ЭССЕИСТИКА И КРИТИКА

АНДРЕЙ УСТИНОВ, ИГОРЬ ЛОЩИЛОВ

Poeta in bello: русская память о Великой войне

В мае 1916 года, в самый разгар Великой войны, уже почти два года бушевавшей в Европе, в американском ежемесячнике «The Russian Review» (или «Русское обозрение»), как сообщалось в подзаголовке, «посвященном русской жизни, литературе и искусству», было напечатано стихотворение «Потомкам» поэта Георгия Вяткина (1885—1938). В английском переводе оно получило название «To Future Generations», или буквально «Грядущим поколениям». Факт его появления в американском журнале был тем более примечателен, что США тогда еще в войну не вступили.

Только 2 апреля 1917 года президент Вудро Вильсон выступил на общей сессии конгресса с проектом объявления войны Германии, назвав главной причиной нарушение соглашения о прекращении запуска субмарин и ведения военных действий под водой в Северо-Атлантическом бассейне. 4 апреля сенат проголосовал за декларацию Вильсона, решение начать бое­вые действия против Германии было поддержано палатой представителей 6 апреля — ​и в тот день была объявлена война. Получилось, что публикация стихотворения сибирского поэта опередила декларацию войны США чуть ли не на целый год.

Как отмечал в своей фундаментальной книге «Великая война и современная память» Пол Фассел, «возникающий здесь контраст между „до“ и „после“ напоминает, например, о разнице между солнечным летом
1914-го и страшным декабрем того же года». Тогда вспоминается стихотворение «В окопе» Валерия Брюсова с намеренно точным обозначением даты «24 декабря 1914. Цеханов»:

В семье суровых ветеранов

Пью чай. Пальба едва слышна.

Вдали — ​под снегом спит Цеханов,

И даль в снегу погребена.

Сквозь серые туманы солнце

Неярко светит без лучей.

Тиха беседа о японце,

И равномерен звук речей.

Незримо судьбы всей Европы

С судьбой уральцев сплетены.

Но нынче в снежные окопы

Доходит смутно гул войны.

Мир крикнул этим бородатым

Сибирякам: «Брат, выручай!»

И странно с сумрачным солдатом

Пить на досуге мутный чай.

Неизмеримым бредят грезы,

Крушеньем царств и благом всех…

А здесь — ​рассказы про шимозы

Сменяет беззаботный смех.

Впрочем, здесь вскрывается не столько решительный контраст времени действия, сколько невероятный парадокс даже не пространства, а пространственно-временно`го континуума, возникающий как «промежуток» в эпоху великих потрясений, первым из которых в ХХ веке и стала Великая «бойня». Война имеет обыкновение нарушать любые границы, а о географических говорить и вовсе нелепо. На протяжении 1914—1918 годов представлявшиеся недоступными расстояния были с легкостью завоеваны, поэтому государства, которые были отделены океанами и за счет этого пребывали в состоянии относительного успокоения, неминуемо оказались в эпицентре первоначально сугубо европейского конфликта. С преодолением географических границ встал вопрос об общественных и культурных разграничениях, однако с началом Великой войны все эти, по сути, условные конструкты окончательно рассыпались в прах.

С невероятной резкостью стало очевидно, что война как «исследование любопытной литературности реальной жизни»^[1], по точному определению Пола Фассела, располагает исключительно к разделению на врагов и союзников. Именно такой порядок вещей имеет преимущество над «национальным самосознанием», которое немедленно отступает на второй план, потому что нет и не может быть ничего более освобождающего от принятых разграничений, чем смерть в окопах. «И в окопах воду из-под следа пия, умирают русские, как волки в ловчих ямах, молча, — ​описывал происходящее на фронте Виктор Шкловский. — ​И с ними я связан родиной и общим воинским строем».

Поэтому, как написал Фассел в предисловии к первому изданию своей монографии, «пребывание в окопах было, в некотором роде, литературным», поясняя далее: «Я сосредоточился на местах и ситуациях, где отчетливо пересекались реальная жизнь и литературная традиция, и тем самым попытался осмыслить единовременность и взаимозависимость двух процессов: как жизнь поставляет материал для литературы, а литература в ответ облекает жизнь в определенные формы. <…> Война, с одной стороны, опирается на унаследованную мифологию, с другой — ​создает свою собственную, и эта последняя является неотъемлемой частью нашей современной жизни».

В равной мере обозначение «окопа(-ов)» как местоположения оказывается и вовсе достаточным для обозначения войны как таковой. Присутствие этого образа неизменно в русской военной поэзии, в особенности у авторов, побывавших на передовой, как у Арсения Несмелова в стихотворении «В походе» (1915), у Саши Черного в «Памяти генерала К. П. Губера» (1923), у Эдуарда Багрицкого в «Феврале» (1926). Не менее показательно заглавие стихотворения Велимира Хлебникова «Ночь в окопе» (1920), в котором поэт переосмысливает свой опыт «жреца бедствия» на Великой войне. 19 мая 1916 года, вскоре после призыва, Хлебников послал Дмитрию Селегинскому-Петровскому (1892—1955) поэтическую открытку «Где, как волосы девицыны, / Плещут реки, там в Царицыне…», которая заканчивалась двустишием: «В пеший полк 93-й, / Я погиб, как гибнут дети». «Хлебников в Царицыне в роте штрафных — ​солдатствует! — ​писал Давид Бурлюк Николаю Кульбину. — ​Его письмо — ​кошмар, пришлю копию».

Перевод или, точнее, «rendering into English Verse», то есть «переложение английским стихом», поэтического обращения Георгия Вяткина к потомкам выполнила Элис Стоун Блэквелл (1857—1950). Чрезвычайно примечательная фигура в истории американской культуры и даже идеологии, она сыграла значительную роль в утверждении женской независимости и радикального су­фражизма. После окончания Бостонского университета в 1881 году в возрасте 24 лет Стоун Блэквелл начала работать в «Женском журнале», учрежденном ее родителями Генри Брауном Блэквеллом и Люси Стоун, — ​уже три года спустя рядом с ними в составе редакции значилось и ее имя, а после смерти матери в 1893-м она взяла на себя все обязанности по изданию этого еженедельника.

На протяжении 1890-х годов Стоун Блэквелл способствовала объединению разночинных женских организаций в единую Национальную американскую ассоциацию суфражизма. Одновременно с этим она занималась и культурной деятельностью. Посетив Армению, Стоун Блэквелл обнаружила тягу к иностранным языкам и к иной словесности. Во второй половине 1890-х она серьезно занялась переводческой работой и в 1896 году выпустила первую книгу переводов «Armenian Poems» («Армянские поэмы»). В 1906-м вышла ее антология «Songs of Russia» («Песни России»).

Неменьшую активность в отношении русской культуры Стоун Блэквелл проявила также in situ: в 1903 году она реорганизовала бостонское подразделение Общества друзей русской свободы (Society of Friends of Russian Freedom), известной организации, выпускавшей ежемесячный журнал «Свободная Россия», редактором которого был Сергей Степняк-Кравчинский, а после его гибели под колесами поезда стал Феликс Волховский, неожиданно умерший 2 августа 1914 года, во второй день Великой войны. Можно упомянуть, что к созданию американского Общества друзей русской свободы был причастен Марк Твен, а среди его участников числилась Этель Лилиан Войнич.

Появление «перевода» стихотворения Вяткина в «Русском обозрении» было вызвано как раз тем самым стиранием разграничений, а также очевидной потребностью донести новую русскую поэзию до американских читателей. Стихотворение «Грядущим поколениям», избранное ею для переложения, прекрасно отвечало литературному темпераменту Стоун Блэквелл и ее пониманию русской поэзии эпохи Великой войны.

Она решительно пренебрегла поверхностным милитаристским ширпотребом, каковым оказались переполнены литературные разделы российской периодики, обратившись в поисках поэтического материала не к ура-патриотическим газетам, не к желтому «Лукоморью» и прочей неподобающей бульварщине, а к толстому журналу народнической традиции «Вестник Европы» — ​именно там было впервые опубликовано стихотворение Вяткина (1916. Кн. 1. С. 209, 210):

Нет места ропоту, нет места укоризне

Пред этой — ​может быть, последнею — ​войной:

Во имя всей земли, во имя новой жизни

Мы приняли борьбу и ринулись на бой.

И движемся вперед могучими рядами,

Идем под градом пуль, отвагою полны,

Затем, чтоб никогда над вашими полями

Отныне не звучал безумный смех войны.

Окопы, взрывы мин, пожарища, обломки

Орудий и штыков и горы мертвых тел —

Затем, чтоб счастье жить, далекие потомки,

Жить мирно и светло — ​досталось вам в удел.

Ах, не поверят нам и содрогнутся внуки:

Так много слез кругом, позора и обид,

Что кажется порой: всей этой страшной муки

Не вынесет душа и разум не вместит…

Считать ли раны нам в неистовстве сраженья, —

Их все когда-нибудь история сочтет

И, благодарная за жертвы искупленья,

Нам в будущем воздаст и славу и почет.

А вы, далекие, с незлобными сердцами,

А вы, взращенные блаженными веками,

Вы вспомните ль потом наш гнев и боль и страх,

И ваши девушки лилейными руками

Возложат ли цветы на наш остывший прах?

Более того, Стоун Блэквелл хватило понимания поэзии и знания русского языка, чтобы разгадать в стихотворении редкого гостя страниц столичных журналов тот самый заряд, который был необходим ей для подготовки новой версии ее антологии «Песни России», где под весом исключительных новых обстоятельств полагалось иметь специальный раздел, составленный
из произведений, посвященных Великой войне. В таком контексте выбор для перевода непосредственного и прямого стихотворения Вяткина оказывался совершенно оправданным. К тому же сам автор решительно выделялся на фоне тыловой когорты столичных литераторов, поскольку, в отличие от них, побывал на передовой.

Стихотворение «Потомкам» звучало как поэтическая депеша с «театра» боевых действий, отмеченная подлинностью и во всех деталях соответствующая тому самому пространственно-временно`му континууму, который возник в кричащих обстоятельствах, и отосланная в будущее одним из миллионов «ратников» Великой войны. Теперь эта «депеша» прозвучала и по-английски.

Но сам поэт, скорее всего, так и не узнал об американской публикации, хотя интересовался переводами своих стихотворений на европейские языки. 30 октября 1912 года он писал Федору Фидлеру в Петербург:

«Глубокоуважаемый Фед<ор> Федорович,

простите, что, не имея чести знать Вас лично, я позволяю себе обеспокоить Вас этим письмом.

Случайно я узнал, что в Берлине вышла Ваша книга „Russische Lyriken“, перевод двухсот тридцати русских поэтов.

Будьте добры сообщить, не вошли ли в эту книгу и мои стихотворения? Я печатался в „Журнале для всех“, „Русском богатстве“, „Русской мысли“; некоторые мои стихи вошли в „Русскую музу“ Якубовича и в „Избранные произведения русской поэзии“ Бонч-Бруевича.

Буду глубоко признателен за ответ. Мой адрес: Москва, Цветной бульвар, 25, кв. 28.

Г. Вяткин».

В эпоху расцвета модернизма в русской литературе относительно традиционная поэтика и достаточно прямолинейная конструкция сделали это стихотворение Вяткина по-настоящему выигрышным для переводчика. Стоун Блэквелл безоговорочно уловила, что автор буквально «опален» Великой войной. «Потомкам» было не единственным, но одним из произведений Вяткина на военную тему, публицистических и художественных, в стихах и в прозе, из которых можно было бы составить антологию «Poeta in bello», или «Поэт на войне». Завершать такую книгу должен был бы «Сонет», напечатанный в колчаковской газете «Заря» летом 1918 года (№ 44. 4 августа. С. 2):

Когда знамена ветер споров рвет.

Эмиль Верхарн

В годины бурь, печали и тревоги,

Когда за тяжким хаосом борьбы

Глухой туман скрывает все дороги

И темен лик колдующей судьбы,—

Не верь словам. Все споры и мольбы

Смешны врагам, стоящим на пороге.

Пусть за словами прячутся рабы,

Но не бойцы, отважные, как боги.

Что слово? Пыль, когда ему вослед

Не жертвуют ни славою, ни кровью.

Иди за тем, чей дух горит любовью,

Кто в битвах утверждает свой завет,

Свои мечты бесценно-дорогие…

Иди за ним. Пусть говорят другие.

Великая война застала Вяткина в Харькове, куда он приехал из Сибири весной 1914 года. В местной газете «Утро» регулярно появляются его пуб­ликации, отражающие события первых военных месяцев. Своеобразным прощанием с довоенным укладом жизни стала его поминальная статья об умершей 25 июля художнице Елизавете Бём, напечатанная в последний день мирной жизни (№ 2384. 30 июля. С. 4), а уже через две недели газета печатает сообщение о сделанном им взносе в пользу «семейств лиц, призванных на войну» (№ 2396. 12 августа. С. 6).

В начале октября 1914 года два корреспондента упоминают другую августовскую статью Вяткина, в которой прозвучал призыв организовывать в Харькове фургоны для сбора пожертвований в пользу «семейств запасных и раненых». 23 октября газета «Утро» (№ 2467. С. 4) напечатала телеграмму «От нашего специального корреспондента» под заголовком «По полям битв»:

«ВАРШАВА, 22. X. Сейчас вернулся из большой автомобильной поездки. Сделал триста верст. Посетил Блоны, Сохачев, Лович, Скерневицы, Раву. Осматривал места битв. Беседовал с жителями и многократно убедился в варварском поведении немцев при отступлении. Записал отдельные эпизоды, потрясающие подробности. Почтой их высылаю. Еду в Люблин.

Г<ЕОРГИЙ> ВЯТКИН».

Результатом этой поездки стала серия мастерски написанных репортажей с передовой, в которых на первый план выдвигался мотив скорби или, как
назвал это автор, «печалования», а памяти заслуживала каждая деталь, как, например, в одном из его фронтовых очерков (№ 2472. 23 октября. С. 2):

«А здесь, в небольшой ложбине, был, очевидно, перевязочный пункт: ветер треплет кусочки ваты и тряпок, прилипшие к земле. Окровавленный рукав, упавший бинт, сломанные носилки… Не совсем еще выветрился спе­цифический запах…

То тут, то там, на протяжении всего поля — ​расстрелянные и нерасстрелянные патроны, куски разорвавшихся снарядов, крупные черные горошины шрапнели, клочки одежды, ранцев, книжек…

Поднимаю несколько бумажек, записок. Рядом с разорванным и окровавленным ранцем листки из тетради. На одном листке читаю: „Сия книжка принадлежит Федору Игнатьевичу Шужорину, Томской губернии, Барнаульского уезда, села Камень“. На обороте грубовато нарисованный план села Камень.

На другом листке список долгов: „Свечному 15 коп., Кузьменкину 25 коп., Везину 5 коп.“ и т. д. Большинство долгов, очевидно, погашено: цифры перечеркнуты.

Делаю еще несколько шагов и нахожу целое письмо, окровавленное и запачканное грязной землей. Написано, очевидно, полуграмотной женщиной. Раскрываю и читаю: „Милый Сережа, друг мой бесценный, как мне грустно! Сердце ноет и плакать хочется… Не могу снять воли с отца, с матери, но буду вас дожидаться. Никого мне не надо, кроме вас, милый Сережа. Я вас не забуду никогда“…

Я бережно складываю письмо и беру его на память. На память о том, что, несмотря ни на что, не скудеет ласка в мире и не остывает любовь. Как сокровище, кладу я это трогательное письмо в свою записную книжку».

В корреспонденциях Вяткина отражено человеческое потрясение и очевидно осознание масштабов развертывающегося на его глазах бедствия. Нельзя не отметить переклички между этими очерками и его военными стихотворениями. Так, стихотворение «Женщины с печальными глазами!..» при перепечатке на Урале во время Гражданской войны в пермской газете «Сибирские стрелки» (1919. № 105. 26 мая. С. 3) получает новое название «Женщины в трауре» — ​именно так был озаглавлен очерк Вяткина из харьковского «Утра» (1914. № 2463. 19 октября. С. 6). К его впечатлениям от собственно военной части путешествия восходит несколько стихотворений на польскую тему («В Польше», «Из польских песен», «Два голоса. С польского»), из которых только первое вошло в подборку «военных» стихов в его книге «Опечаленная радость. Лирика» (Пг., 1917):

В Польше

Здесь у всех деревень — ​там, где ширится въезд,

— Изваянье Мадонны иль крест;

Здесь Распятья на всех перекрестках дорог,

И на каждом Распятье венок.

Но теперь, в эти дни, в шуме тягостных битв,

Что` слова вдохновленных молитв:

Только пушки грохочут и ночью и днем,

Все губя смертоносным огнем.

Встань на холм и взгляни. Ах, отсюда страна,

Как сплошная Голгофа, видна,

И на каждом кресте снова распят Христос

Над потоками крови и слез.

Во второй половине 1914 — ​начале 1915 года Вяткин публикует также материалы на мирные темы, но и здесь обращают на себя внимание прежде всего его отклики: на книгу Алексея Толстого о войне; на отражение Великой войны в толстых российских журналах; на спектакль «Таланты завоевателя», поставленный по антикайзеровской пьесе австро-венгерского драматурга Габора Дрегели (1883—1944). Даже новые стихи Вяткина, которые появляются в печати, читаются как отражения драматических обстоятельств военного времени.

За их строками стоят разлука, смерть и «печалование», как в конечной строфе стихотворения «В тебе живет душа фиалки…»: «И вот опять иду на муки, / Тоскою новою дыша. / Но не со мной ли в час печали / Твоя весенняя душа?» (Вестник Европы. 1917. Кн. 9/12. С. 122).

Или в написанном от женского лица стихотворении «В эти дни», в котором воссоздается весенняя идиллия лишь ради того, чтобы быть разрушенной в концовке, где лирическая героиня обращается к облакам: «Махаю им платком, кричу слова привета, / Сама, как и они, весной окрылена… / …А дома на столе, быть может, ждет газета, / И в списке роковом — ​родные имена» (Новый журнал для всех. 1915. № 2. С. 32). Неизбежно современность читается даже в напечатанных в военное время переводах Вяткина — ​например, в стихотворении «парнасца» Сюлли-Прюдома (наст. имя — ​Рене Франсуа Арман Прюдом; 1839—1907), «поборника тезиса „Искусство для жизни“», по слову Николая Гумилева. Стихотворение «Les yeux» было написано в связи с событиями другой войны:

Угасшие глаза

Те сотни тысяч глаз, задумчивых и милых,

Что раньше нас цвели надеждой и мечтой,

Спят, беспробудно спят в безвременных могилах,

А мир цветет, как встарь, нетленной красотой.

Как часто по ночам они глядели жадно

На сонмы вечных звезд в лазурной полумгле!

Ах, звезды и теперь сияют нам отрадно,

А те, кто их любил, покоятся в земле…

Нет, нет! Не может быть! Те трепетные взоры,

Я верю, и в земле чужды могильной тьмы:

Они устремлены в нездешние просторы

И созерцают то, чего не видим мы.

Как днем незримы нам небесные светила,

Хотя горят они в пространствах голубых,

Так сонмы глаз людских, плененные могилой,

Не умерли, — ​о, нет! — ​лишь скрылись от живых.

Легко поверя в смерть, как тягостно и сиро

Мы закрывали их, безмолвие храня,

Но там горит для них заря иного мира,

Неизреченный свет немеркнущего дня.

Стихотворение перекликается с обращением «Потомкам» своим интонационным и ритмическим строем. Перевод появился в томской газете «Сибирская жизнь» (1915. № 157. 19 июля. С. 4), где Вяткин снова начинает регулярно печататься осенью 1915 года, когда его харьковские корреспонденции сходят на нет. Тогда же в биографии Вяткина начинается новый этап — ​в октябре его призывают как ратника 2-го разряда.

В действующую армию он прибыл 15 ноября 1915 года, сначала служил на Юго-Западном фронте в должности помощника (товарища) уполномоченного врачебно-питательного отряда, а с 19 июня 1916 года — ​временно заведующего санитарным конным транспортом № 29, сформированным Всероссийским союзом городов совместно с Сибирским обществом помощи фронту.^[2]

Некоторое время Вяткин служил под командованием поэта и прозаика Саши Черного. Их фотография с товарищами по оружию была напечатана в петроградском журнале «Нива» и вызвала неожиданное эпистолярное обращение поэтессы Ады Чумаченко. «Вятка, правда ли, что ты служишь с Сашей Черным? — ​восклицала она. — ​Если да — ​кланяйся ему от меня, поцелуй и скажи, что, если будет ехать через Москву, пускай придет повидать меня».

Вяткин не оставлял своей литературной работы и «в окопах». Меньше чем через неделю после прибытия на фронт он написал 20 ноября 1915 года Евгению Ляцкому, стоявшему во главе петроградского издательства «Огни», по поводу посланных ему сочинений (в 1917 году там выйдет книга его рассказов «Золотые листья»):

«Многоуважаемый Евгений Александрович!

Шлю вам привет из действующей армии. Вот уже неделя, как работаю в передовом врачебно-питательном отряде, в качестве товарища уполномоченного. На нашем фронте пока сравнительно тихо, идет только артиллерийская перестрелка. — ​Что у Вас нового? Прочли ли мою беллетристику? Был бы рад получить от Вас открытку. Адрес такой: Действ<ующая> армия, штаб 4-го Финляндского полка, в 9-й Сибирский передовой отряд имени Богучарского.

Жму Вашу руку. Желаю всего доброго».

16 марта 1917 года он послал запрос «в контору книгоиздательства „Огни“»: «Прошу сообщить, в каком положении дело издания моей книги „Золотые листья“. Адрес прежний: Псков, Комитет Северного фронта Союза городов. Г. Вяткин», — ​а два дня спустя снова написал Ляцкому, на этот раз о намеченном к выходу в том же издательстве сборнике его лирики «Опечаленная радость»: «Насчет стихов должен сказать, что двести рублей, по нынешним временам, дешево. Надеюсь, что издательство согласится прибавить еще сто рублей. В Сибири, где меня знают, мне давно предлагают триста рублей, но хочется издать стихи в Петрограде. Буду ждать Вашего окончательного ответа».

В эти годы поэтические публикации Вяткина отмечены специфической военной прагматикой — ​так стихотворение «Беженцы» печатается в «Сибирской жизни» в одном разделе с оповещением: «Сегодня лотерея-аллегри на обувь и платье беженцам в г. Томске» (1915. № 232. 25 октября. С. 3). В этом смысле замечательно его участие в трех разножанровых литературных сборниках, объединенных единой целью: весь доход от их продаж пошел в пользу жертв Великой войны.

Зимой 1915 года Вяткин обратился к Ивану Бунину, входившему в состав редакционной коллегии сборника «Клич. Сборник на помощь жертвам вой­ны» (М., 1915), с вопросом о публикации его стихотворения «Прощание» («Жуток, темен город молчаливый…»). «Не откажите в любезности сообщить, — ​писал Вяткин 11 февраля еще из Петрограда, — ​пойдет ли в „Клич“ мое стих<отворение>, когда выйдет книга, и будет ли она разослана участникам сборника?» 8 января 1916 года он написал Бунину уже из Пскова, предлагая себя в качестве рецензента: «Год работал на фронте в передовых отрядах, и писать не удавалось. Теперь работаю в Комитете Союза Городов, и бывают часы, когда удается читать и немножко писать — ​хотя бы рецензии о прочитанном».

Другое стихотворение, «Северная баллада», прежде напечатанное в газете «Утро» (1914. № 2491. 16 ноября. С. 5), он отослал редакции сборника «Нев­ский альманах. Жертвам войны писатели и художники» (Пг., 1915. Вып. 1). Пусть не прямо, но ассоциативно, поскольку речь в стихотворении шла о завоевателях-викингах, «Северная баллада» отвечала теме этого издания и была там опубликована.

Наконец, стихотворение «Еще полна душа тяжелою тревогой…» прозвучало заключительным аккордом в «литературном сборнике, составленном исключительно из произведений писателей-сибиряков», который был издан под заглавием «Жертвам войны» (Омск, 1915) иждивением Михалины Шавыкиной. «Напишу вам как-нибудь потом, что пришлось пережить мне после отъезда из Омска <…>, — ​извещала Михалина Адольфовна скандально знаменитого Антона Сорокина 7 декабря 1926 года. — ​Теперь же посылаю вам пока свои воспоминания, имеющие отношение к истории издания первого Омского литературного сборника. Они должны подойти для журнала — ​„Сибирь“ или „Сибирские Огни“. <…> Предупреждаю только, что по старой привычке я не согласна заранее ни на какие переделки, изменения или дополнения мною написанного. Если редакция на эти условия не пойдет, вышлите мне мои воспоминания обратно».^[3]

31 декабря 1917 года Вяткин опубликовал в праздничном выпуске газеты «Сибирская жизнь» (№ 283. С. 3) статью «Художественная литература, война и революция», в которой, как указывал подзаголовок «Вместо новогоднего обзора», дал оценку русской литературе последних трех военных лет:

Современному обозревателю русской литературы не придется надолго останавливаться на последнем трехлетии — ​1915, 1916 и 1917 гг., — ​ибо великая и страшная война и не менее великая и страшная революция пока нашу словесность ничем замечательным не обогатили. Русско-японская война и революция 1905 года дали больше: достаточно вспомнить хотя бы «Красный смех», «Рассказ о семи повешенных», «Поединок»…

Европейская война последнего трехлетия как бы оглушила художников слова, парализовала их творческий импульс. В этой чудовищной войне более, чем в какой-либо иной, проявилась вся железная жестокость техники, весь безмерный холодный цинизм организованных массовых убийств, именуемых «активными боевыми операциями» и не находящих ныне себе «певца во стане воинов». Безвозвратно выдохлась и окончательно исчезла та звериная романтика войны, которая когда-то вдохновляла апологетов милитаризма на специальные оды и гимны, зажигала художников энтузиазмом. Нужно быть аморальным футуристом, чтобы воспевать войну в ее нынешних формах, как это сделал Маринетти, своеобразно и вдохновенно описавший битву у Триполи. Русская же литература, по самому существу своему, на это не способна…

В самом деле, как отозвались наши поэты и беллетристы на последнюю
войну? Правда, появились тысячи стихов и сотни рассказов, где «народ» рифмовался со словом «вперед», описывались окопы, бои, солдаты, офицеры, сестры милосердия, великодушные герои и «хищный, коварный враг». Но все это было не более как обязательной данью злобе дня и стояло вне настоящей литературы, как обычно стоит вне ее девяносто процентов всего того, что пишется и печатается. От всей военной поэзии последнего трехлетия достойны надолго остаться лишь какой-нибудь десяток лирических пьесок — ​все же остальное фальшиво и бездарно, хотя подчас и написано Сологубом и Бальмонтом.

Неутешительно и в области прозы. Из сотен рассказов и очерков о войне значительны по своему художественному весу лишь «Суровые дни» Шмелева и некоторые отдельные страницы А. Н. Толстого. Остальное не поднимется выше уровня посредственности и не выходит за пределы газетной корреспонденции. Сколько военной беллетристики издало одно только суворинское «Лукоморье»! Прибавьте к этому бесчисленные специальные произведения литераторов
«Нивы» и «Родины», «Огонька» и «Солнца России» и положите все это на одну чашу весов, а на другую — ​одни из «Севастопольских рассказов» Льва Толстого или «М‑lle Фифи» Мопассана — ​этого будет достаточно… Перед одним настоящим бриллиантом не померкнут ли сотни поддельных?

Пишу эти строки в разгар гражданской войны и, думая о нашей революции и революционной литературе, склонен полагать, что как у той, так и у другой — ​«все в прошлом». <…> Загляните в сборники нашей новейшей гражданской лирики — ​какое убожество и тоска, если не считать некоторых строф покойного П. Якубовича. Сотни стихов, в которых опять «народ» рифмуется со словом «вперед», описываются тюрьмы, ссылка, восстание, баррикады и расстрелы… <…>

Четвертый год, под жутким давлением затянувшейся войны и «углубляющейся» революции, молчат истинные художники русской литературы. Если не считать незначительных эпизодических выступлений, ничего за последние три года не дали нам ни маститый Короленко, ни Куприн, ни Блок, ни Бунин; молчит и талантливая сатира в лице Саши Черного.

Безмолвствуют лучшие — ​и оттого еще мертвее и тоскливее нравственная атмосфера русской жизни, угрюмее небо над нами и тяжкие кровавые туманы закрывают от нас солнце свободы.

<…> Великие и грозные события войны и революции окончательно согнали с лица русской поэзии (в широком смысле) недавнюю кокетливую улыбку внешнего эстетизма, чище и строже стало это лицо. Эстетическая идеология литературных гурманов поступилась многими своими положениями, творческие искания стали серьезнее, искреннее и глубже и надолго, если не навсегда, исчезли манерность и позировка Игорь-Северянинского типа. Красивость уступает место красоте, эстетика желает идти только рядом с этикой.

В книге «Опечаленная радость» Вяткин выделил специальный раздел «Из цикла „Война“», включавший кроме приведенного выше стихотворения «В Польше» следующие:

Воронье

Ни письма от родного, ни весточки

И сегодня опять не дождусь.

Все смотрю в чужедальнюю сторону,

Все чего-то и жду и боюсь.

Нынче под вечер черною тучею

Пролетело туда воронье…

И забилось безумно и трепетно.

Заметалося сердце мое!

Пролетали и каркали, каркали

В бледном свете ненастного дня…

Ах, уж лучше бы хищными клювами

Растерзали живую меня!

Прощание

Жуток, темен город молчаливый.

Черный ветер бродит, как слепой,

Шарит стены, пробует затворы,

Хлещет в окна снежною крупой.

Никого на улицах пустынных.

Чуть скрипят верхушки тополей.

Что мне делать, как мне позабыться

В одинокой комнате моей?

Вспоминаю шум и свет вокзала,

Гул вагонов, жесткий стук колес,

И звонки, и суету, и слезы…

Сколько лиц и взоров, сколько слез!

Расставаясь, деланно бодрился,

Говорил ненужные слова

И глядел на белые косынки

И на красный крест — ​на рукава.

А когда ушел и скрылся поезд

И настало время уходить,

Вспомнил я с тревогой и печалью,

Что забыл тебя перекрестить…

В церкви

Внемлем возгласам, пению клира,

В дыме кадильном кроемся.

«О мире… всего мира…

Господу Богу… помолимся».

Молились за тех, кто не с нами:

За воинов, павших и пленников.

Отчего ж зазвенел слезами

Слабенький голос священника?

Ах, каждому больно и сиро

Пред этою тяжкой годиною…

«О мире всего мира»

Да будет молитвой единою.

Два последних Вяткин включил в небольшой сборник (одиннадцать стихотворений и два рассказа) с длинным заглавием «Раненая Россия. Верность. Елистрат», вышедший в 1919 году в Екатеринбурге, в разгар уже другой войны — ​Гражданской, оставив вне его, например, собственное «окопное» стихотворение «Пишите!» (Нива. 1915. № 44. С. 812):

Из окопов, из темных халуп,

Из могучих незримых прикрытий

Вы услышьте наш голос, друзья:

                            Пишите!

Вы, что в милых далеких краях

Нашу честь, нашу радость храните —

Вспоминайте ушедших от вас:

                            Пишите!

Обо всем, что на память придет,

Обо всем, что на сердце таите,

Но без жалоб трусливых и слез:

                            Пишите!

Здесь так дороги письма от вас,

Здесь они — ​как незримые нити

Между родиной, жизнью, душой…

                            Пишите!

Или посвященное «Григорию Николаевичу Потанину» восьмистишие (Ежемесячный журнал. 1915. № 9—10. С. 5):

Я верю, что мы побеждаем,

И все-таки больно мне…

Сколько их — ​добрых, хороших! —

Умерло там, на войне!

Я верю: страна не забудет

Погибших героев своих,

Но те, кто лишился любимых,

Чем мы утешим их?

Или стихотворение «Беженцы» («Сибирская жизнь». 1915. № 232. 25 октября. С. 3), написанное в интонации русских баллад, в том числе имеющих прямое отношение к русской «военной» поэзии о дальневосточной кампании 1904—1905 годов. Например, у Татьяны Щепкиной-Куперник: «От павших твердынь Порт-Артура, / С кровавых Маньчжурских полей / Калека, солдат истомленный, / К семье возвращался своей. / Спешил он жену молодую / И малого сына обнять, / Увидеть любимого брата, / Утешить родимую мать…» (из баллады «На родине») или в стихотворении Владимира Богораза-Тана «Цусима»: «Снаряды взрываются с гулом, / И льется кровавый поток. / Объяты багровым разгулом / И запад и дальний восток. / И падает также рядами / Подкошенной юности цвет / В широкие общие ямы, / В могилы, где имени нет».

По длинным и вязким дорогам,

Под частым осенним дождем

К чужим, незнакомым порогам

Устало и хмуро идем.

Оставлены села и пашни,

Деревьев родимая сень…

Как трудно забыть о вчерашнем

И верить в сегодняшний день!

И все же идем мы и верим:

На голос тревоги и мук

Раскроются многие двери,

Протянутся тысячи рук.

И кто-то, меж залпами битвы,

В суровый и трепетный час,

Вздохнувши, прошепчет молитву,

Тоскливо взирая на нас:

— О, Боже, храни и спаси их

До новой, до светлой весны!

Мы дети Единой России,

Единой великой страны.

Очевидно, что критерием отбора произведений для «Раненой России» послужил непосредственный фронтовой опыт Вяткина, который оказывался важнее понимания, о какой именно войне может идти речь. Смещая привычные разграничения пространственно-временно`го континуума, стихотворения, посвященные Великой войне, становились подходящим выражением обстоятельств новой войны — ​Гражданской, которая заставила «русскую память» забыть о «бойне» 1914—1918 годов и вести речь о кошмарном российском ее продолжении в 1918—1922-м., как будто Вяткин, оставив неизменным знаменатель, с легкостью переключил числитель. В сухом остатке получалось, что Война как таковая продолжилась без перемирия, без моратория, превратившись в русской литературной традиции — ​в бесконечную.

События Гражданской войны и вызванные ими впечатления с легкостью затмили образ и эпоху Великой войны, которую вскоре после победы большевиков стало принято называть империалистической, а позднее — ​Первой мировой.

1. В оригинале это звучит более категорично — ​и здесь необходимо обратить внимание на значение прописных букв: «An Inquiry into the Curious Literariness of Real Life» (Fussell P. The Great War and Modern Memory. London—Oxford—New York, 1975. P. IX).

2. Подробно военная биография Вяткина освещена в публикации А. Г. Зубарева: Вяткин Г. На фронтах Первой мировой войны: Репортажи. Стихотворения // Сибирские огни. 2014. № 4. С. 141—160.

3. Любезно сообщено нам Ю. П. Зародовой.