БЫЛОЕ И КНИГИ

АЛЕКСАНДР МЕЛИХОВ

Огромная работа добра

Можно ли писать стихи после Освенцима? При своем рождении этот вопрос был нелепостью, но после тысячекратного повторения сделался пош­лостью. А принимать душ после Освенцима можно? Ведь не только поэзия, но и гигиена не сумела предотвратить ни один из кошмаров XX века. Так почему же разочаровываться в поэзии — это красиво, а разочаровываться в гигиене — нет? И вообще, почему нужно было разочаровываться в стихах именно после Освенцима, если массовые истребления людей — вполне рутинные эпизоды человеческой истории? Или все дело в том, что они наконец-то коснулись если не нас самих, то наших отцов-матерей? Видимо, дело в другом: прежние зверства (хотя при чем тут звери, звери не убивают во имя идеалов), прежние ужасы творили люди «дикие», а ужасы XX века — люди «просвещенные».

Хотя именно у людей просвещенных — имеется в виду: рациональных — исчезают последние тормоза религий и традиций, препятствующие решать все вопросы «окончательно»: нет человека — нет проблемы. И единственная сила, пока еще не позволяющая всем нам относиться друг к другу так же рационально, как нацисты к евреям в Освенциме, это поэзия в широком смысле слова — подсознательная уверенность в том, что есть нечто более важное, чем победа над конкурентом в борьбе за приятные ощущения, ибо с рациональной точки зрения ни добра, ни зла не существует, а есть лишь ощущения — приятные и неприятные. Сегодня, когда власть религий и предрассудков над человеческими душами многократно ослабела, этой драгоценной уверенностью обладают только те, кто хотя бы частично живет в мире поэзии.

То есть, говоря упрощенно, именно после Освенцима нужно писать и воспринимать стихи в тысячу раз более страстно, потому что сегодня у мира нет иных тормозов, кроме эстетических.

И вот перед нами буквально «Стихи из концлагеря» Ганса Гюнтера Адлера, перевод с немецкого Виктора Кагана (Ганновер, 2019).

Ганс Гюнтер Адлер, как нам сообщает издательская аннотация, — чешский еврей, поэт и писатель, историк, философ, социолог, прошедший нацистские концлагеря и одним из первых начавший писать о Катастрофе европейского еврейства, закладывая фундамент исследований Холокоста, который сразу после войны мало кого волновал: у мира были дела поважнее — подготовка к новым войнам. Эта книга — первый перевод на русский язык стихов Адлера, преображающих в поэзию его опыт Терезиенштадта—Аушвица—Бухенвальда в 1942—1945 годах.

Довольно популярна еще и такая пошлость: Кафка-де предсказал нацистские концлагеря, — гениальному Кафке не требовались концлагеря, чтобы увидеть современного человека беспомощной песчинкой в бессмысленных и беспредельно скучных канцелярских жерновах. Адлер тоже усмотрел в конц­лагере не какое-то иное мироздание, но всего лишь концентрат обыденности: «Лагерь в его становлении, проявлении и исчезновении содержит в себе, как в образце, в концентрированном виде всю сумму зла и страданий, которые во всех других местах существуют более распыленно и менее зримо, однако действуют столь же нешуточно. Ведь особенность лагеря состоит в том, что все ложное, опасное, глупое и низкое, что произрастает в человеке и человеческих институтах, смело выступает здесь в своей зловещей и неумолимой обнаженности».

К сожалению, Адлер забыл упомянуть еще и лицемерие, начинающееся в Терезиенштадте с надписи на воротах «Труд делает свободным». Ибо это гетто было образцово-показушным, среди его заключенных было немало людей, пользовавшихся международной известностью. Когда в октябре 1943 года из Дании в Терезиенштадт были депортированы 476 евреев (бо`льшая часть датских евреев была вывезена в Швецию), то под давлением датского правительства руководство СС решило продемонстрировать делегации Красного Креста «образцовый» лагерь. Чтобы скрыть перенаселенность Терезиенштадта, «излишек» заключенных разместили в Освенциме в специальных «семейных бараках», чтобы представить их делегации в ответ на возможные запросы о родственниках; после же отъезда высоких гостей семейные бараки в полном составе были отправлены в газовые камеры. Зато 23 июня 1944 года делегатам Красного Креста был продемонстрирован полный набор лагерных роскошеств — школа, больница, театр, кафе, бассейн и детский сад. Дети же в заключение сыграли перед гостями оперу «Брундибар», написанную тоже заключенным композитором Гансом Красой, — всюду жизнь.

Разговоры с заключенными с глазу на глаз не допускались, вместо этого гостям показали фильм заключенного же режиссера Курта Геррона, более известный под неофициальным названием «Фюрер дарит евреям город». Лагерный же фольклор изобразил этот визит со старым добрым мужественным юмором висельников.

Что интересно, среди знатных заключенных Терезиенштадта Адлер в «Википедии» не упомянут — тем больше оснований для его введения в российский культурный контекст (еще раз спасибо Виктору Кагану). Зато Виктор Франкл назван, что и естественно: сборник его статей «Человек в поисках смысла» (М., 1990) в наши девяностые был самым настоящим интеллектуальным бестселлером, а сегодня он прочно входит в классические основы психотерапии.

Виктор Каган в своем предисловии немало и вполне профессионально размышляет не только о поэзии, но и о психотерапии, что тоже естественно, ибо он не только известный поэт, но также известный психолог (или, если хотите, не только известный психолог, но также известный поэт).

В. Каган сопоставляет, когда были в Терезине (чешское название Терезиенштадта) тот и другой: Адлер — с 9 февраля 1942 года, Франкл — с 25 сентября 1942 года, Адлер из Терезина был депортирован в Аушвиц 14 октября 1944 года, а Франкл — 19 октября 1944 года. В Аушвице их пути разошлись: Адлера отправили в Бухенвальд, а Франкла — в Дахау.

«Знали ли друг друга Адлер и Франкл? У Франкла я нашел только ссылки на книгу Адлера о Терезине — думаю, будь они знакомы, он бы сказал об этом. В доступной мне литературе об Адлере я не нашел никаких упоминаний о Франкле».

В. Каган довольно подробно пишет о том, как Франкл помогал себе, помогая другим справляться с тем ужасом, который и к нему самому был ничуть не более снисходителен: «…наибольшие шансы выжить даже в такой экстремальной ситуации имели, я бы сказал, те, кто был направлен в будущее, на дело, которое их ждало, на смысл, который они хотели реализовать. <…> Девизом всей психотерапевтической работы в концлагере могли бы служить слова Ницше: „У кого есть Зачем жить, может вынести почти любое Как“. Зачем — это содержание жизни, а Как — это были те условия жизни, которые делали жизнь в лагере столь тяжелой, что ее можно было выдержать, лишь принимая во внимание Зачем. Нужно было довести до сознания заключенных, поскольку то и дело представлялась для этого возможность, это Зачем их жизни, их жизненную цель. Тем самым удавалось внутренне поднять их вровень с ужасающим Как их нынешнего существования, с кошмарами лагерной жизни и помочь им выстоять перед ними. В любой психотерапии, к которой приходилось обращаться в лагере, играло роль то, что я назвал „стремлением к смыслу“. <…> Я сам все время старался прибегать к средствам, позволявшим мне дистанцироваться от всего страдания, которое нас окружало. Я пытался объективировать его. <…> С помощью этого приема мне удалось как-то подняться над ситуацией, над настоящим и над страданиями и увидеть их так, будто они уже в прошлом, а я сам, со всеми моими страданиями, представляю собой объект научно-психологического исследования, которое я же и предпринимаю».

Считается, что Франкл помимо стремления человека к удовольствию или к власти подчеркивал и его стремление к смыслу. То есть к цели настолько важной, что она позволяет мириться со страданиями и гибелью, если только они являются ценою достижения этой цели. И хотя в концлагере единственно значимым для каждого казался вопрос «Удастся ли мне выжить?» (ответ был практически очевиден: скорее всего, нет), Франкл предлагал задуматься и о другом вопросе — «Имеют ли смысл эти страдания, эта смерть?».

Разумеется, ответить «да» могли только те, у кого отыскивалась важная цель и за пределами собственной жизни. И мне кажется, такая выходящая за прямые жизненные планы цель может эмоционально ощущаться как смысл, если только она, помимо всего прочего, является еще и эстетически привлекательной, красивой. Работая с людьми, пытавшимися или намеревавшимися покончить с собой, я не раз убеждался, что убивает не просто несчастье, а некрасивое несчастье, сочетание несчастья с унижением, ощущением собственной мизерности и никчемности. Если же человеку изобразить его несчастье поэтическим, как правило, он хоть немного, да распрямляется. И распрямляется тем сильнее, чем большую власть поэзия имеет над его душой.

Адлера же поэзия просто спасла.

В Терезине Адлер провел без малого три года. В силу характера, пройденной им школы жизни, опыта последних лет, реакции на заключение, а скорее — всего вместе, он выбрал позицию частного человека. Двумя главными политическими силами в Терезине были коммунизм и сионизм. Адлер не примкнул ни к той ни к другой и не работал в еврейской администрации — духовная и политическая независимость были для него важнее. Первый год он был уборщиком и ремонтником в бараках, потом строителем, рабочим, машинисткой, помогал в библиотеке. Через месяц после прибытия он сказал себе:

«Я не выживу здесь. Но если выживу, я опишу это двумя разными способами: в академической манере, оставаясь полностью вне этого, и в стихах. Я действительно так и поступил, что и послужило неким, по крайней мере, оправданием того, что я остался жив в те проклятые годы. <…> Странный вид двойного существования — жить как участник и жить как наблюдатель. Это как два разных человека. <…> Странно, но это решение подарило мне целительную силу. Это случилось за несколько месяцев до того, как я восстановил душевное равновесие и у меня появился расплывчатый план книги, которая послужит памятником этому времени, сделав огромную работу доб­ра для моего тревожного духа… Я учился наблюдать происходящее вокруг холодным разумом, <…> но эта холодность должна была постоянно обновляться, чтобы я мог позволять огню, пожару, полыханию ужасных событий все время проходить через меня, чтобы я испытал это, закалился и в конце концов <…> мог собрать волю для восприятия всей правды. <…>

Люди ощущаются такими далекими, и я боюсь оставаться один, хотя и не люблю быть в компании других. Все вы, кому повезло не пройти через это, не можете себе представить, что мы на самом деле прошли. Нищета, голод, гнусности, ненависть, болезни, ужас, все невообразимые виды боли — и все это ничто в сравнении с тем, что каждый перестрадал внутри себя и не мог выразить словами. <…>

Самым важным вопросом для меня было, как может личность защитить свою внутреннюю жизнь от происходящего в реальной жизни? Посреди криков в концентрационных лагерях, когда люди начинали жаловаться, я всегда старался обратиться к их чувствам. Я мог сказать: Взгляни на солнце или посмотри на этого жучка. Я всегда стремился возвысить других и дать им надежду посреди этой бесчеловечности. Снова и снова я говорил им: „Это проверка нас“».

Стихи свои, сложенные вдвое, он хранил в алюминиевой коробке. Если бы их нашли, это могло стоить ему жизни. Но если бы он их не писал и не прятал, это тоже могло стоить ему жизни. Ибо вместе с утратой смысла жизни иссякают и силы за нее бороться.

Прочтем хотя бы два из этих стихотворений:

на вокзале

людское стадо

тяжело вываливается из вагонных загонов

дрожа от унижения и стужи

оглушительный чад

нечленораздельного мычания

шаркающей по снегу плоти

трещит на морозе

вспарывая кишки

ржавыми ножами

обледенелых человеческих испарений

на коченеющих изломах бессильных шей

болтаются повисшие головы

вереницы сплетенных с узлами тел

изнемогая волокут на себе

драные коконы одеял

вместо шарфов на шеях

затертые висельные веревки

с номерами

для рапортов и отчетов

матери

дети

старики

больные

под брызжущее злобой

давай шевелись

волокутся

шатаясь

спотыкаясь

о ражий хохот и брань

скалящихся загонщиков

и скоро валится наземь

убойное мясо двуногих

войско про`клятых

под золотом желтых звезд

веревками завиваются сполохи

присыпающей их пороши

она примерзает к телам

под градом обрушивающихся

из бесконечности холода

ударов ветра

                                       9. 6. 1942

танец мертвецов

загнанные в клетки

заляпанные дерьмом

тела`

с измученными лицами копошатся в давке

каша разваренной нужды

из застывших взглядов и вялых

безумно скалящихся рыл змеятся

жадно разинутые

навстречу холодному блеску ночи крики

мерзко торчит

безобразный череп размером с тень

и горланит свою истошную песню

глухим стенам

затхлая гниль протянутыми костлявыми руками

вспарывает тошнотворную наготу мучителя

рассеивается туманом

среди ползущих

увядших выдубленных истерзанных

живых трупов

в воздухе

носится

грязная брань

оседающая

на немощи и скрипучих костылях

ядовитые раздирающие уши

проклятия

беснуются среди вони и орут во всю глотку

в сучащем ногами экстазе

давящий удушливый танец

в ночи и смерти

превращает людей

в подонков

в дерьмо

                                                        2. 7. 1942

Здесь необходимо отметить не только мастерство, но и мужество переводчика.

Я думаю, эту небольшую книжку должен прочесть каждый.

Это будет нелегкое чтение. Кому-то может даже показаться, что столь чудовищный материал не допускает поэтизации, но пусть он все-таки тоже прочтет.

Хотя бы для того, чтобы отдать дань подвигу.

Ведь память в безрелигиозном обществе — единственный заменитель бессмертия.