ЭССЕИСТИКА И КРИТИКА

Борис Филановский

История с географией

Шестидесятые. Алексей Хвостенко

 

1

Видимо, это все же история с географией. География начиналась в Питере рядом с Исаакием, а заканчивалась в Париже, Лондоне, Иерусалиме и германской глубинке. История, которую мне хочется рассказать, начиналась там же. Мы с моей женой Татой жили в начале 1960-х на Адмиралтейском проспекте. Напротив сада имени императора Александра II (в народе он называется Сашкин сад). Рядом с домом со львами. На одном из которых, спасаясь от наводнения, сидел Евгений, герой поэмы «Медный всадник». За садиком блестел шпиль Адмиралтейства. С другой стороны нашего дома, на Гороховой, 2, в 1917—1918 году находилась ВЧК. А через площадь — Эрмитаж, Александрийский столп, арка Главного штаба. Такая вот декорация к «Пиковой даме». Впрочем, довольно реалистическая. В духе соцреализма.

Квартира наша была огромная, я думаю, побольше пятисот квадратных метров. Потолки — метров пять высотой. Из окон — вид на купол Исаакиевского собора. Впрочем, квартира была совсем не роскошная. Коммуналочка. На кухне восемь столиков. Но стульев там не было. Не помещались. Только-только хватало места для газовых конфорок. Ну и, естественно, на всех нас соколиков одна уборная. А в комнатах — лепные потолки, бренные останки каминов, бронзовые ручки и прочие свидетельства исчезнувших внеземных цивилизаций. Иными словами, мы жили в старорежимной обстановке. Но при этом были строителями социализма.

Бывало, к нам с женой Татой забредал на огонек неприкаянный питерский народец. Если уж на то пошло, я не отрицаю своей, так сказать, вины. По молодости лет (ну и не от большого ума) я сочинял стихи и поэмы. В основном про мою родную Сенную.

Занятие, казалось бы, вполне невинное. Особенно при таких декорациях. В Питере тогда увлечение поэзией носило характер эпидемии. И, как всякая пандемия, распространялась воздушно-капельным путем. Поэзия, как ей и полагается со времен Гомера, была в те годы в Питере уж всяко не письменным жанром. Стихи писали все. А печатать не печатали. Запрет на печатное слово является главной российской традицией. Начиная с Радищева. И кончая Бродским. Поэтому стихи читали. Вслух. С выражением. Сотрясая туманный питерский воздух колебаниями в диапазоне примерно 20—15 000 герц. Напирая на низкие частоты. Ну и портвейн по рубль тридцать семь, само собой, появлялся — куда ж без него? А язычки и без портвейна были заточены неслабо. И стихи пробовали на зубок. Если рифма у тебя хромает — мало не покажется. Так шел отбор — незаметный, но довольно жесткий. Может, и поэтому иногда попадалась будущая классика.

Анри Волохонский, к примеру, читал из поэмы «Дом и река». «То был зеленоглазый кметь / суровый воин бурь…» И суровый (увы, ныне малость подзабытый) стих про пресвитера Иоанна: «И вот пред ним возник / как тень на дне окопа / пресвитер Иоанн / чернее эфиопа» и т. д. А затем — Аввакум: «Он шел один, единственный как перст / единый перст страны тысячеверстной». Анри Гиршевич был невысок, сложен как гимнаст. Никакой бороды не было. А взгляд — был. Иногда даже слишком пристальный. Что-то такое было в этом взгляде…

Иногда заходил Алеша Хвостенко. Но чаще забегала Дуська, красавица, тогдашняя любовь Алеши. Пел ли Хвост что-нибудь? Очень сомневаюсь. Он только улыбался. Вот Леня Ентин, тот пел и пел хорошо. Этаким актерским баритоном. Он пел русские народные песни. Одну я до сих пор помню: «Ох, не растет трава зимою, / Поливай не поливай, / Не вернуть любви ушедшей, / Вспоминай не вспоминай…» Или: «Любил он, забыл он, / Ко мне не идет, / улыбок не дарит / И писем… писем… писем — не шлет».

Я не хуже любого другого понимаю, насколько бессмысленно пересказывать песню. Зачем же я это делаю? Не знаю. Песня-то уж больно замечательная. За душу хватает. И пел он хорошо. Забавный был человек, Леня. Как-то мы с Татой встретили знаменитую Элку Синагогу (Элла Липпа). Она к тому времени разошлась с Ентиным. Я же, как всегда, был не в курсе. Поэтому и спросил Элку: «А кто был твой муж?» Та махнула рукой: «Да так». Так, да не так.

Леня Ентин как-то навестил нас в Иерусалиме. Много лет спустя. Мы с Татой тогда работали в Национальной физической лаборатории Израиля. Он и Алексей давно жили в Париже. Леня открыл переплетную мастерскую, которую Хвост дипломатично называл «плетная мастерская» (это насплетничала Ира К., она побывала у них в гостях). Ент рассказал поучительную историю. Певец Гребенщиков исполнял «Город золотой» — ту самую песню, что сложил Анри Гиршевич, а пел Хвост. Без Алексея эти замечательные стихи так и остались бы текстом для знатоков. Тех немногих, кто ловит кайф от искусной метафоры. Только Хвост и лютневая пластинка открыли народу магию небесной канцелярии. Так вот. Местные деятели подбивали Алексея потребовать от певца отступного. Моральное право было на стороне автора и исполнителя. И Хвост живо отреагировал. Он так и сказал (в передаче Ента): «Этот Гребенщиков ведь певец. Поет и поет. Как птица. Тут уж ничего не поделать. Пусть себе поет». Это было очень в духе Хвоста.

Иногда появлялся Александр (Саня) Донде. Он же публицист Александр Кустарев. Он же комментатор Би-би-си Alexandr Glover. (Под конец жизни у него фамилий на двух Штирлицев бы хватило.) Саша развлекал народ на всю катушку. Судите сами. Вот его стихи, правдиво описывающие наш советский сюрсоциалистический быт: «Действительность похожа на коллаж, / особенно когда слегка поддашь». Или: «Наш паровоз вперед, вперед летит, / уже в купе становится нервозно, / и вот уж кто-то умный говорит: / бежим, бежим, пока еще не поздно. / Ведь пламя будет двигаться на нас, / и в страшных муках до смерти нас сгложет, / не думаю, чтобы огонь погас, / а потому спасайтесь, кто как может...» и т. д.

Или вот совсем другие стихи: «Прижатые к Уральскому хребту, / мы, москвичи, тамбовцы, галичане, / глотаем пыль и чувствуем во рту / невыразимо тяжкий вкус молчанья…» Саня был славный поэт, но довольно легкомысленно относился к своему дарованию. Он рано сбежал от всего светлого и прогрессивного. И после обычных эмигрантских мытарств попал на Русскую службу Би-би-си. И закончил свою службу местным тамошним начальником. Саня рассказывал: «Году этак в 1991 целая очередь из гэбэшных полковников стояла в предбаннике Би-би-си с целью продать хоть за сколько Отчизну».

Чеканные строфы мы слышали два-три раза в исполнении Кости Азадовского. Он тогда еще был юный шатен с пышной шевелюрой. И писал почти совершенные стихи. Но по своей природе был уже тогда настоящим ученым. И к своим стихам относился несерьезно. Может быть, и напрасно. А жизнь так распорядилась, что некоторые его стихи были включены в одно из первых собраний стихов Бродского.

Задумывались ли наши поэты о том, чтобы опубликовать свои тексты? Я думаю, это вполне естественное стремление для молодых авторов. Представить свои работы на суд почтеннейшей публики. Это если речь идет о настоящих талантах. А гаврики вроде меня, наверное, и сами не знали, чего хотели.

К счастью, я довольно быстро одумался (Тата помогла). И очень мне помогли трезвые афоризмы публициста Кустарева. Я стал изучать химию. И ушел в нее с головой. Химия для нас с Татой оказалась целым миром. Но это совсем другая история. А пока стихи, Питер, коммуналка. И шумные сборища людей, многие из которых стали теперь легендами Санкт-Петербурга.

 

 

2

Сейчас многие из этих неопределенных лиц (лицо неопределенных занятий) стали частью питерской легенды.

Первый, кто вспоминается, — это художник Элик (Леон) Богданов. Про него сейчас уже большая литература. Элик был, пожалуй, одним самых ярких представителей питерской богемы. Теперь она называется андерграунд. Питерский андерграунд, если кто еще помнит, был культурой, параллельной передовому социалистическому реализму. Национальному по форме и социалистическому по содержанию.

Интересно, это неформальное движение напоминало клубы первых христиан. Даже семантически. Вплоть до дословного перевода самого термина. Подумать только — подземное (течение?). С той разницей, что христиане в Риме прятались в катакомбах. А художники, музыканты, поэты, напротив, стремились к свету. Хотя работали, как правило, в котельных. То есть под землей. Как первые христиане. И не представляли никакой опасности для властей. Ну, в смысле не зарились на продуктовые наборы с просроченной финской колбасой. Не стремились отобрать дефицитные сардельки или там югославскую мануфактуру у передового отряда рабочего класса.

А Элик Богданов был из тех, кто не мог бы позариться на чужой кусок пирога. Он и свою-то скудную пайку раздавал направо и налево. Он был нонконформист (в точном значении этого слова). И ходил в драных джинсах. (Как это ни смешно, сейчас мог бы стать образцом конформизма.) Красоты он был небесной. Напоминал автопортреты Дюрера. Невольно на ум приходило слово «одухотворенный». Да и талант был под стать красоте. Он был художник. Притом настоящий, что редкость. Трудно сказать, правый или левый. Эти этикетки со временем стираются.

А в жизни все это проще. Подходят люди к мольберту и сразу видят, что все хорошо. Ну, в смысле хорошая картина. А не барахло. Честно говоря, я тут малость запутался, рассуждая насчет искусства. Что химику, наверное, простительно. А вот какими были работы Элика с точки зрения теории искусства, мне трудно сказать. Могу только сказать — хорошие были работы. Светились. Я думаю, от его работ мало что осталось. Осталась только большая литература о нем, да и то в Интернете. Только легенды, увы.

У нас с Татой была его замечательная работа. Адмиралтейский кораблик. Мы попросили Элика написать эскиз синего кораблика на изразце нашей старорежимной голландской печки. Что он и сделал. Увы, эта работа тоже не сохранилась. Когда переезжали, я пытался выломать изразец. Не удалось. Прочно строили в начале XIX века.

Художник Элик Богданов (фамилия — о какая: Бог дал) не выдержал родной советской жизни. Психика его оказалась неприспособленной к строительству социализма. И он погас так же тихо, как жил. Как свеча. Это днем свечу не видно. А той ночью огонь свечи видно было издалека. Ох, издалека. Может, и сейчас видно.

 

 

3

Ну и конечно, Хвост. Алеша Хвостенко был, может, еще красивее, чем Элик Б. Высокий, тоненький, вполне спортивного сложения (хотя спортом отродясь не занимался). В ореоле каштановых кудрей. А к тому же он играл на свирели. Деревянной, такой простенькой свирели. Как пастушок. Сидел у себя на Греческом в окружении картин. И тихонько так наигрывал. Прямо за душу хватало.

— Алеша, свирель-то откуда?

— А я ее, Боря, в детском магазине купил за рубль сорок.

Я думаю, может, дудочкой он и подманил Дуську. Вообще-то она была Маргаритой. Но Алеша представлял ее так: «Знакомьтесь — Дульсинея, а сокращенно Дуська». Она была художницей. Настоящей. Профессиональной. Я помню, ей заказали рисунки к анатомическому атласу (это вам не абстрактный экспрессионизм какой-нибудь американский — здесь дело надо знать).

Они были самой красивой парой, которую мы с Татой видели. Сейчас уже трудно вспомнить, но мне кажется, мы познакомились с ней в Филармонии. На хорах, где были замечательные стоячие места за восемьдесят копеек. И где толпились очкарики с совершенно непролетарскими лицами. Возможно, только я и был счастливым исключением со своим безупречно пролетарским происхождением. И соответствующими манерами. Все-таки школа жизни на Сенной что-нибудь да значит.

Дуська с гордостью демонстрировала большой фиолетовый фингал под очень красивым глазом.

— Это мне Хвост поставил.

Она была одета в длинное рыжее, когда-то кожаное мужское пальто, перепоясанное по тончайшей талии солдатским ремнем. Это было элегантно. Модницам, облеченным в mass-production от Диора, есть о чем подумать. И Дуська летела с Хвостом под дождем по будущей улице имени Иосифа Бродского навстречу судьбе.

 

 

4

Вообще Алеша обрастал легендами сразу. Мы разговорились с ним на каком-то празднике у Анри Волохонского в их с Аллой Скоринкиной коммуналочке на Марата. Почти на углу Разъезжей. Там был еще Яков Виньковецкий и Слава (Ефим) Славинский. Был еще художник Марк Петров (друг легендарного Ореха) с обаятельной Яной, сурьезный секретный физик Гарик Ю. с тонной москвичкой Мариной Ц., кто-то с филфака (уж не К-ры ли) и различные лица, то есть я. И шампанское лилось. Не рекой. Но и ручеек был хорош. Во-первых, потому, что Анри Гиршевич был аристократ (ну, аристократ духа). И еще потому, что сухое шампанское стоило два рубля двенадцать копеек, а водочка кусалась.

В те поры все, по чуть-чуть поддавши, решали сразу глобальные вопросы. Анри и Яков разоблачили Эйнштейна с его пресловутой скоростью света. Им внезапно стало ясно, что скорость света как раз и не постоянна, а меняется по гиперболическому (может, параболическому, но никак не по примитивному линейному) закону. Они даже потом целую брошюрку по этому поводу умудрились опубликовать в СССР. Которая (брошюрка) должна была перевернуть современную физику. Но не перевернула. Должно быть, из-за излишней консервативности этой отрасли знаний.

Правда, Анри выдвинул тогда сильный довод в защиту своей теории. В горячке спора кто-то упомянул, что свет не всегда распространяется прямолинейно. Фотографии свидетельствуют, что свет огибает некоторые скоп­ления темной материи, так называемые черные дыры. Но теоретикам не были полностью ясны причины этого необычного явления. Тогда-то Анри поставил точку в теории нелинейной оптики:

— Я полагаю, это он (свет) от омерзения, — сказал Анри.

Такое объяснение этого нестандартного поведения потока фотонов, может, и не укладывалось в сухие рамки конвенциональных представлений. Но придавало некоторую дополнительную окраску рассматриваемому явлению. Сейчас-то мне становится понятней строчка АХВ: «Кто светел, тот и свят».

Марк Петров начал про лагеря. Он знал, о чем говорит, — мальчиком сидел как ЧСИР (член семьи изменника родины). Слава — про что-то сильно умное, по-моему, про философские проблемы социализма без СССР. Или наоборот. А Алеша негромко запел что-то такое не глобальное, а просто родное, питерское. И все замолкли. И слушали не перебивая. А уж какие были ораторы. Он пел еще и еще. И стало ясно, что за ним все будут ходить хвостом. И я в том числе.

Потом я спросил:

— Алеша, а где вы работаете?

Конечно, я хотел спросить, чем он занимается. Но мне тогда (да, может быть, и сейчас) трудно разделить эти понятия. Хвост оживился.

— О, йа, натюрлих, я много где работать, — сказал он с ангельской улыбкой.

Чувствовалось, что я его развеселил. И он стал рассказывать. Все эти Алешины рассказы за много лет я постараюсь выложить сразу, как будто это было в один вечер. Такой литературно-художественный прием.

Поэтому по порядку. Хотя, конечно, какой там порядок? Нет сомнения, профессиональный литератор изложил бы этот материал более выигрышно. Прямо скажем, лучше бы рассказал. С характеристиками и словесными портретами. Но что было, то было. Поэтому, хоть через пень-колоду, постараюсь пересказать эту повесть, как умею.

Алеша рассказал, что работал на лодочной станции на углу Фонтанки и Невского (с той стороны, где аптека).

— Лодочки отталкивал. Багром. Пару раз промахнулся подвыпивши. Пришлось расстаться с этой замечательной деятельностью. Ну а потом (или раньше) был смотрителем мемориальных досок на Невском. Милые дамы из какого-то управления по охране памятников старины помогли. И прошу отметить, ни одна мемориальная доска за время моей работы не исчезла. Поскольку родная партия воспитала у трудящихся бережное отношение к социалистической собственности. Правда я и не проверял. На сознательность надеялся. И не зря.

 

 

5

— Ну и в зоопарке, конечно. Тоже дамы из ЗИНа помогли.

Эта аббревиатура расшифровывается так: Зоологический институт АН СССР. И рекомендация сотрудников этого известного института была довольно весомой.

— Я работал в обезьяннике. Но тоже, увы, недолго. Помню, идем мы с бабуином Яшкой по аллее, поем тихонечко. Навстречу директор. Начал права качать. Мол, бабуины очень опасные животные. К ним и в клетку-то нельзя заходить. Р-р-разорвут. А я ему этак вежливо отвечаю: «Вас, — говорю, — посади в такую клетку, так ты сам кого хочешь разорвешь». А мы с Яшкой выпили немного портвейна. Идем, никому не мешаем, поем. Если вы к ним по-человечески, то и они поворачиваются к вам своей лучшей стороной. А директор этот ведь ни в какую. Уперся бюрократ: «Так вы еще и спаиваете подведомственных животных!» Так и кончилась моя лафа в зоо­парке, — закончил Хвост.

И ухмыльнулся. Вполне возможно, это была правдивая история. Такой был человек Хвост.

Но этим трудовые будни (подвиги) для Алеши не кончились.

Я помню, встретил Алешу на улице. Ну, обычно:

— Как дела? Чего хорошего?

— Да вот, считаем «Бахчисарайский фонтан». Закончили считать «Полтаву».

— Читать? — не понял я.

— Да нет, считаем понемногу.

Оказалось, академик Кнорозов пригласил Хвоста принять участие в этом счетно-решительном предприятии. Кнорозов был выдающимся ученым, он, кажется, расшифровал письменность майя и решил, видимо, расшифровать Пушкина, что, может, и потруднее будет. Что сталось с пушкинскими текстами после цифровых манипуляций, доподлинно неизвестно. Но мне достался стаканчик-другой от академических щедрот.

 

 

6

И не только наши интересовались Хвостом. Я помню, приезжали искусствоведы из Штатов изучать его творчество. Конечно, и местные «искусствоведы в штатском» изучали Хвоста. Но не очень-то прилежно. Скорее для порядка. У них классовое чутье было заточено на другой жанр. Хвоста они ошибочно считали неопасным. Хотя Алексей Хвостенко как раз и представлял опасность для властей. Причем любых.

Американcкие эксперты не просто так интересовались современным искусством. Хвост ведь был художник. У него висели очень технично сделанные графические работы. Пейзажи с луковками церквей. Печально склоненные купола без крестов. А искусствоведчатые янки были, в сущности, народом незамысловатым. Это была парочка блондинов с офицерской выправкой. В чем заключалась великая гуманитарная цель их экспедиций? Программа гуманитарной помощи работникам искусства? Нести свет культуры? Много можно строить глубокомысленных гипотез. И антитез. А ларчик-то просто открывался. Это я потом только допер. В Нью-Йорке в Гринвич-Виллидже загляни в любую галерею. Почем там русские работы? То-то. Эти великие деятели западной культуры так и норовят хапнуть у русского лопуха-живописца его работы с хорошим дисконтом. А то и совсем задарма. За джинсы какие-нибудь фирмы «Монтана». А потом загнать за хорошие башли в своем Манхэттене. Эти шакалы прошли хорошую выучку и чуют запах денег за версту.

Ну и конечно, там, где иностранцы, там и стукачи. Я помню, на Греческом прибегает кто-то с криком:

— Ребята, я точно знаю, Мишка Ю. — стукач.

Дальше обычная возня, прячут куда-то там самиздат и тамиздат, переживают. Алеша сидит у окна, курит свою беломорину. Молчит. Думает. Его трясут за плечо:

— Хвост, слышал?

— Да-да, стукач тоже человек, — говорит Алеша спокойным своим баритоном.

Такое запоминается.

Не зря существует устойчивое словосочетание: «Алексий, человек Божий». Что-то в этом есть.

 

 

7

И еще у Алеши была некая домашняя заготовка. Но не для этих гавриков, а для звездно-полосатых орлов более высокого полета. Как сейчас говорят на новом русском языке имени Оруэлла, эксклюзивный товар.

Это были не очень-то ясные мне, но, видимо, важные для него стихи «Верпы». Насчет сборника «Верпа» Алеша говорил мне:

— Я не поэт, Боря. Я только исследую те области, в которых может существовать поэзия.

Эта железная формула Хвоста невольно впечаталась надолго. Ведь обратите внимание, что у поэтов и математиков есть некий общий момент. Те и другие говорят формулами. У тех и других запоминается только простые и ясные формулы. Все помнят у Эйнштейна E = mс2. И никто не собирается ломать голову над уравнениями релятивистов вроде Шрёдингера. Все власти знают Пушкина. И не только «чудное мгновенье». Всем известно, что «ворюга мне милей, чем кровопийца». Это уже из Бродского. Но никому в голову не приходит зубрить наизусть творения какого-нибудь Долматовского или Мережковского.

Построения классиков периодически рушатся. Хлебников и обэриуты подтачивали классические каноны. С обэриутами власть известно что натворила. И только после смерти Сталина начал отходить наркоз. А мы жили в середине (а скорее и ближе к концу) большого ледникового периода. Когда начали размораживаться лексические открытия поэтов 1920-х и 1930-х годов. И намеренно неуклюжие верпы Хвоста, возможно, и прокладывали путь. Используя наследство обэриутов, Хвост искал дорогу из тупика. Возможно, и в никуда. Это могла быть дорожка просто в другой тупик. Только я это уж очень поздно сообразил.

Проницательный Бродский вернулся к неоклассицизму — такая взрывчатая смесь Джона Донна и Тредиаковского. И его необыкновенный талант позволил ему сделать этот компот исключительно привлекательным. И все это в некоторых рамках. Разумеется, не административных, но поэтических. Его бы поощрить как классика. А его, хрясть, в психушку. А потом и в тюрьму. Трудно было уследить за логикой властей в те поры`.

Хвост мог представлять бо`льшую опасность для существовавшего (и не очень прочного, как оказалось) порядка. Поскольку Алексей не мог оставаться ни в каких рамках. Он должен был выходить за флажки. Он этих красных флагов просто не замечал. Так уж он был устроен. Отсюда и верпы. Но Алексей не заинтересовал советскую пенитенциарную систему.

И вот что еще мне хотелось сказать. Вспоминая далекие 1960-е, можно, хотя и с некоторыми оговорками, признать очевидный момент. В Питере тогда было два центра силы. Быть может, я малость преувеличиваю, но так мне тогда казалось. Да и сейчас мое мнение не особенно изменилось. Речь идет о важных вещах. Не только (и не сколько) о подвигах и доблести. Невооруженным глазом было видно: речь шла о славе. О которой не стоит все-таки забывать, проживая на горестной земле. И были особенные люди, которые составили славу великого города. Раньше, во времена парусного флота, они назывались «впередсмотрящие». Что такое они видели впереди, я, увы, не знаю.

Но что знаю, то знаю. Сам видел. И видел: вот есть такие особенные люди. И видел таких особенных людей. Которые притягивают к себе. Ну, как магнит притягивает железные опилки. Один из этих центров собирался вокруг будущего Нобелевского лауреата. А не первый (но уж никоим образом не второй) центр силы образовался вокруг Алеши Хвостенко. И не потому, что он был какой-то адвентист или там луддит. Просто Хвост обладал такой магией.

 

 

8

Ну и про чудесное спасение Хвоста от армии. Он, как всякий нормальный питерский призывник, закосил. И пошел по обычному пути — закосил под психа. Его сунули в окружной военный госпиталь на Суворовском. Для разоблачения. Надо сказать, что судьба у этих пациентов незавидная. Если тебя признают здоровым — три года в армии. Это еще в лучшем случае. Обычно, три с половиной, а во флот — так все пять. Если нет — получаешь справку, что ты душевнобольной. Эта справка — волчий билет: ты фактически лишаешься всех гражданских прав. И так-то права куцые. А тут полный аншлюс.

Я знавал таких героев. Которые получали справку из дурдома. Им не позавидуешь. И вот из этой мрачной ситуации нашелся третий выход. Алеша мне рассказывал, что он палец о палец не ударил, чтобы выбраться. Будь что будет. И ему можно верить. Не такой Хвост был человек. Инстинкт самосохранения не очень-то у него был развит. И только судьба (или рок) решила сохранить Хвоста. Судьба на этот раз — для разнообразия — приняла вид молодого восторженного доктора. У него, рассказывал Хвост, были тетрадочки, куда он записывал стихотворения и поэмы молодых (и не очень) ленинградских поэтов. Там были стихи Сосноры (или Сосюры), точно не помню. Хвост рассказывал:

— Ну, мы с ним разговорились. Вернее, он со мной. Он мне читал из тетрадочки. Что-то вроде: «Мимо ристалищ, капищ, / мимо храмов и баров, / мимо шикарных кладбищ, / мимо больших базаров, / горя и мира мимо, / мимо Мекки и Рима, / синим солнцем палимы, / идут по земле пилигримы». И т. д и т. п. Прочитал и спрашивает у меня: «Как вам нравятся стихи поэта Бродского?» А мне не хотелось его обижать. Хороший мальчик, розовый. Я даже не знаю, что сказать.

— Алексей, вы же интеллигентный человек, вы что, не знаете поэта Бродского.

— Почему не знаю? Иосифа я как раз хорошо знаю. Я просто не знал, что он поэт.

— Он что, не читал вам свои стихи?

— Почему не читал? Он как раз неостановим. Как заведется, так часов до трех ночи и шпарит свои стихи и поэмы.

— Я вас не понимаю, — растерялся доктор.

— Да что там не понять. У меня все читают стихи.

Это была чистая правда. Даже я, помню, зачитывал Алеше свои стихи и поэмы. Довольно неуклюжие. Про Сенную. Например: «Пред ларьком, где пиво-воды / расплескали свой уют / изумленные народы / в ряд стоят и пиво пьют. / Пиво пенится мятежно / и во всей своей красе / человечество безбрежно / отдает дань колбасе. / А на корточки у рынка / утром сели алкаши / тянут песни и запинки / за пропой своей души. / Песне вторит в отдаленьи / голос радио простой, / создавая настроенье / над советскою землей». И Хвост с ангельским терпением выслушивал длинные вирши. А когда терпение все же кончалось, слегка пародировал последний куплет. Очень похоже. И очень для меня обидно.

Милый доктор потом рассказывал своим: «Весь город знает поэта Бродского, только его хороший товарищ не знает». А Алеша только слегка ухмылялся. Такой откровенный стеб очень развлекал самого Хвоста. Не говоря уж об аудитории. Все-таки «театр для себя» в традициях «серебряного века» не умер. Только декорации поменялись.

Этот тихий моноспектакль так восхитил всю наивную врачебную братию, что Хвост получил замечательную справку. Из которой следовало, что в армию он идти не может из-за какой-то очень нервной болезни. Но в то же время эта нервная болезнь не является психической. Такие дела.

 

 

9

Увы, воспоминания мои довольно сумбурные. Какие-то клочки по закоулочкам. Вспоминается поездка в Лугу с Хвостом к Анри Гиршевичу Волохонскому. Анри в то время работал гидрохимиком в каком-то НИИ рыбного хозяйства (что-то в этом роде). У них там была база в Луге. Хорошая база.

Вообще, отношение коммунистов к науке было, как сейчас говорят, амбивалентным. С одной стороны, прихватывали научных работников, чтоб не выдрючивались (см. например, «дело ученых»). С другой — не истреблено было исконное крестьянское уважение к грамотеям. То есть тянули лошадь сразу в обе стороны. Правильно говорили нам в высшей школе: диалектический материализм — это вам не хухры-мухры.

Так вот Анри Гиршевич имел в Луге казенный дом, причал да и лодки в придачу. Прямо старос[о]ветский помещик на выданье. И естественно, Анри соблазнил нас с Алешей своей советско-буржуйской малиной. Мы и поехали. Луга — это такой городок в Ленинградской области. Потом она стала знаменитой. Там был завод колбасной кожуры. На котором после лагерей работали известный диссидент Лев Квачевский и сам Борис Михайлович Зеликсон. Про которого поэт сказал: «Когда я вижу Борю Зеликсона, / Я забываю, что я сам персона». Но о них потом — расскажу, если не забуду. Один приятель мне недавно сказал: «Ничего, Борис, Альцгеймер напомнит».

Помнится, вполне народные частушки Хвоста у рыбных коллег Анри Гиршевича особого успеха не имели. Трудно иногда до конца понять народную душу. Душу народа-богоносца, так сказать. Без Достоевского трудно. И без Бердяева. И парадного подъезда.

А вот песня Хвоста «Отворите шире ворота / У меня во среду суббота / В понедельник тоже суббота / Даже в воскресенье суббота…» вызывала у классово сознательного пролетариата совсем другие чувства: «Душевная песня». А песня «Пускай работает рабочий…» тогда не исполнялась. Да, по-моему, тогда она еще и написана-то не была.

Дальше началась сплошная рыбная ловля. Поскольку удочка для меня такая же загадка, как для леща, я оставил рыболовов. И отвалил. К слову, меня иногда посылали помогать ловить рыбку. Но сеткой. На Северной Ладоге ловили, на Средней Волге, на Иссык-Куле, на Зеравшане, на Аму-Дарье. И даже один раз на великом (но очень узком) Каракумском канале. Но это в экспедициях. Когда возникала извечная в Стране Cоветов продовольственная программа (в смысле, жрать нечего). Не для спортивного интереса. Но это отдельная история. Потом расскажу. Если к случаю придется.

А когда я вернулся к Хвостовой рыбной ловле, картину увидел довольно унылую. Хвост все в той же позиции. Полиэтиленовый пакет почти пустой.

— Алеша, где рыбка?

— Боря, я не специалист по ловле рыбы, я специалист по ловле кайфа.

Что тут сказать? Это у математиков формулы часто бывают невразумительными. Особенно в диссертациях. Причем чем длиннее формулы, тем хуже диссертации. А вот у поэтов формулы бытия чеканные. Даже если они изложены прозой. Ритмической. И очень даже применимы на практике. Ну вы, надеюсь, понимаете, что я имею в виду.

 

 

10

Волшебное время было тогда в конце 1960-х. Было да прошло. А потом наша с Татой советская жизнь дала крен. В сторону химии. «Ей в другую сторону`». Анри намылился в Израиль. Хвост — в Москву. Что почти то же самое. Я еще пару раз навещал Хвоста в Москве, в Мерзляковском переулке. Там у него была жена — очень образованная красотка Алиса Тилле. Про которую Алеша над дверным звонком написал: «Хвостилле — 2 звонка». Но это действительно уже совсем другая история.

Да и от Анри Гиршевича течение относило нас в сторону. Мы нечасто встречались. Анри жил уже со второй женой. По фамилии Равдоникас. Дочерью известного историка. Мы были у них в гостях на Васильевском. Отмечался какой-то праздник. Там был также брат жены Феликс, музыкант. Он реставрировал старинные музыкальные инструменты. Этот бивуак Анри Гиршевича производил впечатление. Огромный двусветный зал. Большая гипсовая статуя (не бюст) Сталина. И прекрасный старинный инструмент — наверное, все-таки фисгармония, а не клавесин. Место было кайфовое.

Но страсть к свободе у Анри была сильнее. И они подали документы на выезд. Я помню, Анри приехал ко мне на работу, когда собрался в эмиграцию. Его дело в ОВИРе уже шло к концу, и он появился у меня в несекретной нашей лаборатории на Крестовском. Думаю, этак в 1973 году. И страстно уговаривал нас с Татой бросить все к такой-то матери и поехать вместе в Израиль. Там, как доподлинно известно, земля течет молоком и медом. Но сионистская пропаганда не убедила нас с Татой. Тогда. О чем я тоже жалею. Но, по правде говоря, не очень.

Потому что закат империи для нас с Татой выдался похожим на золотую осень.

Анастасия Скорикова

Цикл стихотворений (№ 6)

ЗА ЛУЧШИЙ ДЕБЮТ В "ЗВЕЗДЕ"

Павел Суслов

Деревянная ворона. Роман (№ 9—10)

ПРЕМИЯ ИМЕНИ
ГЕННАДИЯ ФЕДОРОВИЧА КОМАРОВА

Владимир Дроздов

Цикл стихотворений (№ 3),

книга избранных стихов «Рукописи» (СПб., 2023)

Подписка на журнал «Звезда» оформляется на территории РФ
по каталогам:

«Подписное агентство ПОЧТА РОССИИ»,
Полугодовой индекс — ПП686
«Объединенный каталог ПРЕССА РОССИИ. Подписка–2024»
Полугодовой индекс — 42215
ИНТЕРНЕТ-каталог «ПРЕССА ПО ПОДПИСКЕ» 2024/1
Полугодовой индекс — Э42215
«ГАЗЕТЫ И ЖУРНАЛЫ» группы компаний «Урал-Пресс»
Полугодовой индекс — 70327
ПРЕССИНФОРМ» Периодические издания в Санкт-Петербурге
Полугодовой индекс — 70327
Для всех каталогов подписной индекс на год — 71767

В Москве свежие номера "Звезды" можно приобрести в книжном магазине "Фаланстер" по адресу Малый Гнездниковский переулок, 12/27

Долгая жизнь поэта Льва Друскина
Это необычная книга. Это мозаика разнообразных текстов, которые в совокупности своей должны на небольшом пространстве дать представление о яркой личности и особенной судьбы поэта. Читателю предлагаются не только стихи Льва Друскина, но стихи, прокомментированные его вдовой, Лидией Друскиной, лучше, чем кто бы то ни было знающей, что стоит за каждой строкой. Читатель услышит голоса друзей поэта, в письмах, воспоминаниях, стихах, рассказывающих о драме гонений и эмиграции. Читатель войдет в счастливый и трагический мир талантливого поэта.
Цена: 300 руб.
Сергей Вольф - Некоторые основания для горя
Это третий поэтический сборник Сергея Вольфа – одного из лучших санкт-петербургских поэтов конца ХХ – начала XXI века. Основной корпус сборника, в который вошли стихи последних лет и избранные стихи из «Розовощекого павлина» подготовлен самим поэтом. Вторая часть, составленная по заметкам автора, - это в основном ранние стихи и экспромты, или, как называл их сам поэт, «трепливые стихи», но они придают творчеству Сергея Вольфа дополнительную окраску и подчеркивают трагизм его более поздних стихов. Предисловие Андрея Арьева.
Цена: 350 руб.
Ася Векслер - Что-нибудь на память
В восьмой книге Аси Векслер стихам и маленьким поэмам сопутствуют миниатюры к «Свитку Эстер» - у них один и тот же автор и общее время появления на свет: 2013-2022 годы.
Цена: 300 руб.
Вячеслав Вербин - Стихи
Вячеслав Вербин (Вячеслав Михайлович Дреер) – драматург, поэт, сценарист. Окончил Ленинградский государственный институт театра, музыки и кинематографии по специальности «театроведение». Работал заведующим литературной частью Ленинградского Малого театра оперы и балета, Ленинградской областной филармонии, заведующим редакционно-издательским отделом Ленинградского областного управления культуры, преподавал в Ленинградском государственном институте культуры и Музыкальном училище при Ленинградской государственной консерватории. Автор многочисленных пьес, кино-и телесценариев, либретто для опер и оперетт, произведений для детей, песен для театральных постановок и кинофильмов.
Цена: 500 руб.
Калле Каспер  - Да, я люблю, но не людей
В издательстве журнала «Звезда» вышел третий сборник стихов эстонского поэта Калле Каспера «Да, я люблю, но не людей» в переводе Алексея Пурина. Ранее в нашем издательстве выходили книги Каспера «Песни Орфея» (2018) и «Ночь – мой божественный анклав» (2019). Сотрудничество двух авторов из недружественных стран показывает, что поэзия хоть и не начинает, но всегда выигрывает у политики.
Цена: 150 руб.
Лев Друскин  - У неба на виду
Жизнь и творчество Льва Друскина (1921-1990), одного из наиболее значительных поэтов второй половины ХХ века, неразрывно связанные с его родным городом, стали органически необходимым звеном между поэтами Серебряного века и новым поколением питерских поэтов шестидесятых годов. Унаследовав от Маршака (своего первого учителя) и дружившей с ним Анны Андреевны Ахматовой привязанность к традиционной силлабо-тонической русской поэзии, он, по существу, является предтечей ленинградской школы поэтов, с которой связаны имена Иосифа Бродского, Александра Кушнера и Виктора Сосноры.
Цена: 250 руб.
Арсений Березин - Старый барабанщик
А.Б. Березин – физик, сотрудник Физико-технического института им. А.Ф. Иоффе в 1952-1987 гг., занимался исследованиями в области физики плазмы по программе управляемого термоядерного синтеза. Занимал пост ученого секретаря Комиссии ФТИ по международным научным связям. Был представителем Союза советских физиков в Европейском физическом обществе, инициатором проведения конференции «Ядерная зима». В 1989-1991 гг. работал в Стэнфордском университете по проблеме конверсии военных технологий в гражданские.
Автор сборников рассказов «Пики-козыри (2007) и «Самоорганизация материи (2011), опубликованных издательством «Пушкинский фонд».
Цена: 250 руб.
Игорь Кузьмичев - Те, кого знал. Ленинградские силуэты
Литературный критик Игорь Сергеевич Кузьмичев – автор десятка книг, в их числе: «Писатель Арсеньев. Личность и книги», «Мечтатели и странники. Литературные портреты», «А.А. Ухтомский и В.А. Платонова. Эпистолярная хроника», «Жизнь Юрия Казакова. Документальное повествование». br> В новый сборник Игоря Кузьмичева включены статьи о ленинградских авторах, заявивших о себе во второй половине ХХ века, с которыми Игорь Кузьмичев сотрудничал и был хорошо знаком: об Олеге Базунове, Викторе Конецком, Андрее Битове, Викторе Голявкине, Александре Володине, Вадиме Шефнере, Александре Кушнере и Александре Панченко.
Цена: 300 руб.
Национальный книжный дистрибьютор
"Книжный Клуб 36.6"

Офис: Москва, Бакунинская ул., дом 71, строение 10
Проезд: метро "Бауманская", "Электрозаводская"
Почтовый адрес: 107078, Москва, а/я 245
Многоканальный телефон: +7 (495) 926- 45- 44
e-mail: club366@club366.ru
сайт: www.club366.ru

Почта России