ПЕЧАТНЫЙ ДВОР

Дмитрий Травин, Отар Маргания. Европейская модернизация. В двух книгах. — М.: ООО «Издательство АСТ»; СПб.: Terra Fantastica, 2004.

Такое название отпугнет кого угодно. Сам не знаю, как у меня хватило самонадеянности раскрыть первый том. А уж рассуждать об этом сочинении — все равно что своей рукой вывести: прошу считать нижеподписавшегося верхоглядом, щелкопером, борзописцем — и ни единого моего слова не принимать всерьез.

Отвечаю за одно: было интересно. Это мне-то, который в экономике ни бум-бум. Во-первых, оттого, что необо­зримая груда фактов подчинена порядку идей. Во-вторых — изложено по-человечески. В-третьих — это все-таки не сама по себе наука экономика, это как бы сравнительная экономическая история нескольких европейских стран. Первый том — Франция, Германия, Австро-Венгрия. Второй — Австрия, Венгрия, Югославия, Польша, Чехо­словакия. Время действия — с конца XVIII до наших дней.

Но время это не сплошное. Потому что авторов занимает всего лишь один сюжет, в разных декорациях один и тот же. Который во Франции-то завязался, действительно, еще в 1790-х, а зато, допустим, в Польше — в 1920-х — и прервался — и возобновился всего пятнадцать лет назад.

Сюжет называется — модернизация. Насколько я понял, это слово тут обозначает победу капитализма.

Нет! вру, вру, беспредельно упрощаю. Лучше по-научному: модернизация — это, да будет вам известно, переход к модернизированному обществу. А первый (но совсем не единственный) признак такого общества — это что в нем существуют «имманентные механизмы, которые обеспечивают постоянное возобновление экономического роста, несмотря на любые кризисы, его поражающие». Вот! Самовоспроизводящийся экономический рост! Присущий, как считается, экономике рыночной. В отличие от других. Если опять не вру.

Короче, в той мере, в какой книга Травина и Маргания претендует на «широкий круг читателей» — она про это. Про то, что происходит сейчас в России, вокруг нас, и как оно происходило прежде, у других людей, и под разными другими небесами. Про кризисы, зигзаги, дефолты.

Главным образом — про приключения денег в переходные времена.

Как они чахнут, а потом опять наливаются приятной полнотой.

Потому что — так получается — рано или поздно дальновидный здравый смысл некоторых выдающихся деятелей одерживает верх над трехгрошовой корыстью масс. То есть нашей. Рано или поздно, лаской или таской, не мытьем, так катаньем нас принуждают или склоняют переменить образ жизни — в конце концов, нам ничего другого и не остается, ну а дальше — как кому повезет. Но в целом большинству или хотя бы потомству становится сытней и веселей.

Это можно считать доказанным. Столько убедительных примеров.

В общем, пациенту рассказывают: не вы первый, не вы последний; буквально такой же курс лечения проходили в нашей клинике многие другие; некоторые переносили его еще тяжелей: бились в судорогах, теряли сознание, с кулаками бросались на медперсонал, — а теперь как огурчики; полюбуйтесь их фотографиями на доске почета.

В этом смысле книга необыкновенно утешительная: в самом деле, узнаешь в чужих историях свои симптомы и синдромы.

Чем черт не шутит, думаешь; лишь бы не подавилось волком наше теля.

Эрик-Эмманюэль Шмитт. Дети Ноя. Пер. с фр. А. Браиловского. — СПб.: Азбука-классика, 2005. Эрик-Эмманюэль Шмитт. Мсье Ибрагим и цветы Корана. Пер. с фр. Д. Мудролюбовой. — СПб.: Азбука-классика, 2005. Эрик-Эмманюэль Шмит. Оскар и Розовая дама. Пер. с фр. Г. Соловьевой. — СПб.: Азбука-классика, 2005.

Вроде бы этого прозаика (и драматурга) взахлеб хвалят в Европе. Судя по всему, не зря. Все три новеллы (изданы они, понятно, по отдельности, наподобие романов) — очень трогательные. В каждой есть глубоко несчастный ребенок и крайне симпатичный праведник — или праведница (в «Детях Ноя» — и тот, и другая). Доброта и юмор всегда торжествуют над несправедливой судьбой. Настойчиво проводится мысль, что любая религия — хоть иудейская, хоть католическая, хоть ислам — может послужить источником нравственной силы — или, в крайнем случае, подспорьем.

В диалогах много афоризмов, остроумных и глубокомысленных.

Одним словом, все качества. Читать приятно.

«— Христианином ты становишься в том случае, если полагаешь, что Иисус действительно Сын Божий, что Бог воплотился в нем, умер и воскрес.

— То есть для христиан все уже произошло, а для евреев еще только должно произойти.

— Вот именно, Жозеф. Христиане — это те, кто вспоминает, а евреи — те, кто еще надеется.

— Получается, что христианин — это еврей, который перестал ждать?

— Да. А еврей — это христианин до Иисуса».

Немножко мешает, что действующие лица — явно никакие не люди, а концепции. А также — что автор играет на чувствах читателя, как на клавишах, и слишком уверенно добивается — как его там — катарсиса.

И что словарь Э.-Э. Шмитта (в переводах разных и, похоже, старательных) нарочито беден, и синтаксис нарочито сух, — а г. Антон Демин уверяет в послесловиях, будто нам представляется шанс «по достоинству оценить блестящий, насквозь игровой язык его прозы, обладающей всеми достоинствами стиля, который со времен Расина и Вольтера, Флобера и Гюго, Франса и Жироду составляет гордость французской изящной словесности».

Может, и так. Вам видней. Наслаждайтесь:

«Она говорит со мной. Я гляжу, как тихонько приподнимается ее грудь, когда она воодушевляется. Не смею в это поверить. Женщина говорит со мной. Женщина. Улыбка. Она говорит. Улыбка. Говорит».

Анатолий Кузнецов. Я дошел до точки… Главы из книги. Публикация и предисловие Алексея Кузнецова. — «Новый мир», 2005, № 4.

Исключительно прочно забыт этот человек. Старательно забыт, на совесть. Как и приговорила ГБ, когда он с нею поступил, как О. Бендер с мадам Грицацуевой. (Вообще-то несравненно хуже: разгласил подробности сношений.) Книги уничтожены, переиздание (только «Бабьего Яра») случилось, кажется, всего одно, и в момент самый неподходящий (1991).

Литературные современники, мемуарствуя, до Анатолия Кузнецова не снисходят — кто их знает, отчего. До сих пор, наверное, гул стоит в ушах — такое извержение грязи случилось в газетах тогда, в 1969-м, после того как он — популярный и удачливый писатель, командированный в Лондон собирать материал для романа из истории компартии, — усыпив бдительность приставленного агента, сбежал из отеля — и попросил у британских властей политического убежища! — да еще вот Грицацуеву осрамил на весь мир.

Похоже, здесь отвернулись от него тогда буквально все. Да так и не повернулись.

Он умер в 1979-м, не дожив до 50-ти. Много читал, мало писал. Домик, садик, автомобиль. Поездки, прогулки. Прозу как отрезало. Более или менее регулярно читал на радио «Свобода» короткие тексты о том, о сем. Фрагменты личного опыта советской жизни — то как анекдоты, то как притчи. Теперь, как видите, сын эту эссеистику-публицистику собрал.

И правильно сделал. По крайней мере, лично мне давно не попадалось ничего лучше этих «бесед». В них идеально выдержан тон: прямота, полностью очищенная от пафоса. Факты, да факты, да здравый смысл огорченного сердца.

Хотя лучшие страницы — про счастье. Например, в детстве, в какой-то Куреневке: отстояв ночь в очереди, наутро получить стограммовую пачку масла. Или в юности, в Киеве после войны, когда подфартило купить калоши:

«…Часам к одиннадцати милиция отсчитала-таки и меня в десятке, и повели нас, сердешных, счастливчиков, крепко державшихся друг за друга, этаких возбужденных, через двор, заднюю дверь — и внутрь универмага. Боже, как там было тепло — в раю и то, должно быть, не так тепло. И резиновый райский запах калошного отдела. У прилавка оказалось, что моего номера уже нет, остались на два номера больше, схватил, естественно, не задумываясь, Господи, новенькие, блестящие, как черное зеркало, с красной подкладкой, калоши, да набить в носки газет, да надеть на бутсы — и любая слякоть не страшна, живи счастливо, живи, обеспеченный на много лет. Нет, это все-таки был подлинный, великий у меня в жизни момент. Не преувеличиваю, здесь все точно».

И я думаю, все — правда, хоть и странная. Разумею не факты, а чувства. И необыкновенно прозрачный слог.

Тут есть одна страница, которую следовало бы включить в какую-нибудь хрестоматию — скажем, взамен рассказа «Деревцо», вырезанного в 1969-м из учебника для первого класса «Родная речь». Да и перевести на разные языки.

Она — про прилив и отлив. Верней, наоборот. Оказывается, в часе езды от Лондона есть такое прибрежное место — Саут-Энд, где вода самая теплая в Англии. Искупайтесь, пока прилив, а потом море за несколько часов отступит на несколько километров, до самого горизонта, — и ступайте бродить по обнажившемуся дну.

«…Самое главное — это необычайный подъем настроения, который испытывают все, буквально все, кто идет вот так, шлепая ногами по теплым, как чай, соленым лужам, в этом просторе. Я много раз проверял это на себе и наблюдая других. Прямо магия какая-то. Солнце греет, ветерок обвевает ласково, вокруг все искрится, а в воздухе марево, и если идти так час, полтора, то уже за маревом не видно берега, вы — в каком-то таком чудном пространстве, между небом и землей, и так хорошо, и хочется бегать, дурачиться, разбрызгивая ногами лужи, а которые поглубже — так шлепаться в них и лежать, как в ванне, болтая руками-ногами среди водорослей. Дети, те вообще с ума сходят; да и взрослые становятся как дети. Столько сил вдруг в тебе, ноги пружинистые. Идешь километр за километром, дыша всей грудью, и никакой усталости, идти бы так и идти…»

Соблюдая литкритприличия, следовало бы тут цитату оборвать: марш в библиотеку за «Новым миром». Но, во-первых, вам лень, во-вторых, не факт, что в библиотеке так сразу найдется этот номер журнала, в-третьих, есть риск — в поисках нужной страницы нарваться на другую, на такие стихи... это уж точно… признаюсь.

Самое же главное — пропадет из глаз картина, каких немного в литературе. А когда еще Бог приведет съездить в Саут-Энд. Так что провались всё, а выпишу до конца. Если на то пошло, Белинский позволял себе цитаты и попространней.

«Кое-кто, однако, начинает сдаваться, поворачивает обратно. Я иду. Впереди, на горизонте, в дымке виден силуэт корабля, стоящего на рейде. Если он стоит, то должен же он в чем-то стоять? Должно же быть где-то там все-таки море? Я дохожу. Где-то в километре справа от меня, я вижу, тоже кто-то дошел. Пески кончаются, дно круто уходит вниз, и тут оно, море, катит валы, вода холодная, глубокая, бурная. Я бросаюсь в нее, плаваю быстро-быстро, обжигаемый холодом; вижу, что мой сосед в километре справа делает то же. Потом надо согреться, бегать. Крабы, куски дерева, выброшенные волнами обрывки сетей с поплавками. Сосед уже пошел обратно. Я теперь совсем один; кажется, неизвестно, где; вокруг одно марево и блеск. Иррациональный мир…»

Не думайте, это еще не финал. Я вмешиваюсь только ради примечания на полях: насчет магии. Автор описывает благополучнейшую, кажется, минуту — да что там! — часы блаженства. Волю, покой, пейзаж, моцион. И голос ровный, повествовательный, к такому полагается мечтательная улыбка. Отчего же автора так жаль? Или это только мне мерещится за текстом одиночество человека, смирившегося с мыслью: все кончено?

«Пора уходить, скоро начнется прилив. Медленный-медленный, совершенно безопасный прилив. Прошлый раз я был с моей собачкой. У меня такая маленькая шавка есть, размером с кота, очень отважная и верная. Она всю дорогу носилась и бесилась от счастья, язык волоча по земле. Когда я пошел купаться в глубокой воде, я положил на песке далеко от воды рубашку и велел собаке сидеть и стеречь. Когда через десять минут вышел, оказалось, что это место уже залила поднимающаяся вода, рубашка плавала в волнах, а собачка моя сидела, только голова торчала из воды, готовая утопиться, но с поста не уйти. Спокойным шагом мы пошли обратно, сперва среди волн, потом среди мутных струек прибывающей воды, потом совсем опередив прилив, оставив его далеко за собой, и когда где-то через час вышли к берегу, то там еще и признаков прилива не было видно, он подошел к берегу еще где-то через час. И опять бегали по щиколотку в воде дети с собакой, а потом вода все поднималась, опять стало море до горизонта, полное-полное, словно выпуклое. Цикл этот занимает одинна­дцать с лишним часов. Такая симфония длиной в день, целая гамма изменений, состояний, а со всем этим и ваших чувств. В общем, едешь после этого домой переполненный, обгорелый, счастливый. С чего? Я не знаю. До сих пор мне кажется, что там, в этом месте, есть какая-то неразгаданная мистика. Вот — счастье, и все. И не объяснишь…»

В общем, я тоже, как и публикатор, считаю, что Анатолий Кузнецов забыт несправедливо и напрасно. И тоже надеюсь, что не навсегда.

С. Гедройц