ПРИ СКУДНОМ СВЕТЕ ЛАМПЫ

РЕЙН КАРАСТИ

Прозрачное лезвие

«Июль» Татьяны Галушко

 

ИЮЛЬ

Птицы лелеют птенцов,

Чтобы на унцию снега

Крови пунцовой тепло

Тысячекратно пришлось.

Вьюга проверит юнцов,

Вьюга в июле бесследна,

Лезвие, словно стекло,

Летом прозрачно насквозь.

Разве нас вьюги убьют?

Кто мне в расцвете, как цензор,

Напоминает о них,

Кто мне над ухом звенит!

Друг еще друг, а не Брут

Месяц пока еще — Цезарь.

Плод ни один не поник

Солнце проходит зенит.[1]

             1963

 

Заглавие, первая и две последние строки настраивают на идиллический лад: лето, солнце, птички. При транспозиции из июля в май созвучно Плещееву: «Травка зеленеет (плод ни один не поник), солнышко блестит (солнце проходит зенит), ласточка с весною (птицы лелеют птенцов)…» Но если вместо музыкальных упражнений заглянуть в словарь языка Пушкина, картина мрачнеет. Самые известные птенцы — это те, что гнезда Петрова. Вскоре после них: «Шары чугунные повсюду / Меж ними прыгают, разят, / Прах роют и в крови шипят. / <…> / И смерть и ад со всех сторон». Далее менее известное,
из черновиков к шестой главе «Онегина»: «Но если Жница роковая, / Окровавленная, слепая, / В огне, в дыму — в глазах отца / Сразит залетного птенца!» (здесь птенец — подпоручик Александр Строганов, которому ядром оторвало голову за месяц до взятия Парижа). И наконец, из «Песен западных славян»: «Слышит, воет ночная птица, / Она чует беду неминучу, / Скоро ей искать новой кровли / Для своих птенцов горемычных. // <…> // Тут он видит чудное виденье: / На помосте валяются трупы, / Между ими хлещет кровь ручьями, / Как потоки осени дождливой. / Он идет, шагая через трупы, / Кровь по щиколку ему досягает…» В трех из пяти случаев у Пушкина птенцы (да, слово это употреблено им всего пять раз) соседствуют с кровью. Почему? И находилась ли Галушко под пушкинским обаянием, когда продолжала первую строку: «Чтобы на унцию снега / Крови пунцовой тепло / Тысячекратно пришлось»? Или это было обаяние Бродского: «…в вечернем небе высоко / птенцы, а я смотрю. / Но что-то в этом от того, / чего я не люблю» («Романс Коломбины» из «Шествия»). Оба сближения неслучайны. Пушкин был рядом с ней всю жизнь, и дело тут не только в доме на Мойке. Бродский был младшим сверстником, близким другом. Их стихи писались и бытовали рядом друг с другом.

 

Итак, птенцы и кровь. Если еще точнее, рецепт «на унцию снега взять 25 литров крови артериальной» не может не напомнить тютчевское:

 

О жертвы мысли безрассудной,

Вы уповали, может быть,

Что станет вашей крови скудной,

Чтоб вечный полюс растопить!

Едва, дымясь, она сверкнула

На вековой громаде льдов,

Зима железная дохнула —

И не осталось и следов.

 

Что это? Неужто новых декабристов готовила? («Я наведу литое дуло / На императорский плюмаж, / Я говорю: „Ах, пуля-дура, / Будь умница и не промажь!“» — из стихотворения того же года.) Как знать, но жутковатая участь птенцов вообще ее занимала: «Как вдохновенно, верны войне, / Победно смеются дети» (из неизданного). Для нее, столько стихов посвятившей своим детям и на вопрос, что для тебя самое важное (ожидаемый ответ, разумеется: «Стихи»), ответившей: «Конечно, дети!», — тема принесения детей в жертву была не чужда (например, ее «Медея»). «Вьюга проверит юнцов», кажется, о том же, о мальчиках, растопивших своей кровью снега на подступах к Ленинграду («Но над этой длинной ямой / Я забыла нежный самый, / Самый выстраданный стих: / Там, на дне ее, темнели, / Словно в ладожской метели, / Лица братиков моих»).

Есть еще один кровавый контекст (подтекст?): 28 июня 1963 года от разрыва сердца совсем молодым умер ее муж Рюрик Шабалин.

 

Думала: союзник, июнь. Иуда!

Что ты о единстве цедил медово?

Умер мой единственный, умер, уда-

          виться бы вдо`вой… <…>

 

Ты не захлебнулся, а разве не вдоволь

Влаги клокотало в твоей кроне?

Мало тебе было?! Не было доброй

                      Рюркиной крови?!

 

В ужас детоубийства вторгается еще и июнь-Иуда. Нечто предательское есть и в самом лете: «Вьюга в июле бесследна, / Лезвие, словно стекло, / Летом прозрачно насквозь». Зима не предавала. Она умела убивать, но не лгать. Зимой Татьяна Галушко родилась и чувствовала на себе страшное зимнее покровительство: «Люта моя купель — январь, / Как я кипела в море белом! / Мне душу заменила ярь. / Теперь живу в разлуке с телом». Лето менее опасно — но обманчиво и коварно. «Прозрачное лезвие» тащит за собой шлейф намеков и подозрений — из чужих стихов. Может, не все они присутствовали в ее сознании. Но читателю отрешиться от них невозможно:

 

Люблю сей божий гнев! Люблю сие незримо

Во всем разлитое, таинственное Зло —

В цветах, в источнике прозрачном, как стекло,

И в радужных лучах, и в самом небе Рима. <…>

 

Все тот же запах роз, и это все есть Смерть!..

 

(Курсив мой. — Р. К.) Тютчев тут шпарит прямо как по Ницше. Аполлонический сон скрывает от смертных дионисийский ужас.

 

Как ведать, может быть, и есть в природе звуки,

Благоухания, цветы и голоса —

Предвестники для нас последнего часа́

И усладители последней нашей муки.

И ими-то Судеб посланник роковой,

Когда сынов Земли из жизни вызывает,

Как тканью легкою свой образ прикрывает…

Да утаит от них приход ужасный свой!

 

Ведь и у Галушко лето — лишь покров гибели, хаоса. И именно поэтому июнь становится Иудой.

Прозрачная смерть есть и ближе: «Смерть — это стекла в бане, / в церкви, в домах — подряд! / Смерть — это все, что с нами — / ибо они — не узрят» («Холмы» Бродского). И не менее знаменитое из той же эпохи: «Быть тебе уж в стекле, в хрустале, быть в стекле!» (черный трехтомник Гофмана вышел в 1962-м). Еще одна параллель, очень заманчивая, но сомнительная: Галушко узнала стихи Тарковского позже. Но год написания — снова 1962‑й. Хрестоматийное: «Ты была / Смелей и легче птичьего крыла, / <…> / Через ступень сбегала и вела / Сквозь влажную сирень в свои владенья / С той стороны зеркального стекла. // <…> // Когда судьба по следу шла за нами, / Как сумасшедший с бритвою в руке». Птица, стекло, бритва. Только судя по сирени, время действия — июнь.

Пусть поверхность и обманчива, но пока что можно бравировать: «Разве нас вьюги убьют?» Героический энтузиазм или ребячество? Или это вопрос к себе, попытка не верить предчувствиям, ощущение нереальности происходящего?

 

А дальше единственные строки, покореженные цензурой:

 

Кто мне в расцвете, как цензор,

Напоминает о них,

Кто мне над ухом звенит!

 

В поэтическом сборнике 1971 года читаем: «Кто мне в расцвете, так трезво». И пальцем в небо. Цензор-то не тот, не советский! Не то получилась бы околесица. Осмелюсь предположить, что это все-таки цензор более знаменитый — Марк Порций Катон, так и прозванный — Цензорием, прообраз Савонаролы. Тот самый, что заглядывал в окна римлянам — проверял, не слишком ли роскошно живут.

 

«Катон, не обнаруживая ни малейшей уступчивости, но открыто, с ораторской трибуны обличая погрязших в пороке, кричал, что городу потребно великое очищение, и настоятельно убеждал римлян, если они в здравом уме, выбрать врача не самого осторожного, но самого решительного, то есть его самого, а из патрициев — Валерия Флакка. Лишь при его помощи он надеялся не на шутку расправиться с изнеженностью и роскошью, отсекая этим гидрам головы и прижигая раны огнем» (Плутарх).

Можно себе представить, как Галушко относилась к такому герою!

Но еще более известен Катон своим пресловутым советом насчет Карфагена. И вот тут в самую точку. Вьюги, о которых кто-то напоминает, означают катастрофу. Не важно — личную, историческую или вселенскую. Июль пронизан этим ощущением катастрофы.

И жужжание:

 

В душном воздуха молчанье,

Как предчувствие грозы,

Жарче роз благоуханье,

Звонче голос стрекозы…

 

«Жизни некий переизбыток» — и в каждой строке «Июля». Штормовое предупреждение. Ханзен-Леве подслушал его и у Толстого: «…Смерть приходит к героям, находящимся в самом расцвете жизненных сил: она подкрадывается на мягких лапах и таится в самых незначительных деталях, случайных намеках, которые, однако, все „сгущаются“ до тех пор, пока присутствие смерти не становится очевидным. В повести „Детство“ (1852) такой деталью становится едва заметная муха, на первый взгляд немотивированно появляющаяся на первых страницах, но распознаваемая ретроспективно как безошибочный знак смерти, — знак, выражающий, возможно, больше, чем все медицинские премудрости и истории болезни».

Жужжание в тишине намекает на скорую смерть и героям «Холмов»: «Кругом ни свистка, ни крика. / Только комар жужжал». А за что они погибли? Вопрос не праздный и в связи с «Июлем» Галушко. Смерть у Галушко и Бродского — это не абсурдная случайность, она осмыслена. Герои «Холмов» гибнут за то, что смотрели вверх: «Руками обняв колени, / смотрели они в облака». Взгляд вверх связан со смертью и в «Июльском интермеццо» — поэме о джазе, утратах и будильниках: «А ты смотри, ты все смотри наверх», «Проплывают облака, это жизнь проплывает, проходит, / привыкай, привыкай, это смерть мы в себе несем, / среди черных ветвей облака с голосами, с любовью… / „Проплывают облака…“ — это дети поют обо всем». Бродский, поэт, по моему ощущению, зимний, для разговора о смерти выбрал именно июль.

 

Друг еще друг, а не Брут

Месяц пока еще — Цезарь.

 

Кажется, самые простые строки. Июль — август («На смену декабрям приходят январи»). Обманчивость и предательство лета. Но есть и иное. В 1963 году Татьяна Галушко потеряла и мужа и возлюбленного. Почему в год смерти Рюрика прервались отношения с Олегом Тарутиным, мы не знаем. Может, не могла изменять памяти? Во всяком случае одновременность этих потерь удивляет. Явление не самое обычное. Но, кажется, и оно отразилось в строках о Цезаре и Бруте.

 

Плод ни один не поник

Солнце проходит зенит.

 

Плод здесь знак не грехопадения, но времени. «Еще в пути к земле то яблоко, / Которое я подберу». Время волновало ее, возможно, больше, чем смерть. Или нет? И тогда плод — это молодое, наливное, золотое: «Плод румяный уронила, / Закатилися глаза, / И она под образа / Головой на лавку пала / И тиха, недвижна стала». И можно ли проблему времени отделить от проблемы смерти? Если эти проблемы вообще существуют. Гуляя с Бродским по Летнему саду, они смерти не замечали. Их интересовало другое.

 

Я ходила с ним в Летний сад.

До сих пор еще там висят

Наши выдохи и усмешки,

А в углу за боскетом — глядь:

Янус — двойней орла и решки —

Нам являет нас впредь и вспять. <…>

«Истукан недурен. Смотри,

Где же „нынче“? У нас внутри».

Рассмеялся. Сорвал ромашку

И в ресницы ей дунул: «Вот

Око данной минуты. Жжет,

Как нечаянная рюмашка».

 

И последнее, о солнце в зените. Это редкость в нашей поэзии. Восходов и закатов полно, а полдней — маловато. Есть, конечно, Тютчев, но его «Полдень» — сон природы и богов. Весьма драматичный, но все-таки сон — в полдневный жар в долине Дагестана. В «Июле» на сон ни намека. Это скорее что-то вроде напряженного «Как пляшут пылинки в полдневных лучах! / Как искры живые в родимом огне!» (снова Тютчев). А вот у Бродского «Как тень людей — неуязвимо зло!» («Романс Дон Кихота» из «Шествия»). Это какая тень неуязвима? Да та, которая исчезает в полдень. И еще одна параллель, снова рискованная, как в случае с Тарковским: «Вновь играет радиола, снова солнце в зените, / да некому оплакать его жизнь, <…>. // <…> // Потому что на войне, хоть и правда стреляют, / не для Леньки сырая земля». Как тут не вспомнить из ее плача по «Рюркиной крови»: «Всех на удобренье? Вот в чем единство! / Всех на пожирание — стой, не падай! — / больше никогда, никогда не родится / дочкин папа». Рубеж 1950—1960‑х и у нас и на Западе вспоминается и представляется многим как просвет, единственный, возможно, беззаботный миг в страшном столетии. Но и этот миг — солнца, проходящего зенит, — зловещий:

 

Лови, лови, лови меня на слове,

что в улице средь солнца и метели,

что во сто крат лежащий в луже крови

счастливее лежащего в постели.

 

Снова из «Шествия» — не то канатоходец Матто, не то террорист Мачек…

Если спаять соседние строчки, «Июль» превращается в рифмованный (да еще и с внутренними рифмами!) элегический дистих.

 

Птицы лелеют птенцов, чтобы на унцию снега

Крови пунцовой тепло тысячекратно пришлось.

Вьюга проверит юнцов, вьюга в июле бесследна,

Лезвие, словно стекло, летом прозрачно насквозь.

 

В набегающих и откатывающихся волнах — тревога рифм. Сквозь стекло идиллии проглядывает трагедия, сквозь стекло элегии — героическое.

 

 


1. Стихи Т. Галушко приведены здесь по чистовым автографам с полным сохранением их пунктуации.

Анастасия Скорикова

Цикл стихотворений (№ 6)

ЗА ЛУЧШИЙ ДЕБЮТ В "ЗВЕЗДЕ"

Павел Суслов

Деревянная ворона. Роман (№ 9—10)

ПРЕМИЯ ИМЕНИ
ГЕННАДИЯ ФЕДОРОВИЧА КОМАРОВА

Владимир Дроздов

Цикл стихотворений (№ 3),

книга избранных стихов «Рукописи» (СПб., 2023)

Подписка на журнал «Звезда» оформляется на территории РФ
по каталогам:

«Подписное агентство ПОЧТА РОССИИ»,
Полугодовой индекс — ПП686
«Объединенный каталог ПРЕССА РОССИИ. Подписка–2024»
Полугодовой индекс — 42215
ИНТЕРНЕТ-каталог «ПРЕССА ПО ПОДПИСКЕ» 2024/1
Полугодовой индекс — Э42215
«ГАЗЕТЫ И ЖУРНАЛЫ» группы компаний «Урал-Пресс»
Полугодовой индекс — 70327
ПРЕССИНФОРМ» Периодические издания в Санкт-Петербурге
Полугодовой индекс — 70327
Для всех каталогов подписной индекс на год — 71767

В Москве свежие номера "Звезды" можно приобрести в книжном магазине "Фаланстер" по адресу Малый Гнездниковский переулок, 12/27

Михаил Толстой - Протяжная песня
Михаил Никитич Толстой – доктор физико-математических наук, организатор Конгрессов соотечественников 1991-1993 годов и международных научных конференций по истории русской эмиграции 2003-2022 годов, исследователь культурного наследия русской эмиграции ХХ века.
Книга «Протяжная песня» - это документальное детективное расследование подлинной биографии выдающегося хормейстера Василия Кибальчича, который стал знаменит в США созданием уникального Симфонического хора, но считался загадочной фигурой русского зарубежья.
Цена: 1500 руб.
Долгая жизнь поэта Льва Друскина
Это необычная книга. Это мозаика разнообразных текстов, которые в совокупности своей должны на небольшом пространстве дать представление о яркой личности и особенной судьбы поэта. Читателю предлагаются не только стихи Льва Друскина, но стихи, прокомментированные его вдовой, Лидией Друскиной, лучше, чем кто бы то ни было знающей, что стоит за каждой строкой. Читатель услышит голоса друзей поэта, в письмах, воспоминаниях, стихах, рассказывающих о драме гонений и эмиграции. Читатель войдет в счастливый и трагический мир талантливого поэта.
Цена: 300 руб.
Сергей Вольф - Некоторые основания для горя
Это третий поэтический сборник Сергея Вольфа – одного из лучших санкт-петербургских поэтов конца ХХ – начала XXI века. Основной корпус сборника, в который вошли стихи последних лет и избранные стихи из «Розовощекого павлина» подготовлен самим поэтом. Вторая часть, составленная по заметкам автора, - это в основном ранние стихи и экспромты, или, как называл их сам поэт, «трепливые стихи», но они придают творчеству Сергея Вольфа дополнительную окраску и подчеркивают трагизм его более поздних стихов. Предисловие Андрея Арьева.
Цена: 350 руб.
Ася Векслер - Что-нибудь на память
В восьмой книге Аси Векслер стихам и маленьким поэмам сопутствуют миниатюры к «Свитку Эстер» - у них один и тот же автор и общее время появления на свет: 2013-2022 годы.
Цена: 300 руб.
Вячеслав Вербин - Стихи
Вячеслав Вербин (Вячеслав Михайлович Дреер) – драматург, поэт, сценарист. Окончил Ленинградский государственный институт театра, музыки и кинематографии по специальности «театроведение». Работал заведующим литературной частью Ленинградского Малого театра оперы и балета, Ленинградской областной филармонии, заведующим редакционно-издательским отделом Ленинградского областного управления культуры, преподавал в Ленинградском государственном институте культуры и Музыкальном училище при Ленинградской государственной консерватории. Автор многочисленных пьес, кино-и телесценариев, либретто для опер и оперетт, произведений для детей, песен для театральных постановок и кинофильмов.
Цена: 500 руб.
Калле Каспер  - Да, я люблю, но не людей
В издательстве журнала «Звезда» вышел третий сборник стихов эстонского поэта Калле Каспера «Да, я люблю, но не людей» в переводе Алексея Пурина. Ранее в нашем издательстве выходили книги Каспера «Песни Орфея» (2018) и «Ночь – мой божественный анклав» (2019). Сотрудничество двух авторов из недружественных стран показывает, что поэзия хоть и не начинает, но всегда выигрывает у политики.
Цена: 150 руб.
Лев Друскин  - У неба на виду
Жизнь и творчество Льва Друскина (1921-1990), одного из наиболее значительных поэтов второй половины ХХ века, неразрывно связанные с его родным городом, стали органически необходимым звеном между поэтами Серебряного века и новым поколением питерских поэтов шестидесятых годов. Унаследовав от Маршака (своего первого учителя) и дружившей с ним Анны Андреевны Ахматовой привязанность к традиционной силлабо-тонической русской поэзии, он, по существу, является предтечей ленинградской школы поэтов, с которой связаны имена Иосифа Бродского, Александра Кушнера и Виктора Сосноры.
Цена: 250 руб.
Арсений Березин - Старый барабанщик
А.Б. Березин – физик, сотрудник Физико-технического института им. А.Ф. Иоффе в 1952-1987 гг., занимался исследованиями в области физики плазмы по программе управляемого термоядерного синтеза. Занимал пост ученого секретаря Комиссии ФТИ по международным научным связям. Был представителем Союза советских физиков в Европейском физическом обществе, инициатором проведения конференции «Ядерная зима». В 1989-1991 гг. работал в Стэнфордском университете по проблеме конверсии военных технологий в гражданские.
Автор сборников рассказов «Пики-козыри (2007) и «Самоорганизация материи (2011), опубликованных издательством «Пушкинский фонд».
Цена: 250 руб.
Игорь Кузьмичев - Те, кого знал. Ленинградские силуэты
Литературный критик Игорь Сергеевич Кузьмичев – автор десятка книг, в их числе: «Писатель Арсеньев. Личность и книги», «Мечтатели и странники. Литературные портреты», «А.А. Ухтомский и В.А. Платонова. Эпистолярная хроника», «Жизнь Юрия Казакова. Документальное повествование». br> В новый сборник Игоря Кузьмичева включены статьи о ленинградских авторах, заявивших о себе во второй половине ХХ века, с которыми Игорь Кузьмичев сотрудничал и был хорошо знаком: об Олеге Базунове, Викторе Конецком, Андрее Битове, Викторе Голявкине, Александре Володине, Вадиме Шефнере, Александре Кушнере и Александре Панченко.
Цена: 300 руб.
Национальный книжный дистрибьютор
"Книжный Клуб 36.6"

Офис: Москва, Бакунинская ул., дом 71, строение 10
Проезд: метро "Бауманская", "Электрозаводская"
Почтовый адрес: 107078, Москва, а/я 245
Многоканальный телефон: +7 (495) 926- 45- 44
e-mail: club366@club366.ru
сайт: www.club366.ru

Почта России