, конечно же, знатный. Не исторически дробный, а онтологически цельный: никаких коленопреклоненных красоток и белых лебедей... Логичней было бы обнимать жену, а не спинку стула.

— «Его волосы темны, как темный гиацинт, а губы его красны, как роза, которую он ищет. Страсть сделала его лицо бледным, подобно слоновой кости, и скорбь наложила печать на его лицо».

— Что это?

— Отрывок из юношеской пьесы Владимира Абрамовича Канторовича «Соловей и Роза». Написана под воздействием внезапно нахлынувших чувств к младшей сестре его жены.

Арон кивнул и прижал к уху айфон. Жена. Он слушал ее, не перебивая, довольно долго. Потом сказал:

— Согласен. Мы все видим по-разному. (Теперь его фигура в контражуре, за спиной яркое солнце.) Хорошо, что у тебя есть друг и что сын его принимает. Остальное уладим между собой.

Скорбь так и не наложила печать на его лицо. А уставшим он выглядит всегда.

— Не стер бы ты зрение свое пристальное в порошок! — сказала она, глядя, как Арон крутит кулаками в глазницах.

Не стер, отнял кулаки от лица, уставился на Анну. Глаза — что выжигательные стекла.

— Ты когда-нибудь спала в ванной?

— У меня нет жены, которая выносит из дому лишние вещи. Сперва чемоданы, потом тебя. Минимум вещей, максимум порядка.

— Ты не знаешь Йоэль!

— Так написано на странице восемьдесят два.

— Всякую чушь помнишь.

Арон злился на жену.

— Не чушь тоже помню.

— Что например?

Ждет. Надеется, что сейчас она расскажет ему про детство — скажем, как научилась складывать слова из букв…

— Помню колыбельную: «Засни, моя деточка милая! Убегут далеко-далеко твои быстрые глазки»…

— Кто пел?

— Голос Алексея Федоровича.

— Тьфу!

Чтобы не злить его еще больше, она ушла в спальню. Сняла с себя джинсы и рубаху, достала из-под подушки «LG».

«Реально лишь нереальное, — пел бархатный голос. — Недаром считалось прежде… нереальное вечным…»

Арон подслушивал. Звучит утешительно, в самый раз для дурдома. Правда, слов никто не поймет.

 

По пути в повседневную реальность Арон выпил кофе с хозяином автозаправки без соблюдения метровой дистанции и, понятно, без маски. Пожилой выходец из Ирана по имени Мардук поделился с Ароном утренними философемами на тему победы жизни над временными обстоятельствами.

— Переживем. И пандемию, и экономический спад. Без бензина технику с места не сдвинешь, а без психиатрической службы не оградишь нормальных от безумных. Хотя, — добавил Мардук подумав, — был бы твой «Эйтаним» резиновым, я бы запихал туда всю страну. И в первую очередь — Кнессет.

Мордехай и Мардук — духовные родственники. «Мардо(к)хей» означает: «бог Мардук жив» или «бог Мардук живой».

 

 

Юбка на резинке

Она блуждает по экрану компьютера, топчет слова босыми ногами, раздвигает ступнями строки, пытаясь навести порядок во всех маршрутах, сваренных из чемоданных конвертов с советскими марками и адресами, в которых так сложно разбираться человеку, никогда не бывшему в Ленинграде.

Анна так и не успела расспросить Леву про ту Анну, которая убежала из его рассказа от мужа в родительский дом, флиртовала с каким-то летчиком в поезде, а когда вернулась, ее мужа убили. Хронологически невозможное допущение, но ей помнятся табуретка около окна и близкие, подступающие чуть ли не к самой оконной раме горы. И юбка… Юбка на резинке: ее можно было подтягивать к груди (тогда она прикрывала колени) или спускать на бедра, чтобы доставала до пола.

Еще ей кажется, что она помнит тетю Розу, аккуратную старушку с выправкой Айседоры Дункан, какой-то шкаф, за которым умещалась узенькая кровать, застеленная клетчатым пледом, узкое окно, батарею, круглый стол. На нем лежала рукопись в серой обложке — диссертация Розы Абрамовны Варшавской, написанная ею на базе преподавательской работы в Высшей школе художественного движения при Институте физической культуры им. П. Ф. Лесгафта.

По воспоминаниям Владимира Абрамовича, юная Роза пленила самого Линде. Порыв его так напугал юную балерину, что она отказалась от личной жизни в пользу художественной гимнастики — новой отрасли спорта.

 

Есть в Москве Наркомбалет,

Что ни жест, то поза.

Кто ж у нас Наркомконцерт —

Ляля или Роза?

 

На вопрос Владимира Абрамовича Ляля получила ответ через полвека:

«29. 02. 76. Плохо засиживаться на свете, ведь каждого старого человека ждет „сюрприз“ в той или иной форме. Ляленька, удивляюсь тому, что ты не проявляешь никакого интереса к своей престарелой тетушке. Впрочем, не подумай, что у меня к тебе какие-либо претензии. Я привыкла к тому, что в жизни нельзя рассчитывать на сходность восприятия. Каждый человек по-своему подходит к жизни и к людям. Поэтому случается, что находишь порой там, где не ждешь, и так же теряешь. Главное — относиться к этому философски, чего тебе от всей души желаю».

 

 

Сплотиться, скрепиться и победить

Ляля чуть не сшибла с ног тетю Розу. Простите-извините, опаздывает. Из-за дочери-копуши. Причина вряд ли будет сочтена уважительной.

Ляля перепрыгивает через ступеньки, выбегает из подъезда, маршевым шагом идет по улице: серое пальто, пышная шевелюра пришлепнута беретом, под мышкой папка, в руке дамская сумка.

Коммунистический институт журналистики.

Ее ждут.

Она подымается на второй этаж и оказывается в зале, где проходит собрание, посвященное убийству Кирова. Как секретарю комсомола ей нужно держать востро рот и ухо. Лишь бы не сесть в лужу. А лужа эта опасная. Правда, всё же не такая, в какую она угодит через три года; но дело пахнет жареным — и Ляля кипит. Она говорит возбужденно о постигшем всех горе, о том, что надо сплотиться, скрепиться и победить врагов силой марксизма-ленинизма, как учил нас пламенный большевик товарищ Киров, отдавший свою жизнь во благо мировой революции. Образ товарища Кирова — это образ политического и хозяйственного руководителя, полностью овладевшего ленинско-сталинским стилем руководства. Товарищ Киров погиб на боевом посту, сраженный пулей злодея, бандой наемных убийц и шпионов. Самоуспокоенность, товарищи, вот злейший враг! Нужно, чтобы нашей повседневной практической работе сопутствовала большевистская, честная, благородная внутренняя тревога за дело партии. Убийцы товарища Кирова будут сметены с лица земли, раздавлены, как ядовитые змеи. Их память будет проклята и забыта. А память о Кирове переживет века!

В общем, справилась на отлично. Федя был бы доволен.

Дальше путь ее лежит в газету «Смена», где она возглавляет отдел местной печати. Газета подчиняется Ленинградскому обкому и горкому ВЛКСМ, так что приходится дважды согласовывать поручения, которые она дает штату, а также тематику ее собственных еженедельных очерков. За разоблачительной статьей о скверной работе комсомольского пропагандиста должна следовать хвалебная, с положительным примером. Газетную текучку никакие ЧП не останавливают, жизнь-то идет. На сей раз в Лялиной папке очерк об успешном опыте тов. Ходоренко, секретаря-пропагандиста установочного цеха завода «Электрик». Из всего того, что наговорил ей велеречивый товарищ, Ляле удалось ухватить главное: в чем секрет его успеха. А он — в методических приемах.

Первый — простота. Умышленно избрав не кружок истории партии, а начальную комсомольскую школу с наименее подготовленным составом слушателей, Ходоренко нашел ключ к большевистской простоте. Ему удалось добиться максимальной доступности, популярности и предельной ясности — всего того, что требовал от пропаганды Владимир Ильич Ленин. Каждое непонятное слово он тщательно разъясняет, останавливаясь на часто встречающихся политических терминах.

Второй — живость. Говоря о формах классовой борьбы в Стране Советов, он увлекательно пересказывает несколько эпизодов из романа «Ненависть» Шухова, рекомендует посмотреть кинокартину «Вражьи тропы».

Третий — тесная связь с повседневно текущей жизнью цеха.

Он знает каждую из слушательниц кружка. Он даже знает, что у Арбузовой болит палец и поэтому она не может писать. Он знает слабые стороны каждой. И внимательно, как настоящий опытный воспитатель, руководит политическим развитием.

Четвертый, обобщающий, — любовь к делу, творческий, инициативный подход к работе пропагандиста. Захотел он, чтобы девчата крепко полюбили политическую учебу, и ему это удалось. «Пропаганда — самое сложное и самое интересное дело», — говорит товарищ Ходоренко.

Если Федор Петрович и ревнует Лялю, то только к пропагандистам. Где-то она с этими павлиньими хвостами встречается — скорее всего, у них же на квартире… Все эти секреты успеха Ходоренко он бы и сам Ляле надиктовал, да нельзя.

 

 

 

Реально лишь нереальное

Голосовое сообщение от Арона:

«Весь день усмирял психов с концесветовскими фобиями. Вооруженного бактериологическим оружием поместил в „алеф“. Моше Рабейну продолжает галлюцинировать, Мухаммед ломает псевдоэпилептическую истерику. Сократ Иванович убежден в том, что греческие слова „mantike“ („пророк“) и „manike“ („безумство“) — однокоренные. В Израиле новая волна. Полный локдаун. Еду домой. Так что реально лишь нереальное. Привет Мертвому морю и Шуле».

 

Белесое море, красные горы, стоячий, маринованный кристаллами соли воздух.

— Как только Алексей пришел в себя после операции, он начал принимать заказы от детей, — рассказывала Шуля, не глядя на Анну, сидящую перед ней в цельном цветастом купальнике и темных пластмассовых очках. Ни себе ни людям. В зеркальные хоть можно смотреться. — Про любовь ботинка со шнурком его просила сочинить девочка из Швеции.

— А кто ему заказал про Шинго?

— Не знаю.

Шулины зеленые глаза смотрели на Анну из-за очков, нарисованных мертвоморской грязью. С тела она ее смыла в море, а с лица и волос — нет.

— В Шинго жили мальчик Мишаку и девочка Машуку. Они были веселыми, любили играть и рисовать, и сны им снились только хорошие. Но, главное, у них была кошка Ака-Синьяку, пушистая и белая, только хвост у нее был рыжий. Больше всего на свете кошка любила рисовать. Для этого она опускала свой пушистый рыжий хвост в различные краски и наносила их на бумагу. Получались замечательные картинки. Мишаку и Машуку носили их на продажу в туристический центр для паломников. А в Шинго их было множество. По японскому преданию, там была могила Иисуса Христа, который убежал из Иерусалима в Шинго, где прожил счастливо до ста шести лет.

— Вечно наплетет с три короба, — рассмеялась Шуля. — Тут тебе и Япония, тут тебе и Иерусалим…

— Все его фантазии были одушевленными. Отвязанными от реальности. Он за нее не держался.

— Так и будем рассказывать друг другу сказки? — Шуля собрала маслянистые волосы в пучок и подняла его вверх. Черная труба стояла над головой.

— Могу что-нибудь другое.

— Валяй!

— В восьмидесятых годах грабители древнеегипетских могил нашли близ оазиса Эль-Фаюм необычные портреты на деревянных досках, с поразительной достоверностью передававшие черты умерших людей. Под бинтами лежала табличка с указанием имени человека, его возраста и занятий. Расхитители вырвали портреты, а таблички выбросили. Лица лишились имен, но они смотрят на нас живыми глазами…

— …голубоглазого большеносого мужчины с улыбкой на тонких губах. Ха-ха! Не пудри мне мозги! Ты знала Алексея Федоровича… Он варил тебе суп…

— Супы я не ем.

— Вот с тех пор и не ешь…

 

Душ — столб с цепочками. Дернешь — польется пресная вода. Шуля смывала лечебную грязь, Анна — фаюмское наваждение.

Главное, пить пресную воду. Мертвое море высасывает влагу из организма.

Она пьет.

Шоколадный юноша машет Шуле из спасательной будки.

— Кофе, мадам, массаж, мадам…

Несет им полосатые шезлонги той же расцветки, что и навес.

— Как поживает хайфская любовь? — спрашивает его Шуля.

— Никак. Торт отвез в Йерихо, кольцо подарил сестре. Сердце свободно.

Сосо смотрит на Анну во все глаза. Наверное, вспоминает хайфскую избранницу. Светленькая. Арабы на блондинок западают.

— Он не навязчив и прост, как зверь, — объясняет ей Шуля по-русски. — Захочешь — возбудит и отъ..ет по полной. Не захочешь — не тронет.

Анна ушла. Шуля смотрела, как медленно и плавно входит она в воду, ложится на спину, разводит в стороны выпрямленные руки и ноги. Витрувианский человек Леонардо. Но тот был мужчиной. Сосо плывет ей навстречу, касается ее руки; она вздрагивает и делает кувырок.

Он выносит ее на берег, ставит под душ, бьет по спине. Анна задыхается. Он кладет ее животом на землю, выколачивает из нее соленую воду, несет на себе в будку, надевает на нее кислородную маску, включает генератор.

— Хлебнула на вдохе, нехорошо.

— Вызывать «амбуланс»?

Нет, он справится. За двадцать лет тут чего только не бывало, особенно с пьяными русскими ныряльщиками. Ни один не помер.

— Буду работать, выйди.

Сосо раздел Анну догола, массировал грудь, подмышечную область, низ живота, лимфатические узлы в промежности. Анну вырвало, она сделала вдох и открыла глаза.

— Кукла жива, можешь забирать! — кликнул он Шуле и отдал ей ключ. — Пусть отдохнет в моем бунгало, следи, чтобы пила воду.

— Прикосновения твоего Сосо вызывают рвоту, — сказала она Шуле, которая за это время успела приготовить чай и кофе. Бумажные стаканчики с дымящейся жидкостью стояли на плетеном столике.

— Зато ты начала дышать. Иногда полезно выблевать из себя прошлое, избавиться от его груза.

— Мне не от чего избавляться.

— Тогда пей чай.

Явился Сосо с фруктами на подносе. Спелый фиолетовый инжир и зеленый прозрачный виноград из сада той самой сестры, которой он подарил кольцо, уготованное хайфской возлюбленной.

Они сидели в плетеных креслах. Шуля курила пахучие сигареты, Анна пила чай вприкуску — с морем и горами на горизонте.

В молчании между ними возникала связь, в разговорах — отторжение.

— Вы звали Алексея Федоровича по имени-отчеству?

— Нет, конечно. По имени и на «ты». Это при тебе я так его величаю, всё же Герой Труда.

— Какого труда?!

— Твоего. Ты ведь занимаешься его семейным архивом!

Анна побледнела. Шуля тряхнула ее за плечо, та не шевельнулась. Застыла как Ниоба пред зрелищем мертвых детей.

Шуля поднесла к ее носу ватку с нашатырем.

Вдох — и она здесь.

 

По дороге в Иерусалим Анна спала на заднем сиденье, а Шуля слушала в наушниках бархатный голос: «Жужжащие слоны, в отличие от обычных, небольшого размера. У них есть крылья, а вместо хобота — хоботок. Еще у них тоненькие усики, как у художника Сальвадора Дали. Они любят жить на помойке, у них продолговатое брюшко, глаза большие и красные по бокам головы. Еще у них тоненькие лапки, которые они любят чистить одну о другую».

 

 

Квантовая перезагрузка

Устанавливая в кабинете раскладушку, купленную на блошином рынке у старика-киргиза, Арон думал о страннейшем существе, которое утром материализовалось в его кабинете. Ножки тоненькие, наушники красные, усики в зачаточной стадии.

Он мог бы спать и на больничном топчане, но тогда бы он вскакивал при любом крике. Как на ночном дежурстве. Раскладушка — дело другое. Она — не отсюда. На ней спали и Чижуля с Петровичем, да и вообще весь Светский Союз. У них дома были две: одна целая, другая поломанная. Целая — для гостя, поломанная — для игр. Поставишь ее на попа — и ты один в домике. Вот Арон и построил себе домик в дурдоме. Но всё же спать здесь сложнее, чем в ванной. Будоражат шумы. И наружные и внутренние.

— Барух — ясновидящий, — жужжала его слониха-мама. — Смотрит на пустую стену и видит на ней кадры из военных документальных фильмов. А потом и сами фильмы находит. Порой сидит перед пустой стеной как вкопанный и, если в этот момент его спугнуть случайно, подскакивает чуть ли не до потолка. И еще случай… Утром Барух пошел в школу и по пути к ней вдруг увидел мечеть, которой там никогда не было. Прибежал весь красный домой и сказал, что умерла бабушка. Через минуту раздался звонок из больницы. Умерла бабушка.

— Что ж, такими способностями обладали и Моисей и Иисус Христос, но им не требовался психиатр, который отмазывает от армии, — сказал Арон, зная, что все эти байки про юношей с невероятными прозрениями, как правило, имеют одну цель — постановку на учет и получение 21-го профиля.

Чтобы отмести диагноз «ясновидение» (как бы Барух с таким даром в Моссад не угодил), Арон решил провести эксперимент, который французские медики в 1837 году предложили в качестве фактического доказательства ясновидения. В непрозрачный пакет закладывался текст и предлагался испытуемым. Никто из «ясновидящих» не сумел его прочесть. Арон же вложил в непрозрачный пакет пустой лист и попросил Баруха сказать, что там написано.

Барух повертел его и сказал: «Ничего».

А что если это будущий Никола Тесла? Боясь впасть в мистицизм, мы бежим от мысли о явлениях, не объясненных наукой. Тесла, открывший переменный ток, флуоресцентный свет, беспроводную передачу энергии и много чего еще, с раннего детства обладал паранормальными способностями. Он, ученый, изменивший нашу цивилизацию, рассказывал, что необычные видения являлись ему в сопровождении нестерпимо ярких вспышек света, которые искажали вид реальных предметов; тихие шорохи казались ему раскатами грома. Это причиняло жуткие страдания, и Тесла не раз обращался к психологам и физиологам, но никто не смог дать ему исчерпывающего объяснения. Оставалось предположить, что это что-то наследственное, тем более что и его родной брат испытывал те же трудности. Брат, кстати, ничем не прославился.

Тесла-то хоть оставил свидетельство, в основном же «чудеса» являются плодами коллективного разума…

Новости лучше не читать. Ни про «корону», ни про политику.

Воспарить над временным помогает портал WWW.PLANETANOVOSTI.COM

«Роберт Ланц из института регенеративной медицины („Astellas Global Regenerative Medicine“) считает, что смерть — это не завершение существования, а всего лишь квантовая перезагрузка. Сознание человека перемещается в другую точку альтернативного пространства-времени. Сознание каждого человека имеется во Вселенной. Оно порождает время: человек легко может принять прошлое либо будущее за настоящее, создать новую систему отсчета. Смерть — это перезагрузка, открытие новых возможностей».

 

 

Поварихи в красных косынках

Получив пост завотделом крестьянской молодежи, Ляля первым делом отправилась в Красногвардейск. Кто, как не Иван Васильевич, сможет направить ее журналистское перо в сельскохозяйственное русло.

Состарившийся, погрузневший и будто бы утративший прежний рост, он принял Лялю с прежней радостью.

— Ах, какая ты стала! И молодая мамаша, и завотделом пропаганды, и секретарь редакционного комитета «Смены»!

— Скорей бы в партию! Но что-то тянут, проверяют…

Васильев развел руками.

Ляля попросила у него список комсомольцев — передовиков колхоза, о которых было бы важно написать в «Смену». Этой задачей он озаботил секретаршу.

Телефон в кабинете не умолкал. Васильев всех просил перезвонить через десять минут, но один звонок оказался, видимо, очень важным, и Ляля вышла из кабинета.

— Десяток передовиков достаточно? — спросила ее седенькая секретарша.

Ляля пробежалась глазами по списку — накатаешься по колхозам! Зато материал будет из разных мест.

Васильев вышел из кабинета. Он был в пальто.

По дороге они зашли в заводскую столовую, взяли по общепитовской котлете с тушеной капустой и уселись напротив плаката с изображением задорных поварих в красных косынках, дующих в столовые ложки (видимо, в них был суп, налитый из чистого блестящего бака). «Работница, борись за чистую столовую и здоровую пищу!» Вылизанная до плакатного блеска общепитовская точка служила примером заводской столовой, хотя не всё тут было как на картинке. Но котлета вкусная, и, что еще важней, народу нет. Обеденный перерыв закончился.

— Перед тем как поедешь по колхозам, прочти рассказ Платонова «Впрок», — сказал Васильев. — Добротная, честная литература. Главный герой рассказа, электротехник, попадает в колхоз «Доброе начало», где возвели первое в мире электросолнце. Образ, разумеется, аллегорический. Само же произведение — реалистическое, и оно не рождает радужного представления о колхозной действительности. Лет пять тому назад прочел, к лучшему мало что изменилось, если не сказать — наоборот. Так что будь аккуратна и максимально правдива.

Вернулась Ляля домой сама не своя.

— Федя, с Васильевым подвох. Он критикует колхозы!

— Чижуля, не сей панику! Васильев нам как отец родной. Со мной вот начальник эскадрильи Шелухин однажды до того разоткровенничался, что я решил — всё, ловушка… Ничего подобного. И он остался на месте, и я под чистку не попал.

 

 

Душевные бедняки

«Впрок» Федя раздобыл в городе Пушкине, где он теперь служил ответсекром партбюро 24-й эскадрильи тяжелых бомбардировщиков авиаэскадрильи 3-й воздушно-десантной бригады Ленинградского военного округа, — и они с Лялей взялись за чтение.

— «Некий душевный бедняк, измученный заботой за всеобщую действительность…» Тяжело воспринимается на слух. Странный стиль… Что Васильев тут нашел?

— Колхозное солнце, Феденька.

— Ага, есть тут такое!

«Устав для действия электросолнца в колхозе „Доброе начало“:

1. Солнце организуется для покрытия темного и пасмурного дефицита небесного светила того же названия.

2. Колхозное солнце соблюдает свет над колхозом с шести часов утра до шести часов вечера каждый день и круглый год. При наличии стойкого света природы колхозное солнце выключается, при отсутствии его включается вновь.

3. Целью колхозного солнца является спускание света для жизни, труда и культработы колхозников, полезных животных и огородов, захватываемых лучами света.

4. В ближайшее время простое стекло на солнце надо заменить научным, ультрафиолетовым, которое развивает в освещенных людях здоровье и загар. Озаботиться товарищу Кондрову.

5. Колхозное электросолнце в то же время культурная сила, поскольку некоторые старые члены нашего колхоза и разные верующие остатки соседних колхозов и деревень дали письменное обязательство — перестать держаться за религию при наличии местного солнца. Электросолнце также имеет то прекрасное значение, что держит на земле постоянно яркий день и не позволяет скучиваться в настроеньях колебанию, невежеству, сомнению, тоске, унылости и прочим предрассудкам и тянет всякого бедняка и середняка к познанию происхождения всякой силы света на земле.

6. Наше электросолнце должно доказать городам, что советская деревня желает их дружелюбно догнать и перегнать в технике, науке и культуре и выявить, что и в городах необходимо устроить районное общественное солнце, дабы техника всюду горела и гремела по нашей стране.

7. Да здравствует ежедневное солнце на советской земле!»

— Чижуля, автор за советскую деревню. Вне сомнения.

— Нет! Это гнусное издевательство над колхозниками, — выпятила Леля полную нижнюю губу. Федя не удержался и лизнул ее кончиком языка, но отклика не получил.

У Ляли было одно на уме: из-за Васильева ее не примут в партию.

— Иван Васильевич — кристальный большевик, делегат Съезда победителей! Мы ведь встретились в его кабинете…

— Вычеркни этот факт из нашей биографии! Он бросает тень…

Ни ласки, ни доводы о мощной защите в лице ее мужа-политрука, в лице ее родного орденоносца-брата, а также двоюродного — журналиста-международника «Известий» — не утешали. Патлатая, с птичьим клювом и вытаращенными глазами, Ляля металась по квартире с папиросой в зубах, зная, что Федю тошнит от запаха. У Канторовичей хоть потолки высокие, а в их клетушке дым оседает и не выветривается. Такая жена была ему физически неприятна.

Образумил ее, как ни странно, пример с Берзиным. Федор Петрович припомнил, как на заре их любви она обозвала ведущего советского писателя контрреволюционером. За что? За то, что он высмеивал НЭП. Прошло время, НЭП осудили, а Берзина публикует журнал «Звезда».

— Случайно наткнулся на его пьесу «Эликсир молодости», но прочесть не успел. Срочно нужны были материалы для политзанятий о смерти Куйбышева, который так таинственно и скоропостижно скончался, и именно в «Звезде» нашел толковый, политически выверенный некролог.

 

Опять Берзин… Еще на странице 206 он был окончательно осужден как враг народа. Кроме того, Федор Петрович «Звезду» на дом не брал. Кто же тогда уничтожит «Эликсир молодости»? Работники библиотеки.

 

— В смерти Куйбышева партия тайны не усматривает, — возразила Ляля. — Он отдал последние силы на борьбу с байско-кулацкими врагами и умер от разрыва сердца в своем кабинете.

— Чижуля, я прибыл домой перевести дух. Разговоры на повышенных тонах не по мне. В Пушкине идут партчистки. Раньше достаточно было одного собрания и протокола с подписью трех начальников, теперь каждый член партии проходит чистку в три приема. На мне лежит большая ответственность.

— Прости, я больше не буду курить в квартире… Тебе нужен чистый воздух…

— Да, Чижуля… Но и после чисток двурушники плодятся со страшной силой.

— Потому что партия взяла курс на очищение лишь после гибели Кирова. Поздно опомнились.

— Не думаю. Врагу надо дать созреть. Чтобы чистить не по одному, а скопом. Слой за слоем. Сейчас черед тем, кто в двадцатые годы состоял в преступной связи с троцкистской или правой оппозицией. В преддверии широкомасштабного наступления Сталин укрепляет ключевые позиции. Нас, ленинградцев, поведет за собой Жданов.

Слезы туманили Лялин взор. Зерцало и омут.

— «Зажжется новое солнце от двух метеоров-сердец!»

— Это чье, Феденька?!

— Мое. Когда-то и я стишками баловался.

 

 

Корректоры

Очерк о доярке Расторгуевой, повысившей надои молока в полтора раза по сравнению с прошлым годом (руки у Расторгуевой были скрюченные от тяжелой работы, зато глаза веселые, но о таких частностях Леля упоминать не стала), вышел кратким и броским. Осталось решить про эпиграф — и Расторгуева уйдет в набор.

В «Смене» кипела работа. Звонили телефоны, стрекотали пишущие машинки, из кабинета корректоров то и дело выбегали авторы с вычеркнутыми из статей словами, а то и целыми абзацами… В такой атмосфере невозможно было притронуться к чему-то, от дела не зависящего. Новая книга Левы, которую Ляля прихватила с собой в редакцию, успеет состариться, пока руки до нее дойдут. И всё же она открыла книгу наугад, выхватила взглядом фразу про махорочный дым: «Очень захотелось курить. Вспомнились горький запах махорочного дыма и неуклюжие козьи ножки…» Крепко пишет! И рисунки выразительные.

В качестве эпиграфа подходят обе цитаты из Сталина. Какую выбрать?

1) «От вас требуется только одно — трудиться честно, делить колхозные доходы по труду, беречь колхозное добро, беречь тракторы и машины, установить хороший уход за конем, выполнять задания нашего рабоче-крестьянского государства, укреплять колхозы...»

2) «В течение 8—10 лет мы осуществили в сельском хозяйстве нашей страны переход от буржуазного индивидуально-крестьянского строя к социа­листическому, колхозному строю. Это была революция, ликвидировавшая старый буржуазный хозяйственный строй в деревне и создавшая новый социалистический строй. Однако этот переворот совершился не путем взрыва, т<о> е<сть> не путем свержения существующей власти и создания новой власти, а путем постепенного перехода от старого буржуазного строя в деревне к новому. А удалось это проделать потому, что это была революция сверху, что переворот был совершен по инициативе существующей власти при поддержке основных масс крестьянства».

Первая — короче, вторая — ударнее.

Всё же для очерка на четверть полосы лучше взять первую. Перепечатав ее из тетради «Умных мыслей», Ляля пошла в корректорскую, где с недавнего времени работали весьма странные люди.

Импозантный очеркист Юрий Павлович Полетика из журнала «Наши достижения», закрытого после недавней смерти Горького, и его друг Сергей Михайлович Долматов — с виду явно попроще. Пользуясь своим возрастом (обоим лет по сорок), они любили подтрунивать над погрешностями стиля неотесанных газетчиков. Правят жестко. Юрий Павлович — сторонник прямой речи и тире, а Сергей Михайлович, напротив, всё закавычивает.

Сюда бы Федя и ногой не ступил: табачный дым струился изо всех щелей.

Подойдя к двери, Ляля замерла и прислушалась. Корректоры обсуждали что-то, связанное с недавно завершившимся процессом «троцкистско-зиновьевского центра».

— С чего бы эти злодеи так долго гуляли на свободе? — звучал голос Юрия Павловича.

Ляля вошла, и всё стихло.

Положив на стол очерк про доярку Расторгуеву, она угостилась папироской из портсигара Юрия Петровича. Тот достал из-за уха красный карандаш, пробежался по строчкам, не внеся ни одной поправки в машинопись. Единственное замечание вызвал эпиграф. В спешке Ляля забыла указать источник. Вот он: «И. В. Сталин. Речь на Первом Всесоюзном съезде колхозников-ударников. 19 февраля 1933 г.».

— А посвежее не нашлось? — спросил Юрий Павлович с издевкой в голосе.

Перчатка брошена.

— Как вы думаете, почему эти злодеи так долго могли быть на свободе, строить заговоры и заниматься шпионажем? — спросила Ляля, усевшись за стол. — Почему Ягода, тогдашний глава НКВД, своевременно не арестовал и не обезвредил их?

— Да потому, что он из той же шайки, — объяснил Юрий Павлович.

— Не будь Ягода заодно со злодеями, они давно были бы арестованы и казнены, — подтвердил Сергей Михайлович.

И в эту секунду в корректорскую вошли двое: противный замсекретаря парткома Эшман и приличный, как она тогда считала, секретарь парткома Жигалов. Им, видите ли, позарез нужен материал, который был сдан на вычитку час тому назад.

— «Подготовим стране отважных летчиков и парашютистов»?

— Нет, он вылетел из номера. Оставили фотографию.

— «Второе всесоюзное совещание по вопросам детской литературы при ЦК ВЛКСМ»?

Эшман кивнул и глянул на страницы — ни единой поправки. Как это может быть?

— Опытный автор попался. Явление редкое, но случается.

— Подписывай в набор и пошли, — торопил Эшмана Жигалов.

Они подслушивали. Но она их опередит. «Разоблачить корректоров и тем самым обезопасить себя». Предложение возникло и, испугавшись, заключило само себя в кавычки.

 

 

Началось дело

Всё произошло быстро. По воспоминаниям Николая Полeтики, брата-близнеца Юрия, очеркисты (то бишь Ляля) немедленно донесли в органы. Редакция «Смены» уволила корректоров и предупредила их, что они будут преданы суду.

В тот же день в 10 часов Юрий и Сергей явились на квартиру к Николаю Полетике, как впоследствии выяснилось на суде, под присмотром агентов из НКВД.

Они спрашивали Николая, что с ними будет.

По его мнению, всё зависело от того, отнесется ли НКВД к их мнению о Ягоде сквозь пальцы или вопрос очеркистов (то бишь Ляли) был задан по наущению НКВД.

Ляля действовала по личной инициативе.

«Произведенное мною разоблачение двух фашистских подголосков, работавших в редакции и осужденных cпецкомиссией Областного суда — Полетики и Долматова! — парткомовцы „Смены“ сочли карьеризмом, — писала она тов. Жданову 15 августа 1937 года. — Договорились до того, что ее „инициатива и активность в этом разоблачении“ не имели „воспитательной цели, и комсомольцев бдительными не сделали“.

Полетика и Долматов провели под следствием два месяца. На суде они отказались от показаний, данных ими прежде, ибо показания были получены силой, и это ужесточило приговор. По статье 58.10 Уголовного кодекса („клевета и агитация против советской власти“) они получили по пять лет лагерей Дальнего Севера с поражением в правах и запретом проживания в больших городах.

Юрий оставался в пересыльной тюрьме Ленинграда до весны и тепла, чтобы часть этапа на Колыму (отрезок Охотск — Магадан) проехать морем с остальными ссыльными. И тут произошло нечто невообразимое: 3 апреля 1937 года Ягода был арестован и присужден к смерти за соучастие в преступлениях Зиновьева, Каменева и др.

Юрий, сам того не зная, оказался „провидцем“.

Адвокат, защищавший брата и Долматова в ленинградском суде, поехал в Москву, чтобы подать апелляцию в Верховный суд о пересмотре решения: за что же карать их, если они сказали правду, Ягода действительно оказался соучастником „троцкистско-зиновьевского центра“ и несет ответственность за его преступления?

Верховный суд ответил на прошение об апелляции потрясающим юридическим изыском.

„Да, ленинградский суд не знал, что Ягода был соучастником Зиновьева и Каменева, но и Полетика и Долматов также этого не знали, а Ягода в 1936 году еще был наркомом связи, и осужденные оскорбили в его лице члена Правительства СССР.

Исходя из этой аргументации решение ленинградского суда оставалось в силе“.

Через два месяца после отправки Юрия на Колыму его жена и десятилетняя дочь были высланы из Ленинграда „на постоянное жительство“ в глухую деревню в Башкирии.

Юрий провел на Колыме восемь лет. Добывал уголь в шахтах, прокладывал и мостил „Млечный Путь“ к золотым приискам, а после окончания срока служил складским сторожем. Несколько раз был на краю могилы, но всё же выжил... В 1947 году он вернулся в Конотоп, где умер в 1965 году».

Про Сергея Михайловича Долматова 1897 г. р. не нашлось ничего. Центр «Возвращенные имена» пообещал упомянуть репрессированных корректоров в 14 томе «Ленинградского мартиролога».

 

 

Перепады

Укутанная в шаль и застегнутая на все пуговицы, Ляля вышла в февральскую стужу 1937 года. От Красноармейского до Советского переулка ровным шагом десять минут ходу, быстрым — восемь. Ляля плелась. Недомогание не имело никаких видимых причин: может, нервы, может, усталость, может, страх в конце-то концов. Или Левин рассказ, до которого она всё же добралась? Хотя вряд ли литература способна тормозить шаг и вызывать в теле ощущение тяжести, тем более что рассказ суров и духоподъемен. Главный его герой, выходец из местечка, примыкает в 1917 году к красногвардейскому отряду; отца его убили во время погрома, жену-коммунистку — махновцы. Вскоре этот еврей становится комиссаром роты, воюет на многих фронтах, заболевает после ранения то ли тифом, то ли туберкулезом, лечится в Крыму и, видя страдания чахоточных, решает стать врачом. Окончив институт, он уезжает в Киргизию драться с бытовым сифилисом и оспой. А приходится ему драться с басмачами, лютыми врагами товарища Куйбышева. Добрый доктор, самозабвенно лечащий хороших и хладнокровно убивающий плохих, не испытывал жалости даже к пристреленным лошадям врагов. «Безжалостность» — качество настоящего коммуниста. Ей не в чем себя винить.

 

Хамсин. Ветер пустыни несет в воздухе охристую взвесь, покрывает машины одноцветным налетом, — на них это заметней, чем на растительности, выжженной июльским зноем. В жару можно укрыться в Израильском музее. Но он закрыт, а виртуальные туры не остужают.

Супермаркет на улице Агрон еще прохладней музея, но туда она не заходит. На что ей эта выставка еды на месте мусульманского кладбища?

Арабские надгробья, покусанные временем, торчат из сухой колючей травы. За предшествующие девять веков кладбище разрослось и заняло значительную часть города. Прошлись по нему и крестоносцы, и мамелюки, и турки, и англичане — никто не тронул. После войны за независимость за него взялись израильские бульдозеры. Развороченное кладбище превратилось в жилой квартал. В нем находится демократическая школа, где училась Шуля, и огромный супермаркет, где они с Ароном были вместе и где она выронила из рук бутылку с морковным соком. Район стал зеленым, в парке Независимости круглый год цветут розы и гуляет народ, а взгорок, усыпанный обломками камней с арабской вязью никто, кроме ворон, не посещает. Притом что от парка он не отгорожен ничем. Впрочем, какое-то время был. В начале двухтысячных. Тогда Центр Симона Визенталя планировал возвести на пустыре никому не нужной памяти Музей терпимости. Но в 2011 году, после того как были разрушены последние сто надгробий, муфтии Аль-Аксы подали в суд. Загородку сняли, миллионный проект перекочевал в Мамиллу; постройку обещают завершить в 2021 году. А что будет с этими останками? На этом месте Анна споткнулась об острие белого камня и свалилась в колючки. Встала — вроде бы всё нормально, цела. И до Французской площади осталось пройти совсем немного. Но как-то тяжело идется вверх. Вниз, после перекрестка, немного легче.

К резиденции премьер-министра подкатывают водометы. Готовятся к очередной демонстрации. Полиция начеку.

Дома она села под жужжащий вентилятор, уставилась в экран.

«Один из басмачей, очевидно раненый, пробирался за камнями выше по склону к небольшой роще кривых и низкорослых деревьев…

Минуту было очень тихо. Где-то отчетливо и резко затрещал кузнечик…

…Только теперь доктор заметил шесть лошадей, привязанных к ветвям этих деревьев. Целясь, он неловко повернул раненое плечо и скрипнул зубами. Он выстрелил пять раз и видел, как басмач упал, потом пополз на животе и, после пятого выстрела, затих неподвижно. Тогда доктор перезарядил маузер и, методически целясь, перестрелял басмаческих лошадей. Он убил наповал пять из них, и только одна, раненная в живот, разорвала повод и проскакала по камням, хрипя и истекая кровью…

В горле пересохло, хотелось пить. Доктор заковылял к речке, с трудом лег на живот и стал жадно пить ледяную воду. Пил до тех пор, пока не стало больно зубам. Он немного отполз от воды и услышал песенку, которую пел его отец, седой, сгорбленный, со старым сапогом в руках и с железными очками на носу. Он всегда пел, и рот его был полон сапожных гвоздей. Доктору показалось, что он сейчас умрет; и он удивился, почему перед смертью не вспоминается вся жизнь, как описано в книгах…»

 

В горах Тянь-Шаня — резко континентальный климат. Под солнцем потеешь, под луной околеваешь.

Лялю бросало то в жар, то в холод. Победившая басмача в лице двух корректоров, она вошла в подъезд родительского дома. Пахло котлетами. Тошнотворный дух той самой столовой с поварихами в красных косынках.

Утконосая Иринья открыла дверь, подала Ляле тапочки и унесла сапоги.

— Ить я тебе их и почищу и погрею!

Выбежала из комнаты Таня. Завела юлу, и та крутилась и жужжала.

 

Пришел Арон. Весь мокрый. Попал под брандспойты. В таком виде он не может сесть в машину. Ему надо обсохнуть. Разувшись, он ушел в ванную вместе с босоножками.

 

Под жужжание юлы Ляля хвалила брата за рассказ, за центральную мысль, переданную в образе доктора. Красавец-брат слушал молча, дымил трубкой.

Иринья увела Таню из кухни.

— Надо же, я и не думал про спасателя и убийцу в одном лице.

— Тогда что ты хотел сказать?

— Что мы идем кровавым путем. И ничего, кроме романтической гибели, нас не ждет.

— Если ты так считаешь, тогда почему, состоя на службе погранвойск НКВД, не вступаешь в партию? Будучи ее членом, ты мог бы активнее реагировать на происходящее.

— Лялюшка, я героический пессимист. Посему лучше оставаться в тени и делать то, что люблю и во что верю.

— Героического пессимиста закавычь. И не болтай лишнего. Предупреждаю.

— А что случилось?

— В «Смене» уволили корректоров. За треп. Много курили и много болтали. Кабинет проветрили, взяли новеньких.

— Кто-то стукнул?

Ляля пожала плечами.

— Мой тебе совет: уволься не мешкая. У Капочкиного отца-адмирала поредел флот. Убрали большевиков старой закваски. Он никого не смог защитить. Всех сдал.

Лялю трясло. Лева приложил руку к ее лбу, принес градусник.

Всё ясно. Ее мутит от высокой температуры, Васильев с поварихами ни при чем.

Лева вышел из ванной в розовом банном халате. Посмешище! Волосатые ноги, трубка в зубах…

Арон крутился перед Лялей, махал прямыми руками, как дервиш.

Иринья вынесла босоножки. Жужжала юла.

 

Перебор.

 

 

 

 

 

ЧАСТЬ 5

Параллельная реальность

 

Раскладушка перекочевала из дурдома на улицу Черняховского.

Резко континентальный климат Тянь-Шаня, ленинградская стужа, иерусалимский хамсин… Анну лихорадило, хотя ледяной воды из речки она не пила.

«Что делать?» — думал Арон, сидя против красной смотровой будки с прибитым к ней перечнем расстрелянных деятелей Еврейского антифашистского комитета. Имени Бородина среди них не было. Надо добавить. Запахи Анна чувствовала, что для КОВИДа не характерно. От дыма ее тошнило, и Арон уходил курить в сад. Друг-терапевт посоветовал в любом случае сделать тест. Но состоит ли Анна в больничной кассе? Арон озаботил этим вопросом старшую сестру из «Эйтаним». Та подняла дело из архива историй болезни. Выяснилось, что Анна приписана к «Меухедет», и ему придется съездить за направлением. Справку и удостоверение опекуна иметь при себе. Но как оставить ее одну?

С ней непросто. Он уговаривал ее на лэптоп (тогда бы она смогла заниматься своими искателями в горизонтальном положении) — нет, ей важен большой экран.

 

«Убедительно прошу сообщить мне, получили ли на имя товарища Жданова мое письмо, отправленное 15/IX/37 г. Это имеет огромное значение для меня, для всей моей жизни. Если мое письмо не получено, я непременно напишу вновь, изложив все обстоятельства моего дела. Еще раз прошу ответить мне. Мой адрес: Ленинград, пр-т Красных командиров, д. 4, к. 146».

— Когда они успели переехать?! Да еще в такую даль… Двадцать пять километров от прежнего места. Может, им дали квартиру, куда можно было забрать Таню с Ириньей?

— Это важно?

— Да. Чтобы вообразить Ленинград. Он больше Иерусалима?

— Намного больше.

Это странное человеческое существо с милым личиком и светлым пушком волос на руках и ногах не могло взяться ниоткуда. В больницу ее доставили без документов, но ведь в страну бы ее без них не впустили, а раз ее родной язык русский, скорее всего, она прибыла из бывшего СНГ. Значит, можно обратиться в МВД и в Министерство абсорбции… Переводную работу ей оплачивают через банк — кстати, давно не было никаких поступлений… Каким образом с ней составляют договоры?

Арон нащупал пульс на тонком запястье: частит, хотя час тому назад она пила жаропонижающее.

— Анна, как ты подписываешь свои переводы?

— Энпи. Латинскими буквами.

— Как ты думаешь, сколько тебе было лет, когда ты оказалась в Израиле?

— Понятия не имею. Это нужно для анализа крови?

— Нет. Просто подумал, что твой шерлокхолмсовский дар можно было бы направить в нужное русло.

— Это куда?

— На поиски твоего свидетельства о рождении.

 

Анну стошнило. Арон отмывал ее в ванной. Она стояла голая, руки по швам. Она его уже не стеснялась: он носил ее, обернутую в мокрую простыню, на руках, поил из бутылочки, а когда она задремывала, укладывал в постель.

Разделывая курицу (бульон укрепляет силы), Арон думал, не перебраться ли им после теста в пустыню Арава. Там, в кибуце Неот Смадар, выращивают бананы и финики последователи Гурджиева, Успенского и Кастанеды, а в помпезном Храме Искусств, по замыслу архитектора символизирующем женское и мужское начала, над волнообразной крышей из розовых полушарий торчит трубой детородный член (кибуцники возрождают древние ремесла, а заодно изучают каббалу, суфизм и теорию Кришнамурти). По решению кибуцного совета, говорить «просто так» запрещено. На любое словесное взаимодействие следует подать заявку в местный совет; пока рассмотрят, возможно, и говорить расхочется.

Слово — это орудие. Им можно приласкать, а можно и пригвоздить.

 

 

Млечный Путь

Меня прорабатывают на партсобрании, шельмуют как врага. Ставят мне в вину отца, который до 1917 года был членом Бунда, но этого обстоятельства я никогда ни от кого не скрывала (очевидно, оно было учтено при приеме меня в члены партии)… Обнаружили у меня какую-то враждебную практику, припомнили все ошибки, обвинили в болтливости, подхалимстве, отсутствии бдительности и скверной работе.

А когда одна из кандидаток в партию «осмелилась» заявить, что не отказывается от всего хорошего, что говорила про меня на последнем партийном собрании, — ее тотчас осыпали упреками и обвинениями в «либеральном» подходе, отсутствии «остроты», защите «врага».

Лишь один коммунист — редактор Садиков — предложил произвести тщательное исследование, не спешить с выводами. Но большинством голосов его предложение было отвергнуто. Решили: немедленно уволить меня с работы и порекомендовать комсомольцам снять меня с поста секретаря комитета.

На следующий день — комсомольское собрание при участии членов парткома. Те не позволили комсомольцам сказать обо мне хоть одно доброе слово. Всем, кто пытался заступиться, дали отпор. Перепуганные комсомольцы срочно «отмежевались» и, стремясь перещеголять друг друга, стали на меня клеветать. Те самые комсомольцы, которые месяц назад единогласно тайным голосованием избрали меня секретарем комитета, теперь, по предложению членов парткома, обвиняли меня в «умышленном развале комсомольской работы», в сокрытии моей связи с заграницей на том основании, что мой брат Лев — участник экспедиции «Сибирякова», орденоносец, был вместе со всей командой корабля несколько дней в Японии, о чем известно всему миру, а тот проклятый Анатолий Канторович, которого я и в лицо не знаю, некогда, как я сама же и сообщила парткому, работал в советском полпредстве в Китае.

С легкой руки членов парткома меня втоптали в грязь. Комсомольцы приняли решение снять меня с поста секретаря комитета.

Тяжелый, незаслуженный удар. Сижу как оплеванная, оглушенная ложью. Люди, которые еще вчера голосовали за меня, хвалили, выдвигали, боятся подать мне руку, взглянуть в глаза, сказать правду. Чудовищная несправедливость… В чем я виновата?!

 

 

* * *

Полетика и Долматов мостят «Млечный Путь» к золотым приискам. Кирка да тачка. Шестнадцатичасовый рабочий день без выходных. Голод. Рваная одежда. Ночевка в шестидесятиградусный мороз в дырявой брезентовой палатке, побои блатарей и конвоя.

 

— Чертова Лялечка…

— А мне ее жаль.

Анна села к Арону на колени, вжалась спиной в его живот.

— Смотри сюда и представляй себя там, на месте корректоров…

«На встрече с представителями „Дальстроя“ в Кремле Сталин вручал премии за перевыполнение плана добычи золота. Он спросил награжденных об условиях работы заключенных на Севере, и те ответили: „Живут в крайне тяжелых условиях, питаются плохо, а трудятся на тяжелейших работах. Многие умирают. Трупы складывают штабелями, как дрова, до весны. Взрывчатки не хватает для рытья могил в вечной мерзлоте“».

Анна дрожала, Арон обнял ее руками крест-накрест.

«А знаете, чем больше будет подыхать врагов народа, тем лучше для нас».

Сталин усмехнулся.

Анна отвернулась.

Он читает слова, она в них живет.

— Стрелки обезумливания, — проговорила она, высвобождаясь из крестообразных объятий. У нее горели щеки. И лоб на ощупь был горячим.

Арон заварил чай с имбирем, зазвал Анну на кухню. Ее не только нельзя оставлять одну, ее нельзя оставлять одну со всем этим. Но переводила же она для Яд ва-Шем, там ужасов не занимать. Наверное, Шуля права насчет Алексея Федоровича. Не будь его в ее жизни, она не принимала бы этот материал так близко к сердцу.

— Если бы стрелки остановить, а потом чуть повернуть вспять… Ляля отнесла бы корректорам свою дурацкую статью позже, те к тому времени обсуждали бы не Ягоду, а погоду… И, вполне вероятно, не оказались бы на Колыме… Если бы Ляля не поспешила сообщить в партком об аресте Анатолия, возможно, всё бы обошлось и она родила бы второго ребенка раньше.

— Но тогда он не был бы Алексеем Федоровичем…

— Он им и не стал. Его исковеркали. Он жил вопреки. Делал всё наоборот. Они были ответственными — он будет легкомысленным; они были серьезными — он будет шутником; они были целенаправленными — он будет бесцельным… Он никогда не заглядывал в чемоданы, но нашел плацебо — историю Катастрофы. Делился своими открытиями с каким-то ирландцем… Дамы в ситцевых бюстгальтерах рожали ему детей…

Арон успел подхватить Анну на руки, не то она шлепнулась бы головой об пол, отнес в спальню, уложил в постель.

— Уйди, пожалуйста, — попросила она его.

 

Арон улегся на раскладушку, залез в телеграм на страницу какого-то анонимного философа, странным образом нумерующего свои умозаключения. Циферки, циферки…

«1132.1

литература (и вообще искусство) абсурда заключает в себе и реализует форму, давно известную античной философии, а именно: своей тканью она создает мыслительное пространство, в котором смыслы не извлекаемы из самой этой ткани, а могут быть только порождены автономно в читателе — при условии, что читатель готов к их порождению, то есть сопричастен созданию этого мыслительного пространства…

…для читателя-зрителя, привыкшего к поиску конечных смыслов, законченных и понимаемых сюжетов, такое искусство вызывает раздражение. Замысел произведения, считает он, должен быть раскрыт в ходе чтения или хотя бы к его завершению. Он не замечает, что в ходе чтения он погружается в мыслительное пространство (отчего интересно читать), не замечает, как мыслительный узел завязывается в начале чтения и развязывается к концу таким образом, что конечный смысл никак не может быть образован, а только осознаёт, что „ничего не понял“, что „непонятно, что автор хотел сказать“…»

Если считать текстом саму Анну, то он сознательно не желает быть «сопричастным созданию» ее «мыслительного пространства». И он потонет, и она не выплывет. Но найти нить понимания он бы не отказался. Ухватиться за нее, распутать клубок и обнаружить в его сердцевине то самое счастье, за которым охотятся ее искатели. Как-то он спросил ее об этом, и она сказала, что файл назван от фонаря, без всякого смысла, его легко переименовать. Скажем, в куклу. «К.укла». «К.» — код. Вместо «укла» — звездочки.

 

 

Инженер Деряга

«Год назад, когда неожиданно тяжело заболел редактор, я несколько бессонных ночей провела у его постели, читая ему гранки и передавая по телефону в редакцию его правки. На основании этого меня обвинили в подхалимстве и карьеризме».

 

Иван Никифорович Садиков проживал в коммунальной квартире с отдельно выделенной телефонной линией. Тариф без лимита. Можно диктовать статьи, не покидая комнаты, хотя находиться там Ляле, чувствительной к запахам, было нелегко. Надышавшись камфарой вперемешку с валерьянкой, она отлучалась на лестничную площадку. Между этажами было большое окно, выходящее на Фонтанку, — любимый вид и свежий воздух. В это же время Иван Никифорович посещал места общего пользования. Паузы не мешали, а может быть, даже способствовали совместной деятельности.

— Ну что, товарищ Канторович, возьмемся за Дерягу. Материал освоен отлично. Авиашкола, яркий характер несгибаемого большевика.

 

— Эта история должна была случиться раньше! Ведь больной редактор — и есть тот самый Садиков, который замолвил за Лялю слово… Но его никто не поддержал. Как он тут оказался вместе с Лялиной статьей?

Лицо Анны покрылось мелкими бисеринками пота. Взяв «Садикова» в «карман», она носилась с ним по страницам.

— Так убери его, — посоветовал Арон.

— Как его убрать, если он говорит?! Слышишь?

Арон прислушался.

— Эпиграф на пятерку! А вот за неуказ источника — кол!

— А где эпиграф?

— Да вот же: «За здоровье отважных, способных, талантливых, смелых большевиков, партийных и непартийных!»

— Твоя Ляля второй раз на те же грабли наступает, — заметил Арон.

— Не волнуйся, у нее при себе «Тетрадь умных мыслей». Пожалуйста: «И. В. Сталин. Из выступления на приеме участников первомайского парада. „Правда“. 4 мая 1935 года».

— Теперь порядок. А тут вот непорядок. Частит.

— Убери руку!

 

Иван Никифорович держал большой палец на запястье. Лицезреть больного начальника в пижаме было как-то неловко. Хотелось поднять его с постели, обрядить в костюм. Отвернувшись от небритого одутловатого лица с моржовыми усами (жесткие серо-бурые волоски торчат во все стороны), Ляля позвонила в редакцию и продиктовала дежурной данные по сталинской цитате.

— Товарищ Канторович, не в службу, а в дружбу: накапай мне сорок капель в мензурку. Я подремлю, а ты просмотри правку.

«Первое поощрение.

Работа на авиаскладе Деряге не показалась скучной. Мало того, она увлекла его. Хотелось создать что-то большее, чем обыкновенный порядок. Он мечтал сделать склад нарядным и привлекательным, блестящим, как витрина магазина. Широкоплечий и ловкий, всегда жизнерадостный, он любовно берег каждую мелочь доверенной ему материальной части.

Однажды, обследуя N-скую авиачасть, тов. Ингаунис, помощник командующего войсками Киевского военного округа, заглянул на склад.

— Как фамилия? — спросил тов. Ингаунис смущенного красноармейца-кладовщика.

— Деряга, товарищ начальник.

— Вы крепко любите свой склад, товарищ Деряга?

— Технику люблю, товарищ начальник. По вечерам добровольно посещаю курсы авиамотористов…

Помощник командующего округом приказал немедленно командировать его в Авиашколу им. Ворошилова.

У семейного стола.

Еще за дверью он шумно стряхивает с кожанки капли осеннего дождя, чистит сапоги, бережно обтирает свой велосипед. И вот он дома! Трехлетний сынишка уже давно спит. Он разворачивает газету.

В комнате собираются соседки, жены командиров и сверхсрочников части, в которой служит инженер Деряга. Слушают внимательно и напряженно.

Борттехник Клубов советуется с тов. Дерягой о последнем рационализаторском предложении. До глубокой ночи они сидят над чертежами, выкладками и расчетами...

Деряга — организатор, чуткий, заботливый руководитель. Вокруг него всегда бьет ключом творческая жизнь...

Блокнот инженера.

Отряд инженера Деряги — ведущий в N-ской авиачасти.

Машины уходят в воздух — Деряга уже успел внимательно осмотреть их состояние. Полеты подходят к концу — Деряга сам принимает возвращающиеся самолеты. Случись вынужденная посадка в другом отряде — Деряга уже здесь, он тщательно продумывает причину перебоев и быстро дает заключение. И заключения его безошибочны!

— Почему у меня сегодня „чихал“ мотор? — спрашивает Дерягу командир корабля Захаров во время „перекурки“.

Деряга достает блокнот, и Захаров получает убедительное, обстоятельное разъяснение.

Говорят, в блокноте Деряги можно найти ответ на любой вопрос…

14 благодарностей.

Тов. Деряга — ударник в самом широком смысле этого слова. Он сам организует и проверяет социалистическое соревнование. На доске ударников части — бессменный портрет инженера Деряги.

Впрочем, недавно в связи с этим портретом получилась крупная неприятность. Командир приказал ему явиться к фотографу. Собрался было идти, а тут самолеты приходят с учения. Надо принимать. Деряга замешкался и забыл про фотографа. И устное замечание за невыполнение приказания было единственным взысканием за одиннадцать лет его военной службы.

Для Деряги нет слабых, нет отстающих. Он вырастил 15 борттехников из красноармейцев и имеет 14 благодарностей и 5 ценных подарков. За примерную дисциплину, отличное выполнение служебных обязанностей, инициативу, четкое руководство подчиненными.

Шаг за шагом, твердо и настойчиво борется инженер Деряга за освоение сложнейшей техники своего дела, за выработку в себе волевых качеств авторитетного командира».

Иван Никифорович стонал.

— Вызвать врача? — спросила Ляля.

 

 

Больше жизни и веры в конечный успех!

В окно смотрела полная, оранжевая от жары луна.

Пахло жареной картошкой.

Арон знает, чем порадовать. И уже не допытывается, любила ли она жареную картошку в детстве, и не анализирует снов, которые она иногда ему рассказывает.

Этот, недавний, не рассказала.

Она стоит то ли на берегу моря, то ли на краю пустыни. Из-за горизонта появляется огромная черная опухоль, растет и растет. «Атомная бомба», — думает она во сне. Но опухоль становится черным шаром, отрывается от горизонта и поднимается в небо. За черным шаром вырастает другой такой же, потом еще… В конце концов за последним шаром тянется хвост из уменьшающихся черных пузырьков — и на этом сон кончается.

Возвращается явь.

 

 

* * *

Врач осматривает больного редактора, Ляля курит на лестничной площадке.

Луна освещает Мойку, гуляют влюбленные парочки, к дому напротив подъезжает черный воронок. Занимаемые врагами квартиры освобождаются для трудового народа, достойного жить в чистой атмосфере социализма. Коллективная борьба за власть человека над вселенной открывает заманчивую перспективу для молодежи всех стран.

Шуцбундовец Людвиг Томашек из статьи, ждущей очереди у постели редактора, прибыл из Вены в СССР. Ему двадцать лет. У него широкие плечи и могучая грудь, крепкие кулаки и горячее молодое сердце. Работая слесарем, он упорно занимается ленинизмом. Готовится стать ворошиловским стрелком. Ни на одну минуту Людвиг Томашек не забывает своих австрийских товарищей — делится с ними всем, чем может. Пишет о своей жизни, о Ленине, о великой и замечательной молодежи Кировского завода. Под его влиянием австрийская молодежь кует коммунистические кадры.

Но и тут будет много лишнего. «Людвиг Томашек идет в праздничной колонне с высоко поднятой головой»… «Ужимайся, Пичуга», — как говорит Федя, намекая одновременно и на пышные формы, и эмоциональные излишества.

Федя застрял в Пушкине. Вчерашняя его открытка ей не понравилась.

«Спасибо за письмо с есенинским налетом. По существу дела распространяться не буду, через пять дней выеду отсюда, на месте видней будет. Над многим придется задуматься. А пока — больше жизни и веры в конечный успех!»

Днем раньше он писал, что аттестовать других проще, чем самого себя. Тревожно. Что-то не ладится у него с партийной аттестацией. Получил нарекания?

Ляля вернулась в комнату. Врач, приятная женщина, сказала, что Ивану Никифоровичу нужен покой. Но лучше не оставлять его на ночь.

— Я и прошлую ночь с ним сидела, — заявила Ляля.

— Мы должны работать, — прошептал Иван Никифорович.

— Это вы уж между собой решите, — улыбнулась докторша на прощание.

Шуцбундовца Иван Никифорович правил нещадно. Прерывал чуть ли не на каждом слове. От этого у него подымалось давление и учащался пульс.

 

 

Самостраховка

Август 1937 года. Вместо того чтобы пить в Тарховке чай с малиновым вареньем, Ляля с Федей сидят за столом в 146-й квартире многоподъездной новостройки и пишут письмо тов. Жданову. Стол — поле битвы — освещен зеленой настольной лампой наподобие той, что Крупская подарила Ленину на 23 Февраля. Только та была керосиновая, тусклая, а эта — яркая, электрическая. Благодаря вождю. Это он придумал заменить керосиновую горелку на патрон для электролампы. Равномерное, не колкое освещение способствует работе мысли. Равно как и план, начерченный Федором Петровичем.

 

«Зачин. Обращение тов. Канторович Э. В. к тов. Жданову А. А. Воздание чести тов. Жданову через сопоставление его с тов. Сталиным».

Читай, Чижуля! Лишнее отмечу.

— А недостающее?

— У тебя такого не бывает, — подмигнул Ляле Федор Петрович, пытаясь шуткой улучшить настроение. Который день сама не своя. Пишет, вычеркивает, снова пишет.

Он привез ей из штаба добротную чернильницу-непроливайку и перьев с десяток, а она на второй странице соскакивает на карандаш. На замечания огрызается: «Не мешай, всё равно отсылать в машинописи»! Он же считает, что Лялин почерк производит наружное впечатление куда более выгодное, чем слова, отстуканные на машинке. На месте тов. Жданова он был бы растроган, увидев, с каким тщанием выписано его имя.

— Федя, готов?

— Всегда готов!

«Андрей Александрович!

Вождь, учитель и отец наш Иосиф Виссарионович Сталин учит нас безжалостно, сурово расправляться с врагами, но быть чуткими, заботливыми, человечными в отношении тех, кто предан великому народу и его партии, кто честен — в отношении большевиков партийных и беспартийных. Вы, ближайший и вернейший ученик товарища Сталина, много раз призывали нас к бдительности, революционной настороженности и непримиримости в отношении врага. Но что общего с бдительностью, с этим священным и благороднейшим качеством большевиков, имеет мелкобуржуазная трусость обывателей, шарахающихся из одной крайности в другую, готовых оплевать, облить помоями честных людей ради счастливой самостраховки?! Поверьте, дорогой Андрей Александрович, очень тяжело приходится тем, кто попадает в сети трусливых самостраховщиков. Мне пришлось испытать это на себе…»

— Убрать «безжалостно»?

— Да. «Сурово» — вполне емкое слово. Переходим к конкретике.

«Мне 24 года. С самого раннего детства я мечтала стать большевиком-журналистом. Казалось, мечты сбываются: в течение двух последних лет я работала в редакции газеты „Смена“ (орган ОК и ГК ВЛКСМ). Все силы, все знания, всё время я отдавала любимой газете, и работа приносила мне огромное удовлетворение. Нередко товарищи отмечали мой рост, мои способности, хвалили за успехи, выдвигали на всё более и более ответственные участки. Последние полгода я заведовала в газете отделом пропаганды.

С 1931 года я — кандидат ВКП(б). Девять лет активно работала в комсомоле. Секретарем комитета ВЛКСМ была до последнего времени и в редакции „Смены“. 9 июля я была единогласно принята в члены ВКП(б) на партийном собрании редакции».

Заплакала Таня. Заспанная Иринья высунулась из-за двери, поманила Лялю пальцем.

«И тут всё пошло кувырком…»

— Это просторечие.

— Вычеркни, — велела Ляля, оставив мужа один на один с «Историей травли». Момент правильный. По следующей части замечаний много.

«Началось с того, что органами НКВД был арестован мой дальний родственник Анатолий Канторович, работавший в „Известиях“. Я услышала об этом случайно, будучи в Москве, в командировке. Навела справки и сама сообщила в свою парторганизацию. В своем сообщении я рассказала всё, что знаю об этом человеке, указала, что с ним совершенно не знакома (не видела его и не имела с ним никакой связи по крайней мере лет 14—15) и что лишь пару раз за последнее десятилетие встречался с ним мой родной брат Лев Канторович. Мне казалось, что чистосердечным, полным и своевременным сообщением я исчерпывающе выполняю свой долг. Совесть моя была совершенно чиста.

Но наш партком усмотрел в моем поведении какие-то „странности“ и немедленно перешел к действию. Меня отстранили от работы, отменили решение о переводе меня из кандидатов в члены партии. Через пару дней постановили считать „косвенную“ связь мою с Анатолием Канторовичем верной, поскольку мой брат два раза его встречал».

— Чего ты тут наподчеркивал?!

Ляля вернулась рассерженная, зря отвлекла ее Иринья. Сама виновата. Перекутывает ребенка. Сняли теплую пижаму, и она успокоилась.

— Стоит ли упоминать Леву? Ведь на самом деле ты ездила в «Известия», и не раз. К тому же двоюродный брат — не «косвенная связь» и не дальний родственник.

— Я больше не могу! — всхлипнула Ляля.

Федор Петрович пасовал перед слезами. Сам он плакал лишь однажды, в поезде, когда ехал хоронить отца.

— Возьми себя в руки!

Ляля взяла себя в руки.

«Вскоре выяснилось, что в обкоме партии есть какое-то письмо комсомольца из Красногвардейска, в котором говорится о последствиях вредительства ныне разоблаченного подлого двурушника, врага народа Васильева (бывшего секретаря Красногвардейского райкома партии), и что в этом письме упоминается моя фамилия».

— Что за письмо комсомольца? Могут запросить доказательство.

Ляля молчала.

«Надо сказать, что с 1930-го по 1933 год я работала в аппарате Красногвардейского райкома комсомола. С Васильевым встречаться, конечно, приходилось. Никаких подозрений он не вызывал. Больше того — ловко и гнусно маскирующийся враг казался мне, девятнадцатилетней комсомолке (впрочем, так же как и всем комсомольцам и коммунистам Красногвардейска), авторитетным и достойным руководителем. Узнав об этом письме, я нисколько не взволновалась, ибо я твердо знала, что никаких связей с этим подлым двурушником у меня не было, что о его вражеских махинациях я ничего не знала и, уж конечно, не принимала в них никакого участия».

— А если допросят секретаршу, которая выдала тебе список колхозников?

— Эту тварь наверняка посадили. А список я уничтожила.

— Хвалю за бдительность. — Федя сунул руки в прорезь ночной рубашки. Тяжелые груди целовали его ладони острыми сосками.

Возбуждение, накал страстей... Всё состоялось, они довольны, но не полностью счастливы. Мерзкая резинка трет член и влагалище. Второй ребенок нужен, иначе из Тани вырастет махровая эгоистка. Однако до завершения процесса лучше перестраховаться.

 

 

* * *

Процесс завершен.

Васильев Иван Васильевич, 1882 г. р., уроженец д. Збыльницы Демянского р-на Лен. обл., русский, член ВКП(б) в 1912—1937 гг., секретарь Красногвардейского райкома ВКП(б), делегат XVII съезда ВКП(б), проживал: г. Красногвардейск Лен. обл., пр. 25 Октября, д. 41, кв. 4. Арестован 5 июля 1937 г. выездной сессией Спецколлегии Леноблсуда в г. Красногвардейск 1 сентября 1937 г., приговорен по ст. 58—7—11 УК РСФСР к высшей мере наказания. Расстрелян в г. Ленинград 18 сентября 1937 г.

Спецколлегия областного суда при участии прокурора Б. П. Позерна осудила: секретаря райкома И. В. Васильева, председателя райисполкома А. И. Дмитриченко, директора МТС С. А. Семенова, старшего землеустроителя А. И. Портнова и некоторых других районных работников. Им были предъявлены следующие обвинения: развал колхозного производства «в целях вредительства», задолженность местных колхозов государству, крайне низкая оплата труда колхозников. Всё это, как утверждалось в обвинительном заключении, делалось для «реставрации капитализма в СССР».

Секретарь райкома Васильев признал факты тяжелого положения районных колхозов, однако решительно отрицал какое-либо сознательное вредительство или участие в антисоветской организации. Остальные подсудимые полностью «признались» в своей контрреволюционной деятельности. Расстреляли всех.

 

 

Девятое ава

Иерусалим в траурном затишье. Согласно Книге пророка Иеремии, разрушение Первого Храма вавилонской армией царя Навуходоносора пришлось на 10 ава, в то время как в Книге Царей говорится о 7 ава. Мудрецы Талмуда нашли объяснение нестыковке. Вавилоняне вступили в Храм в седьмой день месяца ава и три дня предавались там всяческим бесчинствам. На девятый же день, ближе к сумеркам, они подожгли Храм, и он горел весь десятый день. Так что со времен Мишны именно 9 ава считается днем траура по Первому Храму.

Второй Храм разрушили римляне 10 ава 70 года. Талмудисты внесли поправку и в эту дату. Поджог, по их мнению, произошел 9-го вечером. А 10-го Второй Храм горел весь день, пока не выгорел дотла.

Мифы-мухлевщики подтасовывают карты.

Вентилятор жужжит во всю мощь, раздувает скомканную простыню.

Анна бормочет: «Васильева душат. Закручивают ремень на шее…»

Арон пытается прижать ее к себе, она отпихивается.

«Стреляй, убери руки…»

— Засни, моя деточка милая, — нашептывает ей на ухо Арон. Что там дальше? Какие-то глазки…

Дыхание выравнивается. «Деточка» засыпает.

Утлое суденышко плывет по простынным волнам, обдуваемым феном. Они с сыном играют в двух капитанов. Кадр из другого кино.

 

МАДА несет службу и 9 ава. Медбрат в мотоциклетном шлеме и маске берет у обоих мазок из горла и носа, упаковывает палочки с ватой в герметические пакеты, прилепляет на них наклейки. Ответ — в течении 72 часов.

Арон пробежался взглядом по новостной ленте.

«По состоянию на полдень 9 ава количество подтвержденных случаев составляет 68 769 человек. Прирост за минувшие сутки — 1968 человека. За последние 24 часа было проведено 26 075 тестов».

«Участники протестной акции, начавшейся у дома министра внутренней безопасности Амира Оханы, дошли до 20-го шоссе и перекрыли его сначала в северном, а затем в южном направлении. Поводом для этой акции стало, по словам митингующих, непропорциональное применении силы к участникам протестных акций в Тель-Авиве и Иерусалиме. Одним из организаторов этого пикета стали активисты движения „Черные флаги“».

Только прочел, звонок от старшей сестры:

— Мордехай задержан у дома Амира Оханы. Полицейский искал тебя, я сказала, что ты с КОВИДом. Короче, куда его девать?

— Мордехая к нам, министра безопасности — в Гиват-Шауль.

— Доктор, хочешь шутить, шути с полицией. Мне отвечай прямо.

— Пусть везет к нам.

— Тогда в «алеф»?

— За что?

— Он снял штаны и показал жопу министру.

— Мы — больница, а не карательный орган. Вкатите ему коктейль. И ни в коем случае не привязывайте к кровати.

— Доктор, мы тебя ждем. Столько навалило тяжелых… Хатиха поправляется?

«Хатиха» — хорошенькая. Так старшая называет Анну.

Арон сказал, что динамика положительная, на днях он выйдет на работу.

«Коктейль» превратит Мордехая в существо с тупым взором и высунутым языком, с которого будет течь слюна. За это он отмстит, как только придет в себя. Побег на свободу закончится плачевно. Его «самость» агрессивна, опасна для общества. Лечить надо болезнь, а не «самость», но как? Агрессивным подавлением.

 

 

Кошмарный месяц

Ляля отстранена от работы, оплевана, объявлена врагом. На фотографии, стоящей на ее столе, товарищ Жданов, кажется, вот-вот откроет рот и скажет веское партийное слово в ее защиту. Но пока он молчит, Ляля записывается на прием к секретарю обкома комсомола товарищу Уткину, присланному на подкрепление из Москвы. Оказывается, в ряды ленинградского комсомола проникли оголтелые враги народа. И, как сказано в «Правде», «пользуясь идиотской болезнью политической слепоты ряда руководящих работников из Бюро ЦК ВЛКСМ, они делали свое подлое, грязное дело».

От Уткина она хотела одного: проверки материалов, обвиняющих ее в связях с врагами народа. Увы, Уткин отказал ей в приеме; видимо, самостраховщики опередили ее и тут.

Самое же жуткое состояло в том, что не одна она несла на себе гнет незаслуженного шельмования. Пошло наступление на Федю. Начальство пушкинской авиабригады стало относиться с подозрением к старшему политруку РККА, и Ляля сходила с ума от того, что натворила. Но она ничего не натворила и ни в чем не виновата. Сила партии в великой сталинской правде, и она восторжествует.

«Однако тяжкая моральная травма уже нанесена. И нескоро излечится… Этот кошмарный месяц стоит мне нескольких лет жизни…»

 

 

В седле

Мои дни сочтены.

В начале 1937 года пошли аресты международников и журналистов. Надо было прощаться с Володей, и я позвал его в парк Сокольники. Прокатиться верхом напоследок. Поговорить о его красавице Раечке...

Я бы на Володином месте непременно на ней женился.

Володя прямо сидел в седле, этакий английский аристократ. Гордая посадка светловолосой головы, красивый нос, надменный рот. Речь по-петербургски отчетлива, милое грассирование. А я свой русский поистрепал. И в Китае и в «Известиях». Язык международника.

Арестовали меня через два месяца.

Володя с Раечкой отдыхали в Сочи и получили от моей жены телеграмму: «Анатолий заболел». Болезнь оказалась смертельной.

Аду, мою третью жену, секретаршу наркома иностранных дел Литвинова, того самого, который занимался китайской историей парохода «Памяти Ленина», арестовали и выслали. Литвинов и не пытался ее спасти. Впрочем, всё равно не смог бы, ждал ареста. Спал с револьвером под подушкой.

Володя не сомневался, что и с ним это произойдет. Внезапно его перестали печатать. Арестовали его 15 ноября 1937 года, к тому времени я уже был расстрелян.

Откуда я это знаю?

Оттуда же, откуда мы знаем всё. Если хотим знать.

 

 

Декабристка

Владимиру Яковлевичу дали пять лет лагерей за антисоветскую агитацию и пропаганду: возмущался запретом на аборты. Редкий случай, когда была указана реальная причина.

«Право на аборты дала революция!» — поддерживала его Раечка, а он в ответ хохотал. Смех у него был неожиданно громкий, отрывистый, со знаком восклицания после каждого «ха». «Поразительно! И откуда у вас такое сложившееся мнение на сей счет?»

«Сложившимся мнением» он делился в редакциях и дружеских компаниях. Сколько человек на него настучали, неизвестно. Достаточно одного.

Перед арестом он успел съездить на Кавказ на осенние тренировки теннисистов. 13 ноября вернулся, 15-го взяли.

В управлении «Печжелдорлага» Владимир Яковлевич, юный литератор, почитаемый Горьким, один из очеркистов журнала «Наши достижения» и автор книг о Сахалине и Камчатке, исправно исполнял счетоводческие обязанности. Где бы ни оказался он за эти девятнадцать лет лагерей и ссылок, вокруг него везде образовывался кружок свободомыслящих людей, что, соответственно, и удлиняло срок.

Рая осталась одна. До весны ее никто не трогал. В конце апреля она упала и сломала ногу. Судьбоносный перелом. В ту же ночь в дверь позвонили. С ночными гостями был знакомый дворник. Она извинилась: «Встать не могу». И показала ногу в гипсе. Странная задумчивость охватила гостей. «Ну-ну, поправляйтесь», — сказали они и удалились. Наутро дядя перевез ее на дачу в Удельное, где она благополучно прожила до следующей зимы. Отсидевшись на даче, Рая совершила поступок сродни женам декабристов: она отправилась в лагерь на Печоре, где отбывал срок Владимир. Ей и тут повезло: колонну заключенных вели на лесоповал, и в гаме голосов ей удалось различить голос Владимира. Повидавшись с ним, она уехала в далекое село, куда сослали Аду, отвезла ей продукты и теплые вещи.

К тому времени, как они поженились, Владимиру Яковлевичу было за пятьдесят. После реабилитации они вернулись из Норильска в Москву и зажили той же жизнью, которая, увы, и на воле не обходилась без прослушек и топтунов. Однако дом их был полон друзьями, у них давал прощальный концерт Галич.

 

 

Гешвистеры

В конце жизни Владимир Яковлевич писал своей двоюродной сестре:

«Милая Ляля! Твой адрес мне дал Алексей.

Я заходил к твоей маме и Левушку видел неоднократно, он бывал у меня в Москве. Правда, всё это было ДО, но ни разу с тобой не встретился и даже не представлял себе, что крохотная Ляля с поэтичным именем Эльга пойдет по стопам отца и брата. Дом Поли и вы, двое гешвистеров моложе меня лет на 15, были частью моего детства. Помню двухлетнюю мурзу, которая любовалась Левушкиными картинками. А ты, оказывается, замужняя женщина, литератор…»

В 1976 году Ляля жила в Риге на улице Ленина и как собкор «Советской культуры» публиковала в столичной прессе статьи нейтрального характера, в основном о театре. Она прикипела и к сцене, и к самим актерам, и те, надо сказать, не обходили ее своим вниманием.

На Федины похороны, а умер он в 1974 году, собрались не военные, а люди театра; венков и букетов было не меньше, чем на похоронах Владимира Абрамовича, а то и больше. Нечего скрывать, втесались и лизоблюды из латышских националистов, которых она разоблачала и будет разоблачать в местной печати. Подхалимаж не пройдет.

Ляля ответила двоюродному брату, что она, увы, вдова, а с ее скромным вкладом в журналистику он может ознакомиться на страницах «Советской культуры».

Через год пришло письмо от Раисы.

Она овдовела. Владимир тяжело болел и ушел из жизни по собственному желанию. «Приезжайте, у меня можно остановиться», — приглашала она Лялю. Но та в Москву не поехала. Из-за Алексея. Живя среди враждебно настроенных к советской власти людей, он стал невыносим для общения. Каждый его приезд в Ригу пагубно влияет на ее здоровье и работоспособность, — зачем ей эта трепка нервов?

Алексей же гостил у Раечки. Читал самиздат, варил ей супчики и очень горевал, когда она сломала шейку бедра. Состояние беспомощности претило ее кипучей натуре. Приняв снотворное, Раечка последовала за мужем.

 

 

Спецнадобности

Под утро Арон пробудился на садовой скамейке. Вышел покурить, прилег, и его сморило. Вернувшись, он застал Анну в той же позе, разве что она не стучала пальцами по клавиатуре, а терла ими покрасневшие глаза. Тонкие точеные пальцы. Может, она была пианисткой?

— Мне страшно, — прошептала она. — Анатолий Яковлевич в подвале. Его пытают.

— В каком подвале?

— В Киеве. В Октябрьском дворце. Читай! Но про себя.

«Исполнять приговоры в срок было первостепенной задачей старшего лейтенанта госбезопасности Ивана Нагорного — Октябрьский дворец большой, да не резиновый. Несмотря на то что оружие в руки брали все — и вахтеры и надзиратели, задержки случались. У Нагорного болели локоть и указательный палец. Оптимизации процесса способствовала и четкая инструкция: как выводить заключенного, как ставить к стене, как направлять пистолет так, чтобы не заляпаться кровью. Во время расстрелов заводили специальные двигатели: в ближайших жилых домах не должно быть слышно выстрелов.

По ночам трупы грузили на машины и вывозили в Быковнянский лес, служивший „спецнадобностям НКВД“. Трактор рыл ямы, куда сбрасывали тела.

Добротные вещи убитых — пальто, костюмы, ботинки или часы — можно было купить в комиссионке на улице Прорезной, в самом центре Киева.

В чем его взяли в июне? Вряд ли в пальто или в парадном костюме… Ботинки? Если что-то и пошло в комиссионку, так это часы. Ада могла бы их признать, оказавшись в Киеве, но ее к тому времени тоже арестовали. Когда родственники киевских арестантов узнали вещи своих близких, против водителя автозака возбудили дело. Тот признался, что получал вещи от начальника тюрьмы Нагорного. В качестве премии за сложную и изнурительную работу. Во время следствия Нагорный сказал, что выдавал чужую одежду работникам тюрьмы, чтобы те кровью и порохом не портили свою собственную. В ходе следствия обнаружились и другие противозаконные действия Нагорного: его расстрельная команда выбивала у жертв золотые зубы. Водителя осудили на год за хранение огнестрельного оружия. Нагорный был освобожден и продолжал „трудиться“ в подвалах тюрьмы».

— Свихнешься…

— Ничего, накормишь пилюлями. Только не снотворными, пожалуйста.

— Такие руки бывают только у музыкантов, — сказал Арон и положил ее ладони на свои. — Ты не помнишь…

— Помню! Тебе доставляла утешение моя игра в захолустном ресторане. Ты даже подумывал вывезти меня в Петроград…

— Что же помешало?

— Военное положение. К тому же на самом деле я была арфисткой. При слепом ирландце. Но в Луцке не нашлось арфы. Пришлось тренькать на раздолбанном пианино.

Не желая поддерживать беседы такого рода, Арон отправился на кухню. Согрел бульон, нарезал в него укроп и позвал Анну к столу.

Она пришла, села послушно, дула, как Рои, в тарелку.

— Зачем меня туда отправили?!

— Куда?

— В тридцать седьмой год!

— Беги оттуда.

— Бежать?! Ты вообще соображаешь, что говоришь? Оттуда невозможно убежать. Бьют сильно, ни днем ни ночью не дают спать…

— За что?

— Смеешься?! Я же агент иностранной разведки. С одна тысяча девятьсот двадцать седьмого года. Участник московской террористической группы, действовавшей в одна тысяча девятьсот тридцать втором-тридцать четвертом годах. Читай, если не веришь!

«Статьи 54-6 ч. 1, 54-8 и 54-11 УК УССР; следственное дело № 33031фл, учетно-архивный отдел КГБ УССР».

Циферки, циферки… Не пришлось бы везти ее в «Эйтаним». Хотя капельницу он сможет поставить и дома.

— Успокойся, пожалуйста, ешь... Посмотри на меня!

— Меня судила двойка, нарком и прокурор, даже не тройка... Меня приговорили к расстрелу двадцать пятого сентября тысяча девятьсот тридцать седьмого года. И в тот же день — пулю в лоб.

Эти слова звучали уже иначе: словно бы в съемках наступил перерыв и она лишь повторила про себя то, что предстояло произнести в следующем раунде.

Арон зачерпнул бульон ложкой, поднес к ее рту. Она не протестовала, и он взялся кормить ее с ложечки, как некогда Рои. Анна вытягивала губы, слизывала с ложки укроп кончиком языка.

— Вкусно, как в детстве, — сказала она, и Арон выронил ложку.

Анна подняла ее с полу, встала, вымыла под краном, отдала ему и подставила губы.

Арон еле удержался, чтобы их не поцеловать.

Точно, как Рои, она облизала языком тарелку.

— В детстве ты тоже так делала?

Анна радостно закивала головой. Она светилась.

Убирая со стола, Арон думал, что человечество неспроста игнорирует человека. Этот космос с нравственными уложениями функционирует куда сложнее капсулы, запущенной за пределы земного шара. Кстати, капсула только что приводнилась в Мексиканском заливе. Илон Маск вернул на землю пилотируемый астронавтами «Crew Dragon». Если бы на изучение человека тратились те же средства, что и на атомные реакторы и космические корабли, миф про трех мойр, как и многие мифы, перешел бы в разряд открытых метафор.

 

 

Читатель-зритель

Анна спала. Компьютер работал.

«В начале 1990-х внук Анатолия Канторовича, тот самый мальчишка, которому Фаня Бородина вязала в Китае шапочку, получил доступ к следственному делу. Оказывается, основываясь на секретном указании № 108сс от 24. 08. 1955 г., гэбисты намеренно перевирали дату и причину смерти, а также утаивали место гибели. Госбезопасность давала соответствующие распоряжения милиции, а та — отделу ЗАГСа, проводившему „регистрацию смерти“ и выписывавшему о ней справку. Сперва гэбисты планировали сообщить родственникам, что Анатолий Канторович умер 25 сентября 1943 года от рака печени, однако, когда их распоряжение дошло до места, выяснилось, что ЗАГС уже успел выдать справку, где значилась другая дата и другая причина смерти: 3 декабря 1944 года, двустороннее воспаление легких. Гэбистам пришлось задним числом подгонять под уже выданную справку новое распоряжение. Фактически его заставили умереть трижды: один раз по-настоящему и дважды посмертно.

А когда-то трижды убитый человек сидел в пекинском курительном ресторане с единожды убитым Бородиным и с отвращением смотрел на то, как тот с удовольствием поедал зарезанного на их глазах змия…»

«Много путаницы в пьесе», — заметил бы на это Федор Петрович. Так случается, когда автор работает без «предварительного плана сочинения».

 

Как-то Арон познакомился в пражском кафе с женщиной, которая, будучи шестнадцатилетней девчонкой, выучила русский язык и уехала в Сибирь к шаманам. В течение нескольких лет она наблюдала их в быту и при исполнении ритуала. Арон спросил ее, как ей кажется, они здоровы психически или больны? «Это не критерий, — ответила она. — Шаманы пребывают в разных состояниях сознания — обычном и измененном. Так же как пророки, гениальные писатели, художники и композиторы». Философов в списке не было. Почему? Потому что философия ее не интересовала. Ей, как она сказала, «ближе то, что не ищет для себя объяснений». «Религия?» — «Нет, обычные чудеса».

 

Арон встал, взглянул по привычке на экран компьютера и содрогнулся.

За тем отрывком, что он только что прочел, следовало продолжение.

«Яков Абрамович Канторович, провидец надвигающихся репрессий, в 1899 году опубликовал труд „Средневековые процессы о ведьмах“, в котором писал: „Существование ведьм предполагалось повсюду — в каждом доме, в каждой семье. Требовалось только их распознать, выследить, уличить и арестовать. Странствующий инквизитор, или «комиссар ведьм», переходил с одного места в другое и везде старался собирать сведения о ведьмах — на основании допросов окольных людей, доносов, слухов. В «зараженную» местность направляли комиссию для повального допроса всех жителей с целью быстрого и энергичного приостановления заразы“. Оба его сына, Анатолий и Владимир, попали в сталинские жернова „процессов ведьм“ — вредителей и изменников родины».

 

Арон тихонько приоткрыл дверь в спальню.

Анна лежала с телефоном в руке, бархатный голос напевал ей на ухо: «Где-то в трубе и за печкой / Ветер ворчливо мурлычет. / Скоро и ветер уснет, / И деточка милая…»

 

Он вернулся к экрану — странствующий инквизитор вышел из воронка, громко хлопнув дверью.

За ним — две тени.

Пошли.

На третьем этаже зажегся свет. За задернутыми шторами брали секретаря обкома комсомола товарища Уткина, посланного из Москвы на укрепление.

Понятно, почему Уткин не отозвался на крик о помощи. Не до Ляли было. Ведь и Литвинов свою секретаршу не защитил.

Но с ним-то самим что происходит?

Измененное состояние сознания?

Обычное чудо, которому не стоит искать объяснений?

 

— Ты что делаешь? — Руки Анны легли на его плечи.

— Ищу, как звали Уткина.

— Сергей, — сказала Анна и уткнулась горячим лбом в его плечо. — Его взяли.

— Вижу.

— Где?

— Здесь.

 

 

Пробирочный мальчик

Шуля получила письмо от Джеймса в нарядном конверте, срезала с него марки для девчоночьей коллекции, убрала содержимое в сумочку и помчалась к машине. К первому пациенту она уже опаздывает на десять минут. В обычное время такая подвижка нарушила бы ритм дня, но теперь между приемами интервалы в двадцать минут.

У кабинета ее ждали толстенная мамаша и тонконогий мальчик в маске и красных наушниках.

Барух. От доктора Варшавера.

Всё та же история. Ребенку надоел его собственный член. Он управляет всеми его действиями и желаниями. Шуля посочувствовала: еще бы, эрекции, волосы, растущие отовсюду, но ведь и девочкой быть нелегко. Лучше трахать девчонок, нежели страдать от менструальных болей и корчиться в родах. Шуля объяснила Баруху, что процедура перемены пола тяжела, гормональная перестройка ­влечет за собой непредсказуемые последствия. Надо попробовать принять себя таким, как есть, и она, психолог, готова ему в этом помочь.

На вопрос, знает ли мама о его намерении, Барух воскликнул:

— Что ты! Она меня убьет. Она родила меня для самой себя. Из двух подсаженных в нее эмбрионов родился один я, девочка-эмбрион из нее сразу вытекла.

— Она тебе это рассказала?

— А кто же еще?! Только не выдавай!

Шуля поклялась, что всё останется между ними, и открыла перед Барухом дверь. Бай-бай!

Обработав аэрозолем стул, на котором сидел Барух, она заглянула в конверт. Полстраницы по-английски, остальное — по-русски. Джеймс объяснил, что нашел эти листы в одной из бандеролей, которую, к стыду своему, забыл распечатать. Было бы интересно знать, что писал Алексей, готов отблагодарить за перевод. А так он занят работой над пьесой, которую никогда не закончит, поскольку, кроме него, она никому не нужна. «За сим влюбленный в зеленоглазую ундину Джеймс».

Переводом она озаботит Анну.

 

 

Душевный переселенец

«Был такой случай: у девочек-сестренок умер папа. Через некоторое время они нашли на парковке бездомного пса и привели его домой. Вскоре они заметили у пса некоторые странности. Вообще-то у многих собак умные глаза, но у этого пса они были настолько умными, что уму непостижимо! Кроме того, когда девочки забывали выключить свет в туалете, пес вставал на задние лапы и выключал свет, нажимая передней лапой на клавишу выключателя. Но ведь так всегда делал их папа!»

Судя по почерку, Алексей писал это до второй операции.

«Каждое утро, когда почтальон приносил газеты, пес садился в кресло, водружал на нос очки и начинал как бы читать газету. Правда, держал он ее вверх ногами, но вид у него всё равно был очень умным. Но ведь точно такой же умный вид был у их папы, когда он читал по утрам газету!

Пес громко выл, когда по телевизору объявили, что партия зеленых не получила ни одного места в парламенте. Но ведь эта партия была как раз любимой партией папы!

Через некоторое время пес стал садиться за стол вместе со всей семьей и даже засовывал за ошейник салфетку, как всегда делал папа. При этом пес обожал салат из помидоров, соленых огурцов, лука и кинзы, который любил папа, но который не ест ни одна собака! Когда же перед псом ставили миску с „Дугли“ — самой дорогой собачьей едой, — он ворчал и отрицательно вертел головой.

Вот младшая дочь Аня берет пса (которого прозвали Папа) на прогулку. Пес ловко вытаскивает голову из ошейника и убегает.

— Папа, Папа! — кричит Аня.

И он появляется. Осторожно шагает на задних лапах, а в передних несет кружку с пивом. Он аккуратно ставит ее на скамейку, потом крякает и выпивает пиво, слизывая пену с усов.

Понятно, что жизнь сестер становится невозможной. В школе их дразнят, обзывают. „Собакины дочки!“

Пришлось им отдать папу-пса в питомник. Говорят, там он создал рок-группу „Душевные переселенцы“. Из таких же собак, в которых вселились души разных пап и мам. Группа с успехом выступает на сцене.

Но это уже слишком удаляется от нашей сказки».

 

Финал — в духе Алексея. Он умел уходить от ответа. На вопрос, знает ли он о своем диагнозе, отвечал, что у него в мозгу завелись черные шарики, но во время операции их заменили на воздушные. Папа-пес — это сам Алексей. Собачий питомник — образ больницы. Каких только людей не собирал Алексей вокруг себя… В последние дни, когда он уже был без сознания, у его постели дежурила рок-группа. Шуля не была ни там, ни на похоронах, но медсестра рассказала, что объявились какие-то его дети и их друзья, они играли на укулеле и пели рэп.

 

 

Различить голос

Шуля позвонила Арону, узнала, как у них дела, обрадовалась, что КОВИД не обнаружен.

— И надолго ты там засел?

— Пока не знаю.

— У меня тут для Анны есть небольшая работа по переводу, захватишь?

— Надеюсь, не по сексопатологии.

— Ха-ха, на эту тему я только что консультировала твоего Баруха.

— Ясновидящего?

— Меня такие не посещают.

— Он такой, на тонких ножках, в наушниках…

— Да. Всё, у меня прием.

 

Жара. До руля не дотронуться. Арон обтер его мокрой тряпкой, той же тряпкой — свой лоб. Доехал до Шули, забрал конверт; у супермаркета было не приткнуться, оставил машину у пустыря, включил мигалку; употел, пока дошел до магазина. А там — морозильник. Купил курицу, пучок укропа, полезный травяной чай. Неотступно думал о Барухе. К нему тот повернулся одной стороной, к Шуле другой. Получается, что для нее и для него — это разные люди. Но Барух-то один! Наверное, если бы Анна досталась другому врачу, тот бы увидел в ней что-то совсем иное.

Вернулся — Анны нет.

Оставив продукты у порога, Арон спустился в сад, но там ее тоже не было. Может, пошла в Монастырь Креста? Но он же закрыт! Арон перебежал через дорогу, нажал на кнопку у низенькой двери, и она отворилась.

Анна сидела за столиком под виноградной лозой и тянула из трубочки гранатовый сок.

— Хорошо, что ты нашел мою записку, — сказала она.

— А где была записка?

— Под твоей подушкой. В детстве ведь туда прячут?

— Эх, люблю я тебя, — вздохнул Арон.

— Про любовь — к Шуле! Она сотрет все пятна с «Былого»… Она пытается меня демаскировать. Как Федор Петров Валю.

— Ну, во-первых, у него не вышло, во-вторых, у Шули таких намерений нет, в-третьих, она попросила тебя сделать перевод.

— Заплати за сок и пойдем, — сказала Анна.

Арон оставил на столе конверт, нащупал мелочь в кармане. Интересно, а если бы он не пришел? Но он же пришел. В сувенирной лавке, среди крестов, баночек с эфирными маслами, бутылочек со святой водой, свеч разных калибров и мастей стояла миниатюрная машина с рычажком для выжимки сока из апельсинов и гранатов. Увидев Арона, араб обрадовался. «За целый день три стакана сока выжал: два себе, один красавице».

Арон взял гранатовый.

— Верни это ей. — В глазах Анны стояли слезы. — Это я не буду переводить ни на какой язык, она нарочно это послала.

— Чтобы тебя демаскировать?

— Прекрати! — Анна с размаху ткнулась лбом в стол, он покачнулся, и сок выплеснулся из стакана.

Арон пошел в лавку за салфеткой.

— Помнишь рассказ Раи про колонну заключенных? — спросила она, глядя на Арона, стирающего красные потеки со столика.

Арон пожал плечами.

— Их вели на лесоповал, и в гаме голосов ей удалось различить его голос. Вообрази: она едет в лагерь одна, как уж едет… доедет ли, где ей там искать Владимира? И слышит голос… Правда ведь, потеряться невозможно?

 

 

Пройтись метлой

Лялин день начинался с «Правды». Главное она заносила в «Тетрадь умных мыслей», важное подчеркивала красным карандашом, вырезала и складывала в папку. Высказывание товарища Жданова проходило по двум категориям. «Молодому советскому поколению предстоит укрепить силу и могущество социалистического общества для нового невиданного расцвета нашего благосостояния и культуры. Для этих великих задач молодое поколение должно быть воспитано стойким, бодрым, не боящимся препятствий, идущим навстречу этим препятствиям и умеющим их преодолевать».

Каким же коварством должен был обладать тот, кому удалось втянуть Толю в шпионский рассадник?! Казалось, он, как никто, соответствовал занимаемому им посту. Кто заманил его в ловушку? Маскировщик типа Васильева? Хорошо, что она вовремя обезвредила корректоров. Разоблачение вражеских подголосков — неоспоримый аргумент в ее пользу. Но товарищ Жданов молчит.

Он всё еще занят делами первостепенной важности: очищает от врагов Башкирскую и Татарскую АССР, вдобавок и Оренбургскую область и, что самое трудоемкое, визирует расстрельные списки. Самолично. ТАКОЕ не перепоручишь.

Сталину Ляля докучать не посмела. Он предельно загружен. Отказался от летнего отпуска на Мацесте. Вместо того чтобы укреплять здоровье сероводородными ваннами, сидит в Кремле и терпеливо переносит атаки полиартрита и судорожной боли в мышцах. Бессонница вводит в ярость: «Избить Уншлихта за то, что он не выдал агентов Польши по областям», «пройтись метлой по Удмуртской, Марийской, Чувашской, Мордовской республикам», «копать и вычищать впредь польско-шпионскую грязь»…

В таком же положении и Гитлер. Бессонницы, ломота в костях, газы, распирающие желудок.

Гитлеровские приемы — удушение газом, сталинские — битье и костоломство.

Бессонницы включены в общее меню.

 

 

* * *

— Слышишь шум?

Арон торчит в дурдоме, ждет, когда снимут оцепление с Французской площади.

— Без наушников слышу.

— Народ сходит с ума. Все ж привыкли путешествовать, особенно в августе. Вместе с паломниками исчез и Иерусалимский синдром. А жаль. Психозы экзальтированных не сравнить с психозами депрессивных. То были личности яркие, а эти — тусклятина. Страх смерти. Моют руки до кровавых ссадин, боятся дышать, шарахаются от любого прохожего, не едят, чтобы не заразиться, хотя всё им дается в закрытых упаковках… Ощущение, что снимается какой-то фильм. Или наступает новая эра…

— Мы с Федором Петровичем в «Смене».

 

 

Щелкоперы

«В чем конкретно обвиняется моя жена?» — спросил он Жигалова напрямую, и тот ответил: «Товарищ Канторович виновата и будет наказана за умышленное сокрытие своих отношений с врагами народа». Не помог Федору Петрову двенадцатилетний стаж политической службы. За оскорбление чести своей жены Федор Петрович объявит дуэль Жигалову. Как Пушкин Дантесу. Но без применения огнестрельного оружия, хотя оно при нем, а через парторганизацию управления воинской части 6136 города Пушкина.

В поезде сжалось сердце. Боль прихватила лопатку, бешеное колотье не давало свободы вдоху и выдоху. А ведь нужно было всё писать заново, и так, чтобы в уме его парторганизации сложилась верная картина.

Жил он теперь в казарме. Из квартиры в Пушкине его выселили под предлогом Ленинградской прописки. Садясь за стол и держась левой рукой за грудь, он обмакнул перо в чернильницу.

«1) Обстоятельства дела Канторович Эльги Владимировны (все данные).

2) Волокита. Дело тянется с середины июля месяца сего года, несмотря на то что в июне я обращался в парторганизацию при Военно-политической академии имени Толмачева. Проверка, произведенная парторганизацией „Смены“, никаких связей моей жены с врагами народа не установила и установить не могла, ибо их не было. Как член партии, хорошо знающий свою жену и ее партийное лицо, за свои слова ручаюсь».

Перед тем как перейти к Васильеву, Федор Петрович прилег на кровать и проделал дыхательные упражнения. С этим дело ясное. Его уже нет. Канторовича пока лучше не трогать.

«3) Моя жена, работая до 1933 года в Красногвардейске в райкоме Комсомола, по молодости не разглядела в Васильеве врага. Он хитро и подло обманывал поначалу красногвардейскую партийную организацию, а в 1937 году и областную партийную конференцию, где пролез в члены пленума Облисполкома. Она действительно допускала ошибку, полагаясь на те впечатления, которые сложились у нее в 1933 году. До момента разоблачения она считала этого двурушника и предателя честным старым партийцем.

4) Мнение. Исключение из кандидатов партии женщины, которой сейчас 24 года (когда она была в Красногвардейске, ей было 19 лет), — мера суровая, несправедливая, не имеет под собой доказательной основы.

5) Требование. Восстановить мою жену в кандидаты ВКП(б).

И подпись. Со всеми регалиями».

Наутро, с ясной головой, Федор Петрович придал письму надлежащую форму.

Парторганизация управления воинской части 6136 города Пушкина переправила его письмо во Фрунзенский ВКП(б) Ленинграда. Там разобрались, отменили решение парткома и парторганизации редакции газеты «Смена» об исключении тов. Канторович из кандидатов ВКП(б) и утвердили ее на пост ответственного редактора газеты «Большевистское Слово» машиностроительного завода имени 2-й Пятилетки.

Победа! Но не тут-то было.

9 сентября Жигалов собрал вторичное заседание газеты «Смена». Постановление об исключении Ляли из кандидатов ВКП(б) осталось в силе.

Протокол и заключение Жигалов переслал в ПУЛВО. С припиской в конце:

«Федор Петров, старший политрук РККА ЛВО, в беседах с некоторыми членами парткома „Смены“ старался доказать якобы несостоятельность материалов, имеющихся в парторганизации, и тем самым занял в деле своей жены совершенно неправильную линию».

Месть Жигалова рикошетом ударила по Федору Петрову.

Сентябрьское обвинение выглядело страшней июньского. Горячим утюгом Жигалов прошелся по делу врага народа Ан. Канторовича, ко всем его мерзостям (работа в газете «Известия», разоблачение и арест органами НКВД) добавил в скобочках еще одну: «являлся ставленником Радека».

Навел мосты — и хрясть по Ляле.

«Эльга Канторович, по ее заявлению, с Ан. Канторовичем не имела связи с 1926 г. Однако при разборе этого дела на парткоме она заявила, что совершенно не удивлена арестом ее двоюродного брата, т. к. он долгое время работал в Советском посольстве в Китае, которое, по ее словам, кишело японскими шпионами, где он, возможно, и был завербован. Этого она никогда парторганизации не рассказывала».

Плохо дело. Получается, что и он, Федор Петрович, не упомянувший Ан. Канторовича в своем письме, является причастным к умышленному сокрытию врага.

«Однако в разговоре с работниками газеты „Смена“ тов. Канторович хвасталась своим двоюродным братом. Вот, мол, какой, заведует иностранным отделом в „Известиях“. В июле <19>37 г. по заданию редакции она ездила в Москву и перед отъездом говорила, что зайдет к нему в „Известия“ за помощью».

Возмутительная ложь! Но и отличная зацепка для контрудара: к тому моменту Ан. Канторович уже был арестован.

Далее Жигалов отвратительно пишет об отношениях Ляли с Васильевым. Много вымыслов (Федор Петрович выписал их в столбик), но есть и правда. Ляля действительно называла Васильева «политическим отцом» и считала, что он выдвинут «самим Кировым».

Затем возникает новая фигура — некий комсомолец Рамо, обнаруживший в 1935 году «целый ряд безобразий в Красногвардейском районе, граничащих с вредительством». Ляля якобы заявляла, что никакого вредительства там нет, а комсомольца Рамо обозвала «склочником и демагогом». Таким образом, по ее вине вражеские дела своевременно не были вскрыты, за что Ляля должна нести ответственность. Тут же Жигаловым говорится, что Рамо выступал одним из главных свидетелей на процессе врагов народа в Красногвардейском РК. Проверить!

Видимо, всё дело в Рамо. Недаром Жигалов выставил его первым пунктом.

Ляля исключается: «1) за дачу заведомо неверной характеристики комсомольцу Кр-ого р-на Рамо, сигнализировавшему о враждебной работе Васильева и других врагов народа; 2) за пассивное отношение к фактам развала комсомольской работы в Кр-ом р-не и области; 3) за отсутствие должной остроты и политической бдительности, в результате которой она проглядела подрывную вражескую работу Васильева и других».

Удивительно: в вердикте Ан. Канторович не упомянут. Удивительно и другое: после зачетного трехступенчатого прохождения чистки Федору Петровичу так и не выдали аттестационного удостоверения. В соответствии с графиком, этой осенью его должны были назначить на новую должность и повысить в воинском звании.

И, когда его вызвали в управление, где пригрозили страшно сказать чем, он на глазах политсостава схватился за сердце.

В санчасти ему выдали валидол — под язык.

 

 

Отпор врагу

Приближался новый, 1938 год. Ударникам «Большевистского слова» начали выдавать пригласительные билеты на кремлевскую елку. Ляле пока что не выдали, хотя 23 декабря бюро Фрунзенского РК ВКП(б) вторично рассмотрело ее дело, и, как и на первом рассмотрении, она была полностью реабилитирована.

Из-за пригласительного билета — дадут, не дадут? — Ляля вытрепала мужу последние нервы. Если б знала, чего ему стоило собрать по крупицам аргументы для контрудара, не приставала бы с билетами на елку.

Таблетка под языком, нервы в кулаке.

Наступление начинается!

«В парторганизацию управления воинской части 6136 города Пушкина:

Теперь, когда я ознакомился с документом, который сочинил Жигалов в Политуправление ЛВО, для меня ясно стало, что он не только перестраховщик, который готов исключить из партии человека „на всякий случай“, но еще и клеветник, который, согласно постановлению январского Пленума ЦК ВКП(б), подлежит к привлечению к партийной ответственности.

С целью дискредитировать меня как члена партии Жигалов не постеснялся напустить пасквильного тумана на дело моей жены. Сей „документ“ не содержит ни одной ссылки на действительные документы, кроме ссылки на некоего Рамо, который к 19 сентября 1937 года вовсе не являлся комсомольцем и который, вопреки утверждению Жигалова, вовсе не выступал „одним из главных свидетелей на процессе в Красногвардейском р-не над врагами народа“. В этом нетрудно убедиться всякому, кто посмотрит материалы процесса (см. Ленингр. „Правду“ от 28 и 30 августа и 1 и 2 сентября 1937 г.). „Один из главных“ среди свидетелей даже не упомянут.

Такой подход к составлению ответственного партийного документа со стороны Жигалова не случаен. Он журналист, человек грамотный. Однако, желая во что бы то ни стало опорочить человека и при этом не имея ни документов, ни свидетелей, ни фактов, он пользуется слухами, догадками, высасывает из пальца ложные подозрения.

Ограничусь парой примеров:

А) Басни о Советском посольстве в Китае. Якобы моя жена знала, что оно кишело японскими шпионами и якобы догадывалась, что ее двоюродный брат — японский шпион, и не сообщала в парторганизацию „Смены“. Наглая бездоказательная ложь. Потому Жигалов и не решился включить ее в решение парткома, приведенное в данном документе.

Б) „Э. Канторович работала в РК ВЛКСМ Красногвардейского района Ленинградской области и была в тесной дружбе с разоблаченным ныне и приговоренным к расстрелу врагом народа Васильевым“. Жигалов мог бы установить правду. Есть и свидетели и документы. Правда же состоит в том, что в связи с моим переводом по службе Э. Канторович с 1933 года не жила и не работала в Красногвардейске. Зная это, Жигалов не стесняется писать в ПУЛВО, что моя жена проглядела подрывную вражескую работу Васильева и других. Кого других?!

Как журналисту и секретарю парткома к 19 сентября 1937 г. Жигалову был отлично известен приговор выездной сессии Спецколлегии Лен. обл. суда (см. Ленинградскую „Правду“ от 2 сентября и „Смену“ по делу антисоветской вредительской группы Васильева), где сказано: „Спецколлегия установила, что во второй половине 1934 года в Красногвардейском районе организовалась контрреволюционная группа правых, возглавляемая бывшим секретарем РК ВКП(б) Васильевым“. Каким образом об этом могла знать моя жена в 1933 году? И о какой „тесной дружбе“ между 18-летней женщиной, которая только вышла замуж, и стариком Васильевым сообщает Жигалов? Где факты, где доказательства этой „тесной дружбы“?

3) Удар по ПУЛВО.

„Жигалов использовал все средства для дискредитации меня в глазах партийного и политического руководства ПУЛВО. К сожалению и не к чести тех, кто занимался моим делом в ПУЛВО, секретная бумажка Жигалова возымела действие“.

Заключение:

Основываясь на решениях январского Пленума ЦК ВКП(б), я считаю вправе требовать и думаю, что парторганизация мне в этом поможет:

1) Полной реабилитации меня как коммуниста; 2) Привлечения члена партии газеты „Смена“ Жигалова к партийной ответственности за сознательную дискредитацию меня как коммуниста; 3) Назначения меня на соответствующую должность и присвоения законно положенного воинского звания».

 

 

Лишние люди

Столько слов — и никакого кино. Как ни протирай экран, не видны ни военная база в городе Пушкине, ни жилище Федора Петровича.

Скажем так: он на службе — и не у дел.

Волынка.

Политинформации проходят без огонька. Тоскливо, как у нерадивой Поляковой из Лялиного очерка. И всё это на фоне войны в Испании, фашизма в Германии, когда враги изнутри и снаружи…

«Ляля! Сегодня получил от тебя 2 письма и телеграмму. Все твои письма я пока получаю аккуратно и по номерам. Ты совсем зря нервничаешь. Иногда действительно некогда написать, тем более что живу по-походному. Перемен в моей обстановке нет — служебной, политической, хозяйственной. Начинаю узнавать и отличать своих людей от не своих».

Чтобы как-то отвлечься, Федор Петрович нанес визит в библиотеку, полистал книжки. Его привлекла статья Воровского «Лишние люди». Казалось, что-то подобное он мог бы сказать о нынешнем самоощущении, однако чтение и примерка на себя костюма «лишнего человека» убедили в обратном.

«„Лишние люди“ могли только прозябать или гибнуть, или перерождаться в другие общественные типы, то есть опять гибнуть как течение, как общественный слой. Основная психологическая черта „лишних людей“ — это разлад сознания и воли».

Какой же тут разлад, если я смог собрать «волю и сознание» на решительный отпор!

«Ничего я не хочу, ничего мне не нужно, никого я не люблю», — говорит Астров.

Я свою жену люблю и хочу, она мне нужна.

«Но эта атрофия воли не сопровождается притупленностью сознания; напротив, сознание работает и работает, подчеркивая и клеймя нравственное бессилие и нравственную негодность лишнего человека».

Клеймлю! Да еще как!

«День и ночь болит моя совесть, я чувствую, что глубоко виноват, но в чем, собственно, моя вина, не понимаю. Я умираю от стыда при мысли, что я, здоровый, сильный человек, обратился… в лишние люди!»

Моя совесть чиста, от стыда я не умираю, а то, что я, «здоровый, сильный человек», не востребован, — дело временное.

 

 

Букет

С букетом тюльпанов и выпиской из протокола № 3 заседания партийного комитета газет «Смена» и «Ленинская Искра» от 7 мая 1938 года Федор Петрович прибыл на Проспект Красных Командиров.

— Цветы? Просто так? — удивилась Чижуля, подставляя для поцелуя напомаженные губы.

— Новая мода? — в свою очередь удивился Федор Петрович и утер рот носовым платком.

Не так представлял он себе долгожданную встречу.

В этот момент открылась входная дверь, и Таня, увидев отца, запрыгнула ему на плечи.

— Ить чем Петровича кормить будем? — спросила Иринья с порога и, взяв из Лялиных рук букет, понесла в кухню.

Федор Петрович дал Иринье испачканный носовой платок.

— Простирни и повесь на солнце.

— Быт! Как он несносен! — воскликнула Ляля.

 

У штатских жизнь кипит. А у него полгода как в колодец провалились. Одни письма, да трехступенчатые партчистки. Для поддержания духа нужна настоящая, не бумажная война. Рутина бойца ослабляет, делает нерасторопным.

— Федя, не куксись! Поиграй с Таней, она так тебя ждала…

 

Он ушел в детскую, и Ляля облегченно вздохнула. Слишком долго они не виделись, и у нее случилось увлечение. Крошечное. Дорожно-путевое.

Ехала она на встречу с редактором только что образованного в Царском Селе местного органа печати «Большевистское слово», а встретила Илью. Белокурый, с есенинским профилем и курчавой прядью, ниспадающей на чело. Что-то родное. Ехал он на службу в Янтарную комнату, ту самую, которая бесследно исчезла после войны. Знать бы заранее, Ляля не отказалась бы от посещения реликвии. Но им и без Янтарной комнаты было хорошо. И легко настолько, что все неприятности забылись.

Илья подарил ей всего один цветочек — подснежник, но упрятанный в коробку. Коробку же обернул в цветную журнальную обложку и перевязал ленточкой. Федины тюльпаны увянут, а подснежник Ильи будет жить, засушенный, внутри любимого стихотворения:

 

Дождик мокрыми метлами чистит

Ивняковый помет по лугам.

Плюйся, ветер, охапками листьев, —

Я такой же, как ты, хулиган…

 

Семья как первичная партийная ячейка — правильное образование для построения нового общества, с этим никто не спорит, но порой хочется чего-то, что Федя не может ей дать. Он исполняет супружеские обязанности. Удовлетворяет, но однообразно. Нет в нем куража, не умеет он хулиганить.

Прощание с Ильей, как и встреча с ним, произошли легко.

К Феде же целиком вернуться сложно. Но нужно.

Аморальное поведение жены — пуля в лоб политрука.

 

 

Протокол

Федор Петрович исполнил отцовские обязанности, после чего довольную Таню, снабженную тремя тюльпанами из подарочного букета, Иринья повезла к Канторовичам.

Момент настал.

— За нашу и вашу победу!

Из кармана висящего на вешалке кителя он извлек драгоценный протокол, помахал им перед Чижулиным носом, но в руки не дал.

— Сначала ляжем, а потом ты прочтешь. Вслух и с выражением…

Ляля мылась, Федя ждал. Детородный член был готов к зачатию. Да вышел казус. Из-за всех треволнений забыл он глянуть в график месячных. Ничего, дождемся партийной аттестации.

С закрытыми глазами Чижуля могла быть любой женщиной соответствующей комплекции. Но стоило ей открыть их, и два солнца озарили темную спальню.

В кухонное окно светило нормальное, не электрическое солнце.

Решили читать за нарядным столом. Федя заварил чай, наломал сахар щипчиками, поставил на стол букет так, чтобы его ласкали солнечные лучи. Как же соскучился он по настоящей природе…

Вспомнилось вдруг, как в какой-то уже невзаправдашней жизни ехали они всем классом на поезде, а утром проснулись и увидели, что стоят где-то на запасном пути. Оказалось, с вагоном приключилась беда: загорелся подшипник или что-то стряслось с самим колесом. Вагон отцепили на станции Завидово. Погода стояла превосходная, кругом лес, травы, цветы. И небольшое озеро, поросшее камышами, в нем еще плавали белые звездочки кувшинок. Вагон, созданный человеком, непрочен, а природа, неизвестно кем созданная, прочна.

— Читай, Чижуля!

— «Слушали: Обсуждение решения бюро ВКП(б) части № 6136. Заявление члена партии Петрова и решение партбюро читает т. Дрыжов».

— При мне такого не было.

— Замсекр из укрепленцев, — прогудел Федя, всасывая в себя чай через сахарок.

«Т. Дрыжов: Что было раньше, запрос политуправления ЛВО или ответ партийной организации?

Т. Жигалов: Запрос политуправления ЛВО нами был получен 1 августа 1937 года. Ответ же мы написали 19 сентября 1937 года.

Т. Данилов: По моему мнению, клеветническим ответ на запрос ПУЛВО не является. Ошибалась вся партийная организация, и тов. Жигалов отразил ее мнение.

Т. Жигалов: Несмотря на то что т. Петров в своем заявлении написал очень много вопросов, я думаю, что члены партийного комитета в состоянии вынести объективное решение и сообщить его райкому ВКП(б).

Постановили: 1) Оставить в силе восстановление Э. Канторович в рядах партии Фрунзенским РК ВКП(б). 2) Секретарь парткома т. Жигалов не подавал заявления, а отвечал на запросы политуправления ЛВО от 1 августа 1937 года запиской от 19 сентября 1937 года, где изложил материалы заседания парткома. 3) Со стороны парткома парторганизации при разборе дела Э. Канторович не было выдвинуто никаких подозрений по отношению ее мужа Ф. Петрова. Оценка т. Жигалова поведения т. Петрова, выразившегося в его разговорах с членами парткома до окончательного разбора дела Канторович, является неправильной, на что и указать т. Жигалову».

— Победа! — захлопала Ляля в ладоши. — Ты настоящий герой!

— Я тут еще дополнил, под резолюцией: «Считаю, что конкретная вина т. Жигалова оказалась смазанной. Мне и раньше было известно, что т. Жигалов отвечал на запрос политуправления, а не по своей инициативе. Но ему следовало бы задуматься над тем, что и как он пишет. Партийный документ имеет прямое отношение к партийной судьбе живого человека. Но я удовлетворен тем, что т. Жигалов понял свою ошибку, и считаю нецелесообразным возвращаться к этому вопросу».

— Прирожденный дипломат! — воскликнула Ляля, но осеклась на последнем слове. Оно все еще связывалось у нее с проклятым двоюродным братом. — Таким слогом хоть в «Правду» пиши!

— Я пишу в «За Родину». В наш внутренний орган печати. Газету из части выносить нельзя.

— Но мне-то показать можешь!

— Не имею права, Чижуля. Но раз ты меня одобряешь, могу зачитать канву будущего очерка. На предмет зубодробительной критики.

Заголовок: «Продовольственная помощь рабочих и служащих СССР детям Республиканской Испании».

Ввод в тему в сжатом виде: «Фашистские палачи уничтожают города, села, деревни и многовековые культурные ценности, оставляя без крова и пищи детей и стариков. История знает много случаев исключительного варварства, но такого, какое проделывают фашистские каннибалы, еще не знает мир».

Действия СССР: «Всесоюзный Центральный совет профессиональных союзов постановил: за счет поступивших сборов в пользу детей Республиканской Испании купить и отправить в Испанию 300 000 пудов пшеницы, 100 000 банок молочных и мясных консервов, 1000 пудов сливочного масла, 5000 пудов сахара».

— Федя, это полноценный очерк, я бы его украла для «Большевистского Слова»!

— Польщен, да откажу, — улыбнулся Федя, глядя то на Лялю, то на красивый день в окне. — А не нащипать ли нам молодой крапивы на витаминные щи?

 

Ляля надела новый жакет, долго выбирала головной убор, пока на голове не образовалась не виданная им прежде шляпа, накрасила губы. Вид у нее сделался не столько привлекательным, сколько зазывным. Зачем она его дразнит? Во-первых, его прельщают не наряды, а поднаряды, и нужна ему преданная в своих лучших интимных чувствах, любящая, красивая, умная (это очень важно), скромно, но опрятно одетая жена.

— Боюсь я за нас, — сказала Ляля, взяв мужа под руку.

— Это почему же?

— Из-за войны. Говорят, она обязательно случится.

От души отлегло.

На Безымянном озере не было ни души. Одна природа.

Весенний ветер напустил ряби на воду. Присев на корточки, Федя метал камешки; они касались воды трижды, на четвертый тонули. Точка — тире, точка — тире, точка — тире…

Ляля попробовала: бултых — точка. Нет у нее сноровки.

Поле желтело одуванчиками, по краю росла крапива для щей. Федя рвал ее голыми руками и закидывал в авоську, которую держала в руках Ляля.

— Садись, Чижуля.

Вывернув наизнанку китель, он положил его на одуванчики.

 

— Мы же их придавим…

— Это сорняки, что им сделается!

Ляля села (неловкостью движений она явно была в Полину Абрамовну), расправила юбку на коленях — и так они сидели, обнявшись, в покое природы.

— Эх, Чижуля! Нежимся мы с тобой под мирным небом в лучах заходящего солнца… А оно-то закатывается в фашизм!

 

 

Ждем аттестации

Из кухни доносится запах жареного тофу. Значит, Арону удалось объехать кордон. Кроме него, никто не мог готовить на ее кухне. Новый вентилятор бесшумно гонял воздух, но стоять у плиты всё равно было жарко, и Арон одной рукой поворачивал с боку на бок желтоватые кубики, а другой стирал пот со лба.

— Ну что, зачали они наконец Алексея Федоровича?

— Ждем аттестации. Будущее — в руках товарища Дурина.

— И кто же такой Дурин?

— Начальник аттестационной комиссии, полный комиссар 44-го авиационного полка!

— А бывает неполный?

— Не знаю. А вот правомерно ли ставить диагноз историческим фигурам, жившим в эпоху, когда синдромы психических заболеваний еще выделены не были?

Арон захлебнулся пивом. Анна колотила кулаками по его мягкой спине. Так делал Сосо, когда она хлебнула мертвоморской воды.

— Эта была фраза из моей статьи для «Вестника психиатрии», — объяснил Арон откашлявшись.

— По-моему, у них были галлюцинации… Они слышали голоса и приписывали их Сталину, Ленину, Ворошилову…

— Межпланетная асимметрия.

— Правда?!

— Шучу.

Арон нарезал помидоры, разложил тофу по тарелкам.

«Забавно начать жизнь в сорок лет, — думал он. — Всему веришь… Временами она ведет себя как маленький ребенок, временами как взрослый человек. Он больше не называл ее героев чемоданными. Во-первых, там его родственники по Варшавской линии, во-вторых, он своими глазами видел Алексея Федоровича, которым тогда была увлечена Шуля, а теперь и Анна».

— Тофу остывает, — сказал он, но она смотрела не в тарелку, а на него. Ждала ответа.

— Межполушарная асимметрия… Существует гипотеза, что таковая была у древнего человека между IX и II тысячелетием до нашей эры, из-за нее он и слышал голоса. Нейробиология и биологическая психиатрия против. Они объясняют эти аномальное мистические явления нарушением правополушарной функции мозга, отвечающей за целостное восприятие.

— Путано! — рассердилась она и ткнула вилкой в тофу.

— Согласен. Но зато как вкусно!

— Неужели за столько лет никто не нашел объяснения…

— Представь себе! Пытаясь реконструировать психологию, а тем более возможную психопатологию людей в прошлом, мы априори исходим из того, что в нейрофизиологическом смысле они полностью нам идентичны. Тебе и мне. Но ведь мозг древнего человека не был в точности таким, как наш. Вот и возникла мысль о межполушарной асимметрии как источнике «галлюцинирования». Следование голосам могло рассматриваться древним человеком как следование голосу Бога. Представления вне конкретной культуры — всё равно что существование вне действительности…

— Раньше ты говорил, что всё можно выдумать, что мифология богаче истории, а воображение богаче действительности.

— Когда я такое говорил?

— На первой странице.

— А сейчас мы на какой?

— На 289-й. И никаких сдвигов.

 

 

Полный комиссар Дурин

Федор Петрович в четвертый раз заполнял анкету — восемь граф с приложениями.

«1. Преданность партии Ленина—Сталина и социалистической родине. Политическая и моральная устойчивость. Бдительность и умение хранить военную тайну.

2. Общее и политическое развитие, марксистско-ленинская подготовка.

3. Связь с массами, связь с партийными и комсомольскими организациями, умение в партийно-политической и общественной работе, деловой и политической авторитет.

4. Волевые качества, энергия, решительность, инициативная требовательность к себе и подчиненным. Умение организованно обеспечить свое мнение и настойчиво провести его в жизнь. Личная дисциплинированность. Пример и показ.

5. Личная тактическая, огневая и специальная подготовка, умение передать свои навыки и знания подчиненным.

6. Работа над повышением своих знаний и навыков, степень роста в политическом и деловом отношении, особые наклонности и способности к научно-исследовательской работе, преподавательской и т. п.

7. Состояние здоровья.

8. Состояние войсковой части (подразделения): а) сплоченность и сработанность командного, политического и начальствующего состава и всего личного состава части, развитие соцсоревнования, руководство им, развитие большевистской критики и самокритики; б) политическая, строевая, тактическая, огневая, техническая и физическая подготовка части (подразделения), подготовка штаба части; в) состояние учета и хранения секретных и мобилизационных документов; г) состояние оружия, боевой техники, военно-хозяйственного имущества и конского состава, состояние и хранение текущих и мобилизационных запасов; д) работа с приписным составом и подготовка запасных кадров; е) боевая готовность части (подразделения)».

Заполнил. Сдал. Теперь полный комиссар 44-го авиационного полка тов. Дурин сможет составить объективное мнение об аттестуемом. Решение о продвижении или понижении в должности будет принято им на основании следующего протокола:

«а) на какие высшие должности в очередном или внеочередном порядке может быть продвинут аттестуемый; б) выдвижение кандидатом для поступления в военную академию или на курсы усовершенствования; в) присуждения какого военного звания достоин в очередном или внеочередном порядке; г) соответствует ли занимаемой должности или должен быть предупрежден о неполном служебном соответствии; д) если не соответствует занимаемой должности, то:

а) на какую низшую должность целесообразно назначить для приобретения практического опыта; б) или в какой другой род войск (службы) перевести; в) или уволить в запас РККА; как наиболее целесообразно использовать в военное время (с конкретным указанием должности); г) требуется ли перевод по состоянию здоровья или по другим уважительным причинам (куда именно и на какую работу)».

 

В развернутой характеристике тов. Дурина партийное лицо Федора Петрова (военный комиссар; русский; чл. ВКП(б) с 1926; крестьянин; иностранный язык не знает; в РККА с 1924 на должности начсостава; в занимаемой должности по май 1938; в Гражданской войне не участвовал; награды не имеет; в белых и буржуазно-националистических армиях и антисоветских бандах не служил) выглядело безупречно.

«Преданный делу партии Ленина—Сталина и социалистической Родине коммунист. Политически устойчив, морально выдержан. Уклонов от генеральной линии партии не имел. Общее и политическое развитие хорошее. Настойчиво работает над повышением своего идейно-политического уровня. Знания умело передает своим подчиненным. Среди личного состава по партийной и комсомольской организации пользуется хорошим авторитетом. Правильно руководит своими подчиненными. Требователен к себе и подчиненным. Заботлив о своих подчиненных. Энергичен, инициативен, решителен в работе. Летного звания не имеет, но настойчиво работает над освоением знаний, необходимых для летчика-наблюдателя. Состояние здоровья удовлетворительное, к летно-подъемной службе годен.

По политической подготовке и марксистско-ленинской учебе его эскадрилья на лучшем счету. По боевой подготовке имеет некоторое отставание от других. Аварий за истекший год эскадрилья не имела. Эскадрилья готова для выполнения боевого задания».

Вывод:

«Имеет достаточный опыт партийно-политической работы в РККА, вполне достоин быть назначенным на должность комиссара авиационного полка внеочередным порядком».

 

 

Аура красоты

Алексей Федорович зачат комиссаром авиационного полка.

Обалденный подарок, папуля!

Хоть и не повезло тебе со мной, я кайфую. Сижу в жарком августовском Иерусалиме и кожей чувствую, как здорово было купаться в альпийской прозрачной прохладной воде… В пионерлагере «Артек», куда ты возил меня, чтобы приучать к коллективу, я, несмотря на прохладность воды, не испытывал радости.

 

«Презренна бренность оболочки», —

Так думал я, засевши в бочке,

Да оказался в Альпах.

 

Всё в молоке; непонятно, где вода, где горы; вообще — есть ли это всё или так, воздух один? Проснулся ровно в семь. По биологическим часам — возврат к естественности в мыслях и поступках. Очевидно, так действует аура красоты. Спустился вниз по лестнице, вошел в гостиную, повернул тяжелую ручку двери — вышел на крылечко-веранду. Батюшки-светы! Выступил окоем гор с лесом, сходящим в воду, иногда мысами. В перспективе правый и левый берег встречаются и образуют узкое горло. Слева нависла гигантская скала, почти лысая, только с клочками зелени. Дальше — горизонты гор, всё меньше черно-зеленого леса, всё больше бело-голубой дымки. Еще выше — клочковатые облака. Чистейшая вода отражает всё это бесподобие вверх ногами.

Ощущение нереальности.

 

 

Живая кукла

Волны с пенистой гривой несут Анну по сверкающей дорожке. В лучах заходящего солнца набухают облака. На горизонте же они всё еще тоненькие и плоские, как картофельная зажарка.

В теплой соленой воде тело сделалось невесомым, оно взлетало на гребнях вод, скатывалось вглубь и вытряхивалось силой волны чуть ли не к небу. Оно было близко, особенно когда, устав плыть, Анна ложилась на спину. Море укачивало. Если закрыть глаза, в нем запросто можно было уснуть и оказаться совсем уж далеко от берега. Солнце, подвисшее над горизонтом, раздувалось от жара, вот-вот лопнет. Но тут оно подобралось и село пятой точкой на воду, окрасив близлежащие облака в розовый цвет. Солнце тянуло к себе, как магнит, и Анна, доселе ползающая по экрану сороконожкой, радостно плыла ему навстречу. Когда от красного шара осталась одна сверкающая точка, она попросила прощения у всех, с кем провела последние месяцы, и повернула вспять. Тоненький серпик луны поднялся над домами.

Быстро темнело. Лежа на спине и глядя в темно-фиолетовые облака, Анна гребла что есть сил. Волны оттаскивали ее обратно, она набрасывалась на них и тотчас получала оплеуху. Нелепо сражаться с морем. Оно сильней нас. Надо дышать спокойно, рассчитывать силы — и плыть.

На набережной зажглись фонари, берег становился ближе. Хотелось передохнуть на спине, но течение отбрасывало назад. Сделав глубокий вдох, Анна ушла под воду. Остаться, отдаться. При мысли об Ароне и его сыне перехватило дыхание. Лучше бы не брал с собой Рои… Анна вынырнула на витую поверхность воды и перешла на брасс. Эй, Посейдон, погоди, не умыкай меня в свой роскошный дворец на дне, выйди из колесницы, ударь трезубцем по волнам, спаси беспамятную нереиду…

А что если идти по воде, не касаясь дна, вприпрыжку? Но волны сопротивлялись. Они стали тугими, хлестали, как плети. Снова вплавь, теперь уже по-лягушачьи. Ущелье детства с арыком неглубоким и юбкой на резинке… Нет, всё это она придумала. Или где-то вычитала. Помнит ли море о своем детстве?

Посейдон сжалился, успокоил волны, и Анна нащупала ступнями твердь. Расталкивая всем телом водоросли, она вышла на пустынный берег. Видимо, ее далеко отнесло от того места, где ее ждали Арон с сыном и где остались вещи, которые согрели бы тело. Лежа на остывшем песке, Анна смотрела в звездное небо. Может, сжалится над ней, пошлет хоть один лучик тепла? Но нет: исполненное холодного величия, оно не глядело на землю.

 

 

* * *

Арон шел босиком по самой кромке, месил голыми пятками мокрый морской песок. Рои сидел на его плечах. Слабым утешением служила память о Меловых горах, когда его друзья навсегда потерялись в пещере, а к утру нашлись. Но их было трое. А она пропала в море одна.

— Аба, зоти буба шелха! (Папа, вон твоя кукла!) — закричал Рои, указывая рукой на небольшое возвышение, несколько отличное от тех холмиков с водорослями, которыми была покрыта вся береговая линия.

Дальнейшие подробности — как он будил Анну, как отряхивал от въевшегося в тело песка, как просовывал ее голову в ворот рубахи — ярче описал бы на иврите Рои, возможно, когда-то он это и сделает. Пока же он хохотал, приговаривая: «Папа, кукла живая!»

Но, когда Арон вознамерился посадить «живую куклу» к себе на плечи, Рои оттолкнул ее и занял свое законное место.

С пляжа они выбрались на тель-авивскую «променаду». Анна спала на ходу, Рои, сидя, болтал ногами и требовал кока-колу.

По асфальтированной дорожке прогуливались космонавты пенсионного возраста в масках и прозрачных козырьках; величественные дамы, декорированные антивирусными причиндалами, вели на поводках собак в прозрачных ошейниках, не позволяющих четвероногим есть с земли всякую гадость; бегали полуголые девушки в ярких самодельных намордниках… Карнавальное шествие при строгом соблюдении дистанции.

 

 

* * *

Рои тотчас уснул в машине. Арон слушал израильские новости…

Премьер-министр Нетанияху продолжает отказываться выполнять коалиционные соглашения с «Кахоль Лаван». «Чрезвычайное правительство» фактически прекратило функционировать… На площади Рабина собирается очередная антиправительственная демонстрация; за четверг на КОВИД проверено 28 695 человек, из них 1673 оказались больными; общее число летальных случаев достигло 581; лидер «Хизбаллы» Хасан Насралла прокомментировал взрыв в порту Бейрута, который унес жизни минимум 154 человек: «Хизбалла» безоружна: у нее нет ни ракет, ни боеприпасов, ни оружия, ни нитрата аммония, ни даже винтовок. Группа террористов, закладывавшая взрывчатку на границе Израиля и Сирии, действовала по приказу Ирана; 15 человек погибли и 123 пассажира пострадали в результате крушения самолета «Air India Express»…

— Других новостей нет?

— Есть. Русские.

«По сообщению главы госкорпорации Дмитрия Рогозина, „Роскосмос“ планирует создать ракету-носитель на метане, рассчитанную на сто полетов, в то время как „Фалькон“ Илона Маска — всего на десять. По сообщению известного политолога Валерия Соловья, Владимир Путин уже определился с кандидатурой преемника.

— Наконец-то Мордехай займет свое место! — усмехнулся Арон и перешел на 87-й канал. «Коль ха-Мусика».

«Крутенек я и на руку тяжел, — пел басовитый голос. — Уж лучше вы меня свяжите, братцы, чтоб не было беды какой»…

Брусило! Анна слушала оперу и воображала белобрысого юношу, гримирующегося перед выступлением. Воображала, но не видела. Кино ей показывает только ее компьютер.

 

 

Скотопригоньевск

Беременная Ляля рыдает в Старой Руссе. Она умрет без «Большевистского Слова»! Но кто виноват в том, что именно в этот город, в часть № 8771, переведен военком 3-й авиаэскадрильи?

Поскольку в Лялиной гибели даже Жигалов уже заинтересован не был, силы добра расстарались, и в августе 1938 года она получила должность зам­редактора местной газеты «Трибуна».

Нашлось и жилье — отдельный деревянный домик прямо у набережной реки Перерытицы. Можно забирать из Ленинграда и Таню с Ириньей. Несомненным удобством было и то, что библиотека с журнально-газетным залом находилась в двух шагах от дома. Подшивки центральных газет рядком лежали на покрытом зеленым сукном столе, пожилая библиотекарша с утра протыкала дыроколом свежую прессу, и та ложилась поверх вчерашней.

Провинциальный город жил в ногу со временем.

Возмущение вызывала лишь памятная доска у входа в деревянный двухэтажный особняк. «С 1872-го по 1880 год здесь проживал Достоевский». Зачем привлекать внимание к писателю, произведения которого изъяты из учебников литературы?

— Она здесь с тридцать первого года, — объяснила библиотекарша. — В одна тысяча восемьсот семьдесят третьем году Достоевские сняли это помещение у отставного подполковника. Тот в тысяча восемьсот семьдесят шестом скончался, и Достоевский выкупил этот дом у наследников. Тут он написал «Бесов», «Подростка» и «Братьев Карамазовых».

— Мракобесы Старой Руссе не к лицу, — стояла на своем Ляля.

— Городок Скотопригоньевск, где происходит действие в «Братьях Карамазовых», срисован с нашего города, — заметила библиотекарша. — Здесь же у Федора Михайловича и Анны Григорьевны родился сын Алексей.

А они-то собирались, если будет мальчик, назвать Алексеем… То есть если ты Федор, называй сына Алексеем? А еще больше не понравилось Ляле то, что библиотекарша спросила, где их поселили, а когда Ляля нехотя назвала адрес, поджала губу и смолкла.

— А что с этим домом?

— В нем проживала семья Михаила Николаевича Арского, работавшего в «Трибуне», но его посадили, а семью выслали. Хороший был человек, мухи не обидел.

— По-вашему, партия наказывает невинных агнцев? — уела библиотекаршу Ляля.

Та молчала, но несогласно, и Ляля добавила:

— Жилье врагов принадлежит народу.

Безапелляционность формулировки произвела надлежащее впечатление на библиотекаршу. Та побледнела и вцепилась дрожащими пальцами в подшивку «Правды». Что ж, скрытых осведомителей никто не отменял, а наступление — лучшая оборона.

 

 

Муха

Иринья взялась за запущенный сад. Пока все спали, она пропалывала грядки, выдирала сорняки и старую ботву. Судя по листьям, сад простоял без ухода года два, не доле, иначе бы взрыхленные флоксы, люпины и мальвы так скоро не пустились в рост. Места много, хоть гусей с курями заводи, но занятому семейству было не до этого.

По утрам изводили мухи. Федор Петрович купил липучки, приделал их к бахроме китайского абажура. Они свисали над обеденным столом и, по идее изготовителя, должны были приманивать к себе назойливых насекомых.

Лялечка считала мух посланниками Арского, но об этом не говорила. Зачем Феде знать, кто здесь жил прежде.

— Опять эта муха! — воскликнула она, ударив ложечкой о белый панцирь сваренного всмятку яйца. — Почему она не садится на липучку?

— Видать, с характером, — сказала Иринья, замахиваясь мухобойкой, да промазав.

Ляля зачерпнула ложечкой жидкий желток, открыла рот — мерзавка тут как тут.

— Прибей ее! — завопила Ляля. Но даже Иринье, готовой исполнять любой хозяйский каприз, не удавалось прихлопнуть муху.

— Пусть живет, у нее, наверное, есть дети, — сказала Таня.

— А этих, на липучке, тебе тоже жалко? — строго спросил дочку Федор Петрович.

— Нет, они уже мертвые, — прошептала Таня и опустила голову.

Ляля решительно встала из-за стола. Завтрак испорчен.

 

 

«Трибуна»

25 августа 1938 года. Вторая рабочая неделя. Местное ЧП. На Фанерном заводе № 2 произошел пожар. Об этом сообщил Ляле главный редактор с противной фамилией Бложис.

На столе лежала газета «В бой за фанеру» с подчеркнутым рукой Бложиса предложением: «Развернув большевистскую самокритику, мы можем и должны выявить и изгнать из наших рядов притаившихся кое-где классовых врагов, жуликов и всех тех, кто мешает социалистическому строительству».

— Какое отношение это имеет к пожару? — спросила Ляля.

— В том-то и дело… Редактор почтенного органа «В бой за фанеру» работает на заводе заведующим спецотделом пять лет и до сих пор не раскрывал своих уст в защиту избиваемых людей. Теперь вмешалась прокуратура и взяла хулиганов за шиворот.

— И как в этой ситуации должны поступить мы?

— Дать отпор.

Мутное дело. С ним положено разбираться не газетчикам, а партийной организации Старой Руссы. Однако лишних вопросов Бложису лучше не задавать.

 

Фанерный завод № 2 находился по другую сторону города, у реки Полисти. Ляле выдали машину с шофером. Скользкий тип.

У ворот росли высокие тополя, их густые кроны, чуть тронутые осенним багрецом, были залиты неярким солнцем бабьего лета.

Начальник пожарной охраны, вылитый хряк, и без того напуганный вмешательством прокуратуры, не понял, чего от него хочет «Трибуна».

— Правдивого рассказа о том, как произошел пожар. Только и всего.

— Не получится. Обращайтесь в прокуратуру.

Ляля попросила расписаться под отказом.

Хряк и этого делать не стал. Он сотрудничает со следствием.

В прокуратуре ее приняли уважительно, провели в кабинет замначальника.

История оказалась ужасной. Два года подряд банда хулиганов, фактически существовавшая под эгидой пожарной охраны, терроризировала рабочий поселок Парфино. Они избивали рабочих и вообще любых жителей поселка, которые появлялись на территории завода или просто на улице. Притаскивали в депо, связывали пленникам руки, привязывали ноги к шее, кидали на каменный пол, клали под кран с ледяной водой или в конюшню между лошадьми. После избиений люди лежали по нескольку дней, лечились, иногда неделями не выходили на работу по бюллетеню.

Безнаказанность хулиганов сделала их грозой поселка и завода.

Назначили нового директора. И дело пошло в прокуратуру.

— Какое отношение ко всем этим преступлениям имеет начальник пожарной охраны?

— Никакого. Пожар произошел из-за ветра. Хулиганы наказаны и получили свои сроки. Малашников — девять лет тюрьмы; Сенин и Алиев — по семь; Чижов — четыре года; Крутов — три.

— Эта информация может быть опубликована в «Трибуне»?

— Безусловно. По предварительному согласованию.

 

 

* * *

Добросовестно переписав повесть зампрокурора, Ляля отправила ему очерк.

Вскоре он позвонил и велел вычеркнуть всё, что касается парфинских преступлений, шапку оставить ту, что была в заводской газете «Бой за фанеру», но обязательно опубликовать имена и сроки осужденных.

От очерка остались рожки да ножки, и Бложис, чтобы заполнить полосу, велел Ляле добавить к нему долгий список исключенных из партии по проверке партийных документов в старорусской организации. Исключен «как не оправдавший себя на практической работе Чижов Алексей Антонович, фанзавод № 2»; исключен «за невыполнение партустава и нежелание повышать свой идейно-политический уровень Сенин Алексей Прокофьевич, фанзавод № 2»; исключена «как не пожелавшая повышать свой идейно-политический уровень Седова Анна Петровна, сотрудник Центр. библиотеки».

«Поделом, — подумала Ляля. — Работник журнально-газетного зала обязан расти идеологически».

Подписывать сборную солянку своим именем? Кроме Седовой в длинном списке были типчики, еще не полностью обезвреженные, среди них могли оказаться и те самые бандиты. Подкараулят, привяжут ноги к шее…

Бложис счел Лялины опасения капризом, однако, идя «навстречу положению», согласился на «честный дележ партийной ответственности».

— Партийная ответственность — это высшая математика. Не пятьдесят на пятьдесят, а с каждого — по сто, ясно, товарищ Канторович?

— Ясно.

— Глаза не опускаем, смотрим прямо. Нам ведь нечего друг от друга скрывать?

Бложис провоцировал токсикоз. С Таней ее не тошнило, а тут выворачивает наизнанку. Да и сам город, придавленный достоевскими тучами, вызывал отрыжку. Зачем, зачем командировали Федю в Скотопригонь­евск?! Именно здесь варил Достоевский свои ядовитые яства. Хорошо, что его полностью исключили из школьной программы. Вместе с именем. Из всего Достоевского она помнила лишь одну фразу, взятую эпиграфом к школьному сочинению об «Анне Карениной»: «Да и от самого дурного семейства могут сохраниться воспоминания драгоценные, если только сама душа твоя способна искать драгоценное».

Способна ли ее душа искать драгоценное?

Нет, она пуста. Не радуют ее ни цветущие пышным цветом георгины и астры, ни золотые шары у плетня, ни оранжевые бубенчики физалиса, ни свежий речной ветерок. Подснежник, засушенный в есенинском «Хулигане», дороже всякого разноцветья.

— Сдайте номер в типографию, — велел ей Бложис и вызвал по телефону шофера: — На набережную Полисти, срочно!

Снова пожар?

 

 

Пожарная спешка

Тюрьма находилась рядом с фанерной фабрикой № 2. Густые кроны тополей, еще не тронутые осенним багрецом, махали своими макушками в грязное зарешеченное окно камеры-одиночки.

Иван Ефимов, бывший заместитель главного редактора газеты «Трибуна», бывший преподаватель политэкономии и ленинизма в ленинградском отделении Института заочного обучения партактива и бывший инспектор по пропаганде в райкоме в Старой Руссе, после допроса с избиениями объявил голодовку. Брошенный в камеру-одиночку, он лежал на полу и пытался восстановить в памяти майские дни 1937 года.

Лязг железной двери: «Поднимайтесь, Ефимов!»

По гулкому настилу он идет за надзирателем. Навстречу из левого крыла волокут бесчувственного человека.

Следователь — с засученными для устрашения рукавами.

«Что, протестовать вздумал? На нашу баланду обиделся? Издохнуть хочешь, ничего нам не открыв? Сталинских чекистов провести хочешь, поймать на милосердии? А когда вредил и подличал, о каком милосердии думал? Не пройдет, тварь поганая! Через задницу кормить будем, бошку отобьем, всё равно заставим признаться, все карты выложишь! Какое было основание считать невиновными Лобова и Арского, когда вы выступили на партийном собрании в их защиту? Разве вы не знали, что они осуждены как враги народа? Молчишь? Получай!»

Из разбитого носа текла кровь, заливая подбородок и капая на туфли.

«Убьем как собаку и отвечать не будем! Товарищ Сталин спасибо скажет»!

Холодная вода из шланга — и он снова в камере.

И всё же: кому была необходима пожарная спешка с исключением его из партии? Кому он стал поперек дороги?

Энкавэдэшник Воронов иногда заглядывал в редакцию «Трибуны», бывал на собраниях городского партхозактива. Теперь он, начальник Старорусской межрайонной тюрьмы, сидел за широким, старинной работы письменным столом и насупившись глядел в его сторону. Зарешеченные окна, чуть затененные занавесками…

Пока окончательно не отшибли мозги, надо восстановить в памяти события прошлогоднего мая…

 

В понедельник Миша Арский, секретарь редакции и всеобщий любимец, не вышел на работу. ЧП! Арский разве что не ночевал в «Трибуне».

Замред Миров отправил к Арскому сотрудника. Тот вернулся с сообщением: увезли ночью на черном вороне, соседка-библиотекарша сказала, что рано утром жена Арского ушла в НКВД наводить справки и еще не вернулась.

«Что за чертовщина! За что? Где Лобов? Он с утра должен быть в районе!»

Замред Миров позвонил секретарю райкома.

«Оба арестованы», — сказал Миров, и на лице его выступили малиновые пятна.

Утром редакцию было не узнать. Замкнутость, настороженность, отчужденность.

В кабинете, где располагались два стола (его и замреда Мирова), сидел хмурый Бложис, завотделом агитации, пропаганды и печати райкома партии.

«К работе я вас не допускаю», — сказал Бложис, впервые обращаясь к нему на «вы».

«Почему и с каких это пор вы стали распоряжаться в редакторском кабинете?» — «Миров арестован, — отрезал Бложис. — По решению бюро райкома, я исполняю его обязанности».

Ефимова исключили из партии и обвинили «в контрреволюционной деятельности, направленной на срыв мероприятий партии и Советского государства».

 

 

Кресло

Ляля заняла место Ефимова. Знала ли она о судьбе своего предшественника? Так или иначе, с первого дня Ляля просила Бложиса обеспечить ей нормальное сиденье вместо продавленного, не соответствующего ее комплекции кресла.

— Вздор, — отрезал Бложис. — Под каждого мебель менять…

Для устранения вмятия Ляля принесла в кабинет «выдумку Ириньи» — дощечку, обшитую байкой в цвет кресла. Теперь она не проваливалась в яму, а, напротив, возвышалась над столом, что соответствовало занимаемой должности. И Бложис перестал смотреть на нее сверху вниз, сверлить темя. Однако лицо его стало вровень с Лялиным, и это усиливало токсикоз.

По ночам ей снились бандиты, привязывающие ноги к шее, и ужасающие пожары. Тяжелые черные шары падали сверху и взрывались на участке. Иринья в огне, с Таней на руках… на помощь, Федя, спаси…

— Чижуля, успокойся, нам не нужен нервный ребенок.

— Еще не поздно сделать аборт.

— А вот это уже переходит всякие границы! — взвился Федор Петрович.

Они прошли вместе огонь и трубы, вместе приняли решение о зачатии, давая себе отчет в том, что аборт невозможен.

— Федя, уедем отсюда, — умоляла его Ляля.

— Покинуть Старую Руссу возможно одним путем — назначением в действующую армию. В связи с укреплением западных границ сделать это легко. Так что одно из двух. Или я призываюсь, и вы едете в Ленинград. Или остаемся здесь вместе.

Ляля молчала, мечтая о Янтарной комнате, в которой так и не побывала, о Илье-хулигане — он бы помог ей избавиться от бремени, устроил бы подпольный аборт…

— Спи, Чижуля, утро вечера мудреней, — утешал ее Федя набившей оскомину поговоркой.

И был прав. Звон будильника разгонял сны, а «Радиопионер», включенный на всю громкость, бодрил песней.

 

 

Западня

«Биби — в тюрьму!»; «Crime Minister!»; «Вы оторвались от реальности, вы надоели!»; «Капитал и власть — это преступный мир!»…

По перекрытому шоссе мчатся, как на пожар, легковые машины с мигалками. Трещат водометы, орут в мегафоны полицейские.

Звонит с дежурства Арон, просит не выходить из дому. По новостям передают про десять тысяч бастующих. Это грозит новой вспышкой короны. Тупое правительство. Открыли бы границы, выпустили бы пар наружу… Взаперти плавятся мозги.

«То есть и мы в западне»?

Вопрос Арону не понравился. Звонит.

— А кто еще в западне?

— Ляля. Она не хочет ребенка, а аборты запрещены.

— Пусть съест яйцо. Сразу захочет.

— Она пыталась, но помешала муха.

— Прогони муху. Яйцо, моя дорогая, это символ рождения, тайны и бессмертия. У меня тут завелся интерпретатор тайных смыслов, Карфаген Рабинович.

— Карфаген Рабинович?! Ты шутишь?

— Вовсе нет. Он — автор «Справочника узловых понятий». Зачитываю для твоей Ляли: «Знак яйца на языке египетских иероглифов обозначает потенциальную возможность, семя зарождения, тайну жизни. Алхимики считают яйцо вместилищем для материи и мысли. В „Египетском ритуале“ Вселенная определена как „яйцо, задуманное в час Великого Единого из двойственной силы“. Пасхальное яйцо является эмблемой бессмертия…»

— Услышав про пасхальное яйцо, Ляля выкинет.

— Вот и хорошо, обойдется без аборта.

— Выкинуть Алексея Федоровича?!

 

— Что ты! Карфаген Рабинович не допустит. За «яйцом» в его справочнике следует «якорь» — спасение, опора и надежда. Алексей Федорович вне опасности. В опасности я. Карфаген рвется в кабинет. Играть со мной в «Афинскую школу».

 

 

Никаких колебаний

У Ляли хватило терпения на семь месяцев. Родила недоноска. Провалялась с ним в больнице две недели. Сосал плохо — не как полноценная Таня, и, если бы не невероятной голубизны глаза, она бы это создание возненавидела. В нем, крошечном, ей мерещился есенинский Илья, она даже думала назвать его этим именем (пусть ему будет легко), но Федя держался первоначального плана.

Таня встречала маму и малыша букетом апрельских подснежников. Этот привет из Янтарной комнаты был собран ею в близлежащем лесочке.

Федя взял из Лялиных рук конверт с младенцем, приоткрыл кружевную ткань — хорош! — и передал Иринье.

Та несла ребенка и думала: «Лучше б он помер. Ляля молодая, успеет родить нормального». У нее-то самой нормальные дети родились: сперва девочка, потом мальчик. Но они уже выросли, и знает она их в лицо лишь по карточкам. Увидев дома голенькое, гладенькое и глазастое дитя, Иринья испугалась Божьей кары. «Прости меня, Господи!» — взмолилась она про себя, вслух запрещалось. Иконку, припрятанную под кроватью и случайно обнаруженную Таней, Федор Петрович сжег темным вечером во дворе.

«А могла бы партийных людей под монастырь подвести», — объясняла младенцу Иринья. Тане такого не скажешь, упаси боже, она смышленая, а этому что хочешь говори — не выдаст.

— Папашу твоего в Ленинград шлют, — сообщила она Алеше, и двухмесячное дитя, которое по срокам только должно было бы родиться, улыбнулось.

 

 

* * *

Федор Петрович получил назначение на курсы переподготовки для преподавателей истории ВКП(б). Обновив автобиографию в соответствии с формуляром нового образца, он остался собою доволен. На все каверзные вопросы ответом было честное не.

«В старой армии не служил, связей с заграницей нет. Партийным взысканиям не подвергался. В других партиях, оппозициях или антипартийных группировках не участвовал и не состоял. Никаких колебаний или отклонений от генеральной линии партии не имел. В период борьбы с оппозициями в 1921, 1923, 1924 гг. в партии не состоял, а следовательно, партийной работы не выполнял. В период 1926—1927 гг. в оппозиции не участвовал. В партколлективе отряда и дивизиона оппозиционеров не было. В период 1928—1929 гг. в оппозициях не участвовал, работал политруком и в 1929 г. — отсекром бюро коллектива ВКП(б) авиапарка в гор. Красногвардейске. Позднее также ни в каких антипартийных группировках, в том числе белорусско-толмачевской, не участвовал. Под судом и следствием не состоял».

 

 

Справочник узловых понятий

Анна не слышала, как он вошел и погасил верхний свет в комнате; не заметила, что наступило утро.

— Очередная переподготовка? — Руки Арона легли ей на плечи.

— Мы тут всё тренируемся жить.

— А я вот сдал экзамены в «Афинскую школу» и созидаю новые смыслы. Голодный, бессонный, страстно жаждущий знаний «Сократ» со «Справочником узловых понятий» под мышкой. Лови! — Арон приподнял руку, и на стол спикировала самодельная брошюра.

На обложке — ксерокопия карты Пунических войн. Крупное красное имя и зеленый заголовок помельче. На оборотной стороне — послание и размашистая подпись. «Римляне сожгли Карфаген, прошли плугом по тому месту, где он стоял, а землю в городе посыпали солью. Я, Карфаген Рабинович, не пойду на Сципиона войной, я отомщу ему созиданием новых смыслов».

Уставший «Сократ» взялся готовить шакшуку; роняет луковицу, за ней на пол летит яйцо — увы, не метафорическое.

— Ну что, играем по Карфагену? — спрашивает он, ползая по полу с тряпкой. — Я «Сократ», ты — «Платон».

Арон полистал брошюру и наобум ткнул в слово.

— Что такое «светильник»?

— В вопросы-ответы только что играл Федор Петрович…

— Военных в «Афинскую школу» не берут.

Бедняга, Арон, кажется принял смертельную дозу Карфагена.

— Символ ума и духа, — прочла Анна в «Справочнике узловых понятий».

— А в чем сущность «светильника» в отличие от других сущностей?

— Он символизирует отдельную жизнь на фоне космического существования и бесплодные искания на фоне сущности.

Арон прикрутил огонь под сковородой и плюхнулся на стул.

— Дальше еще веселей. Некая питерская дама, доктор психологических наук, украла у Карфагена рукопись и опубликовала под своим именем в книге «Современный психоанализ. Теория и практика». В качестве приложения. Называется это теперь «Словарь символов». Слово в слово.

— Откуда ты знаешь?

— Сверяли.

— Карфаген свел тебя с ума. Он же всё это и переписал у питерской дамы. Переписывая, присваиваешь.

— Ты тоже?

— Разумеется. Пока прошлое ездит по неведомым транспортерам, пустая память присваивает себе всё, что плохо лежит.

Арон внес «транспортер» в перечень, состоящий пока из юбки на резинке, записки под подушкой, комнаты тети Розы, что-то там еще было… Булочки с огурцами!

 

 

Ленинград. 18 января 1940 года

«Милая Ляля! В этом письме я должен тебя основательно разочаровать. В ближайшее время никаких перспектив на получение квартиры нет. По своем прибытии я здесь уже не застал часть знакомых мне по училищу людей. Все они (3—4 чел.) выбыли в учреждения и части, связанные с Финским фронтом. Никакой жилплощади не освободилось. Даже начальника политотдела до сих пор не устроили. Бодрости не теряю, но, с другой стороны, даже в мое твердокаменное сердце закрадываются сомнения: не пришлось бы нам зимовать в Старой Руссе. Это было бы очень печально, тем более я знаю твое стремление поскорее оттуда вырваться. Но как прошибить лбом каменную стену? Лучше уже на всякий случай приготовиться к худшему. Проситься в действующую армию? Всё равно я здесь как на фронте. Жилья нет. В общежитии холодно. Если бы не шуба, которая спасает меня днем и ночью (укрываюсь поверх двух одеял), я бы околел. И так уже начинаю покашливать больше, чем дома.

С питанием дело ухудшилось. Вечером есть нечего. Раньше на ужин я мог достать булку и колбасу. Теперь вот уже два дня вечером не смог достать в ближайших магазинах не только колбасы, но даже булок. Сегодня днем ухватил 0,5 кг черного хлеба. Возможно, перебои связаны с морозами. С моим приездом (начиная с 15. I) до сего дня стоят морозы порядка 28—34 гр.

Второе, чем придется тебя разочаровать, — ухудшились перспективы с маслом и сахаром. Бабка Шейна урвала 1 кг масла, при этом заявив, что в ближайшие времена что-либо доставать отказывается, мол, устала. Достать же сии продукты можно только утром, став в очередь до открытия магазина. Ввиду морозов она этого делать не хочет. Поэтому масло и сахар вам надо строжайше экономить в расчете на то, что из Ленинграда в ближайшие времена поступлений не будет. На бабку Полю масляных надежд тоже питать нельзя.

В ближайшее время надеюсь переслать вам имеющийся для вас у меня товар: 1 кг масла от бабки Шейны + 1 кг сахарного песку, врученный мне бабкой Полей + подарок тебе и Таньке, в т. ч. заводную мышь, посылаемую Левой.

Уже из предыдущего ты видишь, что я успел нанести визиты и на Лиговку и на Советский. На Лиговке новостей особых нет. Всё по-старому. Приглашал бабку в гости — отказывается. Шура едет сегодня в Москву, в служебную командировку.

На Советском вся семья в сборе. Лева пребывает больным: будучи в Москве, отморозил ноги. Оказывается, он написал лыжную инструкцию и демонстрировал ее на практике. Обувь у него была чужая — вот и прихватило ноги. Думает скоро выздороветь и ехать в Карелию.

Лежит и пугает бабку Полю тем, что едет на фронт, а бабка умирает от страху, что ее детище погибнет. Не от пули финского снайпера, конечно, а от мороза. Даже бабка Поля соображает, что под пули Лева не сунется».

 

 

Доблестный труд военкора

28 апреля 1940 года Леву наградили орденом «Знак Почета» по приказу № 74 от 3. 03. 1930 г. 1-го Петрозаводского полка войск НКВД.

«Находящийся в полку от 14. 02. 1940 г. в творческой командировке писатель Канторович Л. В. показал себя боевым писателем-большевиком. По его инициативе была организована на передовых позициях встреча героев-пограничников, на которой пограничники поделились боевым опытом героической борьбы с белофиннами. Товарищ Канторович явился инициатором составления текстов обращения к белофинским солдатам и лично участвовал в организации передачи этих текстов по радио с передовых позиций.

На организованной встрече с авторами боевых листков писатель поделился своим опытом и дал указания в военкоровской работе.

Владея в совершенстве лыжами, он оказал ценную помощь полку в обучении командирского, политического и рядового состава технике хождения и боевого использования лыж в борьбе с финской белогвардейщиной.

Будучи привлечен к проведению занятий по лыжной подготовке на сборах комсостава полка, упорно, настойчиво и умело привил инструкторские навыки в боевом использовании лыж.

Отмечая исключительную инициативу и активность тов. Канторовича в ходе оказания помощи полку в борьбе с белофиннами, от лица службы объявляю благодарность и возбуждаю ходатайство перед начальником войск НКВД о представлении писателя Канторовича Льва Владимировича к правительственной награде.

Командир части полковник Донсков, военком полка батальонный комиссар Овчинников, начальник штаба майор Кроник».

 

 

Пропавшая пьеса

В том же январском письме Федор Петрович сообщает, что Лева пишет книжку о событиях на Западной Украине и в Белоруссии.

«Особо ничего не рассекречивал, кроме того, что был свидетелем, как основательно обдирали Вильно (вывоз ценного оборудования предприятий), прежде чем сдать его литовцам. Рассказал случай, как безмозглые поляки в конном строю атаковали танки, т. к. кто-то их уверил, что советские танки — это не более чем трактора, обернутые для устрашения врагов в покрашенную в стальной цвет фанеру. Ясно — польская бригада улан погибла. Рассказал, как командир польского полка приказал с триумфом встретить Красную Армию, так как почему-то был уверен, что красные идут воевать против немцев. В результате полк был захвачен без выстрела.

Всё это, конечно, он слышал (имею в виду эпизоды), проехав вдоль всей границы Западной Белоруссии и Украины. Был он при начале войны с финнами, наблюдал начало военных действий у Белоострова. В перепалках не был, но, по его словам, повидал много всякого. В общем, без особого риска побывал в интересных местах. Я даже ему позавидовал, но что сделаешь: не все родятся в сорочке».

С сорочкой Федор Петрович промазал.

 

О том, что сочинял Лев Канторович, сидя в постели с отмороженными ногами, Ляле позже сообщит Заславский.

«Мне передали рукопись Левушки — в виде не отделанного до конца черновика. Драма о поражении Польши, на тему соединения Западной Украины с УССР…

Несколько странное впечатление произвела на меня эта пьеса. Она не похожа по стилю на мне известные рассказы и очерки Левушки. Она — по Ибсену, с загадочной женщиной, так и не понятной до конца пьесы, с подлым, но философски настроенным польским офицером-революционером, который тоже весь в полусловах, полутонах — очень книжный, странно. Мне показалось, что есть какое-то сходство между этой пьесой и стихами Владимира Абрамовича, твоего покойного отца и моего лучшего друга.

Пьесу эту теперь нельзя ни печатать, ни ставить. Говорил об этом с главным. Он допускает возможность „печатания“ после войны, но сейчас считает эту вещь совершенно неподходящей. Я прикидываю, нельзя ли поляков заменить немцами? Но все ситуации таковы, что замена невозможна».

 

 

Материал для ХХII века

— Тебе наплевать на всё, что здесь происходит! Засела в своих чемоданах!

Арон разгневан. Лицо красное, глаза страшные. Размахивает пустой бутылкой. Кажется, он пьян. Наверное, тоскует по сыну. Его надо пожалеть. Но у нее, как следует из анамнеза, притуплены чувства тоски, гнева и жалости.

— Двадцать два миллиона зараженных вирусом из Уханя, из того самого, кстати, откуда прибыл твой Бородин на слушание дела в Пекине… Все — по домам! Кто выпьет в аэропорту чай из одноразового стаканчика, будет отравлен. Посмевшие выйти из дому на мирный протест будут наказаны самым строгим образом, из-за них всю страну отправят на дезинфекцию. А вот когда никого не станет… и не потому что все поголовно будут убиты, а потому что отживут, кто как, свой век… историки возьмутся за дело, и в 2022 году обнародуют достоверные факты о вопиющем насилии на постсоветском пространстве ХХI века…

Наверняка он прав.

Спеть ему колыбельную? Рассказать сказку? Лучше бы он ушел. Но тут у него раскладушка. И «загадочная женщина», которая так и останется непонятной до конца пьесы.

Поляков после войны не удастся заменить на немцев.

Пьеса пропала. То, что пропало, — не подделаешь.

История так и стоит на пограничной заставе.

Она — по ту сторону, в гуще других событий. Чепуховые мысли пытаются прорваться вперед; значительные — не трогаются с места. Смешна суета. Граница-то закрыта.

Но есть лазейки. В стене монастыря, в стене кладбища.

 

 

Роза

Десять минут ходу — и она на бульваре Ротшильда. Звучит внушительно. На самом деле это всего лишь аллейка с лавочками и кафе-киоском. Вечерами тут собирается молодежь, сейчас — никого. Кроме интересной на вид дамы, похожей на Розу Абрамовну.

Внешность ей описывать не удается, одни признаки. Розу Абрамовну она наградила порхающей походкой из куплетов про Дункан.

Дама кормит бездомных кошек. Наверное, у нее нет детей.

Заметив, что за ней наблюдают, дама приосанилась, выбросила в мусорный ящик пустые пакеты из-под кошачьего корма и, приглашая Анну взглядом, уселась на лавочку.

В свете неоновых фонарей лицо ее казалось болезненно бледным.

Видимо, ей хотелось поговорить, неважно с кем, а Анна была готова слушать.

Она из Ленинграда. Приехала давно, но так и не сподобилась выучить иврит. К счастью, в наше время легко поддерживать связь по скайпу. Ведь родина — это в первую очередь близкие, любимые люди, а уж потом Эрмитаж и белые ночи. Со школьной скамьи у нее осталась одна подруга, Клавдия Петровна. Глубокая натура. Читает ей по скайпу главы из романа — о бренности живого, страхе смерти и благости покоя.

— Кто она по профессии?

— Учительница языка родного, всю жизнь отдавшая на дело просвещенья… Глаза — буравчики, рот бантиком намазан помадой алою, платок собачьей шерсти окутывает плечи. «Старуха я, мне нечего бояться».

— Ну какая же вы старуха?

— Это подруга так про себя считает. А я на нее в скайпе смотрю и думаю: «Это, видно, будет исповедь эпохи, без ухищрений от литературы». Но вот проклятье!

— Что?

— Явился Федор к Сталину, подумай! Вождя характер крут, и Киров станет жертвой… История кровава… Продолжать?

Анна кивнула.

— Мы в скайпе пили чай. Подруга школьных лет пила вприкуску, зубами острыми вгрызаясь в рафинад. Что значит возраст… хоть светло сознанье, а мощи нет в пере. И сновиденья… То Ленский в гости к ней, то Хромоножка… А типы как? Не правда ли, типичны? А форма, что вы скажете о форме? А как тебе Камю? Сплошной поток сознанья… Читала трижды, не жалея глаз, и ничего не поняла, прикинь-ка! Но в сторону Камю. Всё это болтовня. Но как со снами быть?

— Их лучше записать, тогда они уйдут.

— Гонять дурные сны и ждать хороших? Простите, девушка, а как же вас зовут?

Анна представилась.

— Я — Роза. По сложившимся обстоятельствам кормлю кошек в полночь. Хотя они готовы принимать пищу и дарить любовь в любое время суток. К сожалению, израильские кошки по-русски не понимают. Так что спасибо тебе.

С этими словами Роза грациозно поднялась со скамейки и скрылась во тьме аллеи. Сытые кошки остались дремать у мусорного ящика.

 

 

День величайшей исторической важности

Нет мощи в пере: «Общим недостатком являются: беззубость, неуверенность, робость критики…» В который раз берется Ляля за очерк о плачевном положении чулочного производства, но то мысли теряются в словах, то слова в мыслях. Притом что дети в Красногорске у бабки Лены, той самой, что подняла на ноги шестерых детей, включая Федю, там же и Иринья, — сиди работай…

— Поехали к детям, Чижуля! Ведь, как ни пыхти, необъятного не объять!

Шутка не без намека. После родов Ляля раздалась, ни в какие берега не влезает. Всё ей жмет, всё давит. Носит одну и ту же мешковатую блузку, вправленную в юбку, у которой ослабла резинка. Но мужу она по-прежнему мила во всем и без.

С вокзала в Красногвардейске они шли замечательным гатчинским парком. Весна 1941 года выдалась поздняя и холодная, лето запоздало, а всё ж пришло. Светило солнце, дул легкий ветерок, сметая черемуховый цвет на яркую, сочную зелень. Занималась сирень.

Пришли. Танечка бросилась к Ляле на шею, Леша что-то лопочет и хватает Федю за нос и за уши, так он выражает восторг. Но на руки к нему не идет, только к маме.

Устроились всей семьей в маленькой комнатке. Иринья завела самовар, репродуктор пел радостные воскресные песни.

И вдруг — обрыв. Репродуктор шипит. Молчание. И раздается голос товарища Молотова — четкий, торжественный, сильный: «Сегодня, в четыре часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбежке со своих самолетов наши города — Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и некоторые другие, причем убито и ранено более двухсот человек...»

Леша плачет навзрыд.

— Не успокаивай, — велит Федор Петрович Иринье. — Пусть развивает голос и легкие.

— Мы на самовар пойдем глядеть…

«Неразумное существо всё чует, — шептала ребенку на ухо Иринья. — Не плачь, а то и я буду плакать, ведь и сына моего на фронт заберут».

И ребенок смотрит на нее, как Боженька с небес, обнимает за шею ручонками.

 

— Наконец-то о фашистах и их зверской роже сказано в полный голос! — воскликнула Ляля. — Почему раньше в официальных выступлениях о них говорили вежливо?

— Из соображений тайной дипломатии, Чижуля. Теперь война объявлена открыто. Завеса пала. Социализм пойдет на бой с капитализмом в его самой изуверской форме. Фашистская диктатура...

— Погоди, Федя!

От волнения или нечеткой работы репродуктора не все слова удавалось расслышать. Однако завершение речи наркоминдела прозвучало ясно: «Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами».

— В жизни народа и в личной жизни каждого человека сегодня произошел величайший перелом, — сказал Федор Петрович и обнял Лялю за плечи. — Будем держаться вместе.

— Сегодняшний день — день величайшей исторической важности, — ласково и доходчиво объяснила Ляля испуганной дочери.

Но Тане всё равно было страшно, хотелось взобраться к отцу на плечи, поиграть с ним во всадника и коня, а тут и Алеша: «На учки, на учки…»

Федор Петрович стал на четвереньки, посадил детей на себя-коня, и они поскакали. На этот раз он с чувством выполнял родительский долг. Мало ли что… Война — дело такое. Когда и где им придется свидеться? Да и придется ли?

Ясно одно. Хищники германского фашизма сломят себе шею.

Прощание вышло трудным. «Папа уйдет на войну, я боюсь войны», — плакала Таня. И у Алеши, глядевшего на нее, заиграла нижняя губа. Уходить, не тянуть резину. Иринья с бабкой Леной быстро им зубы заговорят.

 

 

Белые ночи

«В парке много гуляющих. Здесь нет радио. Люди загорают, не подозревая о событиях дня. На платформе вокзала, залитой солнцем, мало народа. Только что ушла электричка. Следующая — через 15 минут.

Появляется красноармейский патруль. Прибывают пассажиры. Тихо и торжественно передается новость из уст в уста. Настроение нервно-приподнятое и в то же время спокойное. Не верится, ну никак не верится, что при благодетельных лучах солнца, в великолепии начала лета будет литься русская кровь».

Ляля курит в тамбуре. Федор Петрович пишет карандашом в блокноте, подаренном ему коллективом издательства старорусской районной газеты «Трибуна». На твердой красной корочке пропечатано обращение к «герою и борцу доблестной Красной Армии», то есть к нему. Жаль пачкать бумагу, но день, который, несомненно, войдет в историю, важно запечатлеть.

«Ленинград с виду спокоен. Разве что походка у многих торопливее, чем обычно. Несмотря на выходной, люди идут на фабрики и в учреждения, требуют немедленно поставить их на работу. Раз война — значит надо больше работать и хорошо воевать.

Много людей с противогазами. Враг готов одурманить народ. Ничего, у нашего народа много выдержки».

 

 

* * *

Народ, к которому она, видимо, принадлежит, потерял выдержку. Опять трещат водометы, опять кричит площадь, требуя отставки главы правительства.

Sleep. Справка при ней.

Анна дворами пробралась к бульвару Ротшильда. Несмолкаемый гул стоял и здесь. Ни Розы ни кошек. По сложившимся обстоятельствам она кормит их в полночь. Рано еще. Думала расспросить про белые ночи. В Израиле не как у Пушкина, «одна заря сменить другую спешит, дав ночи полчаса». Стоит зайти солнцу, наступает тьма. Как выглядит небо в белые ночи? Видны ли звезды и луна? Можно было бы узнать у Арона. Но он пропал.

Нет. Идет навстречу. Но не один. С Шулей. Они держатся за руки.

— На демонстрацию?

Оба согласно кивают.

— Как дела?

— Всё хорошо.

 

«Была чудная ночь, такая ночь, которая разве только и может быть то­гда, когда мы молоды, любезный читатель. Небо было такое звездное, такое светлое небо, что, взглянув на него, невольно нужно было спросить себя, неужели же могут жить под таким небом разные сердитые и капризные люди?»

Если обличитель Скотопригоньевска и вспоминался Ляле, то не белыми ночами, а мемориальной доской, так и не снятой с дома, да библиотекаршей Седовой, исчезнувшей после публикации очерка, подписанного ею и Бложисом в рамках честного дележа партийной ответственности.

 

 

Карамультук и Зоровавель

Арон вернулся под утро. Взъерошенный. Предложил отметить две даты одновременно: пакт Молотова—Риббентропа (сегодня, 23 августа 2020 года, ему исполняется 81 год) и День памяти жертв сталинизма и нацизма.

— Твоего Леву куда причислим — к захватчикам чужих территорий или жертвам режима? Понимал ли он, что происходило в Западной Белоруссии и Польше в то время, когда он «путешествовал» по ней в составе погранвойск НКВД?

— Что происходит?

— Просветить? Первого сентября одна тысяча девятьсот тридцать девятого года Германия начала вторжение в Польшу. А семнадцатого сентября в нее вошли советские войска. Двадцать восьмого сентября был подписан договор «о дружбе и границе» между СССР и Германией. Таким образом, в тысяча девятьсот сороковом году в состав СССР вошли страны Прибалтики, Бессарабия и Северная Буковина.

— Сегодня двадцать третье августа?

— Да.

— А у меня двадцать второе июня тысяча девятьсот сорок первого года, четыре часа дня.

 

 

* * *

Федор Петрович прямо с вокзала отправился в партшколу взвешивать перспективы. Готовить ли, как и раньше, боевые кадры командиров Воздушного флота или отправиться на линию фронта? Пришли к решению: наша задача — быть в боевой готовности и выполнять любое приказание партии. Ни у кого нет сомнений в конечной победе при любых условиях.

Разбирали позицию Англии. Решили, что классово чуждое правительство Черчилля доверия не заслуживает. Социалистическая Россия и капиталистическая Англия — разве это союз? Черчилль заверил, что его страна будет воевать с Германией. Но ведь английские буржуа будут делать это в своих интересах! Небось боятся, что немцы завоюют СССР и за Англию примутся. Полагаться на верность буржуа нельзя. Решено: рассчитывать на сознание английских рабочих.

 

В Зимнем торжественная тишина. У Ляли совещание в верхах.

Как быть с июньским номером журнала «Работница и крестьянка»? Он в типографии. В нем мирное содержание… Сделать вкладыш? Пустить под нож?

В ожидании Ляли Федор Петрович вспоминал свой первый приезд в Петроград. Прибыл на учебу, а попал в революцию. В Видони было тихо, а тут — взятие Зимнего! Революция — это город, а деревня — ее слабое эхо.

До дому добрались поздно. Радио передавало боевые бравурные марши. Обычно они вызывали в Федоре Петровиче известное возбуждение. Да день выдался необычный. Волнение за судьбу родины, за детей, за успех в бою…

Уснули. В полвторого — воздушная тревога. Оделись наскоро — и на улицу. Людей полно, кто в чем. Огней нигде нет, но светло. Белые ночи — все на виду: кто в пижаме, кто в банном халате, а кто чуть ли не в пеньюаре… К войне надо привыкать, держать одежду наготове.

 

 

* * *

Арон: «Министерство обороны Беларуси заявило о готовности применить силы армии против протестующих…»

Анна: «Население Москвы героически борется с пожарами и тушит все очаги. Великий Сталин — нарком обороны — в приказе объявляет благодарность героям. Москва, за каждую каплю твоей крови отомстит народ-богатырь…»

Арон: «Свыше пятидесяти процентов госпитализированных пациентов с КОВИД-девятнадцать после выписки страдают от психического расстройства. К такому печальному выводу пришли исследователи из Италии».

— Дурацкая пьеса, хватит!

Сам начал — и сам же злится.

— Арон, давай примем пилюли, изменяющие личность.

— ЛСД?!

— Не знаю названия, но у Алексея Федоровича есть два чудака по имени Карамультук и Зоровавель. Они приняли. Хочешь узнать, что произошло?

— Хочу.

— Тогда слушай.

«Личность Карамультука перешла к Михаил Михайловичу, а Зоровавеля — к щенку Авдотию. Щенок Авдотий стал Зоровавель Авдотьевич — измененная личность. А в Михаиле Михайловиче тоже появилось что-то карамультузианское. Справедливости ради следует заметить, что в ходе морского путешествия им повстречалось множество закарамультузенных личностей. Упомянем об одной, измененной до неузнаваемости. Это некто Закрой Степанович Поддувалов-на-Волге из близкого круга покойной вдовы Рычаловой-Полуштраух-на-Оби.

Никто не предупреждал Закроя Семеновича Поддувалова-на-Волге, что у него родится дочь, Оригена Закроевна Брык. Извлекая Оригену Закроевну из чрева Роксаны Полугусевны Соловьев-Седой-на-клизме, повивальный дед ругался: „Здоровавель твою в душу, Карамультук твою в мать! И так далее, по числу твоих родственников!“

Натужно и хрипло гудела баржа Голожопа Крапивовна-на-Енисее: „Кофе нет…“ Поскольку жили они в период развитого и зрелого социализма.

В мире капитала миллионы людей были лишены права на пилюли, изменяющие личность. А нашим — давали. Например, Филимону Филимоновичу Семенюку. Достойный человек. Наставник молодежи. 50 рацпредложений. „Обязательно о нем напишу, — пообещала Петрова. — Для того и приехала“».

— Твой Алексей Федорович и мертвого рассмешит.

— Знаю! Для того и приехала.

— Откуда?

— Из Ишима. Сибирь, Томская область.

— Никогда там не был.

— Туда эвакуировали училище Федора Петровича. В конце июля тысяча девятьсот сорок первого года Государственный комитет обороны СССР принял решение передислоцировать Второе ленинградское военное авиационное техническое училище в глубокий тыл. Таким надежным местом оказался Ишим.

— Нам крупно повезло. Иначе Алексей Федорович помер бы в блокаду со всеми измененными от голода личностями.

Нам. Мы снова вместе.

Лежим в одной постели.

Только уснули — тревога. Оделись наскоро — и на улицу.

Город пустынен.

Ни людей, ни брандспойтов.

На бульваре Ротшильда Роза кормит котов сухим кормом.

Обрадовалась за Анну: не одна гуляет, с кавалером. Не смеет задерживать.

 

Расходимся. Подушкин переулок —

вот наш удел на склоне тусклых лет.

Те, кто сажал, и те, кого сажали,

теперь в одной палате, зубы — в чашках,

одежка по шкафам на плечиках висит.

 

— Вы питерская? — спросил Арон элегически настроенную даму.

— Ленинградская. В Питере блокады не было. Добрые люди малышку Розу на улице подобрали. Иначе как бы я в Иерусалиме кошек кормила?

 

 

Дымные картины

— Прощай, мой северный, суровый, прекрасный город Ленинград!

— Раскинут темными кварталами, ты замер, каменный, в гробу…

— Ленинград! Я должна быть с тобой в дни борьбы, в дни опасности!

— Дома безмолвны над каналами, и люди мечутся в бреду…

— Ленинград — я скоро вернусь!

 

Стоя у свинцового ящика в сыром, холодном подвале Красноармейского госпиталя, Ляля вспомнила мертвого отца в цветах. Казалось, он смотрел на нее из-за неплотно сомкнутых век. Левиных глаз видно не было. О том, что внутри находится ее брат Лев Канторович, свидетельствовала бирка с именем, датой, местом рождения и военным званием: «Убит в бою 30. 06. 1941 г. на с.-з. окраине г. Энсо. КФССР».

«Убит, как и жил, — отважно и красиво. Нет больше брата. Нет яркого, самоуверенного, безумно смелого, неизменно веселого и радостного парня. Как он умел любить жизнь, рискуя ею с отчаянным бесстрашием. Прощай, Левка! Прощай, пограничник, писатель, коммунист, герой! Твоя смерть — учит. Она зовет к отмщению!»

Ляля курила. Перед взором проплывали дымные картины детства. Отец и Левушка… Как же по-настоящему крепко она их любила, как много значили они в ее жизни, как пусто и страшно стало ей без них.

 

 

Передислокация

21 августа 1941 года эшелон с людьми и оборудованием прибыл на железнодорожную платформу станции Ишим.

Короткий митинг — и по местам. Понимая значимость подготовки кадров для фронта, местное руководство изыскало возможность для размещения новоприбывших в военном городке. Прежде его занимала стрелковая дивизия, отправленная нынче на фронт.

Помещений не хватало, да и те, что были, нуждались в ремонте. В театре, отведенном для стрелково-пушечного вооружения, строились перегородки, ставились печи. Цеха птицекомбината освобождались от птичьих клеток, утеплялись стены, в помещениях производилась дезинфекция. Однотрубный водопровод уже не удовлетворял потребностей большинства, и надо было успеть что-то с этим сделать до заморозков. Равно как и со столовой, едва вмещавшей треть курсантов. Трудились с раннего утра до поздней ночи. К концу октября всё было готово. Помещений не узнать. Конюшня стала учебной аудиторией.

В воскресные дни училище всем составом помогало колхозникам Ишимского района собирать урожай, ремонтировать автомашины, комбайны и трактора.

Ишим снабжал фронт с первых дней. Ликеро-водочный завод выпускал мазь от обморожения, рабочие завода отливали корпуса для мин и минометов, артель им. Ильича выпускала фуфайки, брюки и рукавицы, а пимокатная мастерская — валенки для фронта и другую обувь. Мало того, город собирал для фронта деньги, за что 29 апреля 1943 года получил благодарность от товарища Сталина: «Передайте личному составу, собравшему 1 миллион 237 тысяч 859 рублей в Фонд Обороны Союза ССР и 45 тысяч 299 рублей на строительство танковой колонны. Мой боевой привет и благодарность Красной Армии».

Ни в чем вышеперечисленном, кроме заготовки топлива и продуктов для семьи, Федор Петрович не участвовал. Его делом было идейно-политическое укрепление полков и дивизий, отправлявшихся на фронт из Ишима. Работы невпроворот. Политуправление выделило ему в помощь майора Безбогова. Подкован тот был никудышно, брал личным обаянием. Сближение шло со скрипом. Помогла охота. У Федора Петровича был охотничий билет № 30607. У Безбогова — № 30608.

Однажды они взяли с собой Алешу.

«До сих пор помню, как я, четырех- или пятилетний, сижу на коленях у отца и перед нами, на поляне, приземляется утка. Или, наверное, это был селезень. А может быть, глухарь? В общем, красивая птица с разноцветной шеей и радужным отливом на крыльях. Отец прилаживает мой палец к спус­ку, и мы стреляем. Птица расправляет крылья и улетает, но остается в моей памяти на всю жизнь».

 

 

Выселки

Ляля сидит недвижно в кресле замреда газеты «Серп и молот». Оно удобней того, что было в «Трибуне», да нечего отсюда обозревать.

«Мои мечты на возврат пока остаются мечтами, — пишет она тетушке Розе. — Товарищи из „Ленинградской Правды“ обещали помочь. Очень тревожно за вас. Переписываюсь с Заславским».

Кто вытащит ее из «Серпа и молота», если не он?

Ради семьи пожертвовала она постом военкора и в роковое для страны время протирает штаны в тылу.

Ишимские выселки… Деревянный одноэтажный домик с продолговатыми окнами и решетчатыми ставнями. Скособоченная береза, кустарник…

На фотографии Ляля в темном пальто при тех же пышных волосах, расчесанных на косой пробор и не уместившихся на рисунке погибшего Левы, возвышается над большелобым сыном в шапке со звездой и книжкой в руках. Алеша сидит на коленях Федора Петровича; тот, как и полагается, при погонах, в начищенных до блеска черных сапогах и фуражке со звездой. Чуть поодаль, на березовом пеньке, сидит Таня в пионерском галстуке. Иринья в черном платье прячет взгляд в вязание. Недавно она получила известие из деревни — погиб в ополчении ее сын Василий, но Федор Петрович отпуска не дал и запретил разводить нюни при детях.

 

13 октября пришел ответ от Давида Заславского.

«Милая Ляля, твое письмо шло долго. За это время Москва словно переместилась ближе к Ленинграду, и всё, что ты написала так ярко и взволнованно о Ленинграде, многие переживают в Москве, о Москве, для Москвы.

Я понимаю твое желание защищать свой Ленинград. Ну почему же ты должна защищать его именно в Ленинграде? Разве его не защищают в Москве, в Туле, в Свердловске? Разве вы не защищаете его в Ишиме? Вот в том и задача наша, чтобы Ленинград защищали и в Ишиме, потому что романтическая любовь к своему городу имеет обратную сторону, еще очень сильную в нашем народе: люди защищает свое село, не принимая слишком горячо к сердцу защиту далеких центров. Сколько есть еще той беспечности и настроений мирного времени, против которых предостерегал Сталин!

Любовь к родному городу — великая сила. Особенно понятна эта любовь, когда город — Москва или Ленинград. Эту любовь надо ценить, воспитывать, романтика такой любви хороша… Но есть „но“. И с этим „но“ как раз сталкиваешься теперь, когда так остро встал перед нами, москвичами, вопрос о Москве. „Не отдадим Москвы!“ — это живет во всех нас. Люди при встрече спрашивают тревожно: „Неужели отдадим Москву?“ Нет, Москву мы не отдадим, за Москву мы будем драться до последней капли крови. Я так и озаглавил передовую свою статью в „Правде“. Нельзя, однако, представлять дело так, что если придется отдать Москву, то это, по сути, конец войны и дело проиграно. Такая психология опасна, а она есть, и в результате такого преувеличенного отношения к своему городу или даже к столице начинается фетишизм. Как ни дорог нам свой город, как ни важна столица, есть понятие более дорогое, более святое — Родина! И нельзя это самое широкое понятие прикрывать понятием хотя и тоже святым, но более узким. Опасность романтики в том, что в случае неудачи она создает разочарование. Неудачи на войне (на такой войне!) возможны, неизбежны. Но разочарования они не должны влечь за собой. Москва — город, святой для всех нас. Однако все личные привязанности и даже все исторические памятники (священные) играют второстепенную роль по сравнению со стратегическим, политическим и всяким иным значениям Москвы. На войне все должны чувствовать и рассуждать как солдаты — деловым, военным образом. Красная Армия важнее, чем Москва. Надо защищать Москву и положить под ней сотни тысяч немцев, но, чтобы выиграть войну, нельзя связывать Красную Армию с каким-либо определенным пунктом.

Только теперь, когда видишь вокруг озабоченные лица и общий вопрос в глазах: «Неужели отдадим Москву?», начинаешь понимать по-настоящему всю силу воли, всё величие духа Кутузова, который преодолел чувство любви к городу во имя любви к Родине и армии.

Твои мысли перекликаются с моими. Я как раз думал об этом, о нашей большой и романтической любви к своим городам — к моему Киеву, твоему Ленинграду и нашей Москве — и пишу сейчас столько же для тебя, сколько для себя. В статье я не напишу так прямо да и вообще не напишу об этом, а есть тут кое-что, о чем надо бы именно теперь писать.

Вот мои мысли в ответ на твои. Я пишу в те дни, когда бои идут на дальних подступах к Москве, когда фронт продвигается всё ближе и опасность сгущается над городом, дорогим всем нам, — и даже не только в Советской стране. Кто знает, что будет с Москвой к тому времени, как ты получишь это письмо. Но мы твердо верим, что отстоим ее, что встретим в Москве весну и перелом на фронте. Мой брат на фронте, ему свыше 50 лет, он профессор, агроном, человек науки, сражается как боец-красноармеец. Не знаю, жив ли. Но, если убит в бою, я приготовлен к этому и хотел бы для себя такой же смерти. Никогда до сих пор я не ощущал свою старость, да и теперь ощущаю ее лишь в том, что не гожусь в стрелки на походе».

 

Совет защищать Ленинград в Ишиме означал одно: при всем уважении к памяти ее отца Давид не станет ходатайствовать о переводе заштатной журналистки в центральный орган печати. Она и сама знает: до «Правды» ей как до звезды.

 

Змеи, шакалы и буйволы

Всюду шипят и рычат.

Бедная, бедная Лялечка!

Беги без оглядки назад!

Лялечка лезет на дерево,

Куклу прижала к груди.

Бедная, бедная Лялечка!

Что это там впереди?

Гадкое чучело-чудище

Скалит клыкастую пасть,

Тянется, тянется к Лялечке,

Лялечку хочет украсть.

 

Раз так, послал бы Чуковский в Ишим Ваню Васильчикова. Гражданин-спаситель… Он не бежит и не дрожит, при нем пистолет, и тот заряжен. Пиф-паф — конец чудищам.

У Феди тоже есть пистолет, на фронте он бы пустил его в ход, а тут лежит в кобуре. И Федя не воюет, и Ляле нечего делать в «Серпе и молоте».

В феврале 1942 года она ушла из газеты. Новая должность — секретарь Ишимского райкома ВКП(б) — была дана ей, чтобы осознать и осуществить призыв Заславского. Теперь Ляля отдавала все силы на защиту Ленинграда, будучи в Ишиме. Возвращаясь домой, она с порога валилась на кровать, и Иринья тихонько снимала с нее обувь. «Ить всё стрекочешь и стрекочешь, — причитала она над ней, — комунизьму ковать нелегко… Спи, Лялечка, спи».

 

 

Шлюф-шлюфик

На улице стужа — в доме уют.

Завтраки проходят без эксцессов. Любое недовольство жены Федор Петрович гасит вопросом: «Чижуля, какая муха тебя укусила?» — и все смеются, вспоминая Старую Руссу, кроме, конечно, Алеши, который тогда еще сидел у мамы в животике.

 

Муха, Муха-Цокотуха,

Позолоченное брюхо!

 

Почему взрослые над ней смеются? Те мухи, которых Алеша видел, были переливчатыми и аккуратными, как мама, которая, жужжа, улетала утром на работу, а возвращалась, когда он уже спал.

Для отца мама — Чижуля.

Для Алеши — Муха.

Так он и обращался к ней во всех письмах. И из Ленинградского инженерно-строительного института, и из различных командировок, и из Москвы, и из Риги — отовсюду, куда заносила его судьба. Даже из ГДР.

 

Весной 1943-го Федор Петрович купил поросенка. Огородил частоколом участок за домом, построил навес (всё, как в Видони) — и стало у Ириньи еще больше забот. Поросенка надо часто и помалу кормить, обихаживать, да еще и детей к нему не подпускать. Есть кошка Тюка, пусть с ней забавляются. Но это же дети! Замаешься отгонять. Ляля этой покупкой не очень была довольна: дети привяжутся к животному, а потом его не станет. «Колбаску-то они любят, а откуда колбаска, не знают. Пусть узна`ют», — отвечал на это Федор Петрович. Тут Иринья была на его стороне. «Животное, Ляленька, оно животное и есть. Зато будут на зиму и сало и мясо, где ты его возьмешь?»

— Хр-р-р-рю-ш-ш-шлюф-ф-шлюф-ф-фик! Хр-р-р-рю-ш-ш-шлюф-ф-шлюф-ф-фик!

Алешу, очарованного розовым хрюкающим созданием, Иринья не могла утянуть от загона, и Федор Петрович решил сдать сына в детский сад. Там его быстро от поросячьего языка отучат.

 

«Папа-офицер долго чистил сапоги возле столба перед домом. Помню этот столб... серый такой, с трещинами. Потом утянул меня в детсад. Вечером воспитатели сообщили, что я целый день проревел, и меня забрали назад».

 

Но вот Шлюф-Шлюфика не стало, вернее, он стал съедобным, и ребенка как подменили. Он строил Иринье рожи, обзывал обидными словами, но самое неприятное — бесследно исчезал из виду. Только что был рядом — и нету. Иринья с ног сбивалась, оббегая по десять раз дом изнутри и снаружи в поисках лазейки или дыры, в которую Алеша мог бы спрятаться или, не приведи боже, провалиться. Ничего подобного ни в квартире, ни на участке не было.

 

 

Западный ветер

В ту пору Алеша умел летать.

Однажды он заблудился в облаке. Попал он в него случайно, потому что очень торопился домой.

«Тогда я жил с родителями в городе Ишиме на улице Мирной и звали меня не Алексей Федорович, как сейчас, а просто Алеша. Кошке Тюке то­гда было два года. Но она была уже большой, потому что кошки вырастают быстрее, чем люди.

Город Ишим располагался в ущелье между двумя горами: одну гору звали Клюндель, другую Прюндель. А внизу протекала река, которая тоже называлась Ишим.

И так случилось, что облако застряло между горой Клюндель и горой Прюндель. Оно было большим и неповоротливым, потому и не смогло развернуться в ущелье. К тому же в спину ему дул западный ветер, самый вредный из всех ветров. Он всегда задувал облако в неприятные места: один раз — в пещеру, из которой оно еле выбралось, другой раз на ледник, который застудил облаку брюшко. И вот теперь — в ущелье, где облако окончательно застряло».

 

И Анна застряла.

Потеряв направление, она блуждала по страницам, натыкаясь то на рассвирепевшего Флотского, то на разлапистую девку, грызущую семечки, то на Рымакова, перелезающего через ограду, то на сборщика податей Удилова, то на Фаню, засыпающую под Диккенса, то на пробирочного Баруха… Из какого ущелья выползли все эти второстепенные личности?

Оказалось, не из ущелья, а из пещеры. Вину за их непрошенное участие следует возложить на жирного червяка, которого клюнула курица. Да так сильно, что пробила отверстие в земле, ведущее в пещеру, где и ошивались второстепенные личности. Вместе с ними томилась муха, попавшая туда по ошибке. Именно она первой вылетела на свет.

 

В облаке было мокро. Пытаясь из него выбраться, она натыкалась то на Клюнделя, то на Прюнделя. При этом Клюндель стукнул ее по коленке, а Прюндель поставил шишку на лбу. Шишка была небольшой, но крепкой, и болела. А когда шишка перестала болеть, она колола ею грецкие орехи.

 

 

Пробить головой стену

На месте Карфагена Рабиновича лежал Мордехай.

Огромная шишка на лбу, заплывший глаз.

Арон пошел за льдом.

— Теперь-то он зафиксирован. Хоть квашеную капусту ему на башку клади, — сказала медсестра, демонстрируя укушенное плечо.

— Заступил в ночь? — спросил Мордехай Арона, пытаясь скинуть со лба пакет со льдом.

Руки у него тоже были «зафиксированы».

— А ты когда заступил?

— Доктор Варшавер, ты мне, как всегда, не поверишь.

— Как всегда, поверю.

— С рождения. С той самой секунды я мечтал пробить головой стену. Фигурально говоря, меня уполномочили спасти мир. Я выковал меч мести белых, думая, что во всем виноваты черные. Ошибся. Во всем виноваты все.

— Или никто. Вот зачем ты укусил медсестру?

— Ты врач или исповедник?

— Я человек и людей не кусаю.

— Еще как кусаешь! Меня, например. Ты залечил меня, превратил в импотента. Ты что, не видишь, что я живу в аду? Убегаю — ловят. Не убегаю — травят. А тут я разбежался… и… не пробил.

Арон отвязал Мордехая.

— Вставай и иди куда хочешь.

Мордехай привстал, осмотрел палату рабочим глазом.

— Подбиваешь на несанкционированный побег? Я готов. Но сначала верни мне удостоверение Писательской федерации. На иврите, английском и арабском!

Арон вышел из палаты, закрыл ее на ключ и собрал обход. Начали с буйных, кончили тихо помешанными. Выслушали жалобы, покивали на просьбы, кому-то добавили антидепрессантов, кому-то снотворных, рутина.

 

Не пробивший лбом стену спал мертвецким сном.

До вечерних процедур, в которых участие Арона было непременным, оставался час.

Прочитав про «шишку, которой можно колоть орехи», он позвонил
Шуле.

— Смотайтесь на море, — посоветовала она, выслушав сбивчивую речь Арона про ишимского поросенка и шишки на лбах. — Давно пора проветриться.

— Только не на море.

— Тогда в пустыню.

 

 

Вермишель

«В облаке плохо видно, потому что в нем сильный туман. Пролетев минуту или две, я увидел отверстие, влетел в него и оказался в облачной комнате. Там, на облачных стульях, сидели два существа из густого пуха или ваты. Как раз, когда я туда влетел, они исполняли свою новую песню.

 

В облачном тумане

Никакой беды.

В Божием кармане

Мокро от воды.

 

А карман порвется —

Вот тогда беда.

Из него польется

Прямо вниз вода.

 

По огромной туче

Птица бьет хвостом.

Ливень льет из тучи,

Молния и Гром».

 

Звонит Арон. Зовет в пустыню.

Нет, она в Сибири.

— Надолго?

— Пока непонятно. Алексей Федорович застрял в облаке. Оно оказалось обитаемым. И певучим.

— Я за него рад. Как только приземлится, сообщи. И двинем в пустыню!

— Это может затянуться надолго. Пока езжай с Шулей.

 

«Потыкавшись в левую и правую стороны облака, я решил лететь прямо, авось пролечу насквозь и вылечу из него на другом конце.

Дома уже все стояли на ушах. На нервной почве решили поесть вермишели. Когда вермишель сварилась, Иринья поставила в раковину дуршлаг, высыпала в него вермишель и открыла кран, чтобы промыть ее водой. Кран она открывала тысячу раз. Но раньше, в ту тысячу раз, из крана никто не выскакивал. А тут вдруг выскочил я — и стал расплющиваться в нормального себя. Я очень быстро заполнил весь дуршлаг, потом вылез из него и заполнил всю раковину. При этом на меня всё время лилась вода из крана вместе с вермишелинами.

Соскочив с раковины, я, обвешенный вермишелью, предстал перед всей семьей, которая уже прибежала из столовой и с удивлением на меня взирала.

„А как же вер-верми-вермише-вермише-ше?!“ — вскричала сестра Таня. То же самое вскричали и остальные члены семьи, включая кошку Тюку, хотя вообще-то кошки не вскрикивают.

Пришлось Иринье варить пельмени.

Когда они сварились и мы сели за стол, я поведал о личной встрече с громом и молнией.

— Сознайся, что ты это придумал!

И я сознался.

Конец».

 

 

По дороге в Содом

Получено долгожданное сообщение: «Алексей Федорович нашел дорогу домой».

Все спокойны. Она — в Иерусалиме, они — в Араве.

Расслабуха.

В кибуце Неот Смадар они получили ключ от «каравана» — сборной конструкции с окнами, дверью и всем необходимым для временного житья на долгие годы. Чтобы не привыкать к личной собственности, члены кибуца, по предписанию устава, менялись «караванами» каждые три месяца.

Обгорев на солнце, они обмазали друг друга сметаной и, пока та впитывалась в кожу, курили и хохотали до упаду.

Вот ведь счастье — никому и ничему не принадлежать, не смотреть, что происходит в Беларуси и чем отравили Навального, забыть о сводке больных, зараженных и умерших, о невылетах и невыездах — из Иерсуалима-то выбрались! — забыть о дундуке Лукашенко и его двойнике Федоре Петровиче, который, к счастью, не получил в руки власть, забыть об Анне в конце-то концов. Навестить мираж, прошвырнуться в лунных снах меловых гор…

 

Шуля вела машину. Арон напевал себе под нос всякие глупости.

 

Не человек и не животное,

Я — явление природное.

Не густое и не плотное,

А туманное и потное.

 

Ночь, теплый ветер треплет волосы, огромная оранжевая луна смотрит на них сверху. Не именно на них, разумеется, а на всю необъятную землю, включающую в себя и тот отрезок пути, по которому они, предварительно преодолев 120 километров, ездят взад-вперед в поисках едва заметного поворота, ведущего к подушечным горам. Не обнаружив в пейзаже ничего схожего с тем, что хранила их общая память, они вернулись к указателю «Сдом», то бишь «Содом», проехали вдоль темной горной гряды и оказались на дороге, перемолотой гусеницами мини-тракторов.

Казалось, вот-вот разомкнутся горы, впустят в себя ветреных путешественников, но почва противилась, земля вязла под колесами.

Они вышли из машины, осмотрелись. Арон сел за руль (это же его «Рено»), сдал назад. Земля проседала под колесами. Так дело не пойдет.

Нужна подмога. Может быть, какой-нибудь местный араб образуется на пустынной дороге? Если нет — вызовут «грар».

Колючее племя блефариса (Шуля изучала названия растений, не то что Арон, чьи знания ограничивались перекати-полем) охраняло границу между природой и цивилизацией. Пришлось идти в обход.

Они устроились на обочине асфальтированной дороги, ведущей в Содом. Есть ли надежда, что оттуда прикатит спасение?

Шуля курила, но не хохотала. Арон писал Анне СМС. Две синие галочки, означающие «вижу, прочла», не появлялись.

Не приснились ли им подушечные горы и поход в пещеру по жеребьевке? Не, опять это не! Если бы он верил в высший разум, счел бы, что отрицательные частицы перед глаголами являются знаком неверного пути. Не-верного.

Что скажет гугл об этом аномальном месте?

«Несколько тысяч лет назад пласты соли под давлением наносов при тектоническом процессе поднялись и образовали соляную гору Сдом. Возникшую впадину заполнило Мертвое море, которое прежде занимало лишь глубокую котловину к северу от полуострова Лашон. Отзвуком этого катаклизма, видимо, явился библейский рассказ о наказанных городах Содом и Гоморра (Быт. 19: 24—28). Движение дюн, наносы морского песка, перемещение элювиальных почв (рыхлых отложений при выветривании горных пород) в Прибрежную равнину и эрозионные процессы и сегодня влияют на геологическую структуру страны...»

Вдалеке показался свет. Он приближался.

Они стали посередь дороги.

За рулем сидел местный араб.

Выслушав Шулю, он вышел из пикапа, достал из багажника пластиковый ковер, свернул его в трубочку и пошел к машине. Видимо, такое здесь происходит не впервые. Тщательно подоткнув коврик под колеса, он велел Арону сесть за руль и сдать назад на полном газу.

Машина скрежетала, но не двигалась с места.

Араб чесал в затылке.

— Сади жену, а мы будем толкать спереди.

С третьей попытки «Рено» сдвинулся с места.

— Дело Аллаха, — указал араб на оранжевую луну. — Дай ей остыть, — посоветовал он, когда машина достигла шоссе. — Проверь масло и воду.

Арон расплатился со спасителем и спросил его, где находится поворот в сторону меловых гор.

— Там, откуда я приехал, — сказал он. — Но ночью туда лучше не соваться, тем более на такой машине.

Кураж прошел.

Араб уехал.

Машина остывала.

Они сидели на земле, курили и хохотали над нелепой попыткой вернуться в мираж на машине с низкой посадкой.

 

 

* * *

Кибуц спал. Вместе с дежурным. Номер телефона, прилепленный к ограде, не сработал. Они оставили машину за территорией. С фонариками в руках они блуждали по тропкам, вглядываясь в безликие непронумерованные помещения. И тут Шуле вспомнилась дорога, выводящая с автостоянки на тропку, выложенную мелкими камешками. Там был их караван.

Мысли о неверном пути стер сон.

После мрачного завтрака в общей столовой — в соответствии с уставом жители этого кибуца питались молча и сосредоточенно — Арон пригнал машину, и они двинулись к «Эйн-Бокеку», гостиничному комплексу на берегу Мертвого моря. Все курортные радости — бассейн, сауна, облагороженный для туристов пляж — оказались недоступны. Даже проход к морю был опоясан красной лентой. Корона! «Они что, с луны свалились, на что они рассчитывали?» — возмущались охранники в черной одежде. При этом светило солнце, тяжелели от золотистых плодов финиковые пальмы, синело неприступное море.

В библейском городе Эйн-Геди, что переводится как «источник козленка», бегали по горным уступам дикие козлы с витыми рогами. На вершине горы располагался кибуц, известный своей экзотической растительностью, местным зоопарком и свободно парящими птицами. Однако пропускали в этот рай только жителей кибуца. Проехав по гористой дороге вдоль Мертвого моря, они оказались в Неве Митбар. Выдавая ключи от бунгало, шоколадный Сосо спросил про беленькую русскую, которая по его вине чуть не утонула, и Шуля ответила, что с ней всё в порядке. Арон взглянул в айфон — из Ишима сообщений не поступало.

В этой жаре невозможно охладиться. Вода в душе была теплой, всё было теплым — и кровать и море. Они привезли с собой уставное молчание кибуцной столовой. Слова, как гашеная пивом сода, пузырились в гортани. Пауза, цезура. Время, застывшее в кристаллах соли. Небытие в бытии, где всё на месте: и небо, и море, и пальмы, и полосатые шезлонги.

 

 

Мираж

Анны нет.

«LG» на столе.

Компьютер опустошен. Ни блока памяти, ни аккумулятора, одна вермишель из проводов.

Окно цело.

Под подушкой записка.

 

«Рояль в ушах взорвался. Непонятных девушек со страницы 50 звали Гуру и Коша. Это одно лицо. Благодаря Алексею и всей компании она пожила в Иерусалиме и побывала в разных странах.

Ей так и не удалось стать. Но удалось быть.

Паспортный контроль пройден. Облако оказалось обитаемым. Справка — в коричневом чемодане».

Поверх кода рукой Анны выведен номер 50-332.

Арон открыл «Dropbox» в «LG». Искатели счастья на месте.

Всё, что произошло при нелепой попытке вернуться в мираж, описано слово в слово. Даже про низкую посадку. Притом что Анна не различала марки машин.

Когда, в какую секунду она приняла решение? В то время, когда он читал о тектонических сдвигах или завтракал в молчаливой столовой?

Трубка дымит. Раскладушка скрежещет зубами.

 

 

Эпилог

Сколько раз она исчезала… То ее возвращал домой эфиоп-полицейский, то она оказывалась за столом во дворе Монастыря Креста, то под пальмой у бенедиктинцев, то на берегу моря… Арон не терял надежду. Он объявил ее в розыск. Ее лицо и приметы были опубликованы в разных источниках, ее искали морские и воздушные силы армии Израиля.

Поиски завершились ничем, и Арон впал в отчаяние. На помощь пришла Шуля. Она перебралась к нему на Черняховского и взялась наводить порядок.

Имущество Анны было сложено в чемоданы Алексея Федоровича и сдано на склад для новоприбывших репатриантов, а исторические реликвии, все до единой, включая блокнот с разукрашенными цыплятами, Шуля самолично запаковала в картонные ящики и отправила, по договору с американским университетом, в отдел редких рукописей. Заведующий тамошним архивом, на которого она чудом вышла, счел материал уникальным. Будучи на конференции в Иерусалиме, он нанес визит на Черняховского и провел полдня за рассматриванием и обнюхиванием «останков русской истории». Шуля призналась ему, что часть документов была использована безымянным автором, которого уже нет на свете. «В случае публикации издательство обязано дать ссылку на наш архив», — сказал он.

Получив договор о покупке, Шуля не поверила своим глазам. Сумма покрывала год неоплаченного отдыха. Расходы по пересылке университет брал на себя.

Словом, они с Ароном обрели счастье, которого так и не нашли чемоданные герои.

Могли ли они вообразить себе, что будут вместе смотреть из окна на древний монастырь, навещать плодоносное дерево личи и выслушивать всякие глупости от старушки, кормящей кошек? Порой они ощущали себя измененными личностями наподобие Карамультука и Зоровавеля, принявших надлежащие пилюли.

Воображение оказалось богаче действительности или действительность оказалась богаче воображения? Дилемма так и осталась неразрешенной.

Арон распечатал «Искателей счастья» на психушечном принтере и отнес в переплетную мастерскую. Фолиант в жесткой тисненой обложке, разукрашенной цветочками наподобие тех, что Алексей Федорович рисовал по заданию, занял место компьютера.

Но тут начал допекать архивариус. Кем вырваны страницы из тетради такой-то (фотокопия прилагается)? Где конверты, в которых хранились недатированные письма? Шуля отвечала штамповано: «Уникальный материал достался от пациента, которого нет в живых, и был передан в отдел редких рукописей целиком».

То есть и пациент, и безымянный автор, пользовавшиеся данным материалом, вдруг взяли да умерли? Вопрос не без подвоха. Не подозревает ли ее американская сторона в махинациях с целью наживы? Адвокат заверил Шулю, что договор о купле-продаже не предусматривает дальнейшего сотрудничества. Деньги при ней, переписку можно не вести.

Видимо, архивариус что-то почувствовал. И следующая его просьба — уточнить место заключения В. А. Канторовича — звучала нормально. Тайком от Арона Шуля забрала на работу флешку, забила в поисковик «тюрьм». 26 упоминаний. Ответ — на 62 странице: «Куда отвезли Владимира Абрамовича? Правильней было бы на Шпалерную. Там хорошая библиотека».

— Неверное предположение, — ответил архивариус на Шулин скриншот. — Смотрите дневник В. А. Канторовича, страница тридцать шесть: «Ждет автомобиль. Едем на Гороховую. Длинными коридорами вводят в комендантскую».

Зачем был этот экзамен, не просочилась ли чемоданная история в печать? Шуля проверила по гуглу редкое слово «Карамультук». Нету. Хорошо, что она не пошла на поводу у Арона и не стала рассылать рукопись по издательствам. Задолбали бы за ошибки. Но ведь переводят из одной больницы в другую! Могли привезти на Гороховую, а там мест нет; отправили на Шпалерную. Да и какая, собственно, разница, кто в какой тюрьме сидел сто лет тому назад? В застенках счастья не ищут.