ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Анастасия Скорикова

* * *

Вот так и жил: дружил, любил...

Неплохо, в общем, выходило,

на глупости хватало сил.

А тут на даче прихватило.

На лавку сел и сделал вдох...

Вдыхая, выдыхая снова,

увидел сквозь чертополох

и заросли болиголова

косынку синюю реки,

малиновый залив заката.

Ночная бабочка, щеки

коснувшись, трепыхалась рядом —

пятнистая, как счастья бред.

И понял он, всё подытожив:

красивее планеты нет

и быть не может.

* * *

Уходя от мамы, целуешь ее в прихожей.

В зеркало, висевшее здесь всегда,

мельком посмотришь:

в раме из темной кожи,

словно слюда, спрессованные года.

Твердой, холодной такой же

станешь — когда

лед амальгамы растает и через край

хлынут отчаянье, радость, безумный май

в бледных подснежниках, свет золотой, вода —

прожитой жизни среда,

со дна

взвесь поднимая — крупинки былого смысла —

буквы, простые числа.

* * *

Говорят: «Смерти нет, смерти нет, смерти нет, смерти нет».

Это только слова, а она поджидает повсюду.

Дед ушел на завод, вышла бабушка тоже куда-то.

На столе рядом с лампой зеленой — коробка конфет.

Если вспомню насыщенный вкус, то и смерть позабуду.

Черви, пики и буби — на крышке картонной квадратной.

Вот с ликерной начинкой от «Пиковой дамы» привет!

Обвиняют, бубнят или крестят — сердцам нет возврата.

Шоколад долго тает, и память цепляется за

эту слабость и сладость. Когда закрываю глаза:

та же комната, тот же буфет — да не та, да не этот.

Серебрится обертка — фольга на полу — лунный трепет.

Жизнь не сахар... Нет дома и в сквер переделали двор,

тополя все спилили. Отыграна драма. Разруха.

Ветер листья выносит — как письма из прошлого — сор.

На скамейке вся в черном о тайне бормочет старуха.

НОВОГОДНЕЕ

Божественная бедность предрассудка,

предновогодней блажи мишура...

Искусственная серебрится шубка

у елки в центре нашего двора.

До слез доводит старенькая шутка,

несбывшееся счастье колет в бок.

Еще одним озябшим промежутком

бог времени тебя дополнить смог

до тишины пустынного простора,

до звездной разлетевшейся трухи.

И ты стоишь средь праздничного сора

как в детстве — и готов прочесть стихи.

ПУГОВИЦА

В последнее время не нахожу нужных слов.

Попадаются всё чаще не те:

вроде окурков и прошлогодней листвы.

А драгоценные, круглые, как жемчужины,

припрятанные в сгущающейся темноте,

мною не обнаружены.

«Ну, — говорю племяннику, — сбегай-ка, поищи!»

В детстве, гуляя с бабушкой, трепеща,

я подбирала фантики, пятаки,

а однажды нашла что-то янтарное —

оказалась пуговица пальто или плаща.

И распахнулось тайное.

* * *

Весна начинается на окраинах, на задворках и пустырях,

мать-и-мачехой желторотой у стен гаражей гнездится.

Прошлогодний заморыш жизни, стряхнув первобытный страх,

подставляет солнцу ребрышки и ключицы.

Пахнет мерзлой землей, свежей пылью. И хочется налегке

до заката бродить, отмечая проталин сухие пятна,

точно родинки нежные на плече твоем, на щеке,

целованные многократно.

* * *

Все женщины Лукаса Кранаха Старшего в зыбкой

оболочке Венеры, Дианы, Лукреции, дамы света —

в невесомом муслине, с едва уловимой улыбкой,

узкоплечие, большелобые, согретые негой лета,

из блаженства сырых садов, цветущих когда-то, где-то,

ускользают во тьму неизвестности налегке,

увлекая в погоню, оставляя лишь тень победы,

точно хвост верткой ящерицы в руке.

* * *

Выходишь во двор, подмороженный звездным светом,

со знанием: всё, что любимо, увы, конечно.

А тут бесконечность накроет бездомным бредом,

бессонница крепко обнимет тебя за плечи.

Шагнешь за пределы сознанья, срывая крокус,

зацветший опять с ранней осенью параллельно.

Хотел вечной жизни: смотри старый фокус-покус,

где мир пропадает в бездонной бутылке Клейна,

себе повторяя: «Но я-то ведь не исчезну,

с багровой, лимонной листвой ускользнув из сада».

И падает, падает сердце в ночную бездну,

расходится тьма золотыми кругами ада.