ПОЭЗИЯ
И ПРОЗА
Арина Обух
У смерти были розовые вьетнамки
I
Март
— Почему у тебя дома на календаре всегда март?
— Потому что на этой странице Белла Ахмадулина. Там дальше Горький хмурится,
Шукшин щурится. Не, не надо. Пусть будут Белла и март. А то, что сейчас
декабрь, это и так хорошо видно.
Она посмотрела в окно, как бы желая убедиться в верности своих
слов. Черная речка была совершенно белой.
― Черная речка, Новая деревня, Старая деревня… — продолжила
она. — Название этих районов не для амбициозных людей: понты некуда кинуть.
Двое в машине, на «Яндекс.Карте» высвечивается надпись: «Место
дуэли Пушкина».
― Нет, ну место, конечно, неудачно выбрано, — заметил он. —
Дорога, дома… Из окон могли увидеть, да?
― Да, жители каждый раз выходят на балкон и пытаются их остановить.
Ни разу не получилось: Дантес стреляет, Пушкин падает в снег. А потом
на то же место приходят кидать понты Волошин и Гумилев.
― Трагифарс по мотивам трагедии. Волошин, кажется, по дороге к барьеру
сапог потерял или что там…
― Калошу. Долго ее искал, наотрез отказывался дуэлировать в одной
калоше.
Снег серебрит город. За окном показалась церковь Рождества Иоанна Предтечи.
― Здесь Пушкин крестил своих детей.
Проезжая мимо, она всегда почему-то говорит эту фразу. Словно Пушкин
их вчера крестил. Последняя новость.
― Не представляю на Пушкине креста, — говорит он. — Нет,
я все понимаю, крестил детей, но крестик на нем представить не могу.
― Ну правильно: крест не должен быть виден, он спрятан, нательный.
― Хорошо, я могу представить голого Пушкина, но крест на
нем…
― Я знаю, что ты не веришь в Бога, но, наверное, с тебя
достаточно того, что ты веришь в Пушкина.
Остановились на светофоре. Через дорогу шла женщина — джинсовая куртка,
рыжие волосы из-под кепки. Девушка неотрывно смотрела на нее.
― А вечной жизни тоже нет?
― Нет.
― А во сне к тебе умершие разве не приходят? Дедушки,
бабушки…
― Приходят.
― И что говорят?
― Разное говорят.
― Смотри, это моя бабушка, видишь? Рыжая, в кепке. Она тоже
на Черной речке живет. Два года назад умерла.
— Умерла или живет?
― Ты знаешь, затрудняюсь ответить. Однажды во сне она позвонила
мне и сказала, что отдыхает в Железноводске. А я ей говорю: «Подожди,
так ты живая?!» А она отвечает: «Ты что, с ума сошла?!» — и бросила
трубку. Прям как живая: она с характером была. Слушай, а я тебе про «Комнату
страха» рассказывала?..
…Я впервые перестала бояться смерти, когда увидела, что у нее розовые
вьетнамки.
Она помахала мне рукой и сказала:
― Привет, малышка. Сколько тебе лет?
― Восемь.
― О, когда вырастешь — заходи в гости.
Смерть не пускала меня в «Комнату страха», загораживая черную дверь.
Из этой комнаты доносились крики и зловещая музыка.
Мне хотелось попасть туда, хотя все, кто входил в эту черную дверь, —
не возвращались.
Через несколько минут Катя посадила меня в огромную «Чашку для
чая». Это был один из тех аттракционов на Крестовском острове, куда пускали восьмилеток.
Кружась в «Чашке», я вдруг увидела, что люди, которые вошли
в «Комнату страха», вышли с другой стороны.
Все живы. Смерти нет.
― Да, забавно. Ты когда приедешь в Москву?
Она взглянула на него и подумала, что он слишком крепко в себе
заварен. Он сам для себя и «Чашка для чая», и чай, и «Комната страха».
Открыла нараспашку окно. А там — Салоники, Брюгге, Сент-Аньес…
В Петербурге можно найти любой город.
А она находит себя на перроне, отражаясь в стекле «Сапсана».
— Ты не ответила. Когда приедешь в Москву?
Он уезжает, она остается. Это происходит из века в век: поезд Петербург—Москва
вот уже сто шестьдесят девять лет идет по своему маршруту.
Дантес сто восемьдесят три года убивает Пушкина.
Пушкин живет уже двести двадцать один год.
А на календаре Белла Ахмадулина. Март.
II
Сёдня
Бабушка пригласила на обед Кончаловского и Высоцкую.
Сидели за длинным неудобным столом.
Кончаловский молчал. Высоцкая делилась рецептом салата. Они были нашими далекими
родственниками.
Мы с бабушкой хотели, чтобы они поскорее ушли: нам надо было поговорить
о главном.
И наконец они ушли. Мы обрадовались. Я развалилась в кресле,
бабушка присела рядом. И тут некстати меня посетила мысль, что как-то нехорошо
получилось. Все-таки родственники. И не какие-нибудь, а знаменитые. Надо
связь поддерживать, а мы всю жизнь так, не особо общались. Бабушка даже не
знает, кто это. Я стала объяснять ей.
― Это Кончаловский — режиссер, известный, знаменитый. А это
жена его, актриса. Салаты готовит по телевизору.
Но бабушка Катя желает поскорее закончить этот пустой разговор: она
как бы осознаёт, что это дурка сна. То есть, в отличие от меня, понимает, в каких
обстоятельствах мы находимся, и поэтому обнимает меня за плечи и спрашивает
о главном:
― Ну а с женихами-то у тебя как?
Даже после смерти ее волнует этот вопрос.
Надо ответить. Сегодня пойду на кладбище и расскажу.
Смоленское кладбище, Малышевская дорожка.
— Привет, вот и я. — Рассказываю новости.
Рядом кружит пчела. Она всегда тут летает, ждет меня.
Странно, такое большое кладбище, столько живых цветов, а она вьется
только у Катиной могилы, причем опыляет искусственный колокольчик. Хотя рядом
стоят две живые розы, которые я принесла.
Начинаю рассказывать про деда Виталия, что отпели его спустя тридцать
лет после смерти… Недослушав, она быстро улетает. Резко и даже немножко обиженно.
Узнаю бабушкин характер: ревнует. И вообще. Хочет
только про любовь слушать.
— Ладно. Про любовь.
Пчела возвращается. Снова притворяется, что опыляет пластмассовый колокольчик.
Старается себя не выдать. Актриса.
― Я влюблена…
Пчела подлетает ближе, замирает в воздухе — вся внимание.
— Я влюблена в того, про кого ты говорила: «Только не этот!»
Пчела не улетает. Хороший знак. Значит, уже «этот». Смирилась.
«Хочу на твоей свадьбе погулять», — так говорила.
«Хочу на твоей свадьбе полетать», — так говорит.
Возвращаюсь домой.
Мне почему-то все время хочется петь. В бабушку пошла.
Голоса у меня совершенно нет (как и у нее), но песня внутри
кружит. Летает, смешит, поет, жалит. «Верила, верила, верю-ю. Верила, верила я-я…
Время настанет — полюбишь, но будет уж поздно тада».
И обязательно в конце это Катино твердое белорусское «тада».
Когда — «тада»?
Сёдня.
III
Белый, неосязаемый, яремный
― На Васильевский остров я приду полетать, — обещает он.
И прилетает. Снимает крылья и оставляет их на вешалке в коридоре.
― А можно примерить?
Он помогает мне прикрепить крылья к спине.
Крылья велики. Они волочатся по полу. Ни шагу ступить, ни взлететь.
― Тяжелые… Как ты их носишь?
― Тут сноровка нужна, — улыбается он.
У него всегда неотложные дела, каждый день спасает мир: с миром
все время что-то не так. Мир постоянно требует его внимания.
Я не знаю, кто он, поэтому называю его просто Белый.
С крыльями — точно ангел. Без крыльев — человек.
Может быть, все это неправда, но, с другой стороны, я же своими
глазами видела эти крылья. Многим людям, чтобы уверовать, — нужно что-то осязаемое.
У меня был знакомый, который не верил в Бога, но носил крест: родители
крестили, он понимал, что это традиция, и крест не снимал никогда, но веры
не было. Белый говорит, что так многие люди живут. А когда попадают на небо,
они там самые ошалевшие бродят, удивляются все время, облака трогают, каждого ангела
останавливают и спрашивают: «А что дальше? А куда идти?..» Суматоха как
в аэропорту. Потом их вызывают на стойку регистрации… Ад, рай, возьмите билетик.
А знакомый мой, неверующий, три раза крест в реке терял. И три
раза покупал новый. Была у него какая-то необходимость в этой ноше. Белый
говорит, что ангелы летят на крест и садятся на «ангелову полочку».
― Какую полочку?
— Вот тут.
Белый касается моей шеи и чуть надавливает на яремную ямку.
— Вот тут слышно, о чем голова думает и про что сердце стучит,
очень удобно. Кстати, перестань свои ошибки считать,
отпусти их, включи какой-нибудь другой режим, почисти память.
Но я перестаю думать о них только тогда, когда Белый накрывает
меня крылом. В эту минуту мир сокращается до пределов одного крыла.
В моей жизни Белый появился неожиданно и вовремя.
В тот год смерть забирала всех наспех, без передышки. Все только и успевали
повторять: «Ушла эпоха, ушла эпоха, ушла эпоха».
Умирали великие актеры, режиссеры, музыканты, писатели, художники… Словно
Там был запланирован какой-то заоблачный фестиваль, где непременно должны выступить
все лучшие люди планеты Земля.
А небесный зрительный зал заполнили зрители.
Моя бабушка Катя, по земной привычке, пришла на концерт заранее, на
два часа раньше, заняла место.
30 августа дал концерт Иосиф Кобзон.
— А Кобзон спел «Катюшу»? ― спрашиваю я.
Белый кивнул.
— Правда?
— Конечно, ты же просила. А я передал.
А 1 октября он так сказал:
— Ей сегодня Шарль Азнавур поет.
И Белый показал контрамарки.
В детстве игра такая была — «Секретик»: роешь в земле ямку,
кладешь в нее красивый цветок, накрываешь стеклышком, запоминаешь место и никому
про него не рассказываешь — всё, тайна готова. А теперь моя тайна —
Белый. И тоже в ямке — яремной.
…А однажды на одной из стен моего двора появилась надпись: «Бесконечность
минус значимое равно бесконечность».
Весь двор думал над данным уравнением, никто не мог осилить этого вычитания
и полученного результата.
Стерли, закрасили, почистили память.
Но надпись опять появилась. Проступила. И на себе настаивала:
«Бесконечность минус значимое равно бесконечность».
То есть: минус Катя — «минус значимое». На Земле все время идет
вычитание. И прибавление — планета прирастает новоселами. Бесконечность
такая. А минусы принимает Небо, тоже бесконечное.
У меня в коридоре крылья висят. Оставил кто-то.
Надеваю. Смотрю в зеркало: великоваты. Зато теплые.
По дороге на Смоленское кладбище всегда вижу одного и того же нищего,
Филимоном зовут. Его все знают, у него собственное кресло. Он как памятник
для голубей: они сидят на его голове, плечах, ногах, животе… Бог голубей. Любит
деньги, но принимает их с достоинством.
― А крылья возьмете?
― Так это ж мои!
Он на все так реагирует: думает, что люди ему не подают, а возвращают.
Надел крылья и взмыл в небо вместе с голубями.
Все это правда, все было.
И падал петербургский снег, мартовский. Белый, неосязаемый, яремный.