ЕВГЕНИЙ  РЕЙН

ИЗ НОВЫХ СТИХОВ

«АРТ ДЕКО»

Какое захолустье, Боже мой!

За сутки до столицы не доедешь.

Пока сидишь в прокуренной пивной,

где за мадьяра сходит Ласло Вереш.

Но здесь не Будапешт, а городок,

когда-то бывший Габсбургам опорой.

Чужая тень легла наискосок

над первой кружкой, над второй,

                                                    которой…

Щекою опираясь на ладонь,

в углу вздремнул нетерпеливый парень,

дешевкою разит одеколон,

он, видимо, альфонс из платных спален.

Подвешена «беретта» под пиджак,

остались кроны на бутылку пива,

он и стрелять умеет кое-как

и ждет во сне приказа сиротливо.

А тот, другой, садится в «мерседес»,

распахивая дверцу перед дамой,

здесь, в захолустье праздничный конгресс,

к нему и подрулил стрелок упрямый.

Пока, известный всем, нобелиат

читает беспредметные верлибры,

и вспышки папарацци так слепят,

спекается Европа в старом тигле,

сияет зал эпохи «арт деко»,

где мрамор плавно переходит в никель,

наган тяжел, но и попасть легко…

И вот он перевел предохранитель.

              ФОНАРНЫЙ ПЕРЕУЛОК

                        Всем Штернам, с неизбывной любовью

Огромный круглый стол и пол-окна,

Буфет, похожий на собор двуглавый,

И переулка темная стена —

Вот здесь мы собирались всей оравой.

Хозяйка, танцевавшая чарльстон,

И дочь-очкарик, да и зять-очкарик,

Разболтанный, но громкий патефон,

Герой-любовник — Драгоманов Алик.

Большой плакат: «Все будет хорошо!»

Горячие пельмени под сметану…

Достаточно, чего же нам еще?

Я это вспоминать не перестану.

Покойный кинорежиссер Илья

И будущий нобелиат острили,

Конферансье здесь выступаю я —

Мы, как к себе, в квартиру приходили.

Еще никто не собирался в путь,

В Нью-Йорк, в Париж, в чужое захолустье,

И надо было только намекнуть,

Что завтра будет лучше, много лучше.

Мне не забыть Фонарный никогда,

Снимаю кепку, слезы вытираю.

Сегодня или завтра — навсегда

Явлюсь туда, и снова все узнаю.

Опять пластинка запоет чарльстон,

Опять отец заговорит о прошлом,

Опять со всех подветренных сторон

Повеет неизбывным и хорошим.

Опять я стану врать или дурить,

Припоминать катрены Гумилева,

Нам остается только ждать и жить.

А жизнь — вот здесь. Она на все готова.

* * *

В бывшем отеле «Челюскин» —

Ныне опять «Версаль» —

Трезв и еще не узнан,

Я оболью хрусталь.

Жизнь пролетела где-то,

Я ко всему привык,

Перед кончиной света

Кончился материк.

Так для чего же, Боже,

Узел Ты завязал,

Время конца итожа,

С дальней дугой начал.

Тысячи километров,

Проволоку границ,

Два океана-ветра,

Сто миллионов лиц,

Винт пароходной бури,

Тени эсминцев в ней,

С дрожью дорожной дури,

С сумерками огней,

Лаву твоих вулканов,

Ход перелетных стай,

Водку пустых стаканов,

Пенье под Первомай,

Полный глоток эфира,

Торпедоносцев гром,

В руки вложил полмира,

Чтоб отобрать потом.

Но я вернулся. Падай

В руки мои, прибой,

Все оказалось правдой,

Я остаюсь с тобой.

Гневной волны последней

Снова целую след,

Темной, сорокалетней,

Падающей в просвет.

* * *

Когда качались те фонарики ночные,

Я шел к тебе по Пушкинской, скользя,

И тени зимние, чудные и родные,

Меня сопровождали, что друзья.

Толпа гуляла у Московского вокзала,

Сворачивал на Лиговку трамвай,

И жизнь прошла и что-то рассказала,

Вполглаза заглянула через край.

Но ты остался королем на именинах,

Теперь и не припомнить, отчего

Единственный из целых, неделимых,

Ты был и стал, и хватит одного.

На перепутьях горести невинной

И радости короткой, небольшой,

Среди укусов подлости всемирной

Мы разминулись делом и душой.

В такую ночь, одолевая годы,

На Пушкинской, у дома твоего,

Хочу занять беспутства и свободы,

И разменять причастья на родство.

Тогда-тогда, в безумье и в метели

Мы разошлись на Невском навсегда,

Быть может, оба мы не доглядели,

Не обернулись в новые года.

Но ты пребудешь в молодости дымной,

Подскажешь слово, выпьешь и споешь,

И я горжусь твоей судьбой завидной,

«Орлом» упавшей, как в гаданье грош.

ПЕЙЗАЖ

«Старый буфет извне,

так же как изнутри,

напоминает мне

Нотр-Дам де Пари».

Ну, и что? Ну, и что?

Где твой старый буфет?

Дом, ботинки, пальто?

Ничего уже нет.

Есть пустота, развал,

Перепахан газон,

Флот потоплен, и пал

Старый твой бастион.

Там, за Литейный, за

Преображенский собор,

Кто-то заводит глаза

И говорит: «Nevermore».

Кто-то стоит на углу —  

Там стоянка такси,

Авто загибает дугу,

Скажем ему «мерси».

Сядем в старый «москвич» —

Есть и такие еще,

Ржавый, побитый, корич-

невый, но ничего.

Едем туда, туда,

Сам не знаю, куда,

Может быть, на острова,

Может быть, в храм Покрова.

Там поставим свечу,

И на Елагин потом,

Что я сказать хочу,

Что-нибудь ни о чем.

Нас привезет назад

Бешеный BMW,

Ночью тени скользят,

Ходят огни по Неве.

В доме твоем в углу

Где-нибудь на полу

Мы под старым пальто

Крепко заснем за то,

Что были так ни к чему

Там, где царит резон,

Что непостижно уму

И растравляет сон.

Промаемся так до утра,

Вот и пришла пора:

Тебе надо в Дантов круг,

А мне на север и юг.

Проводи меня до дверей,

Опохмелиться налей,

Прощай, обними, скажи,

Ведь рядом нет ни души.

Только лишь ты и я,

Пришла за тобой ладья,

Ты на том берегу

В облаке темноты,

Что я сказать могу?

То, что я — это ты.

РУМЫНИЯ

Румынская звезда сверкает над балконом,

Жизнь выжата, она ушла путем наклонным,

И вот ее тупик — стакан или балкон,

И бабочкой ночной надорванный талон.

Налево — Бухарест, а прямиком — Констанца.

О, если б этих мест и вовсе не касаться.

Ждать почты, как Назон, как Август, править Римом,

Мобильный телефон облит румынским пивом.

И в пять минут собрать обновки и обноски,

Стоять, машину ждать, курить на перекрестке.