ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

ЕЛЕНА МАКАРОВА

Шлейф

Роман

 

Пролог

 

— Ты спишь?

— Нет. Думаю.

— О чем?

— О царях Давидах.

— Первый из Грузии, второй наш?

— Оба наших. Утрешнего доставили без царских аксессуаров, а вечернего в простынном облачении с игрушечной арфой. Утрешний во всем винит всех, вечерний во всем винит себя. Утрешний утверждает, что его останки находятся за чертой Старого города, а вовсе не на горе Сион. Требует демонтировать памятник, установленный перед его лжемогилой. Мало того, что это преступление перед иудейским законом, запрещающим создавать подобия, так еще и ни малейшего сходства. Разве похож он на безобразного черного тельца?! Утрешний царь Давид — правдолюб из Жмеринки. Вечерний — сложнее. Психоз на почве обостренного чувства вины. Может, пришил кого-нибудь на бывшей родине? Щиплет струны и рыдает. Не может простить себе гибель Урии. Завладеть его женой он мог и без кровопролития. На всякий случай положил его в отдельную палату.

— Арфа в виде подковы с прибитыми к ней нитями?

— Да.

— Можешь купить себе такую в келье надкупольной крыши. Туда есть ход. Справа от ворот в храм Гроба Господня — неприметная дверка. Заходишь в нее и оказываешься в церкви, отнятой эфиопами у коптов, но те смиренно молятся и в эфиопском антураже… Оттуда ведет узенькая лестница. Взбираешься по ней — и ты на белоснежной крыше. Там в одной из келий у христиан-эфиопов лавка…

— Думаешь, мне пора?

— Не помешало бы… Да лавка закрыта на карантин. А как поживает шейх?

— Он уже не шейх, он Шмуэль Шимон ибн Гвироль. Под этим именем пытался прорваться в министерство обороны и уничтожить ШАБАК. Пробыл месяц в тюремной психушке, теперь у меня. Пишет сатирическую пьесу про израильских политиков.

— Записывай кейсы.

— Зачем? Их можно выдумать.

— Но они уже есть…

— Мифология богаче истории.

— Без истории не было бы никакой мифологии.

— Воображение богаче действительности.

— Но формируется-то оно ею!

— Всё, застряли. Скажи лучше, сантехник был?

— Был.

— Течь на антресоли устранил?

— Устранил. Но произошла странность… Он нашел там два чемодана с занятными культурными ценностями.

— Периода Маккавеев?

— Да… Разве что российских.

— К этой химере лучше не приближаться… Всё, труба зовет. Звони, если что.

 

Если что?

 

Здесь — карантин, там — мятеж. Здесь сверчит воздух и мерцают во тьме светлячки. Там — прозрачный лес один чернеет. В окне вагона.

Цари Давиды спят. А чемоданный герой, не внемля предостережению психиатра, отправляется в путь.

 

 

Часть 1

Весна берет свое

Сто лет тому назад, 7 марта 1921 года, высокий русоволосый юноша вскочил на подножку вагона. Поезд отбывал в сторону Луги.

«Ай, лели-лели… Лели-лели…»

«Что там еще было в арии Брусило?» — подумал он складно, в рифму.

«Уж лучше вы меня свяжите, братцы, чтоб не было беды какой…»

Эту фразу петь тяжело.

Опера — труд голоса. Ухо слышит, горло производит. Что-то вроде молотилки. И эту вот молотилку где-то заклинило. Как ни разевай рот, не проходит звук таким, как он слышен, в горло. Сама по себе «Снегурочка» очень интересна, особенно когда изучишь содержание…

Будучи в состоянии объяснимого возбуждения (из-за восстания в Кронштадте два дня не мог достать билет в центральной кассе, говорят «ждите на вокзале», да и этим утром пришлось встать в пять, переться с пудовым мешком до станции, отстоять долгую очередь, дрожать, что поезд уйдет без него), Федя плюхнулся на первое попавшееся место. Непосадочное.

— Утруска да усушка, — ворчала старушенция, — ложь мешок под зад и не ерзай!

Раздался свисток, и поезд со скрипом тронулся.

Конец предотъездной волынке.

Дирекцией педучилища Федя был отпущен на каникулы с 5-го по 13 марта. И на тебе — мятеж! Два дня задержки. До понедельника в Петрограде стояла ясная погода. В полдень, как бы дразня ожидания людей, выглянуло яркое, смеющееся весеннее солнышко — доброе предзнаменование. Однако по пути на вокзал ноздри пощипывал легкий морозец. А раз так, жди в Теребуни снежную бурю. Ехал бы по плану до Торопца, там бы отец встретил. В ненастье подводы не сыскать. Разве что отец уговорит почтальона за буханку. Или за две…

Мятеж правит бал.

«Военный совет через комиссии по борьбе с контрреволюцией предлагает принять немедленные меры к раскрытию всех шпионских организаций и аресту тех, кто распространяет злостные слухи, сеющие панику и смуту». Это он вычитал в «Правде», стоя у кассы, где распространение слухов наличествовало, однако исходило оно от нервных баб, которые божились, что би­леты кончились. Зря, мол, безответный народ томят в ожидании. Однако биле- ты на самом деле были.

В вагоне, несмотря на просветлевшее утро, было сумеречно: скопление народа поглощает свет, вбирает его в себя. Выдуваемый изо ртов воздух пачкается, и свет, пожираемый верхней одеждой, меркнет.

Пассажиры, насколько удавалось рассмотреть их, не вызывали подозрения в благонадежности. Деревенские, служивые, военнообязанные… Может ли среди них скрываться агент зарубежной разведки? Всем известно, что Англия и Франция имеют своих шпионов в Петрограде. Маскируются они умело, не как в театре: наклеил усы — и переменился лицом… Могут ли они выглядеть как обычные болтуны?

В газете не говорилось, по каким именно улицам Петрограда прогуливаются шпионы. Должно быть, по центральным… Да и что считать за злостные слухи? Что билетов нет, а они на самом деле есть? Нюх надо вострить. Как лезвие перед бритьем.

Нормально ли, что он постоянно говорит сам с собой про себя? Такое сталось с ним в городе. В деревне он говорил много, да думал мало. Не приучен был к внутренней, самостоятельной мысли. Не до того было. Гражданская война, революция одна, другая… Отец то на войне сражается, то с недоимками, а он, старший сын Федя, в карауле, на нем ответственность за мать да за шестерых детей мал мала меньше. Недоедает, недосыпает, но верит — скоро-скоро наступит мир. И вот вроде наступил, а всё равно — волынка. Опера, та порезвей будет. Декорации, смена обстановки, музыка, пение, танцы…

В опере, кстати, дело происходило на Масленицу, — и в деревню он едет на Масленицу. Крепко сцеплены жизнь и искусство.

Неделю тому назад они всем педучилищем ходили на «Снегурочку». Опера Римского-Корсакова, слова Островского. Чтобы создать под руководством учителя, который, по-видимому, разбирается в способе постановок, свою собственную, важно видеть, как работают профессионалы, и учиться на их примере. Премьера назначена на 17 апреля. Разомкнется ли голос? Учитель дал совет петь в чистом поле, наедине с природой. Вобрать в легкие воздуха и… «Чем же мы не молодцы? Не хуже сплясать да спеть умеем». Спеть — еще куда ни шло, а вот сплясать за Брусилу в раскисшей земле — выдумка ума городского. Чисто поле, уважаемый, создают в театрах декорациями и специально направленным светом.

Опера шла долго. В училище пойдет по сокращенной программе. Хлопали без устали, вызывали на поклоны, еще и еще, пока сами актеры не изнемогли выбегать да кланяться. Пусть и мишура буржуазная, а всё же прикраса действительности.

Поезд едет. Окна заслонены людьми и вещами, вагон болтает, скрепят изношенные сцепки. Как и всему на свете, им нужен уход, но в суматохе войн и революций не до сцепок, а теперь еще и мятеж… Пока не подавят, тишины не жди. Железо так и будет скрежетать, а черная гарь из трубины паровоза так и будет пачкать нарождающуюся весну.

 

 

Эго

В глазах — дым, в окне — монастырь Креста.

Где она?

В Иерусалиме.

Кто она?

Человек без эго. Ни электрошок, ни сеансы психоанализа, ни погружение в гипноз так и не вызволили из недр ее сознания того, что называется «самоидентификацией». Но и с эго, впавшим в летаргический сон, вполне можно жить. По заключению медкомиссии, она не представляет угрозы обществу. С учетом высокого IQ и отсутствия агрессии ей дано право на независимое существование. Без сопровождения, но под надзором.

Арон считает, что она прикидывается, что ей доставляет удовольствие играть с самой собой в прятки и заодно щекотать его либидо. Фрейдист.

Будь воображение и впрямь богаче действительности, чемоданы с ее прошлым тоже можно было бы достать с чьих-нибудь антресолей. Составить удостоверение личности. Пока что его заменяет справка с кодом и диагнозом. За границу не выедешь. Но в пандемию и с паспортом не выедешь.

 

Компьютер легко перевести в режим «sleep».

Его не надо усыплять вариациями Баха. Страдающий от бессонницы студент, для коего Бах сочинил тридцать вариаций, уходил в сон за 38 минут и 34 секунды. По замеру Глена Гульда. А выписали бы страдальцу снотворное — и никаких ночных музицирований.

В человеческое время монастырь Креста освещался прожекторами, теперь тонет в общей тьме. Вид толстостенного охристого сооружения, из которого в конце XVIII века выросла несообразная древности колокольня, поддерживал ее бессонными ночами. По утрам она ходила туда пить кофе — его варили арабы-христиане в сувенирной лавке. Железная дверца отпиралась по звонку. Входное отверстие было столь низким, что даже ей приходилось пригибать голову. Неужели Шота Руставели был еще ниже нее?

Поэт, благословленный царицей Тамарой на паломничество, прибыл сюда семь веков тому назад. Об этом, кроме всего прочего, свидетельствует фреска в подножье одной из внутренних колонн монастыря. Автопортрет Шота. Старец в красной мантии и воздетыми в молитве руками. Верный неразделенной любви к царице Шота, по утверждению фрейдистов, сублимировал либидо кипучей деятельностью: восстановил порушенное крестоносцами, подновил внутренние росписи, мимоходом нарисовал и себя. Он создал при монастыре библиотеку, в которой богословы сочиняли новые трактаты или переписывали древние манускрипты. На стенах появились портреты Платона, Сократа и Аристотеля. Ничего этого теперь там нет. Ни библиотеки, ни философов, одни архангелы. В 70‑х годах прошлого века при реставрации мозаичного пола под колонной с автопортретом были обнаружены гробы, в одном из коих покоился мужчина; предполагают, это останки Шота Руставели. Так или не так, никто не знает.

Бои времен Османской империи и войны за независимость оставили в архангелах пробоины, но Шота пуля не взяла. Стертый с колонны, он покинул ее подножье в начале ХХI века. Камера внутреннего наблюдения этот момент, увы, не зафиксировала. Меж тем факт отсутствия Шота был очевиден, и Грузинская церковь пригрозила Греко-Римской межконфессиональным скандалом. Во избежание неприятностей дорожку перед монастырем заасфальтировали и нарекли улицей Шота Руставели. Беглец был пойман кистью кустарного копировщика и водружен на место. С того времени Монастырь стерегут высокие прожектора. Реанимированному автору «Витязя в тигровой шкуре» из плена не вырваться.

 

 

Шпионы, чародеи и просто люди

Только отъехали, встали.

Народ разволновался. Чего встали? Какие такие обстоятельства?

— Ясно какие. Читайте «Петроградскую правду»! — Сидящий рядом с Федей на полу флотский достал из кармана вчетверо сложенную газету. — Еще первого марта было сказано, что враг не дремлет, но и моряк зорко следит за ним.

— Так ты тут за чем и за кем следишь? — напустилась на флотского кособокая старушенция с плетеной корзинкой.

— Козни врага разгаданы и будут разрушены!

— Окстись, сегодня, чай, седьмое!

— Не вышло за неделю и разгадать и разрушить, — осклабился флотский.

Лицо молодое, а зубов раз-два и обчелся. Держал бы рот закрытым. Отец, чтобы не терпеть боли, пальцами их из десен выкручивает. Жевательные винты, говорит, к челюсти не крепко приделаны, а в его изношенном организме вообще всё на соплях держится.

— В Киевце чародей по прозвищу Сердоха зубы заговаривает, — зачем-то сказал Федя.

— Колдунов своими руками душил бы! — потряс кулаками флотский.

Паровоз загудел и тронулся с места.

— Сам колдун, — прошепелявила старушенция, не глядя на флотского. — Паровозы словами заводишь.

— Так что твой Сердоха?! — Флотский поднес табак к носу, одним вдохом собрал его в ноздрю, да как чихнет. Артист! Или шпион, нанятый франко-английской разведкой?

Федя ответил обтекаемо, мол, конечно, смешно, что люди верят в заговор.

— Мне-то ты зубы, которых нет, не заговаривай! — Флотский расщеперил рот, штук пять там всё же насчитывалось. — Отвечай по делу, про колдуна.

— Он действительно помогает. Своими глазами видел. Мужик здоровый, глаза характерные — лукаво бегают под нависшими бровями, колдовского ничего нет. Помощь же его заключается не в том, что он надевает соответственную рубашку и производит всякие махинации, а в том, что он в дупло прогнившего зуба кладет лекарство. Не то креозот, не то что-то другое. Убивает нерв.

— Тогда твой Сердоха лекарь. Подозрения насчет колдовства сняты.

 

Поезд разогнался, сделалось гулко и душно. Беседы с незнакомыми — дело небезопасное. Лучше беседовать с собой, себе знакомым. Но знаком ли он сам себе? Если да, то он мог бы всё знать про себя. До скончания жизни. Эта мысль была трудноватой, и Федор отвлекся на пустяки. Хорошо, что перед отъездом он успел примерить костюм Брусило. Зажига! Сказать без рисовки, малороссийский этот парубок в таком костюме и с таким лицом мог бы кое-что устроить и пользоваться успехом. Роль, правда, проходная. И играется в одном лишь первом акте. Потом писатель Островский Брусилу то ли забыл, то ли пренебрег им сознательно в угоду более важным действующим лицам. Наверное, писатель не составил предварительного плана сочинения. Очень много путаницы в этой пьесе. В будущем надо бы научиться писать сочинения с обдуманным набором действий. Не рубить зараз, что Ванька будет вперед надевать: брюки или френч и какой френч, черный или зеленый.

Мимолетная мысль, что холостая пуля из рогатки.

Из какой засады выскочили френч и брюки? Где они прятались, в каком полушарии? А цвета? В черепушке-то темным-темно. Где, в какой из извилин происходит распознавание? Извилины как ручейки, созданные природой для струения мысли, но каким образом торится путь от истока к устью? Как слово, выходя на свет из кромешной тьмы, образуется во рту? Зря пошел в учителя, надо бы в науку. Ради нее он вскрывал бы бесстрастно людские черепа. Коровьи он и так видел вместе с мозгами драными, их он бы изучать не стал. Что там мясо и молоко думают? А в человечьи бы заглянул.

 

Флотский шуршит газетами, привлекает внимание. Тело его, худое внутри одежды, начинено бумажными новостями государственного значения. Руки снуют по карманам: то табак достанет, нюхнет да чихнет, то за очередной газетой под ворот бушлата залезет — они у него где вчетверо сложены, где комком. Газеты нужны всегда и везде. И уж непременно при долгой дороге. Для чтения — свежие, на подтирку — старые. В поезде подтираться негде. Значит, сугубо для чтения. Кстати, при справлении нужды в местах общественного пользования следует проявлять зоркость, дабы не подтереться значительным лицом или крылатой мыслью. А то как присядет рядом англо-французский шпион…

Народ дремлет в унисон с мерным и звучным движением состава, приглядывает за вещами вполглаза.

Федя сидел в обнимку с холщовым мешком. За полгода разлуки насбирал он для семьи пуд гостинцев и кое-что по ремонтной части. Отец намерен управить за праздники прохудившуюся крышу, заменить прогнившие подпорки на новые. Мечты крестьянина из рассказа Григоровича. Кулак обобрал крестьянина кругом и около. Чтобы перезимовать в избе, он загодя «замазывал глиной места, где становил подпорки». Так и отцу придется поступить с его планами.

Пробежав взглядом по письму — почерк у отца в общем и целом понятный, разве что без заглавных букв и знаков препинания, — Федя убрал конверт в мешок и достал серенькую тетрадку — дневник начинающегося года. Литературный язык, употребленный на его написание, отличен от устного. Отцу учиться не довелось, никто ему не разъяснил, чем речь устная отличается от письменной.

«Появилась у меня мысль: бросить на себя взгляд по сравнению с тем, что я был и что стал, причем не в смысле физическом (вырос, например), но именно в смысле перетасовки некоторых убеждений, приобретения новых и уже в связи с этим внешних действий…»

Тут уж френч с брюками из засады не выскочат. Цензура ума. Контроль. Зато в разговорной речи он не употребил бы словосочетание «перетасовка убеждений», не тянул бы тянучку с «приобретением новых и уже в связи с этим внешних действий»… Если задуматься, не очень понятно, что имеется в виду, зато заметно, что человек в 19 лет мыслит. И подчас многосложно. У Ленина тоже не всё понятно, приходится заучивать ветвистые параграфы наизусть. Тренировка памяти. На ночь четыре раза прочел, утром повторил — готово.

«Это будет нечто вроде самокритики своей психологии и в связи с этим внешних действий (к примеру: недостаток слога и повторения). Период перелома можно считать с начала учебного 1920/21 года, то есть с осени и до сего дня, и я не берусь сказать, что он кончился и я перешагнул красную черту. Физически я здорово возмужал за последний год и оброс всех школьных товарищей, за исключением Полозова, а также Солодова, который был выше меня. Причина такого роста может быть та, что у меня позже, чем у других, наступил период зрелости, и замечательно, что в связи с этим начинается психологический переворот. Главная перемена — это отношение к Д. или Ж. И всё остальное имеет то или иное отношение к этому».

При одной мысли о Д. или Ж. бросает в краску. Да если бы только этим дело кончалось! В паху нагнетается напряжение такое, что вот-вот штаны треснут. Это крайне неприлично, такое дневнику не доверишь.

— Ты чего там читаешь? Ну-ка дай сюда!

Флотский возвышался горой. Федя сховал тетрадь в мешок. Унизительное, однако, чувство. Будто пойман в процессе дела интимного. Ни туда ни сюда. Мгновения порой длятся долго, — думал Федя, пережидая тягость вынужденного бездействия.

— Струсил? — раззявил рот флотский, вернулся на место и достал газету из-под бескозырки. И там у него склад!

— Достукались! — вскричал он, размахивая «Петроградской правдой». — Всем слушать! «Теперь вы видите, куда вели вас негодяи. Из-за спины эсеров и меньшевиков уже выглянули оскаленные зубы бывших царских генералов…» — Изо рта флотского пошла пена, скрыла под собой оскаленные зубы. — «Вам рассказывают сказки, будто за вас стоит Петроград, будто вас поддерживают Советы и Украина. Всё это наглая ложь. В Петрограде от вас отвернулся последний моряк…» — А последний моряк — это я, я! — стучал он кулаком в проложенную газетами грудь, отчего звук получался вялым. — Пока вы тут по своим делам разъезжаете, я от лица Красного Петрограда смеюсь над жалкими потугами кучки эсеров и белогвардейцев!

Народ пробудился от флотского громогласного смеха, но глаз не подымал. Сидел как пристыженный.

— Агитатор хренов! Поворачивай оглобли, вали в Кронштадт, — пригрозила ему клюкой старушенция. — Иль ты шпион английский?

— Я тут от имени Комитета обороны Петрограда!

— Новости должны быть новые. Ты газету нам от какого числа зачитываешь?

— От 5 марта.

— Вот и подотрись ею!

Флотский умолк. Видать, вспомнил свою мать-старушенцию и затосковал по ней. Утерши рот, он распустил кулаки, уткнул подбородок в ладони и засопел через огромные, волосатые изнутри ноздри. Дышал он, что паровоз о двух трубах, спал глубоко, непритворно, и Федя вернулся к тетради.

«До перелома я был примерным учеником — отроком. Исправно учил уроки, был безусловно хорош в смысле поведения с воспитательской точки зрения, застенчиво шалил с Д., когда бывал в ударе, но больше держался от них подалее, боясь насмешек, а может, и чего другого со стороны Д. Остатки того есть и теперь, и часто не знаешь, что говорить с какой-нибудь вздорной Д.

Но я, кажется, слишком далеко залез в воспоминания, теперь ближе к делу. То, что я назвал переломом, будет не вполне правильно. Перелом при нормальном течении жизни невозможен в полугодие, а совершается он всё время, а это лишь наиболее яркий момент в жизни. Оправдание поворотной политики я видел в том, что для того, чтобы сделаться общественным работником, т. е. собственно слугой нового общества, которое есть народ, необходимо познакомиться с народом, со всем хорошим и худым, что там найдется, чтобы быть в его среде своим человеком».

Флотский зашевелился. Федя спрятал тетрадь. Зевая, флотский завязил кулачища в глазницы и стал тереть ими с такой неистовостью, что, того и гляди, зрение свое пристальное в порошок сотрет. Однако не стер и, отняв кулаки от лица, уставился на Федю. Змей Горыныч! Глаза что выжигательные стекла. Опять взялся махать газетою, сначала одной, а потом и другой. Вроде стрелочника у шлагбаума, только слишком быстро, без пауз: то путь открыт — и тотчас закрыт, то закрыт — и тотчас открыт. А потом опустил обе руки, оторвал клочок от газеты, поднес к глазам и как закричит:

— Вы окружены со всех сторон. Пройдет еще несколько часов, и вы вынуждены будете сдаваться. У Кронштадта нет хлеба, нет топлива. Если вы будете упорствовать, вас перестреляют, как куропаток! Все эти генералы Козловские, Бурскеры, все эти негодяи Петриченки и Тукины в последнюю минуту сбегут к белогвардейцам в Финляндию. А вы, обманутые рядовые моряки и красноармейцы, — куда денетесь вы? Если вам обещают, что в Финляндии будут кормить, вас обманывают. Разве вы не слышали, как бывших врангелевцев увезли в Константинополь и как они там тысячами умирали, как мухи, от голода и болезней?

Изо рта-ямины рвались слова, смешиваясь со слюной, и флотский то утирал ее локтем, то сплевывал под ноги.

Для слуги нового общества, как Федя изволил себя назвать, флотский — золотник в копилке знаний. Ведь изучать придется не только людей положительных, но и физически отталкивающих. Подобных флотскому. У этого дисгармония личности изо всех дыр прет.

— Такая же участь ожидает и вас, если вы не опомнитесь тотчас же!

— Сам первый и опомнись, — одернула флотского бесстрашная старушенция.

Он же, никого не видя и не слыша, продолжал выкрикивать газетные слова:

— «Сдавайтесь сейчас же, не теряя ни минуты! Складывайте оружие и переходите к нам! Разоружайте и арестовывайте преступных главарей, в особенности царских генералов! Кто сдастся немедленно, тому будет прощена его вина. Сдавайтесь немедленно!»

— Кому сдаваться-то? — подбоченилась старушенция и пошла приступом на флотского. — Сбежал с войны и мозги перчишь, дезертир!

— Вражья мать! — рассердился флотский не на шутку и, сцедив остаток слюны, плюнул на старушенцию, да не попал. — Смотри сюда! — шлепнул он ее по чепцу газетой, но легонько, и снова побагровел лицом. — Эту дрянь мелкобуржуазную я на вокзале стибрил. «Известия» называется. Тут другой призыв: «Граждане! Кронштадт сейчас переживает напряженный момент борьбы за свободу. Каждую минуту можно ожидать наступления коммунистов с целью овладеть Кронштадтом и навязать нам свою власть… Поэтому Временный революционный комитет предупреждает граждан не поддаваться панике и страху, если придется услышать стрельбу». Так что, граждане, если начнут стрелять, в панику не впадайте. Посмешище-то какое! Кучка авантюристов-демагогов решила взять обманом полуголодных матросов… Предательскому Временному комитету мы хребет перешибем, а вот дурней восставших жаль… Упьются собственной кровью».

С этими словами флотский перекинул котомку за плечо и пошел, расталкивая пассажиров, к тамбуру. Может, другой вагон агитировать? Федя последовал за ним.

— Знай, парень, весна возьмет свое, — сказал флотский, спрыгнул с подножки — и пропал из виду.

На станции «42‑й километр» небо было покрыто низкими тучами. Воздух, пропитанный влагой и запахом паровозного дыма, саднил в гортани.

 

 

Шеш-беш

Иерусалим включил дальний свет, опоясал холмы гирляндой огней. Прежде огней было море, как в мемориале погибшим детям; теперь свет ближний — из окон и от изредка проезжающих машин.

Грозди желтоватых шариков акации летят в темноту, свет из окна застревает в стволе надтреснутой оливы.

Этот город без всякой обточки превратит бревно в поэта. Но она не бревно. Она — надтреснутая личность с диагнозом. Зато в обнимку со справкой ей разрешено гулять где угодно. Кроме Меа-Шеарим, вотчины ортодоксов. Эти полегли первыми. У избранного народа и министр здравоохранения — Всевышний. Покарал за вероотступничество шесть миллионов евреев, не помогло. Наслал коронавирус. И именно в этот час, когда весь народ Израиля должен быть в синагоге, государство не выпускает его из дому.

А ее — выпускает. Справка, маска, аэрозоль, перчатки — всё при ней.

Город пуст. Разве что стражи порядка могут остановить ее у Яффских ворот. Но она проходит незамеченной. На площади перед музеем царя Давида ошиваются таксисты. Ждут несуществующих клиентов. К ней не кинулся ни один.

Ступеньки, отполированные поступью тысячелетий, едва посверкивают во тьме. Из-за того что всё закрыто, лестница, ведущая к площади Святой Елены, кажется широкой. Легкие кеды шуршат при ходьбе. И еще какой-то звук вдалеке нарушает тишину города-призрака. С приближением к Храму Гроба Господня он превращается в гулкие удары. Это стучат шашки, ударяясь о деревянное поле.

 

Две тени играют в шеш-беш.

Миновав игроков, она останавливается у массивных, неплотно закрытых дверей. Запах паровозного дыма всё еще сидит в ноздрях. Душистый камень помазания — у самого входа. Забыв о пандемии, во время которой даже до перил в собственном подъезде опасно дотрагиваться, она садится на корточки, возит ладонями по плите, умащенной эфирными маслами. Ничего, при ней красные латексные перчатки омерзительного оттенка.

Лестница, ведущая на Голгофу, справа от нее. Ступени высокие и неровные; в темноте лучше держаться за железный поручень. Вывинтившись из лестничного проема, она ощупью движется к тому месту, где за стеклом хранится потрескавшаяся скальная плита. Обцелованный и обплаканный покров ее не тускнеет, Господни слуги ежедневно отмывают его от слез и лобызаний. Для этого в Израиле производятся особые средства для очистки святынь.

Что-то дзынькнуло, видимо, покачнулась одна из лампад, и из-за черной шторы, куда после проповеди удаляются священники, выступила фигура.

— Кто здесь?

— Царь Давид, — ответствовал тихий голос по-английски и послышались нитяные звуки маленькой арфочки.

Видимо, и этот не прошел мимо эфиопской лавки. Звонить Арону?

— Вы знаете, что эта церковь принадлежит арабской семье? Ахмед-ключник суров, чуть что вызывает полицию. Идемте, я провожу вас домой. Вы по-прежнему живете в Силуанской долине?

Арфа стихла.

— Увы и ах… Рядом с моим домом развелись недостойные, жестокие подростки. На моих глазах разорвали собаку на части. Я покинул дворец и оказался в Нью-Джерси. Но пока воздушное сообщение закрыто, обитаю здесь.

— Ортодоксальная еврейская община Америки вас осудит.

— Мир погряз в невежестве, иудеи — не исключение. Известно ли вам, что эта пещера носит имя Адама, первого человека на земле? Выше всего живущего в творении — Адам! И погребен он именно здесь. Во время распятия Творец наслал сюда землетрясение, и останки праотца нашего провалились в расщелину между скалами. Никаким раскопщикам не найти. А раз доказательств нет, отправляйтесь в Хеврон.

— Почему в Хеврон?

— Таково предположение нынешних невежд-иудеев. Да и Израилю не нужны конфликты на Голгофе. А раб Ахмед, к вашему сведению, человек благородный и меня не гонит. И кого бояться мне? Кого страшиться? Гос­подь — опора жизни моей. Псалом двадцать седьмой.

С этими словами Давид исчез за черной шторой.

 

Цари не любопытны. Ни одного вопроса. Кто она? Как оказалась ночью на Голгофе?

 

Шеш-бешники испарились, оставив после себя гору семечковой лузги. Избитая фраза — свято место пусто не бывает — расправила крылья. Эскадрилья каркучего воронья спикировала, нахватала шелухи в клювы и взмыла. Настала безголосая тьма.

В докарантинную тьму свет от площадных фонарей добивал почти до самого низа базарной лестницы, ведущей к Яффским воротам. При потухших фонарях пропало ощущение конца пути. Понятно, каким образом флотский испарился среди бела дня: его поглотила внутренняя тьма. Ей это не грозит, просто надо идти прямо, никуда не сворачивая. Разве что на улицу Арарат — от нее кружной путь ведет к Стене Плача, оттуда к Мусорным воротам, что напротив Силуанской долины, вотчины царя Давида, сбежавшего из дворца при виде растерзанной собаки… Дальше мимо Геенны Огненной к Синематеке… Кружным путем она добралась бы до дому за полчаса, прямым — минут за двадцать.

Сдать ли Арону американского царя? Ахмед-ключник — личность неприятная. Во время схождения Благодатного огня запер храм изнутри. Люди стояли впритирку, женщину, потерявшую сознание, подпирала толпа. Кто-то всё же пробился к двери и умолял Ахмеда отпереть ее. Ни в какую! «Ждите окончания службы!»

У Яффских ворот ее остановил полицейский. Она показала справку. Он посветил телефоном на код и молча указал рукой направление.

Life is good. Как она не сообразила про «LG»? Могла бы осветить телефоном ступеньки и фигуру царя…

Миновав торговый пассаж с призрачными манекенами в витринах, она свернула к гостинице «Царь Давид». Евреи с названиями не оригинальничают. Улица Царя Давида, царя Соломона, Пророков и, конечно же, Герцля и Бен-Гуриона есть в каждом городе.

В гостинице горел свет. Богатые иностранцы тоже сидят на карантине. Брильянты под защитными масками.

 

 

Меч мести

«LG» мигает с позавчерашнего дня. Три сообщения от Арона. Два старых, одно пятиминутной давности.

1. «Мордехай был отпущен мною с санитаром навестить умирающего отца. Санитар зазевался, а тот, увидев чернокожую женщину с девочкой на руках, воткнул ей в голову ножницы… Задержан на месте преступления».

2. «Девочка в тяжелом состоянии доставлена в «Ихилов». Мордехай заявил полиции, что черные мешают Израилю, а он, черт бы его подрал, меч мести белых за террор черных».

3. «Что случилось? Отзовись».

Этот шизофреник меняет имена как перчатки. К ней он впервые явился под двойным именем Михаил-Мордехай. Из-под пятницы суббота. Заказ на перевод 122 декретов государственной важности. Оплачивает Министерство абсорбции. Одутловатый от стероидов автор уселся за стол на кухне, угостился всем, что было, испросил позволения покурить, не имея курева при себе. Завидев самокрутку, оживился, решил, что трава. Из декретов Михаила-Мордехая, избранного еврейским народом в его лице, один актуален как никогда: «Национализация всего воздушного и космического пространства». Кстати, перевод этого бреда и впрямь был оплачен указанным министерством. Десять лет — нормальный срок для реализации проекта в левантийской стране. Первым абсорбцию пройдет воздушное пространство, за ним подтянется космос.

 

— Что с девочкой?

— Лучше. Главное, глаз цел. Где ты шастаешь? Почему не отвечаешь на звонки?

— Думаешь, тебя уволят?

Чирк спичкой о полоску серы. Арон раскуривает трубку. Он обожает спичечные коробки и не пользуется зажигалками. В детстве он был поджигателем. В попытке расшевелить ее память он много и красочно рассказывал о своем детстве. Ход неглупый. Она бы и сама применила его к пациентам с ее диагнозом. Но ей и так хорошо — живет интересами новообразованной семьи, вслушивается в музыку чужих слов, всматривается в рукописный узор.

— Ты где?

— В письмах.

Почерк Алексея Федоровича — пружинистый, плясовой; почерк его деда-крестьянина Петра Петровича — неуверенно запинающийся; почерк его деда-поэта Владимира Абрамовича — плавный в прозе и прыгучий в стихах; почерк его отца Федора Петровича — четкий, строевой; почерк его матери Эльги Владимировны — крученый, забористый… В Word’е все почерка одинаковы, а нотный стан един — Times New Roman.

— Анна, прекрати играть в молчанку!

— В справке с кодом имя не значится.

— А в истории болезни — значится. Ты где?

— Иду с Голгофы.

— Зачем ты туда ходишь?! В пандемию…

 

До генеральной репетиции несуществующей оперы далеко. У каждой партии — своя директория, они пополняются, но с заминками. Папаша главного чемоданного персонажа уже двинулся в путь, а мамаша — в засаде, строчит донос на сотрудника. Того посадят… Согласно хронологии, нескоро, но имя сотрудника следует найти непременно. Имя. Важно найти имя. Тем более когда своего нет. Может, поэтому она часто ходит в темную комнату с огнями, размноженными зеркальными отражениями, и слушает имена детей, уничтоженных в газовой камере.

Арон пыхтит. Ему было бы проще держать ее на поводке, отслеживая траекторию ее передвижений в айфоне. Но этого она ему не позволит. А настаивать он не умеет. Как удалось этому мягкотелому субъекту сделаться чинителем душ?

— Успокойся, твоя подопечная в безопасности и находится за пределами Старого города около гостиницы «Царь Давид». Знаешь, кто автор ее роскошного интерьера?

— Не знаю.

— Венский архитектор Пауль Энгельман. Друг философа Витгенштейна. По его заказу строил виллу для его сестры Маргареты. В тридцать пятом Энгельман уехал из Вены в Палестину. За тридцать лет спроектировал какой-то дом в Хайфе, а в начале пятидесятых — лобби и ресторан гостиницы «Царь Давид». Невероятная личность. В Палестинах развлекался литературой и философией. Каким-то образом его архив очутился в Инсбруке. Оказывается, он был автором трудов по психологии и планированию современных городов, пьесы «Орфей», классных карикатур… Чтобы не платить в одиночку за съем квартиры, этот планетарный мыслитель взял в компаньоны драматурга Макса Цвейга. Тот попал в Палестину перед самым началом войны, и, представь себе, во все то время, пока шла война, они собирали по памяти антологию немецкой поэзии за четыреста лет. Они были уверены, что с Третьим рейхом кончится немецкая культура. Хочешь услышать, что Энгельман написал перед смертью?

— Я бы с большим удовольствием услышал что-то о тебе самой…

— Пожалуйста: «Если считать себя кому-то обязанным своими интеллектуальными достижениями, то только своим учителям: у Крауса я научился не писать, у Витгенштейна — не говорить, а у Лооса — не строить». Крауса звали Карл, а Лооса — Адольф. На всякий случай.

— Ты могла бы стать блестящим лектором…

— А ты — завотделом по трудоустройству.

— Наймусь. Мордехая запрут в тюремную психушку, а меня отправят на волю.

— Не отправят. Главное, держи при себе царей Давидов. Не пускай их навещать тяжело больного папашу Иессея.

— Я их завтра выпишу.

— И примешь нового, с Голгофы. С эфиопской арфочкой.

— Тоже из наших?

— Не угадал. Из Нью-Джерси. Сторожит останки Адама. Они провалились в расщелину во время землетрясения… Пока воздушное пространство на карантине, Ахмед-ключник приютил его у себя.

— Это нехорошо. Одна моя пациентка считает, что он бес. Во время схождения Благодатного огня ее пробил колотун. Еле до дверей довели. Ахмед не отворил. Дразнил ее, позвякивал перед носом связкой ключей… Но ты-то как туда попала?! В карантин все молельные учреждения заперты.

— Там была щель. Видимо, Ахмед оставил ее для царя Давида.

— Так ты видела царя или нет?

— Видела. Но смутно. Там была эфиопская тьма. Не волнуйся, это не глюки.

— А фонарик включить в телефоне?

— Не сообразила.

— Тогда передай царю, что класть его некуда! — Арон стучит обо что-то трубкой и чиркает спичкой. Поджигателей утешает огонь. — Правда, некуда! Из хостела «Дипломат» привезли двух Иисусов. Пытались распять друг друга на общей кухне. К Магдалинам не положишь — гендерный барьер. Собрал представителей Нового и Ветхого Завета в одной палате…

— Нормальные психи у тебя есть?

— Конечно. Но они этого о себе не знают. Зато знают всё про собирателей антологии немецкой поэзии по памяти.

— Это реальная история.

— А твоя — выдуманная?

— Да. Тобой.

 

 

Переход в новую форму

Алексея Федоровича она узнаёт на всех фотографиях, групповых и индивидуальных, она узнаёт его, как узнавала бы себя. Если бы. Она узнаёт его не по чертам меняющегося с возрастом лица (выдающийся лоб, большой нос, голубые глаза, тонкие губы, небольшой подбородок), а по взгляду, припечатанному к облику. Не удаются ей портреты. А уж тем более физиогномические пасьянсы. Ими увлекался Владимир Канторович, еврейский дед Алексея Федоровича. Стоял перед зеркалом и измерял штангенциркулем расстояния между лбом и нижней губой, между ухом и носом… Френолог-любитель, он оставил после себя маловразумительный отчет о связи черт его лица со свойствами характера.

 

«Владимир Абрамович Канторович.

Зубы, овал лица, подбородок

+                                                                —

Увлекательность и порывистость                        Несознательный деспотизм

Высшая способность                                Недостаток воли

Восприятие прекрасного

Страстная настойчивость                         Изменчивость

Исступленность                                        Разодранность

Склад ума и божественный юмор                        Неубедительный деспотизм».

 

Алексей Федорович не унаследовал от деда интереса к псевдонаучным изысканиям, искрометного юмора в дедовских сочинениях она также не обнаружила, возможно, они не попали в чемодан. Из наличествующего разве что шуточные куплеты связывают деда и внука-весельчака. Интересно, какой был у Владимира Канторовича голос?

У Алексея Федоровича — бархатистый, глубокий.

— Как-то я исполнил итальянцам песню «Из-за острова на стрежень». Не зная ни времен, ни форм глаголов по-итальянски. Одни существительные и инфинитивы, позаимствованные из французского и музыки. Изложение содержания звучало примерно так: «Бандито грандо Стенька Разин ин Руссия векья (большой разбойник Стенька Разин в старой России) андаре гондола а фьюмо руссо мольто гранде Вольга (ходить лодка на очень большой русский река Волга). Стенька любить (аморе) благородная девушка (рагацца ноблесса). Другие бандиты (альтри бандитти) быть недовольны на Стенька (нон филичитозо а Стенька). Ты мы забрасывать (абандонаре) говорить бандиты, ты аморе только свой долбаный (долбанутто) рагацца. Стенька говорить: „Ах так, б..!“ (Эти слова я произнес по-русски, не зная эквивалента, — но постарался передать смысл экспрессией.) Стенька бросать рагацца ин аква, и бандиты мольто довольны (феличитозо)».

Всеобщий хохот.

 

— Откуда это в вас?

— Понятия не имею. Генетический код? Во время йоги мне вот что пришло в голову: семейное прошлое, как и вообще прошлое, человек, занятый собственной жизнью, по большей части вытесняет и игнорирует. Так оно и пропадает. Иногда в определенном возрасте начинаешь думать о нем — и вдруг понимаешь, что его нет. Да и то, что есть, — надо ли это кому-то?

— Тогда зачем вы хранили чемоданы?

Алексей Федорович не отвечает. Он — в процессе медитации.

— Предки с еврейской стороны казались мне старыми и умными (коими и являлись). Я их, конечно, интересовал — помню испытующий взгляд дяди Лёки: «Интересно, что у него в мозгах?» На их вопросы я что-то мямлил типа: «Учусь нормально, живу нормально». В принципе и они мне, помнится, казались интересными, скорее даже таинственными. Но я был правильным советским ребенком из правильной советской семьи, а у советских людей, как известно, память отшибло тем самым паровозом, у которого «в коммуне остановка». Полагалось работать для будущего счастья человечества, а о прошлом не задумываться. История была обкромсана или изувечена. Но случилось так, что я стал заниматься чужими историями, и они захватывают меня куда сильней…»

Это нас и роднит.

— Родная… Чувство такое, будто я растворяюсь в тебе…

— Вы шутите?

— …или даже расплавляюсь, блаженство размягчения плавящегося металла, перехода в новую форму…

— Алексей Федорович, вы пьяны! Вы по всем фотографиям с бокалом разгуливаете…

— Это от тоски. У окна один стою и во тьму гляжу, а тоскую почему, вам не расскажу…

И не надо.

 

 

Дома безмолвны над каналами

8 марта 1921 года Владимир Абрамович Канторович вернулся домой из Музея революции с пустыми руками: из-за мятежа всё позакрывали, и долгожданная встреча с организатором Петроградского историко-революционного архива не состоялась.

 

Раскинут темными кварталами,

Ты замер, каменный, в гробу,

Дома безмолвны над каналами

И люди мечутся в бреду…

 

Записать! Хотя озябшие феминистки с портретами невинно убиенной Розы Люксембург и всё еще здравствующей Клары Цеткин не метались в бреду. Напротив, держались организованно и, кажется, были единственными, кто в этот день вышел на улицу без рабочей надобности. Ни мятеж, ни холодрыга не способны обуздать дамскую страсть к раскрепощению. Клара Цеткин — еще куда ни шло, но Роза — та еще стервоза, он ее по Лондонскому съезду помнит.

 

Запершись в кабинете, Владимир Абрамович провел рукой по скатерти, изображенной на фотографии черт знает какого года, и уставился пустым взором на супругу в немыслимо дорогом платье (продали за сколько-то ленинок), сидящую у стола, за которым сейчас сидит он в той же тройке, разве что обветшавшей.

Всё не так. На фотографии он лежит на софе в тогда еще новой тройке, рука с папиросой обнимает изящно выгнутую спинку. Логичней было бы обнимать жену, а не спинку софы, но она, родившая ему двоих детей, на ней бы вряд ли уместилась. Впрочем, для этого есть кровать, пока еще не проданная и не конфискованная в пользу бедных. Пятнадцать лет тому назад, в пору романтических ухаживаний, будущая супруга попросила его не называть ее Песей Абрамовной. А как же тогда? Полей, и без отчества.

Имея при себе Полю, легко отважиться на книгу об императрице.

«Она имела крупные, правильные черты лица, была хорошо сложена, даже могла казаться красивой, но такой красотой, которая оставляет равнодушным, не волнует, не зовет. Поэту умирающей династии она не давала никакого сюжета. Прямая, высокая, с неподвижным лицом, она казалась человеком, который не гнется. Что-то деревянное было во всей фигуре, какая-то застывшая „царственность“. Она хорошо умела стоять на одном месте, еще лучше выслушивать, не выражая на лице ни похвалы, ни порицания. Глаза играли подчиненную роль: могли бы совсем закрыться без ущерба».

А куда, кстати, улетел висящий над диваном ковер, этот апофеоз дурновкусия, которым страдало ее семейство? Хотя нет, оно не страдало — страдал только он. И продолжал бы страдать, если бы вся эта роскошь в одночасье не была распродана Полиным отцом Абрамом Моисеевичем Варшавским.

— Что ты творишь, Абрам? — вопрошала мужа Шейна Лея, с нескрываемым ужасом глядя на перекупщиков. В восемнадцатом за незаконную торговлю расстреливали.

— Кушать надо, — отвечал ей Абрам с не присущим ему прежде хладнокровием.

Он, лесопромышленник, основатель парового судоходства в Лужском уезде, ранее владевший знаменитым Екатерининским имением в Торопце, теперь заботился лишь о пропитании семьи, попавшей в шторм на утлом суденышке. Счастливые лета, когда он по доброте душевной заселял имение разными Канторовичами, канули в Лету.

Настенный ковер со всеми атрибутами буржуазной неги он бы вернул на место.

Парк, озеро, беседка, мостик… Коленопреклоненная красотка в темном платье, подпоясанном под грудью, кормит с руки белого лебедя. Короткий рукав с кружевным крылышком, рука странным образом выгнута, цветы, пеструшки, курчавый усатый кавалер во фраке ведет под ручку декольтированную черноволосую даму в шляпе, несообразно сидящей на голове…

Впрочем, окно его кабинета смотрело на ту же картину, разве что на гобелене был разгар лета, а нынче, в безлиственную пору, сквозь стволы деревьев просвечивало озеро с беседкой; далеко за ним смутно виднелось здание бывшей Думы.

Помпезному эталону усадебной архитектуры удалось уцелеть после штурма. Революция не пошатнула его дорических колонн, держащих на себе портик широкого купола, усаженного на плоский барабан с прямоугольными узкими окнами.

После роспуска Учредительного собрания, в комиссию по подготовке коего Владимир Абрамович был делегирован Бундом, в стенах Таврического дворца произошел разгром, приведший к уничтожению множества ценных исторических документов и артефактов.

 

…Не для молитв твои приделы,

И не для святости покой.

Без крыльев дух, без крови тело —

Тебя замыслил гений злой.

 

«Светлый день; просторная комната. А я мечусь, как птица в золоченой клетке. Видимо, объелся жизнью и не понимаю, что` значат подлинные испытания. Еще издеваюсь над позитивизмом людей, знающих наверняка, что дважды два четыре, что детей надо воспитывать, жену любить, по ночам спать, а утром пить горячий кофе с булками. Пусть бы швырнула меня судьба в какой-нибудь сырой угол, где паук виснет от тоски на своей паутине и куда солнечный луч никогда не забегает. Хорошо бы там разводить скептицизм. От сырости и мрака он, быть может, прорастет и даст начало новой жизни.

Дома — зловещее спокойствие. Все ходят словно по канату. Каждую минуту кто-нибудь может споткнуться; тогда пойдет быстро к развязке. Смерть, кажется, около и всё собирается постучать в двери. Кто первый ей откроет?»

Стук в дверь. Владимир Абрамович спрятал тетрадь в ящик стола и запер его на ключ. Новоприобретенная манера смахивает на паранойю.

Поля встревожена.

— Седьмая армия под руководством Тухачевского пытается взять штурмом Кронштадт… Пока безрезультатно. Будущее большевиков в опасности.

— Вот уж за чье будущее я бы не опасался, — хмыкнул Владимир Абрамович и, взяв жену обеими руками за талию, усадил на стул. Сам же сел напротив и долго глядел на нее, словно не узнавая.

— Поля, ты вылитая императрица…

— Надеюсь, ты не мечтаешь об участи Николая Второго?

— Поля, давай уедем! Хорошо ведь, имея в кармане пару лишних монет, путешествовать по белу свету, ночевать в маленьких отелях, просыпаться в незнакомых городах Норвегии и Дании, пересекать горные хребты Испании, Италии! Флоренция, Венеция!

— Лишние монеты в кармане уж точно бы не помешали…

— Поэту умирающей династии…

— Птенчик мой, как же ты страдаешь в неволе, — вздохнула жена и, вытянувшись всем корпусом навстречу, дотянулась до его лба ладонью.

«За каждым движением царя следит ее наблюдательный глаз. Каждый неловкий шаг его она исправляет; вытягивает его низкорослую фигуру, возвеличивает осанку, усиливает голос, подталкивает руку, подчеркивает решимость».

— Увидим ли мы всё это вновь?

— Увидим! А нет, так будем вместе вдаль смотреть. Главное, вместе, верно ведь?

Вопрос повис в воздухе. Владимир Абрамович выпростал ладони, чтобы словить его, да получил по лбу.

— Вместе, конечно… Да ты меня в упор не видишь! Я же по-прежнему тебе рада, пойдем!

«Она хотела облегчить ему бремя — и на каждом шагу увеличивала его».

 

 

Наркомфины и фасоны

Дверь кабинета, ведущая в общую залу, распахивается, и из куплетов, зарифмованных его опустошенным умом, разом выступают персонажи квартирного театра.

 

Выпархивает младшая сестра жены, Роза:

 

Дункан весит сто пудов.

Чем платить? К Далькрозу

На обмен Внешторг готов

Выслать нашу Розу.

 

Дункан толста и неопрятна, Роза грациозна и девственно чиста.

 

Являются родители Поли, Розы, Шуры и Лёки — хмурый Абрам Варшавский с лоснящейся Шейной Леей:

 

Круто жали капитал,

Сох Абрам, сдал в весе,

Горе мыкал и менял

Много он профессий.

 

Но как только Наркомфин

Поднял курс валюты,

Стал Варшавский господин

Через две минуты.

 

Тут он сразу весь расцвел,

Занялся экспортом;

Булки белые завел,

Смотрит прямо чертом.

 

Шейна Лея всем страстям

Тоже дала волю

И, представьте, по утрам

Масла мажет вволю.

 

Чтоб не портить общий тон

И вторить супругу —

Как вам нравится фасон? —

Завела прислугу…

 

Промелькивает безымянная прислуга в белом фартуке, седые волосы пучком, поверх заколка.

Подходят вплотную легкомысленный Шура и целеустремленный Лёка с его стеснительной подругой Мирой:

 

Шура бросил Караван,

Штепсель, арматуру,

И теперь, как Дон Жуан,

Рад всегда Амуру.

 

Шура спекулянтом стал,

Денег-то навалом,

Для обмена он достал

Фунт гвоздей крестьянам.

 

Шура «страсть» держать готов

В заключенье строго.

Тьма на свете дураков,

Но таких немного.

 

Лёка зелен, тощ и худ,

Весь ушел в науку;

Высох так, что весит пуд,

Нагоняет скуку.

 

Брось линейку, интеграл,

И не порть ты Шуры.

Стань мужчиной, черт тя драл,

Заведи амуры…

 

Улыбнись, взгляни кругом,

Сделай Мире глазки…

 

По`ля с детьми — десятилетним Левой и восьмилетней Лялей — завершают шествие:

 

Поля стала разуметь

Канта, Локка с Юмом,

Но важней того уметь

Штрудель печь с изюмом.

 

Нет ритмической блохи,

Мучившей Далькроза.

Ляля говорит стихи

«Соловей и Роза».

 

У девочки и впрямь феноменальная память. Корней Чуковский, которого они навещали в Куоккале (от Сестрорецка полчаса на поезде), так вдохновился пятилетней Лялей, что даже имени ее менять не стал:

 

Милая девочка Лялечка!

С куклой гуляла она

И на Таврической улице

Вдруг увидала Слона…

 

От их дома на Кирочной до Таврической — рукой подать, из окна виден сад, переименованный нынче в Парк культуры и отдыха 1‑й Пятилетки. Там-то и гуляла с куклой милая Лялечка.

 

Про Леву и вовсе несправедливо:

 

Лева много обещал,

Думали — он гаон,

Но «балдою» доказал,

Что большой балда он.

 

Балда — это игра. Расчерчиваешь квадрат пять на пять, в середине пишешь слово. От него, с добавлением одной буквы по вертикали или горизонтали создаются новые слова. Чем больше клеток заполнено, тем сложнее в мешанине букв увидеть новое слово. Лева — смышленый, но быстро сдается. Неусидчивый. Ляля, вдохновившая поэта, натура властная, на правах младшей манипулирует всеми. Но не Полей:

 

Есть у нас свой совнарком,

Поля — наш Ульянов.

Кто не хочет стать ослом,

Должен стричь баранов!

 

Роза Лялю балует. Детей у нее нет и вряд ли будут: балерины рожают, уходя со сцены, а Розу только что приняли в труппу:

 

Есть в Москве Наркомбалет,

Что ни жест, то поза.

Кто ж у нас Наркомконцерт —

Леля или Роза?

 

— Графоман!

— Кто?!

— Вы, ваша светлость.

— Да мне и самому неловко за эти вирши. Так вот помрешь, не успев навести в делах порядок, а через сто лет попадешься в руки досужему исследователю. Для такого любая писулька — документ. И станет мне памятником карточный домик из случайных обрывков… Мертвецы лишены права голоса.

— Вы не мертвец!

 

 

Быт и исторические хроники

Изобразить императрицу сподручнее, чем думать за нее. Подспорьем служили письма, адресованные ею государю, как приторно интимные, так и наставительные: «Целую каждое дорогое местечко… Я целовала и благословляла твою подушку… Целую твое дорогое лицо, милую шейку и дорогие, любимые ручки…» Или: «Будь более автократом, моя душка… ты повелитель и хозяин России… Всем нужно почувствовать железную волю и руку…» — нечто вроде практического руководства для супруга, обреченного быть самодержцем. Во время войны она побуждала его чаще показываться войскам: «Солдаты должны тебя увидеть… Ты им нужен…» Мол, непосредственная близость «обожае­мого монарха» вызовет всеобщий энтузиазм среди серой солдатской массы.

Утопия… Образец исторического кретинизма.

Последний абзац книги звучал так: «И когда 8 марта 1917 года генерал Корнилов, главнокомандующий Петроградским военным округом, читал бывшей царице постановление Временного правительства об ее аресте, она сделала бессильный жест рукой и не произнесла ни слова…»

По официальному сообщению, «решение расстрелять Николая Романова было принято в связи с крайне тяжелой военной обстановкой, сложившейся в районе Екатеринбурга, и раскрытием контрреволюционного заговора, имевшего целью освобождение бывшего царя». О судьбе царской семьи ходили разные слухи.

Будь Владимир Абрамович горазд на вымыслы, он написал бы эпилог провидца. Да не таков он был.

Бессильный жест и многословное оправдание — вот и всё, на что он оказался способен.

«Полинька, прости меня, что я так неспокойно, нехорошо говорю с тобой. Так прорывается наружу искривленность души моей. Это совсем, совсем не соответствует моим чувствам и мыслям о тебе. Во мне живет и определенная агрессия, и часто восхищение — при высокопарности — твоим подвигом и надежной, цельной жизнью. Но у меня последнее время такое чувство, будто иссякают силы физические. Причем душа, которая, наоборот, растет, сталкивается с этой немощностью. Мне кажется, что я нравственно совершенствуюсь, но всё это — в преддверии какой-то жизни. А руки, которые должны открыть дверь, слабеют. Быть может, меня ждет возмездие — упасть на пороге. Или поздно я за душу взялся, или тело рано ослабело… Не хватает содержательного спокойствия и той глубинной мудрости, при которой можно было бы найти примирение с самим собой. (Даже если „сам“ чувствуешь, что надежда на пороге.)

Не знаю, что это за недуг, Полинька. Вероятно, он медленно, но верно подкрадывается — и убьет. А может быть, трещина в сознании. Ты поймешь и простишь меня, если иногда я с тобой (ведь с тобой я бываю самый натуральный, со всеми своими многочисленными светотенями) распускаю свою надломленную, перегруженную волю. Помнишь, когда ты была тяжело больна, мне казалось, что море, цветы и тишина вернут тебе голос, здоровье. Так это и было. Не знаю, почему я пишу это. Неужели вся сила моего творчества ушла на то, чтобы предвидеть свой конец? Прощай и прости, друг мой. Ц. Вне жизни — я сейчас».

 

Голос Поли: «Звонил Давид Заславский. Он прибыл из Москвы и скоро будет у нас».

Владимир Абрамович жене не отворил. Впустишь — налетят куплеты: Поля нависнет над лысиной и будет глядеть поверх на раскиданные по столу бумаги; Роза приземлится на подлокотник кресла; Лёка непременно где-нибудь обнаружит поломку и тотчас исправит; Мира будет смотреть на своего избранника и плавиться от любви; Шура расскажет очередной анекдот про ожирение в эпоху военного коммунизма; Лева скорее всего усядется рисовать; Ляля встанет на стульчик и прочтет недавно разученное стихотворение…

Абрам Моисеевич явится вряд ли, ему и так все поперек глотки стали. И Шейна Лея со служанкой не зайдут. Они заняты на кухне. Готовят всё из ничего. Теперь, когда Абрам начал приторговывать из-под полы, у Шейны Леи к ничего прибавилось кое-что, но, наученная горьким опытом, она это кое-что прячет. Кронштадт восстал, значит всё будет из ничего.

— То не брать, се не брать, я и так служу за пропитание, — ворчит служанка.

— Не бубните мне под руку, скушайте хлеб с маслом.

С маслом?! За хлеб с маслом она запрет свой рот на ключ.

 

 

Петросовет. Лондон. Вовик и Дэвик

На улице ночь. На экране — Владимир Абрамович смотрит в окно на освещенный солнцем Таврический дворец. Вспоминает. А ей, сколько ни смотри в окно, ничего своего не вспомнить. Как член Петросовета Владимир Абрамович часто посещал тамошние собрания. Однажды был приглашен Горьким на обсуждение помощи голодающим. Нет, это было не в Таврическом, а в Смольном. Владимира Абрамовича подводит собственная память. Она же помнит, что случилось это в Смольном и что на собрании тотчас началась грызня. «Горький всячески хотел примирения. Вышел демонстративно из комнаты, чтобы не производить давления своим присутствием. Однако давление произведено было даже тенью его. Вернувшись, он произнес, импровизируя, заключительную речь: „Надо защищать народ от мужика. Мужик — зверюга, подлый, жестокий. Придет и разрушит зачатки городской культуры“. Зверь, зверье, зверюга — эти слова повторял он много раз. Вообще, в прямоте Горького, в нарочитой резкости его выражений, во взгляде через головы присутствующих куда-то вдаль, столько лжи и рисовки, что вся его скуластая фигура отталкивает. Человек, потерявший стержень».

Собрание в помощь голодающим оставило отвратительный осадок. Зато благодаря членству в Петросовете им с Давидом Заславским удалось не только издать «Приключения Крокодила Крокодиловича», но и выхлопотать для книги большой тираж и бесплатное распространение.

Чуковский — вот типаж! Привлекает и отталкивает одновременно. «Хлещет в нем струя подлинного таланта, какого-то особенно умного. И всё он по поводу кого-нибудь, о ком-нибудь, за кого-нибудь думает и рассуждает. А где сам человек, не учуешь. Вряд ли этот изумительный „перевоплотитель“ сам себя знает. Единственным человеком, которого Чуковский не мог бы подметить, подловить на каком-нибудь слове, чувстве или мысли, был он сам».

И Давид Заславский — типаж. Но с этим Владимир Абрамович знаком долго и плотно. С Лондонского съезда РСДРП.

1907 год. Еврейские юноши, делегаты съезда — Давид от киевского Бунда, а Вовик, как прозвал его тогда новый друг, от питерского. Оба — юристы по образованию, оба — участники студенческих беспорядков. Дэвик — в Киеве, Вовик — в Петербурге. Давид, уроженец Малороссии, знал идиш и сотрудничал в еврейской прессе. Вовику язык-гибрид из немецкого и иврита так и не привился. В семье говорили по-русски, а в минской школе на уроках религии — предмет, обязательный и для христиан, и для иудеев, — одни изучали Новый Завет, другие — Ветхий. Идиш, язык штетла, на котором в Минске в ту пору говорила значительная часть населения, в школьную программу не входил.

При царском режиме Давид (уменьшительное Дэвик претило слуху Владимира Абрамовича) неоднократно сидел в тюрьме. Вовик же, глава студенческой сходки, за пылкую речь в защиту Льва Толстого был на два года выслан из столицы. Давид старше Вовика на шесть лет, а выглядит лет на десять моложе. Единственная его дочь родилась, когда ему стукнуло тридцать четыре, а Вовик — отец ранний. Поля на сносях, дома обыск…

 

Плеханов открыл съезд.

Курчавый еврейский юноша с нескрываемым восторгом смотрел на героя своего будущего произведения.

Недавно Давид издал о нем книгу. Теперь имя Плеханова знает каждый рабочий. А в то время, когда «старое поколение интеллигенции сходило со сцены», имя его оставалось в тени. В книге Давид объясняет это тем, что образ его не был «овеян ореолом мученичества или героизма».

Ленин слушал Плеханова с улыбкой, однако, когда докладчик заявил о необходимости соглашений с прогрессивными элементами буржуазного общества, улыбка исчезла. Любование великим социал-демократом закончилось после выбора президиума. Оказавшись в меньшинстве, большевики как бы давали меньшевикам фору: пусть порадуются, мы их после прихлопнем!

Роза Люксембург упрекнула Плеханова за мягкотелый оппортунизм. Она держала сторону настоящих большевиков, у которых «бывают промахи, странности, излишняя твердокаменность». Но как не быть «твердокаменным при виде расплывчатой, студенистой массы меньшевистского оппортунизма?!».

На съезде был и Сталин, делегат от Тифлисской организации, но там он помалкивал. Своими впечатлениями он поделился в газете «Бакинский пролетарий» за подписью Коба Иванович.

Пришлось прочесть и это, и книгу про Плеханова. Противны оба.

«Вера в русского рабочего сохранила Плеханова среди распада эмиграции».

Такое не переведешь. Разве что на язык оборотней.

 

 

* * *

Лондон. Шикарный ресторан «Вейбрижд». За скромный выбор салата из козьего сыра Давид поднял Вовика на смех. Зря. Сыр, перемешанный с зеленью и помидорами, — одно из ее любимых блюд.

За одним столом с ними сидели эсеры. Владимир Абрамович спросил, когда они расправятся с Лениным, Троцким и всей этой компанией, предавшей рабочее дело?

— А почему мы, а не вы?

— Это дело эсеров, — ответил за него Давид. — Кому как не вам назначено расчищать дорогу восходящему на историческую арену пролетариату!

— Какова же тогда ваша, еврейская роль? — спросил эсер.

— Мы будем вам сочувствовать, — отпарировал Давид.

 

За сотрудничество в местных газетах при Деникине Давида исключили из Бунда. Нож в спину. Но не ему. Подумаешь, ошибся в оценке большевизма. В открытом письме, направленном в редакцию киевского «Коммуниста» и в красные еврейские газеты, он заявил о прекращении всякой политической деятельности и отбыл в Москву. В обогащенном кислородом сердце пролетарской культуры и дышится легко, и пишется споро.

В партию Давид не вступает, но великодушно прощает ей ошибки. «Непросто строить социализм в отдельно взятой стране. Мы первые из рискнувших и потому победим», — пишет он Владимиру Абрамовичу из Москвы. Юридически неграмотное заявление. Риск — не залог победы.

 

 

Беатриче

Интересно, зачем приехал Давид? Неужто завершить «Хронику»? С этой целью Владимир Абрамович ездил к нему в Москву, но там они разругались. Из-за Линде. Давид вымарал его из «Хроники» по причине необъективности: «Он был твоим другом!» Но ведь Линде стал во главе Финляндского полка, который первым выступил на демонстрацию, а после знаменитой ноты Милюкова пытался арестовать Временное правительство! «Твой герой столь велик, что в нашу скромную „Хронику“ не умещается», — съязвил Давид.

Он, конечно, мог не обратить внимания на стихотворение Мандельштама «Когда октябрьский нам готовил временщик…» с посвященными Федору Линде строчками: «Среди гражданских бурь и яростных личин, / Тончайшим гневом пламенея, / Ты шел бестрепетно, свободный гражданин, / Куда вела тебя Психея». Но через много лет, взявшись громить роман «Доктор Живаго», он, конечно же, не мог не заметить сходства между Линде и пастернаковским комиссаром Гинце. Да не об этом же писать в «Правде»!

В статье «Шумиха реакционной пропаганды вокруг литературного сорняка», опубликованной 26 октября 1958 года, Заславский не затрагивает второстепенное, говорит о главном:

«Роман был сенсационной находкой для буржуазной реакционной печати. Его подняли на щит самые отъявленные враги Советского Союза, мракобесы разного толка, поджигатели новой мировой войны, провокаторы. Из явления как будто бы литературного они пытаются устроить политический скандал с явной целью обострить международные отношения, подлить масла в огонь „холодной войны“, посеять вражду к Советскому Союзу, очернить советскую общественность. Захлебываясь от восторга, антисоветская печать провозгласила роман „лучшим“ произведением текущего года, а услужливые холопы крупной буржуазии увенчали Пастернака Нобелевской премией».

 

В тот раз Владимир Абрамович хлопнул дверью и пошел куда глаза глядят.

В дымном кабаке повстречал он дантовскую Беатриче, с коей и провел неделю в очаровательном бездействии.

«На душе не умирала песнь радости; мгновенными часами повторял я одни и те же слова, имена любви и ласки. В комнатушке топил полуразрушенную печь; холод исчезал; в темноте, лежа у раскаленного отверстия печи, так грезилось о северной жизни в нарвинской избе, где за дверью открывается тихая пустыня ночи. Впрочем, не жизнь грезилась, а скорее чудесная смерть от любви, переход, исполненный музыки и тончайшей напряженности, от реальных ощущений жизни (поцелуев, тела, речи, смеха) к таинственному замиранию, непередаваемому спокойствию. Со мной была Беатриче».

Они гуляли по чудесным переулкам, и ему открылась другая Москва, поразившая «ароматом исконно русского, исторически выросшего города».

«Бурлила жизнь, вырвавшаяся из подполья. Так странно было видеть лавки, набитые разной снедью, обилие торговцев и покупателей, улицы, залитые электричеством, извозчиков, проституток на лихачах. Словно бы сквозь прозрачную завесу глянула рожа старого „буржуазно-дворянского“ города; и в разгульном комиссаре виделся ему забуянивший купеческий сынок.

Голодающих не видать. Москва ест за счет остальной России. Старая черта российской государственности. Ей не до Волжской провинции со всеми ее тихими ужасами голода и смерти. Москва ест сытно, пирожное (10 000 р. штука!!); уничтожает огромные жбаны икры; густо мажет хлеб маслом и не прочь подсластить обед конфектами от Абрикосова. Все рвут по кусочку и живут сегодняшним днем».

Москва убедила Владимира Абрамовича в неодолимости буржуазной стихии. Она вырвалась, и нет сил ее водворить обратно.

О Петербурге и думать не хотелось. И каким же чудовищным показался ему родной город по возвращении… Труднее всего было вернуться к Февральской революции: за какие-то четыре года она успела стать музейной, и на свидание с ней ему приходилось топать в архив. Трамваи ходили редко, а пешком до Музея революции — целый час.

«В душе звучит одна струна — Беатриче. А если она оборвется? Тогда или пропаду физически, или нырну в стоячую серость и буду украшать какой-нибудь круг „заметных“ людей, собрание общественной скуки и пошлости, о чем будет непременно упомянуто в некрологе».

Эх, вина бы!

Мысли, как волосы Авессалома, путаются в сучьях. Зачем царь Давид отправил сына на войну? Спасаясь бегством, тот повис, зацепившись густыми волосами за сучья, и был пронзен стрелами… Ветхий Завет кровав. И посему правдив. Или правдив и посему кровав? Настольная книга для адвокатов и прокуроров. Царь Давид и князь Владимир. Сравнивать их — всё равно что Днепр с Иорданом. В огромной реке обращать язычников в христиан куда быстрей, чем в маленьком Иордане. Берем количеством. И наш Владимир Ильич берет количеством. Пусть потонут миллионы не желающих принять новую веру, зато костяк партии окрепнет и разнесет коммунизм по всему миру. Как первые христиане.

 

 

Строение понятия. Логическое исследование

В русской истории душно. Скорее всего, с непривычки. Пожелтевшие вырезки из советских газет при переводе в текст плохо распознаются программой, приходится вручную приводить в порядок буквенное месиво. Но и читабельное не читается легко, хоть и написано по-русски. Может, она родилась не в России, а у эмигрантов, преданных русской культуре? Или от Святого Духа, окрашенного признаками национальности? Отличается же грузинский лепной Христос от пермского деревянного… Полудух в женском образе… Смешно! Скорее всего, она выпала из летаргического сна. Однако самый длительный летаргический сон, официально зарегистрированный и внесенный в Книгу рекордов Гиннесса, продолжался не сорок, а двадцать лет. Вдвое короче. И случился он у женщины — кстати, в основном такое происходит с дамским полом — из-за ссоры с мужем. То есть сначала ей отшибло память на двадцать лет, потом она поругалась с мужем и залетела в сон еще на двадцать? Как бы то ни было, она очнулась в Иерусалиме.

Дует ветер, выколупывая солнце из-под тяжелой, тучной завесы. Центральные ворота кладбища закрыты, придется огибать. Там, в бетонной стене между железными прутьями арматуры есть лазейка. Арон с его комплекцией туда бы не влез. А она, как дождевая капля, способна просочиться в любую щель.

 

Кладбище самоубийц находилось в углу отдаленном. Бетонные постельки — ряд за рядом. Некоторые прикрыты одеялами в цветочек, но в основном всё голо. В этом наземном интернате ей уже места не найдется. Разве что в стенной нише.

В тиши раздался звук. Кто-то живой был здесь — и уж точно не царь Давид. Иудеям запрещено навещать самоубийц.

Закатное солнце выхватило издали женский силуэт. Подойдя поближе, она увидела девушку в зеленом плаще. Та сидела на корточках и ковыряла землю детским совком. Появление человека на карантинном кладбище почему-то ее не удивило.

— У вас тут кто? — спросила она и вылила воду из детского ведрышка на торчащие из земли кустики.

— Пока никто.

— А у меня брат. Он писал стихи, да никто не хочет печатать. Посадила кустики, и вот — у всех все цветет, а у него и кустики чахнут…

Зашло солнце, окрасило самоубийц в розовый цвет.

— Пора, — спохватилась она и вылила на двадцатилетнего поэта остаток воды из канистры. — Иначе на нас падет покрывало тьмы…

На иврите это звучало куда поэтичней.

Протискиваясь в лаз неловким телом, девушка разодрала рукав плаща и всю дорогу бубнила:

— Нервы, нервы, нервы.

 

Дальний Иерусалим уже зажег сотни оконных фонариков, а холм, с которого они только что спустились, утонул во тьме.

Если представить себе этот город как цветок, тогда лепестки его — это долины между горами, а сердцевина — крепость Старого города, обнесенная стеной. В ободке между сердцевиной и лепестками располагается застенный город с многочисленными районами. В одном из них под названием Рехавия находится ее квартира. Рехавия — от слова «рехок» («далекий»). Этот район основали в 1930‑е годы немецкие евреи; тогда им казалось, что он далек от Старого города. На самом деле — двадцать минут прогулочным шагом. Но через Старый город она не пойдет. Он на строгой самоизоляции.

Тропинка вывела их на гравиевую дорожку, где девушку ждала старенькая зеленая машина.

— Подвезти в Тель-Авив?

Нет, ее ждет Линде, вымаранный из «Хроники».

 

 

* * *

Арон. Проверка слуха. Где она, что она?

— Иду с кладбища.

— С кладбища?! Пешком? Это ж далеко!

— Предлагаешь устроиться там на ночевку?

— Предлагаю подобрать по дороге. Еду с работы в твою сторону.

— Спасибо, не надо.

— Зачем ты туда ходила?

— Навещать тех, кого ты не успел вылечить.

 

Потом она пожалела, что не согласилась. Центральная автостанция была закрыта, о чем она забыла; вдобавок ко всему разверзлась небесная душевая. Пришлось спрятаться под козырек лотерейной будки и ждать, пока сантехник поднебесья перекроет воду.

Живя без собственного багажа памяти, она легко несла в себе чужой. В плотной завесе дождя ей виделся двухэтажный пансион, который держала мать Федора Линде в деревне под названием Лембияла. Именно там и встретились зимой 1910 года Владимир Канторович и Федор Линде.

Все где-то встречаются впервые: на партсъезде, в приюте для инакомыслящих, в дурдоме…

Форменная глушь. Ближняя станция «Мустамяки» — в двенадцати километрах. Туда Владимир Абрамович и сбежал после обыска. Всяческий люд находил пристанище в населенном, как улей, доме. Анархисты, бунтовщики, даже юный Мандельштам.

Линде, отчисленный из университета за неуплату, писал там вводную статью к «Философским принципам математики» Кутюра. Взяв разгон, он продолжил свои собственные размышления в книге «Строение понятия. Логическое исследование». Этот труд долго не находил издателя, но всё же удача улыбнулась, и с этой ошеломляющей новостью Линде примчался к Канторовичу в Михалево. Дом закрыт. Но досада сменилась радостью — в эту минуту Владимир Абрамович возвращался из суда. Вечером они выпили за успех, а наутро пошли вместе в судебное заседание. Линде был любопытен…

«Не будь революции, он стал бы великим математиком», — думал Владимир Абрамович, разглядывая рукописные страницы с сотнями математических формул, тянущихся длинной колонной к доказательной цели. Бесплотность мысли и напряженный темперамент ума… Знаки, символы, черточки — в эти строгие формы укладывалось логическое размышление. Своего рода музыкальная символика. Линде и музыка. Рыдал, слушая Бетховена…

 

 

* * *

Иерусалим меж тем выплакался и прояснился взором. По рельсам — трамваи по выделенной полосе всё равно не ездят — она дошла до магазинчика с наружным прилавком, разжилась теплой питой и хумусом.

Дома она поставила чайник и включила компьютер.

На экране вовсе не Линде, а Давид. Импозантен, брюшко оттопыривает пальто. А усы! Отращенные, с витыми кончиками, которые он, нервничая, подхватывает кончиком языка…

За Давидом тянется шлейф. Жена, дочь и шесть сестер с мужьями.

Разговоры крутились вокруг мятежа. Сформированы ревтройки. Восстание подавят, начнутся аресты. Приструнят кого надо, займутся хлебом насущным. Деревня город не прокормит.

До статьи о Линде, написанной Владимиром Абрамовичем для «Хроники», не добрались. Может, и к лучшему. Поскольку Давид ее не примет и имени Линде не упомянет. Всё уйдет в «Былое» — и автор, и его герой.

Кладбищенские мысли. Жизнь, скрученная в тугой свиток.

Библейский вариант.

Вовик — Авель, Давид — Каин.

Авеля посадят. Выйдя из тюрьмы, он вскоре умрет. Некролог опубликуют в «Былом», в том же номере, что и статью «Федор Линде». Ни о том, ни о другом Владимир Абрамович, понятно, не узнает.

Каин, награжденный орденами Ленина, Трудового Красного Знамени, Знаком Почета и медалью за доблестный труд в Великой Отечественной войне, тоже умрет, но в глубокой старости и с чувством удовлетворения, сродни эротическому. Он всё сделал.

 

 

Федор Линде. «Былое», № 24

«Книгу о Федоре Федоровиче Линде напишет современный философ, математик».

Ну и где она?

В финляндской усадьбе, на улицах Петербурга, на склоне швейцарских Альп и под лучами итальянского солнца.

«Всюду, куда судьба заносила Линде, его личность раскрывалась, следуя каким-то своим, особенным, совершенно автономным законам развития».

Автономные законы развития? О чем он? Если бы Давид таким слогом писал о Плеханове, который был ох как непрост, ему не удалось бы создать образ, понятный каждому рабочему. Но ведь можно было отобрать для «Хроники» панорамные картины революционных событий, напрямую связанных с Линде…

«К середине дня весь Петроград был объят революцией, везде в городе слышалась стрельба, горели полицейские участки, из тюрем выпускались заключенные. Время подходило к вечеру, толпа у ворот Таврического дворца начинала уставать и замерзать, солдаты, не евшие с самого утра, начинали представлять собой никому не подконтрольную массу. Наступал критический момент революции, когда она либо побеждает, либо превращается в бунт, которому уготовано самоистребление. И в эту самую серьезную минуту исход восстания решил Федор Линде. Инстинктом бойца и вождя он понял опасность и всю свою пламенную энергию воплотил в команду, властный окрик и приказ. Короткой речью были спаяны разрозненные группы. Наметилась первая военная уличная организация, оторванная от прежних административных центров и подчиненная новому революционному началу. Появились караулы, дозоры, пикеты, вестовые. Нашлись начальники и командиры. Военное обучение пошло впрок. Федор Линде, еще никому не известный солдат, никем не поставленный и не уполномоченный, закрепил в эту первую решительную ночь поле битвы за революцией. И пока в Таврическом дворце создавался Совет рабочих депутатов, он носился по городу на своем грузовике, проникал в отдаленные воинские пункты, доканчивая победу восстания, рассеивал последние сомнения, где убеждал, а где действовал силой. Был сам одновременно штабом, офицером и солдатом, словом, творил историю этого неуловимого мгновения, которое нельзя предвидеть и нельзя заблаговременно подготовить.

По свершении революции скоро наступила смута. Действенная натура Линде, наивная по части политических выводов и хитросплетений, подсказала ему решение, как всегда, смелое и рискованное — сделать то, о чем много говорят другие, т<о> е<сть> выступить во главе петроградского гарнизона с протестом против вредной политики Временного правительства и, в частности, сбросить Милюкова. Так были подготовлены „апрельские дни“, связанные в истории Февральской революции с именем Федора Линде и повлекшие за собой первый серьезный правительственный кризис».

 

СМС от Арона:

«Велела записывать кейсы, получай!

Юную туристку из Тулузы занесло в Назарет. Она отбилась от группы, пошла куда глаза глядят и у нижней церкви повстречала мужчину благородной наружности, из тех, что вызывают доверие. Он представился местным гидом и сказал, что покажет ей пещеру первых христиан, куда не водят туристов. Это недалеко. Действительно, за церковью оказался закоулок, который вел к пещере. Под землей было холодно и темно. Он зажег свечку, и пещера просветлела. „Тут прятались от гонений первые христиане, — объяснил он ей, указывая вверх. — Видите отверстие? Там находился резервуар, куда поступала дождевая вода“. Ее бросило в жар. Она расстегнула пуговицы на кофте, и Иисус вошел в ее сердце. Первое чудо, которое Он сотворил, — уберег от надругательства. Ибо, прельстившись обнаженной грудью, мужчина благородной наружности распустил руки. Иисус же застегнул пуговицы на ее кофточке, вывел из пещеры и довел до церкви, где она пала в ноги нарядному служителю. Тот велел идти и не грешить. К нам ее доставили в прикиде Марии Магдалины: светлые кудри барашком спрятаны под черным платком, глаза устремлены в потолок».

— Ты говорил, что у тебя две Магдалины в палате… Кто же вторая?

— Перезвоню. Аврал.

И у нее аврал.

 

 

* * *

Полковой комитет в срочном порядке отправляет Линде комиссаром на фронт.

Организованная им военная демонстрация сочтена «недоразумением».

Линде отнесся к «комиссарской» перспективе с энтузиазмом.

«Иной совершенно план пленил его действенную натуру. Зажечь пламенными речами войска, преодолеть сопротивление австро-германцев, перешагнуть с армией через границу, понести в Европу на знаменах и штыках лозунги русской демократии. И, таким образом, торжествовать победу русской революции. В этом плане были элементы бонапартизма и якобинства — два начала, которые обычно сочетаются в богато одаренной индивидуальности.

А момент был действительно критический… Армия грозила утопить страну и революцию в волнах беспорядка и анархии. Власть теряла авторитет. Отданные приказы оставались безнаказанно неисполненными. Ни одна военная операция не могла быть задумана, тем более выполнена, так как не было уверенности, что ее доведут до конца. Железнодорожный транспорт разрушался на глазах: солдаты, покидающие фронт, брали с бою поезда, заставляли под угрозой смерти менять направление, перегружали вагоны, ломали двери, окна, крыши, словом, ценой варварского опустошения производили стихийную демобилизацию. В тылу шла безудержная агитации сторонников немедленного мира и новой социальной революции, которая должна империалистическую войну перевести в войну гражданскую. Законность и право отступали под напором социальной стихии.

Все чаще и чаще повторялись случаи отвратительных самосудов, когда дикость нравов состязалась с изощренной жестокостью. Поколеблены были все устои, все правила… Вожди теряли популярность, испытанные лозунги выцветали, программы раздражали своей неопределенностью.

На фронте целые дивизии отказывались выступать, и командный состав чувствовал себя окруженным враждебной солдатской массой; офицер, который бросался первым в атаку, падал мертвым от выстрела в затылок. Одни части занимались разоружением других.

В обстановке такого развала власти и армии очутился Федор Линде на фронте».

 

 

* * *

Ночной Иерусалим мерцает, смаргивает попавшие в глаза соринки.

В вывернутом наизнанку городе не выстроишь ни прямой, ни обратной перспективы. Его выпукло-вогнутое пространство многомерно: оно и провинция и пуп земли; трудно отсюда разглядеть происходящее там. К утру слипаются глаза, сквозь щелки век видятся голубое небо с дымкой на горизонте и мягкая линия гор.

Плоский Луцк, где был расположен штаб армии, не вписывается в картину.

Впрочем, и Линде не вписывается в Луцк. Он ждет бурной деятельности и тяготится однообразием провинциальной жизни. Утешение доставляет лишь игра какой-то девочки-музыкантши, которую он «открыл» в захолустном ресторанном оркестре и собирался вывезти с собой в Петроград.

 

Захолустье. Ресторанный оркестр. И девочка-музыкантша.

 

Вряд ли она услаждала его Бетховеном. Скорее всего, он отдался мгновенному чувству.

«Сколь мимолетны ни были бы мгновения, но в них отражался характер во всей его многогранности. И если Федор Линде любил, то в этой любви участвовали все его качества и недостатки».

«Не стоит распыляться перед финальным аккордом», — решил Владимир Абрамович и вычеркнул про любовь и девушку-музыкантшу.

«Линде — герой исторического мгновения! Он был тем, кто с решетки Таврического дворца приказал толпе солдат и обывателей строиться в ряды и стать армией революции. Революция усыновила его, учуяв в нем природную близость, стихийное родство. Основная черта характера Линде — стихийность, непреодолимая цельность человеческого порыва. И поэтому в минуты, когда революция разрушала наружные покровы и выбрасывала море кипящей лавы, Линде проникался величием этой победы и становился ее героем. И как стихия слепо, необузданно расточает свои силы, так и Линде знал только один предел своей свободы — смерть. Впрочем, внутренне он презрел и это последнее ограничение».

В последнем предложении Владимир Абрамович заменил точку на многоточие.

 

 

Страна деревьев

— …Был, вообще-то говоря, один мальчик, и был он очень грустным. Почему? Потому что мечтал путешествовать по свету, а путешествовать было не на чем. Не то чтобы самолета или корабля — у него даже обыкновенного велосипеда не было.

— Алексей Федорович, разве вы не на самоизоляции?

— Я? На полнейшей.

— А у меня справка. Могла бы поддаться искушению и поехать в Тель-Авив. Представилась бы сестре самоубийцы как русская из Израиля, которая пишет, читает и думает.

— Мальчика люди не занимали. Он любил деревья. И отправился в их Страну. Он давно заметил, что деревья ведут себя немного странно. Например, подходит он к знакомому месту в лесу, и кажется ему, что деревья стоят не совсем так, как в прошлый раз.

— А если войти в лес осторожно?

— Да, и тихо-тихонечко посвистеть… Так он и сделал. Вошел в лес на цыпочках, свистнул тихо-тихонечко — и деревья ожили! Клены, дубы и ели со скрипом расправили свои сучья — о-о-о-о-о-х! — и по лесу разнесся протяжный вздох облегчения. Дубы вздыхали потише, частыми вздохами. Потом деревья открыли глаза, которые у них были на листьях, — они никогда не открывают их, когда рядом чужой. Для тупых и бесчувственных людей деревья кто? Толпа палок.

Сказка французского писателя Леклезио в вольном пересказе Алексея Федоровича долгая, а на экране уже выстроилась «толпа палок».

 

 

1914

Полки` выступают, готовые к бою.

У всех одинаково строгие лица.

Я двери печалью закрою

И буду за них, за ушедших, молиться.

 

Эти стихи под псевдонимом «Канев» будут опубликованы в 1915 году в футуристическом сборнике «Весеннее контрагентство муз». Владимир Абрамович в хорошей компании: Бурлюк, Каменский, Пастернак, Маяковский, Хлебников.

 

У войны одинаково строгие лица, а культура разнолика. Стричь ее под одну гребенку будут специально сформированные бригады парикмахеров. Процесс подготовки асинхронен: одни уже острят ножницы, другие еще рассуждают о свободе мысли.

«Великой России — кроме „густо развитой сети железных дорог“ — нужно будет, и сейчас это началось, достаточное количество Культуры», — обращается Бурлюк «ко всем жрецам искусства, даже к тем безымянным, чье имя „дилетанты“ и чей жертвенник чадит лишь в краткие моменты свободы от каторги жизни».

«Пусть сильный не душит сознательно слабых.

Слабые стаей не загрызают сильного.

В мире эстетических отношений — уважение к чужому мнению (творчеству) единственное, всякого культурного человека достойное, поведение».

Далее Бурлюк обращается к публике, сравнивая ее с «тиглем из огнеупорной глины», и просит ее «любить искусство». А именно — «полную свободу», которое оно дает.

«Не бойся оригинальности!

Бойся пустых полок в книжных шкафах!»

 

 

Три года

Держат ли книги в парикмахерских? В Старом городе в мусульманском квартале есть мужские парикмахерские, где всё на виду, и можно наблюдать, как падают пряди с ножниц, как машинка катком проходит по черной гриве, оставляя на черепе светлые борозды; за какие-то десять минут от всего волосяного обилия остается один бобрик. Довольный клиент смотрит в зеркало. Голове стало легче. Кажется, там были какие-то журналы, но не книги.

Посыльный в мотоциклетном шлеме принес бандероль из Яд ва-Шем. «Дневник Отто Вольфа». Письмо с предложением перевести книгу со словацкого на английский. Английский ладно, но откуда она знает словацкий?

Бурлюк бурлит, а тут — тихий лес, где прячется еврейский мальчик Отто с мамой, папой и старшей сестрой. Зимой — в подполе дома некоего Сл. И так — три года. Весной 1945-го Отто выследило гестапо, его пытали, но он не выдал свою семью и был убит. Потом нашли и семью.

Язык Отто настолько прост, что не понять нельзя.

Ежедневная сводка погоды. От нее зависела жизнь.

И распорядок дня: каждое утро, между четырьмя и пятью часами, — поход по воду, затем кофе, сон, обед, сон, ужин, хлеб и вода. Еда, особенно обед, описана в мельчайших подробностях. Названия продуктов, трав, грибов и ягод — самое сложное для перевода. Но с этим справится словарь.

Разовых событий немного. Несколько раз Отто с сестрой перепугались, заслышав в лесу шаги и чью-то речь. У Отто болела спина (три дня мама его чем-то растирала), маму неделю рвало…

Три года жизни — сто страниц, включая предисловие и послесловие.

 

 

* * *

Три года идет война, три года поэт, затворившись в своем кабинете, молится за мир, а он всё не наступает и не наступает. Остается одно — революция.

И она свершается.

Владимир Абрамович служит ей словом и делом. Как депутат Петроградского совета рабочих и солдат руководит иногородним отделом; как бундовец — шлет своих делегатов на борьбу с антисемитскими выходками; как «политический защитник» — участвует в общественных адвокатских выступ­лениях, организует сбор материалов о еврейских погромах на Украине, редактирует «День» и публикует в нем аналитические статьи. Тем же, да только куда более страстно, занят Давид. Строчит статьи в меньшевистские газеты, разбивает в пух и прах меньшевиков-интернационалистов и большевиков, открыто разоблачает Ленина: немецкий шпион, платный агент германского генерального штаба. Летом 1917-го Ленин взрывается. Обзывает Заславского клеветником и негодяем, а его кампанию — грязной: «Грязная кампания клеветы грязных господ Заславских»! Давид был убежден, что Керенский этого фраера в страну не впустит. Но он ошибся. «Немецкий шпион» прибыл в столицу в запломбированном вагоне.

 

Арон в чате.

«Ты мне писала в тот самый момент, когда пошла заваруха с утюгом…»

«А ты звонишь в тот момент, когда в столицу прибыл немецкий шпион…»

«Надеюсь, ты не стоишь на Финляндском вокзале с букетом?»

«Так что про другую Магдалину, и при чем утюг?»

«Вторая Магдалина — юная еврейка родом из Ужгорода. Промышляла секс-бизнесом. Ее накрыли. Причина превращения в Марию Магдалину ясна. При себе у нее была глянцевая открытка с изображением кающейся блудницы, и она привела свою внешность в соответствующий картинке вид: прямые распущенные волосы, темные подглазья и тому подобное. Тулузскую Магдалину она признавать не желала. Требовала призвать монахиню Феодосию из монастыря в Абу-Гоше. „Та меня знает и подтвердит, что настоящая — именно я. Ну вот те крест, доктор, не было у Марии Магдалины кудрей барашком!“ Магдалина тулузская сообразила, в чем дело, и попросила у меня утюг. Она распрямит кудри, и сердце ужгородской Магдалины смягчится. Ведь гнев — страшнейший грех, его отмаливать долго».

«И ты дал»?

«Да. Тулузская положила курчавую голову на гладильную доску, занесла над ней утюг, а ужгородская раз — и выхватила утюг из ее руки. Прыжок пантеры — финита ля комедия. Обе рыдали, обнявшись. Чувства-то великие!»

«Она же могла обжечься!»

«Истерия обслуживает себя разумно: как правило, ее жертвами становятся окружающие».

 

 

* * *

«Клеветник и негодяй» арестованы отрядом латышей по приказу из Смольного.

В редакции «Дня» велено было взять пятерых журналистов, в том числе и Канторовича, но того не оказалось на месте. Попались Заславский с Кливанским и трое случайных, в том числе сотрудник газеты «Раннее утро», который забежал в «День» на перекур. Через двое суток всех отпустили, и Давид разразился в «Грядущем дне» едким фельетоном.

 

Той же зимой Владимир Абрамович ездил в Дриссу, где ему предложили составить доклад об организации местного контроля Полоцкого района. В тошнотворном расположении духа он сортировал по стопкам отчеты по судопроизводству. Тетрадь, куда он записывал стихи, валялась на столе нетронутой.

После разгрома левоэсеровского мятежа, а случилось это в июле 1918 года, началась облава на «антибольшевистские элементы». Заславские, Канторовичи и Варшавские срочным образом выехали в Ермоловку.

Голод. Дневник Отто Вольфа. Гастрономический трепет.

«Поля ставит на стол невесть из чего испеченный крошечный штрудель, и все, как дикари из племени Тумба-Юмба, начинают плясать вокруг под хоровое экстатическое пение».

В Ермоловке они с Давидом и замыслили «Хронику». В 1918 году казалось важным оставить будущему фактический протокол событий. Всё, что случилось, день за днем.

 

 

Рояль в ушах

— Я как раз недавно придумал одно чудо — называется Местный Поворот Времени. Например, если заснять на видеокамеру, как кто-то плюет на стенку, а потом прокрутить задом наперед, плевок со стенки соскочит в рот обратно.

— Что вы! По возвращении в собственный рот плевок облепят смертельные вирусы! Если вы где-то есть, обязательно носите маску и не ходите в гости. Вы, душа любой компании, на всех снимках окруженный друзьями и облепленный всяческими детьми, станете разносчиком вируса. На случай острой потребности в общении вот вам секретный код: звездочка, четыре цифры. Хотя зачем он вам? Мы и так вместе.

 

 

* * *

По немытому стеклу текут струйки. Дождь барабанит по козырьку крыши. В такую погоду одно удовольствие гулять по городу. Моцарт в ушах, никого нет, идешь и несешь в себе целый оркестр. На иврите жизнь имеет множественное число. Хаим — жизни. Так что она идет по той земле, где живут в разных жизнях, по крайней мере в ней их множество, и ни одна не имеет к ней прямого отношения.

Навстречу — стая инопланетян. Черные мужские фигуры с шарами на головах, целлофановые мешки поверх черных шляп раздуты ветром, женщины обеими руками придерживают парики. Мужья летят по воздуху — жены бегут по земле. Как пробрались в Рехавию эти нарушители карантина?

Рояль в ушах взрывается.

А ты влюбился в девушку, поведением и повадками так похожую на ту, что гуляет под дождем со справкой и рассказывает тебе сказки, которые сочиняла та, что сейчас подымается в гору по улице Газа. Девушка эта запоем читала романы, которые любила та, что теперь спускается к Мамилле, советовалась с той, что уже подходит к Яффским воротам, как воспитывать ребенка, если он всё же родится. Эта девушка подбирала бездомных животных, а та, что бежит в темноте по базарным ступенькам с роялем в ушах, подбирала бездом­ных людей. Чем там дело кончилось, неизвестно.

Откуда это? Что за девушки?

 

Ворота Храма закрыты. Она подергала рукой за железную ручку, спрыснула ладони аэрозолем и спряталась в дневник Федора Петровича, который тот всё еще читал в поезде.

 

 

Неумытые идеи

«Молодость и стремление к любви, а в связи с этим уход за наружностью. Начинается изучение женской психологии».

Место флотского заняла веснушчатая девка в цветастой косынке. Деревенская. Городские косынок не носят. Поймав на себе Федин взгляд, девка потупила очи и опустила голову. Только что флотский на него таращился, а теперь и он, Федя, делает то же самое. В штанах затевалась чехарда. Чтобы унять себя, он уткнулся в дневник.

«Когда я приехал осенью 1920 г. в школу, то нужно было приспособиться прежде всего к товарищам. Результат сказался в том, что стал матюгаться, учиться курить и позволять намеки относительно Д. В этом я так успел теперь, что иду одним из первых. Мое отношение сознательное к этому таково, что это необходимость и что это не помешает чистоте идей».

Идеи умытые, аккуратненькие, чистенькие, а жизнь чумазая…

Девка лузгала семечки. Пустой ее взгляд блуждал по вагону, но всякий раз возвращался туда, где сидел он, упершись спиной в тугой холщовый мешок.

«За последнее время хозяйство наше значительно расстроилось. Произошло это ввиду вообще тяжелых условий, но главным образом потому, что отец ввязался в партию и увлекся политической работой. Как председателю Волкомтруда жалованье ему было 10 000 рублей в месяц, да сотня матюгов в день. Двор наш развалился, дров нет совершенно. А отец к тому еще не только прогуливал всё рабочее время, он и лошадь с собой увозил. Мать видит, дальше так продолжаться не может, и повела политику. Если он в артели закрепится, то не сможет свободно распоряжаться днями работы и отвлечется от политики. Одно обстоятельство прямо-таки толкнуло ее на этом настаивать: отец вздумал вместе с комиссаром и не знаю с кем еще въезжать в Пахонь на землю эстонцев. Вроде как следуя линии партии. Заварилась каша, мать подзуживала, натягивала вожжи. Нашенских сперва было 5 семей, потом число их выросло до 12, и все из бедноты. Где много людей и шуму, там мало толку. Народ собрался тугой для того, чтобы понимать и уважать чужие мнения, и криков получилось порядочно. Являлась брань и попречки; не было решительности и общего согласия. И тут наскочил Кронштадт».

— Докуда будешь? — раздался над ухом девкин голос.

Федя поднял голову, повел носом. Запах кислого теста, исходящий от ее тела, как ни странно, показался ему приятен.

— Дотуда, — усмехнулся Федя, представив себе картину: вот он разводит по сторонам ее толстые ноги, вставляет дуло в дырку… Фу! Бес побрал бы эту политику! Она теперь везде, в каждой щелке… Как же эта щелка открывается до таких размеров, что целая голова может оттуда вылезти? Из тьмы на свет все из одного места выходят. Даже такие, как он, видный парень из Видони.

Не дождавшись ответа, девка пожала плечами и протянула ему кусок бублика.

Он отказался, хотя и был голоден. Ни к чему дорожные отношения. Он и деревенской молодежи чуждался. Об этом сказано в дневнике, но не девке же вслух читать!

«Отчасти меня возмущали и отталкивали деревенские вкусы и манеры, отчасти, может, потому, что во все четыре года самостоятельной городской жизни и напряженного учения я мало видал семейную жизнь и потому спешил ею насладиться и, так сказать, привязывался к домашнему очагу. К тому же я любил книги и, имея летом праздник для чтения, часто прятался с книгой от товарищей на хлев, в сад и др. места. Это идейная сторона дела. Другая причина, может быть первопричина, состоит в сознании того, что я молодой человек не хуже других, что другие веселятся, а я вроде как прозябаю. Например, в Троицу всю ночь шум и веселье, а я сижу где-то на парадной и мечтаю, завидуя веселью других. Или же всё сводилось к обыкновенному бродяжничеству, купаниям, ягодам да и просто к наслаждению природой. А мне-то хотелось познакомиться со средой, но этому опять мешал страх перед Д. в том смысле, что при виде моей неловкости и робости они будут смеяться, указывать пальцами. А я, признаться, довольно самолюбив».

 

 

Танцы при луне

— Помнишь, я тебе рассказывал…

— Не помню.

— Про итальянцев. Они заинтересовались, кто я такой. Ответил: «Алексей, русский из Израиля; пишет, читает и думает».

— Ваш папенька в юности тоже любил писать, читать и думать.

— Думать?! Не помню, чтобы он страдал развитым воображением. Он любил природу. Как юный натуралист. Кстати, как только взойдет луна, у нас будет бал. Приходи, увидишь, как в лунном свете деревья помаленьку станут вытаскивать из земли свои бледные корни. Потом встанут в кружок посередине поляны и начнут медленно-медленно раскачиваться и поворачиваться, скользя корнями по земле…

— При этом они подсвистывают и прихлопывают друг дружку ветвями. Медленный, торжественный танец, тихая красивая музыка…

— Откуда ты знаешь?

— Читала Леклезио. А мальчик будет ждать, пока к нему приблизится самое маленькое дерево, его знакомец-клен…

— В моем переводе?

— Да. Там еще было про девушку со справкой… под дождем…

— В сказке про мальчика в Стране Деревьев дождя не было. Там старые деревья стояли по краям поляны и покачивали в такт молодым танцорам своими могучими кронами. Угомонившись, деревья забирались корнями в свои земляные норы.

Алексей Федорович прилег рядом с кленом. И приснился ему странный сон. Не про девушку, гуляющую под дождем со справкой, а про девку конопатую. Та его папеньке глазки строит, а он ее хвать — и Лениным по башке.

 

 

Умственная деятельность

— Нравственность подчиняется интересам классовой борьбы пролетариата, ясно?

Девка вытаращила глаза. Откуда ей знать, что именно эти ленинские слова легли в основу правильного подхода к разрешению полового вопроса. Как уж они туда легли, неизвестно, но вопрос «Что такое любовь?» в училище штудировался, ответ списан с доски: «По пролетарскому учению, это сознательное или бессознательное взаимное влечение с целью продолжить свой род, выполнить одно из основных положений закона борьбы за существование».

Девка нахально лыбится, слюнявит языком сухой бублик, в штанах набрякает, вот-вот польется. Туалетов нет, до ближайшей станции неизвестно, сколько ехать, а там поди знай, куда бежать, чтобы поезд без тебя, бессовестного, не ушел. Но почему же бессовестного? Без мощного движения члена дети не производятся, а без новых людей человечества нет.

Стоит предаться умственной деятельности, как член приходит в покой. То есть мозг имеет управу и над половым чувством. Конечно, распалившись до предела, можно дрочить в одиночку, хотя куда сладостней в группе с парнями. Но вот очнешься, глаза бы на них не смотрели. Стыдоба. А подлая душонка снова просит. В чем тут дело? Ведь семя должно давать всходы. И член дан не для того, чтобы поливать спермой отхожие места, а чтоб войти в правильное отверстие к правильной женщине. Она примет его в неприличное слово на букву «п», и зародится новая жизнь. В природе соития, как и в природе вообще, есть и красивое и безобразное. Навоз-то из говна, а без него и картошка не родится! Городские ее за обе щеки лопают, а расскажи им, какая вонь стоит при унавоживании земли, поперхнутся. Потому, говоря о любви, мы замалчиваем ее темную сторону. В остальном же соитие полов вполне согласуется с сущностью пролетарского учения. После зачатия — никаких Д. и Ж., только Ж., то есть жена, персона конкретная. И если мы все чего-то еще не понимаем или делаем вид, что не понимаем, стало быть, мы или малограмотны, или вопрос еще не разрешен наукой. Однако на девку лучше не глядеть. И без нее есть, о чем подумать.

Самолично ли решили эстонцы вернуться на исконные земли или следует признать факт притеснения, сживания с места? Наше-то хозяйство охромело, никак не ступить ему крепко на социалистическую ногу. У эстонцев же, если смотреть со стороны внешней, полный порядок. А что в головах ихних, никто не знает. Молятся по-своему в маленькой кирхе и молчат. А сами небось боятся, как бы кирху их не подожгли. Народу не нужна Церковь, отделенная от государства. Придется рушить. Так он отцу и сказал. А тот сплюнул и перекрестился. Тогда пусть всё остается как есть, только кресты спилить и на их место водрузить флаги новой веры.

Есть ли у мысли речь? Когда не пишешь и не говоришь, а просто думаешь, какая из этого нарождается форма? Устная или письменная?

 

 

* * *

Слова липнут к пальцам, как мухи к сгущенке.

Под воздействием вагонной духоты Федя растекается мыслью по древу, но не по тому, волшебному, с коим кружится в танце его будущее фиаско — сын Алексей. С этим он чикаться не станет. Вырвет с корнем из сердца.

 

 

Стрелки обезумливания

— Я грущу. Если можешь понять мою душу доверчиво-нежную, приходи ты ко мне попенять на судьбу мою странно мятежную…

С Алексеем Федоровичем творится неладное. Его записи в блокноте несут на себе печать умственного расстройства:

«Отношения с сыном, к сожалению, как были внизу, так и оставались. Между ним и отцом самый большой конфликт начался, как это ни странно, при заведении домашних животных. Отец убил маленького подаренного ему щенка. Убил за отсутствие провинности. Щенок сделал лужу. Отец достал стреляло — и щенок завыл в крови. Для отца это было не страшно: он выходец из деревни.

Старуха-мать и после смерти мужа не смогла принять правду. Однажды она призналась, что смерть вождя могла повести к лучшему. Но дальше не пошла — очевидно, враги запустили слишком большой и глубокий страх. Есть мнение, что страх охватывает глубину души и сокращает срок жизни. Кажется, отдача власти „умным большевикам нового типа“ ведет народ в рай. Пока такое поведение ведет народ в ад. В специальной организации на небе есть служба помощи земляным жителям. При росте враждебности агенты сообщают об этом начальству, и оно присылает на землю необходимые инструменты воздействия. Среди них могут быть стрелки` обезумливания».

Скорее всего, он выполнял задание психолога. Она занималась тем же.

И кстати, у нее нет никакого страха прожить жизнь по сокращенной программе. Поскольку это не ее жизнь, а кино. Его можно остановить нажатием красной кнопки на черном пульте.

 

 

* * *

«Ночь

тихо кругом

все спят упитанные зрелищами которыми насладились на игрищах а именно мордобитиями которыя происходили на оном собрании…»

 

Звонит Арон.

— Представь, это кино происходит за Zoom’ской решеткой!

— Что за Zoom’ская решетка?

— Не знаешь?! Новая интерактивная форма общения. Все на экране, и каждый в своем квадратике. Сколько людей — столько квадратиков. В данном случае — три. В одном — Мордехай с молодым эфиопом-санитаром (глаза горят огнем отмщенья), в двух других — по скафандру: я и тюремный врач Штуклер.

Мордехай бушует. Сдирает с себя маску, плюет в санитара. Он готов подчиняться Путину, но не эфиопам. У этих лжеколен Израиля за всю историю родился лишь один гений, и тот — русский Пушкин! Он, Мордехай, на связи с Уханем, он обязан спасти русский народ! Китайские правозащитники передали ему формулу бациллы! И вакцину. Если через час его не экстрадируют, они с Путиным весь Израиль на колени поставят. Будут жать на все рычаги, включая блокпосты и атомный реактор. Короче, требует от меня рекомендацию на выезд с гуманитарной миссией! Если не дам — заразит уханьской бациллой. Меч мести белых при нем.

— Зачем ты мне это рассказываешь?

— Захотелось услышать голос.

— Свой?

— Выходит, так. Где ты, что у тебя?

— В Видони. Там тихая ночь…

— Завидую! Всё, возвращаюсь в дурдомовский полдень.

 

«…я был разбужен от сна возвращением с гулянки,

имел терпение выслушать самые свежие события,

как ванюта васюте бил по морде

как сеха грозил всех разогнать на будущий день,

сколько у феодосия волосиков на голове и какие меры должен феодосий принять чтобы он не сделал того же на другой молодой голове».

 

Отцовские послания Федя читает про себя, но как бы вслух, мозг сам производит пунктуацию.

«я поставил самоварчик (тебе известный), которым я иногда пользуюсь и несвоевременно в виду услужливости чаепития,

и так все теперь спят довольные во всех отношениях проведенным днем,

а я пользуюсь тишиной и тем, что порядочно отдохнул и выспался.

Мое последнее письмо было несколько скачковато,

письмо нервно настроенного человека, который поразвинтился,

подчас не под силу вести такую важную и ответственную работу,

с одной стороны циркуляры и распоряжения центра, написанные довольно грамотно и дельно, с прибавлением о неисполнении вся ответственность ложится на ВЗЛ,

с другой стороны серая масса, до которой надо довести все эти постановления…»

 

В том же письме отец просил «составить биографию в пять предложений».

Вышло так:

«Петров Петр Петрович, 1875 года рождения, крестьянин-середняк до и после Октябрьской революции. Во время империалистической войны служил в царской армии рядовым солдатом. Вернувшись в деревню в конце 1917 г., принял активное участие в организации советской власти и в организации комитетов бедноты. Член ВКП(б) с 1918 года. Не порывая связь с сельским хозяйством, работает на разных выборных партийных и советских должностях в своей волости».

Но тут вопрос: указывать ли в характеристике, что в юности отец был певчим на клиросе и что до призыва в царскую армию тридцать лет сапожничал? Приводить ли имена жены и шестерых детей? Учитель истории сказал, что подобными деталями можно и даже нужно пренебречь.

 

 

Яканье

«Я родился неважно где. Родился совершенно случайно в семье неизвестно кого, но этот случай оказался неплохим, потому что жизнь мне вообще-то понравилась. Особенно всё рыжее. Рос я непонятно как и вырос в совершеннейшего балбеса.

Что я уразумел? 1) Взрослые бывают мужского и женского вида (МВ и ЖВ) и делятся на отцов (ОМВ), матерей (МЖВ), дедушек (ДМВ), бабушек (БЖВ), др. родственников обоего пола (ДРМР—ДРЖР). 2) Взрослые подразделяются по росту (низкие-высокие), толщине (толстые-тонкие), специальности (дворники, учителя, милиционеры, министры, научные работники и др.), однако остаются Взрослые и правила обращения с ними не меняются».

Предки Алексея Федоровича жили будущим и посему взрослели стремительно. Одиннадцатилетнего сына и девятилетнюю дочь Владимир Абрамович расценивал по средневековой шкале, где дети — те же взрослые, только в миниатюре. «Ребята, вы стали замечательными писателями. Лялины письма дышат серьезностью, Лёвка еще сохранил слабые следы иронии и балагурства, но и он страшно обстоятелен».

Алексей Федорович с детьми балбесничает: «Пушу это пусьмо, но, к сужалению, зумнкнуляся на букву „у“. Ну ничегу, все рувну ту всу пуймушь, прувда? Уй! Кужется утпускает, неужели я смугу писать тебе нормально, без этого дурацкого уканья? Отпустило. Теперь так легко печятать… Мяжду тям стряння, я кяжятся стял якять! Яканья ящя хяжя…»

 

Ну какая же вы, простите, зараза, Алексей Федорович! На что вы меня подбиваете? Сказать вам, что я… Нет! Молчу.

 

 

Страна Великого Молчанья

* * *

Я спрашивал моряков, укрепляющих снасти,

Где лежит страна Великого Молчанья.

Иные смотрели на меня, не скрывая участья,

И предсказывали долгие годы скитанья.

 

Владимиру Абрамовичу давно не снились стихи. Да вот приснились. С тремя звездочками и посвящением Ф. Ф. Линде. Жаль, что сочиненное во сне тускнеет наяву.

 

А другие смеялись, от них пахло водкой,

Они говорили, что могут отвезти меня за плату.

Какой-то, самый пьяный, уже отвязывал лодку,

Обещая вернуться к солнечному закату.

 

В Торопце его ждет защита по делу молодого крестьянина. Тот убил жену и бросил ее в колодец. Науськала его женщина, с которой он сожительствовал. Она же и подговорила отравить ее мужа; последний чудом остался жить. Если подзащитный не сможет заплатить, он будет защищать бесплатно.

 

Я ушел от них безутешный и сел у порога

С закрытыми глазами, чтобы не видеть прохожих.

И думал о любви, что должна быть у Бога,

О любви, примиряющей людей и ложь их.

 

Прочтение обвинительного акта производит впечатление такое, будто сожительница крестьянина «околдовала». Характерно: когда он ночью убивал свою жену, околдовавшая глаз не спускала с процедуры, сама же и сбросила труп в воду. Свидетелей около 50 человек.

 

А вечер допевал последнюю из песен

И тихо ронял свои слезы прощанья…

В этом мире, где блеск звезды так чудесен,

Нет страны Великого Молчанья?

 

 

Проказы природы

ВИК (Волостной исполнительный комитет) на нервах. Отправляет Петра Петровича по капризной погоде в Торопецкое лесничество. Насчет распределения леса и дров. Явка обязательна.

Четыре весны ездил он перед Масленицей в Торопец встречать сына, четыре весны ждал с замиранием сердца свистка, возвещающего о приближении поезда. Насколько же хорошо и дорого было видеть лицо, близкое ему по самой природе… А этой весной лицо, обретшее совершеннолетие, прибудет само, да по другому маршруту. Не будь мятежа, он бы и дело сделал, и Федю встретил.

Экскурсия прошла впустую. Налетела пурга на талые воды, начальство по избам попряталось, в лесничестве — один сторож. Угрюмый старик. Когда-то учил приходских парней хором петь. Петровича не памятует. Таких у него на клиросе перебывало несчетно. Новостей про вырубку леса не слыхал. Но есть другая новость: ихний работник по наущению ведьмы собственную бабу забил и в колодец бросил. Был суд. Ведьма та и парня до гадкого дела довела, и зиме когти распустила…

— Проказы природы, — поддержал беседу Петр Петрович.

— Нет, тут действие нечистой силы, — не согласился сторож с представителем ВИКа. — Снега-то таяли дружно, и вдруг метель. Один человек зло содеял, а ненастьем наказал всех.

— Ничего, весна возьмет свое, — утешил Петр Петрович угрюмого старика.

 

Обратная дорога привлекательной не показалась, а всё же доставила удовольствие.

Во-первых, не провалился в присыпанную свежим снежком прорубь, подоспела ель, протянула лапу. Ухватился он за нее и вышел из воды сухим. Не удалось проруби искупать его в ледяной купели. Во-вторых, сдержал партийное слово, и сторож тому свидетель. В-третьих, мысли о Феде согревали стылую душу. Прибудет сын, привезет из города солнце.

 

 

* * *

Жалкий месячишко, и тот спрятался за тучи. Ноги вязнут, света божьего не видно. Морок, а не путь. Идти по нему с тяжелой поклажей было мучительным испытанием.

Но вот вдалеке показались избы. Одна из них, со скошенной набок крышей, принадлежала семье Ванька, однокашника по приходской школе. Если что, он Федю на ночлег примет. Хотя не очень-то они и дружили. Скорее всего, по вине отца. Петр Петрович постоянно ставил Ванька в пример. Из-за голоса. Ванек пел в церкви. Но не хором. Соло. Сам неказистый, а голос как у соловья. Увез Ванек свой голос в город на обучение, однако на Масленицу возвращал его в деревню и давал ему полный ход на местных супретках. Девки увивались. Не за ним, конечно, за его голосом.

Из-за мятежа Ванек до дому не добрался, но на ночлег пустили, за что Федя уплатил матери Ванька косынкой, которую вез племяннице. Утром он угостился чаем с сушками и отправился на почту, где отбил телеграмму: «отец шли подводу».

 

 

Почта и сельсовет

Петр Петрович телеграмму получил, почтальоншу с Женским днем поздравил, правда, с пустыми руками. Прибудет сын, они это дело поправят.

— На масленицу отродясь такой погоды не было, — вздохнула завпочтой, пребывая в относительном тепле и полном безветрии. — Чего в дверях-то стоишь, проходи.

Образцово-показательный орган связи был устлан свежеокрашенными досками, что усложняло подступы к завпочтой. Целая процедура: стряхнуть снег с шапки, обмести веником снег с обуви, вытереть подошвы о половик…

— Как бы Федя в дороге не застрял… — развел руками Петр Петрович. — С Теребуни доправы нет…

 

Какие у него были руки? А сам он весь, целиком? Ни одной фотографии…

 

— Подсоблю. Почтальон тамошний и в ненастье газеты развозит.

— Новости должны быть свежими и общими, — согласился Петр Петрович, продолжая стоять в дверях. — Даже плохие. Чтобы и радоваться и огорчаться сообща. Иначе ерунда выходит. В городе — мятеж, а мы Масленицу справляем.

— Не Масленицу, Международный женский день. А контрреволюцию мужики устраивают. И за это Ленин, — завпочтой перекрестилась на вырезанного из газеты вождя, — покажет им кузькину мать!

— Как бы нам не показал… На одном только нашем районе числится задолженность на одиннадцать тысяч семьсот сорок пудов!

— С кого теперь будешь взыскивать, Петрович?

— Запутанность большая, а надо сделать в срок, иначе дисциплинарный суд.

— Не мути воду, — пригрозила кулаком завпочтой. — С меня доправа с Теребуни, с тебя — честное партийное, что корову не заберешь.

Петр Петрович дал честное партийное, нахлобучил на голову ушанку, отворил дверь и, подхваченный ветром, понесся по свежему крупитчатому снегу к подводе. Худая лошаденка била копытцами, загонял он ее по сель­советам: всюду спешка, нет возможности быть одновременно на всех местах, и результат по задолженности растет. Вновь перебор на 843 пуда. Где? Который пропустил?

Тпру! Лошаденка стала у избушки с надписью «Сельсовет». Наспех сбитая фанерная изгородь кренилась на ветру.

— Стоять! — осерчал Петр Петрович и с размаху пнул фанеру ногой.

 

В конторе ждала его депеша: «Работу считать ударной. Вы являетесь чрезвычайным уполномоченным и несете всю ответственность. Поступенчатые семссуды слабые, поскольку не составлены все списки. Принять все меры по взысканию вплоть до принудительного взыскания».

Выходит, поборы и есть наш ударный труд? Там корова, там часики, тут дырявый самовар… Куча ребятишек-оборванцев при задолженности в 50 пудов…

На это придется ответить.

«Предсельсоветы хотя не охотно, но составляют протоколы описи, заглядывают во все уголки, не пропустить бы чего, но, увы, в итоге ничего. Семссуду оставили только на бедняков, а они были описаны еще прошлый год и в большинстве случаев от взыскания воздержатся…»

Бак с водой нагрелся. Петр Петрович отпил кипятку из кружки и решил не оправдываться письменно, а говорить с волостным исполнительным комитетом напрямую. Он стал перед новым зеркалом — нашел ведь эстонец, чем русака подмаслить! — провел острым ногтем косую линию так, чтобы седые клочки разложились на его лысине сообразно, и, поплевав на ладонь, пригладил их.

 

В зеркало она его разглядела. Но не целиком.

 

— Возьмем работу организационную…

— Петрович, чего рожи кажешь?

— Лекцию тебе собираюсь прочесть, — заявил он зампредседу, но у того были другие планы — поссать, глотнуть кипятку. Поди объясни ему, что в коллективе есть всякие: и партийные члены, и с трудом подрастающее поколение, которое надо щадить правильным воспитанием, а он то и дело пускает ядовитые шпильки в их адрес.

— Изгородь верни на место, лекцию запиши и подотрись ею.

 

Арон в чате.

«Палату с царями Давидами и Христами полностью изолировали, хотя отсутствие обоняния и высокая температура была только у помешанного».

«Так они же все помешанные»!

«Но не все с температурой. Жаль, вовремя их не выписал. Теперь хожу в скафандре, курить невозможно…»

«У кого температура?»

«Ну конечно же, у твоего. Кстати, у тебя с ним был контакт на Голгофе. Так что две недели самоизоляции. За порог ни шагу. Продукты завезу и оставлю под дверью. Если что-то еще нужно, сообщи».

 

А что еще нужно?

Собрать комиссию по благоустройству. Сельскохозяйственную и культурно-просветительную. Чтобы наладить работу, член ВИКа обязан посещать собрания.

Так Петр Петрович только и делает, что посещает собрания!

Почему же тогда работа секций ВИКа ползет черепашьим шагом?

Потому что слишком много обязанностей и нет времени для подготовки.

«Где копошили мозгами волземкомы? Хоть караул кричи… На нем — и судебное дело волостной земской комиссии, еще и процессуальные — по распределению леса и дров. Разбирательства с пахотным отпуском, который ограничен пределом до ночных, ежедневное разъяснение и улаживание разных конфликтов между гражданами…

В волости проходит землеустройство, загляни туда, там одни нелюди…»

 

 

Единый фронт

Все превратно в этом мире.

Мы окажемся опять

На Гороховой, 4,

На Шпалерной, 25.

 

Куда отвезли Владимира Абрамовича? Правильней было бы на Шпалерную. Там хорошая библиотека. К тому же в той тюрьме некогда сидел Владимир Ульянов, лепил из хлеба чернильницы, писал молоком шифрованные послания соратникам… Одиночка, в которой Ульянов провел год с гаком, если отсчитывать от декабря 1895-го, вряд ли походила на натурный рисунок Лансере 1931 года. Можно вообразить, что в октябре 1922-го там была та же тяжелая зеленая дверь с глазком. Об одиночке, равно как и о вешалке для пальто, и речи быть не могло. Подъем, тридцать мужских особей по команде встряхивают набитые соломенной трухой матрацы, пылища, спертый воздух, нестерпимая для организма очередь в уборную…

На записку Давида, в которой тот обещал немедленно разобраться с грубейшей ошибкой, Владимир Абрамович ответил уклончиво: «Язык зла правил не знает». Строитель вавилонской башни Пролеткульта живет в ином измерении. Какие могут быть ошибки, когда правит шабаш? Процессы по делу профессора Таганцева, который якобы возглавил «Петроградскую боевую организацию», расстрел главного зачинщика вместе с женой, расстрел Гумилева, расправа над духовенством в зале бывшего Дворянского собрания…

Одних убивают, других высылают. Лучше бы, конечно, выслали. Да нейтральному представителю интеллигенции, коим мнил себя Владимир Абрамович, Троцкий такого подарка не сделал. А Айхенвальду сделал. Допек его «этот философский, эстетический, литературный, религиозный блюдолиз». Эта «мразь и дрянь» пять лет накопляла «свой гной низверженного приживала», да так и не успела вовремя сбежать «из пределов бесславия». А теперь НЭП открыл шлюзы его творчеству. И он осмелел. «Вынес в литературу свои длинные уши, свои эстетические копыта и злобный скрип своих изъеденных пеньков… У диктатуры не нашлось в свое время для подколодного эстета — он такой не один — свободного удара хотя бы древком копья. Но у нее, у диктатуры, есть в запасе хлыст, и есть зоркость, и есть бдительность. И этим хлыстом пора бы заставить Айхенвальда убраться за черту…»

Такого рода лексику не переваривал ни ум, ни желудок Владимира Абрамовича. Ум не нагляден, а то, что с учетом общего отхожего места творилось с желудком, лучше опустить.

«А ведь наружная жизнь преображается до неузнаваемости, — думал он, подтираясь страницей с траурными объявлениями. — Горит всю ночь электричество. Невский залит огнями дуговых фонарей. Трамвай до полуночи. Дома у нас звонит телефон. Все волнуются, спрашивают, что случилось… Домашние хорошо одеты, едят белый хлеб, густо мажут маслом; исчезла каша, селедка. Появились фрукты, виноград…»

За дверью раздались шаги. Уступив пришельцу смердящий трон, Владимир Абрамович поплелся в камеру, нащупал в изголовье карандаш и продолжил думать в письменной форме. В оборот пошли пустые поля газеты.

«На душе словно мозоли выросли, огрубела кожа. Чертовщина повседневной тупости. Вот она, опустошенная душа интеллигенции, наполненная страхом за жизнь. Голод… Мать съедает больного сына… Страна, в которой живут людоеды. Жуткие строки газетных корреспонденций. Равнодушие пропускает это сквозь уши и продолжает копаться в будничном мусоре.

Разбежались по окраинам блузники. Беднота голодает в одиночку, неслышно, незаметно. Тройные подбородки, мясистые затылки — русские, иностранные — занимают всё больше и больше места на тротуарах, в кафе, кинематографах, в приемных ответственных работников. Едят и пьянствуют на виду в открытых настежь ресторанах.

Новая буржуазия сочнее, ядренее старой; она постоит за свои права и дешево „завоевания“ революции не уступит. Все эти годы терлась она в разных советских и кооперативных учреждениях, великолепно владеет революционным жаргоном, легко бросает налево и направо слова „товарищ“, „коллектив“, „комитет“ и т. д., где надо покрикивает, где надо подлаживается; не любит политики, но охотно ругает эмиграцию, белых; презирает эсеров, меньшевиков вообще, теоретизирует по части отвлеченностей, схем, особенно высмеивает идеалистов; хлопает собеседника по плечу, щедра на взятки, любит показать свою стремительность, рискует, обманывает, не знает традиций, не дорожит общественным мнением (которого, впрочем, и нет), живет и довольна, коллекционирует всё, что дорого, жадничает и облизывается, и знает цену своему благополучию. Из литературы любит мемуары сановников (воспоминания гр. Витте имели огромный успех!); обязательно раздобудет старые сервизы; поспешно сбивается на старый покрой платья; заводит своих меценатов, свои салоны; тоскует на театральных премьерах; страшно хочет иметь своих любимцев-артистов на сцене, лошадей на ипподроме; еще пока вздыхает, но всё громче и наглее, по усадьбам, дачным особнякам, парникам и оранжереям; усаживается только в спальных вагонах, требует ресторанов, киосков, экспрессов, тишины и комфорта. Ни пяди „блаженства“ уступить не хочет; за всё согласна платить, в этом непреодолимая ее сила, и поэтому всё выполняется по щучьему ее велению».

Заполнив словами поля по всему периметру, Владимир Абрамович спрятал газету в пальто, которым пользовался для возвышения головы, и спохватился: с чем же идти в клозет? Нужда меж тем подступала.

«Нечего было ждать наступления золотого века, — думал Владимир Абрамович, стягивая с себя уже не очень свежие кальсоны. — Человечество, подобно змее, грызет свой собственный хвост и сбрасывает старую кожу, чтобы снова облачиться в тот же наряд… Россия! Европа! Старый, Новый Свет! Огромная белка вертится в историческом колесе. И каждый поворот колеса в учебниках называется «прогрессом»… В чем же суть жизни? Не в личном ли совершенствовании? Не в творческом ли прозрении?»

Стукнули в дверь. Пора. И тут Владимир Абрамович обнаружил, что стащил у храпящего соседа ту самую страницу из «Правды», где была опубликована статья «Диктатура, где твой хлыст?». На воле он не позволял себе брать чужого, а тут взял — и поплатился. Как быть? Пока думал, погас свет. Подтираться Троцким в потемках легче, чем нащупать пупочку от умывальника. «Пусть же скорее настанет момент прозрения, — взмолился он, — и пусть смерть завершит это творчество».

Вода лилась скупо.

 

 

Плыл в реке водяной

— Грустная история, — вздыхает Алексей Федорович. — Я бы на месте деда выбрал заграницу.

— Увы, Владимира Абрамовича туда не пустили. В свои тридцать шесть он мечтал либо о добром колдуне, который изгнал бы злой дух из отечества, либо о загранице, где бы он смог отдышаться и взглянуть на происходящее со стороны.

— Вот Гоголь и уехал в Рим писать «Мертвые души». Я по его следам изрядно нагулялся. Даже нашел место того ресторанчика, где Николай Васильевич столовался, рисинки вилкой в тарелке перебирал: готовы ли или доварить велеть?

— Судя по билетам и посадочным талонам, вы только и делали, что летали. Хорошо в самолете?

— Мне кажется, ты там была…

— Нет.

— Ну и ладно тогда. А я тут стишок сочинил…

«Стишков» она побаивается, но голос Алексея Федоровича пленяет слух.

 

* * *

В доме жил домовой,

Под крыльцом — крыльцевой,

На дворе — дворовой,

А в дровах — дрововой.

 

Был из снега снеговик,

Из дождя — дождевик,

Из грозы — грозовик,

А из вёдра — вёдровик.

 

Плыл в реке водяной,

А в ручье — ручьяной,

В озерке — озерной,

А в пруду — прудяной.

 

Выл в лесу леший,

На меже — межий,

На лугу — лужий,

А в стогу — стожий.

 

Были-жили — не тужили,

Были-плыли — не грустили.

 

Метель ли?

Мороз ли?

Пожар ли?

Потоп ли? —

 

Отжили,

Отбыли,

Охрипли,

Утопли…

 

— Алексей Федорович, надеюсь, вы не нажали красную кнопку на черном пульте?

Молчит.

 

 

Берлин — Петроград

Мягкий вагон, тишина, изредка нарушаемая отправными свистками, навевала дрему на пожилого господина с густыми седыми усами и бровями, налезающими чуть ли не на самые глаза. Но как бы ни клонило в сон, пришлось встать.

По дороге в сортир он обратил внимание на то, что все купейные двери были закрыты, никаких голосов оттуда не доносилось. Кажется, он был единственным пассажиром в вагоне 1-го класса.

Кто только не отговаривал Якова Абрамовича от этой поездки! Сам профессор В., автор труда о Фихте и его этике, связанной с проблемой основ права и нравственности, да еще и в системе трансцендентальной философии, настаивал на том, что жизнь в большевистской России для людей их круга и мировоззрения нравственно невыносима.

Но разве мы не строим то самое государство разума, о котором мечтал Фихте? Государство, в котором каждому будет предоставлено то, что полагается ему по праву.

Государство разума русскому народу не нужно, возражал ему В. Ему нужно государство-утопия. Типа Макиавелли. Диктатура под солнцем… Выскочек Ленин перебьет, остальных перелицует. Яков Абрамович не соглашался. Военная диктатура, разумеется, наложила свой негативный отпечаток. Такова особенность переходного периода, реакция на сотрясение экономики. Разве в Берлине не так? Вчера он уплатил за кофе столько-то марок, а сегодня за тот же кофе вдвое больше. В., поняв, что ему не склонить Якова Абрамовича на эмиграцию, призвал его подумать о будущем его сыновей; переходный период может продлиться долго. Не всех вышлют за рубеж, намекнул он на недавнюю историю, которая, конечно же, ошибка нелепая. Во-первых, светлые умы Стране Советов нужны как никогда; во‑вторых, идеологическая непримиримость нам сейчас только мешает. Создает препоны на пути преодоления дипломатической изоляции.

Подписание Рапалльского договора станет важным шагом. Советская Россия выйдет на международную арену. И случится это вот-вот. О чем Яков Абрамович В. не сообщил, ума хватило. Ведь, живя так долго в Берлине, он не только статьи писал, но и помогал в подготовке важного документа.

— Милочка, долго ли осталось до границы? — спросил он вошедшую в купе миловидную проводницу.

— Господин хороший, прошу величать меня «товарищ вагоновожатый».

«Дама явно из „бывших“», — подумал он сочувственно.

— Это уж как получится. Иной раз вжик — и там. А иной раз у локомотива случаются поломки. Тогда стоим. Чаю прикажете?

Он кивнул.

Язык — отражатель социальных перемен. Он и «господин хороший», и «товарищ вагоновожатый»… В Берлине удалось написать несколько дельных вещей. По сути доволен. Разве что язык изложения стал функциональным, не занимательным. Ключевая статья была отослана с курьером и уже опубликована, остальные при нем.

Открыв портфель и убедившись, что папка на месте, Яков Абрамович занялся чаем. Всё как положено: чашка на блюдце, сахарок в розетке, ложечка — и щипчики для сахара завернуты в белую полотняную салфетку. В первом классе и общественное имущество имеет домашний вид.

Яков Абрамович достал из портфеля статью «О правовых законах», проглядел вводную. Не так уж и сухо написано! Хотя собственность — понятие неухватное, а уж социалистическая тем паче.

«Собственность — не неизменный социальный факт, не психологическая форма или абсолютная догма, а историческая категория, которая, подобно многим другим общественным и правовым институтам, принимает ту или иную форму, приспособляющуюся к потребностям, которые вызываются и обусловливаются данным общественно-экономическим строем. Это продукт общественного сожительства, подчиняющийся закону развития общества и беспрерывно изменяющийся по своему содержанию и форме под влиянием экономических, психических и этических факторов.

…По меткому афоризму Руссо, собственность появилась, когда первый человек объявил: „Это поле мое!“ — и нашел таких дураков, которые ему поверили».

 

 

Муравьи и социалистическая собственность

— Это поле мое! — раздался бархатный голос.

Неужели Алексей Федорович всё слышит?

— Захотелось рассказать про опыт над муравьями. Я поставил его невольно во время рубки дров.

— Вы работали дровосеком?

— Нет. Лоботрясничал в предместье Берлина. За еду и жилье помогал старичкам заготовлять топливо на зиму. Так вот, отломав часть ствола, я заметил, что она полна мурашей. Обнаружил я это только тогда, когда принес ее на место сбора поленьев, где-то метров за сто от того места. Муравьи были в полном ауте. Мой отлом расколол их жизнь. Несчастные суетились и бегали взад-вперед. Нарушены «нормальные связи», как при распаде СССР. На другой день прихожу — ни единого мураша!

— А в оставшейся части ствола?

— Ни одного. А я-то ожидал увидеть там трупы возвращенцев: муравейник-то не резиновый. Ничего подобного. Оставшиеся потеснились и по-братски приняли новоприбывших. Людям бы так!

— Ваш двоюродный дедушка тоже говорил о духовном братстве, только не муравьев, а людей.

— Откуда ты знаешь?

Он к ней то на «ты», то на «вы». За кого он ее принимает?

— Из его книг. Но самое интересное из того, что он написал, не об этом.

— О чем же?

— О ведьмах.

— Он сочинял сказки?!

— Нет. Научные труды.

— Научные труды о ведьмах?

Смех Алексея Федоровича еще долго звенел в ее ушах.

 

 

Товарищ вагоновожатый

И Яков Абрамович смеялся, вспоминая курьезную историю, произошедшую в Берлине. Он вез своей бывшей коллеге, осевшей там, подарок. Но она отказалась от встречи и вдобавок обозвала его «Der Bote des Teufels», в переводе с немецкого — «посланник дьявола». А подарок-то был его книгой «Средневековые процессы о ведьмах»! С этим раритетным дореформенным изданием он и возвращался домой.

«Средневековая религиозная мысль отводила дьяволу весьма обширное место въ мiрозданii. По верованiямъ средневековыхъ людей, власть надъ Мiромъ, надъ человечествомъ оспаривается двумя силами, почти равными по могуществу, но различными по своимъ принципамъ — Богомъ и сатаной».

Поначалу как-то неуютно было писать «бога» со строчной, что за панибратство? — но вскоре он привык и к маленькому богу, и к отмене ижиц, ятей и еров. Однако читать себя, дореволюционного, было куда приятнее.

«Богъ могъ бы уничтожить сатану и его силу, но Онъ сохраняетъ его и предоставляетъ ему, на предустановленномъ основанii, право действовать въ Mipe, искушать и совращать человечество для того, чтобы последнее своимъ сопротивленiемъ соблазну нечистой силы заслужило спасенья».

Товарищ вагоновожатый вернулась по звонку за посудой и сообщила, что пора готовить документы, подъезжаем к границе.

Паспорт и визитную карточку Яков Абрамович хранил в папке между статьями о правовых идеях в советском законодательстве, о коллективном договоре как юридическом институте, о юридических последствиях объединения германской марки и даже о сделках, совершаемых при посредстве телефона. Логика проста: портфель с рукописями потерять невозможно.

Вот он, Яков (Янкель) Абрамович Канторович. Родился в 1859 году 25 сентября по новому стилю, проживает по адресу Невский проспект, 82, кв. 76. В визитной карточке он значится издателем журналов «Судебное обозрение» и «Вестник судебной практики». Немцам это ни к чему, а наши могут и полюбопытствовать: кто таков, чем занимался за границей.

То, что он сын купца, мещанина 2‑й гильдии Абрама Боруха Иоселя; что умершую, но прежде родившую его, Якова, жену отца звали Фейга Сара, а вторая жена Бася родила отцу Владимира, — пограничникам знать ни к чему. Равно как и то, что он, Яков Абрамович, внес пару мелких поправок в конспект договора. Как всё пройдет в Генуе? И что даст нам подписание на практике? Продвижение в военной сфере. Доступ к использованию достижений германской военной промышленности, возможность изучать современные методы германского генштаба… Рейхсвер, со своей стороны, будет готовить группы летчиков, танкистов и специалистов по химическому оружию, обучать офицеров обращению с тем оружием, создание коего, равно как и владение им, прежде запрещалось.

 

Поезд остановился. Два ражих немца шлепнули печати в паспорт и ушли. А вот советские взялись придираться. Не к нему, к товарищу вагоновожатому. «Пошла вон, б…, немецкая шпионка, мразь!» Услышав брань и визг, Яков Абрамович вышел из купе и встал у окна. Пренеприятные юноши тащили ее по платформе к какой-то будке. Из-за багажа он не мог покинуть вагон и броситься на помощь. Оставалось уповать на Рапалльский мир, который непременно положит конец шпиономании.

Яков Абрамович вернулся в купе. Свидание с домом на Невском оттягивалось. Как же соскучился он по дому, по русской истории, которая жила в нем. В 1834 году инженер-майор Брюн выстроил это здание для себя. На первом этаже был музыкальный магазин. С 1836-го по 1849 год там работала постоянная выставка «Общества поощрения художников». В 1863 году, когда Якову Абрамовичу было неполных четыре года, в доме поселился писатель Лесков, о чем с придыханием рассказывали родители. В 1892‑м на первом этаже открылась лечебница «Общества врачей-гомеопатов», а в 1900‑х — кабинет искусственных зубов И. Гиршфельда.

Если что-то кроме непрерывной работы ума и способствовало долголетию Якова Абрамовича, так это гомеопаты и зубной врач Гиршфельд, находившиеся под боком. Гомеопатия снимала приступы сенной лихорадки, а искусственные зубы легко измельчали пищу и на вид ничем не отличались от собственных.

Поезд стоял. Снег падал на еще не проштампованных пассажиров. Контроль обычно начинается с головного вагона. Кто-то курил, кто-то ходил вдоль рельсов, а Яков Абрамович, выйдя из купе, смотрел в сторону злосчастной будки. Что если В. отговаривал его не зря?

Но вот дверь будки отворилась, и избитую вагоновожатую повели к вагону. Яков Абрамович бросился в тамбур и как присяжный поверенный потребовал объяснений.

— Ошибочка вышла, — сказал один из них. — Обознались.

— Предъявите документы! — не отступал Яков Абрамович.

— Отдзынь, жид, схлопочешь, — пригрозил кулаком второй, и они оба спрыгнули с подножки вагона.

Раздался свисток, вагон тряхнуло.

Едем? Нет, стоим.

 

 

* * *

Простой.

Видимо, не все еще проштампованы. Оставив Якова Абрамовича наедине с изнурительным ожиданием, она вышла из дому, и, петляя по безлюдным улочкам, добралась до Музея ислама. Когда-то — сейчас всё это кажется далеким прошлым — она наведывалась в гости к сакральным вазам, нарисованным каллиграфическим шрифтом арабской вязи, и к серебряной утвари, найденной в кувшине одиннадцатого века. Когда-то богатый испанский торговец спрятал ее туда по пути в Персию. Но самое любимое — это выставка всевозможных часов и их внутренних механизмов. Остановившееся, не прикрытое циферблатом время подчинено арабской системе счета. Запертое от глаз посетителей, оно всё так же скалится оголенными шестеренками, дразнится усатыми стрелками.

Ветер колышет стылое пандемическое время. Раскачивается высокая сосна, норовя дотянуться ветвями до низкорослой трепещущей ивы, да никак: слишком много неба между ними. Оттенков зеленого больше, чем дней в году. Одно дело — цвет фи`говой пятерни, удлиненной как на срамных местах у дюреровских Адамов и Ев; другое — жесткий лист фикуса; третье — густая зелень плюща на торце дома…

Поезд ушел.

 

 

Трудозанятость

Владимиру Абрамовичу снится, как он идет в цветочный магазин, где в прошлом году среди бумажных цветов нашел белоснежную альпийскую фиалку, каким-то чудом уцелевшую от стужи. Вечерний морозный воздух, замирающая жизнь города и зачарованные деревья, совсем прозрачные, словно вышитые тонкими нитями на снежной вуали… Он целует бабу-чухонку, которая продает ему фиалку за 200 тысяч. Цветок для Беатриче! Из лавки он выходит просветленный. Фиалка — знамение. Он осенен. На душе распускается весна. Да, да, весна всего дороже в январе. Дни растут и ее приближают.

В состоянии душевной приподнятости Владимир Абрамович вышел во двор в сопровождении конвоира. Лютый мороз. Весной не пахнет. От двери до двери — несколько метров. Давид выхлопотал для него место трудозанятости в тюремной библиотеке, некогда славившейся богатым собранием.

Взору трудозанятого предстали курганы разодранных книг. Целые остались лишь на последней полке под потолком, да и те пребывали в оцепенении.

Тюремщик молча взял из рук заключенного справку, дохнул на печать, стукнул по имени.

— Собери всё с полу — и в печь для сугрева! — скомандовал он.

Владимир Абрамович на предложение согласился, но с условием: сначала он произведет опись.

— Опись есть аж с тыща девятьсот четвертого, но без особого указания не выдается.

 

Чтобы понять, в каком порядке совершалось глумление — в алфавитном, тематическом или хронологическом, Владимир Абрамович решил сортировать безобложное рванье по стопкам. Взялся не за первый попавшийся, а за самый дальний от тюремщика курган.

«Безумными признаю`тся не имеющие здравого рассудка с самого их младенчества (т. Х, ч. 1, стр. 365). Сумасшедшими почитаются те, коих безумие происходит от случайных причин и, составляя болезнь, доводящую иногда до бешенства, могут наносить обоюдный вред обществу и им самим и потому требуют особенного за ними надзора (там же, стр. 336)». «Безумные и сумасшедшие, учинившие смертоубийство или же посягнувшие на жизнь другого или свою собственную, подвергаются освидетельствованию и испытанию установленным для того порядком (Уст. Угол. Суд., ст. 353—355)».

Ни обложки, ни титульной страницы…

«Ю». Юриспруденция.

«История человеческих заблуждений — это история прогресса. Каждый век имеет свои заблуждения, которые современники исповедуют как истины и которые, как ночная тьма, рассеиваются и исчезают под лучами восходящего солнца прогресса следующих веков. Так уносятся одни за другими века с их заблуждениями и поколения с их верованиями — в этом вечном движении человечества по пути, указываемому прогрессом». Конец страницы оторван, на другой стороне продолжение: «…Пусть человечество постоянно ошибается и заблуждается, пусть каждая эпоха имеет свои ошибки, свои заблуждения. Но остается сознание, что путь, по которому наука ведет человечество, верный и что с каждым шагом науки вперед постепенно уничтожается „чудовище“ и очищается „человек“. В этом сознании заключается великое утешение»…

Кажется, до него дошло. Порядок именной. Курган на букву «К».

Подумал — и тотчас поймал на ладонь страницу титульного листа законов о безумных и сумасшедших. «Канторович Яков Абрамович. С приложением свода разъяснений по кассационным решениям Сената, Санкт-Петербург, 1899».

Про сумасшедших и умалишенных он не читал, а книга «Средневековые процессы о ведьмах» стоит на полке с дарственной надписью. «Володе — от единокровного брата по жизни и профессии». И начинается она именно с «человеческих заблуждений».

Старший брат — флагман юриспруденции. Когда Владимира Абрамовича сослали, тот взял его к себе на службу присяжным поверенным и отправил наместником в Великие Луки.

 

 

Отчего мои песни печальны?

«До известной степени В. А. был увлечен адвокатской деятельностью — его привлекали сложности человеческой психологии», — записано рукой Полины Абрамовны. «Великие Луки. 18 августа 1911-го или 1912-го?» Размашистый знак вопроса.

Эта и еще одна запись — всё, что осталось от общей черной тетради. Все остальные страницы вырваны с мясом. Но еще более невероятным является тот факт, что копия этой тетради обнаружилась в архиве. В то время как Владимир Абрамович отсортировывал всё на букву «К», Анна получила ее по электронной почте. Откуда она знает, что это та самая тетрадь? По текстуальным совпадениям. При всей своей фантазии она не смогла бы придумать ни про альпийскую фиалку, ни про Беатриче.

На внутренней стороне обложки опустошенной тетради рукой Полины Абрамовны написано: «Октябрь 22-го года, арест». В копии значится 4 ноября.

За что все-таки его взяли?

Никто не знает. Даже те, кто явился в полночь с ордером «произвести обыск и арестовать», объяснили это недоразумением.

«Ожидания быть арестованным, подобно массе интеллигенции, сбылись. Начинается, очевидно, новая полоса жизни. Следователь — однорукий юноша — с привычной методичностью перелистывает тетради, письма. Откуда такая методичность? Неужели успел выработаться профессиональный опыт? Видимо, обыскивающих подавляет разнообразие интересов, отразившихся в записках, заметках. „Стихи пишете?“ — несколько недоумевающий вопрос. Странно сочетаются стихи с историей революции. Помощник следователя совсем невинен по части политической грамоты. По всей вероятности, член Союза молодежи, прикомандированный для выучки в ГПУ».

Они крайне предупредительны, заверяют, что всё обойдется.

«Обычная официальная ложь, которой скрашивается бесцеремонность вторжения ночью в чужую квартиру, чужой ящик, чужой дневник… Немного волнуюсь, но скоро овладеваю собой. Даже не забываю поддержать бодрость духа Поли. Она готовит в дорогу чемоданчик с вещами. На душе спокойно. Ни тени тревоги. Сразу как-то постигаю относительность всего происходящего. Чувствую, как бессильны те, кто ищут, и сколь не важен я, которого сейчас упрячут под замок. Самое главное — люди близкие остаются с любовью ко мне, не омраченной, не усугубленной моей виной. Это последнее важно! И как тогда легко подвергнуться любому испытанию, даже мученичеству! Любовь растворяет печаль одиночества. С ней нельзя справиться механическим лишением свободы или физической болью. Поля с трудом сдерживает слезы. Ухожу».

Наверное, после того как мужа увели, Полина Абрамовна бросилась наводить порядок в его кабинете и наткнулась на тетрадь. Но когда он успел записать в ней про арест? По возвращении из тюрьмы? Значит, она уничтожила почти все страницы уже после того, как он оказался дома, и в оставшиеся, чистые, вписала про Великие Луки? Откуда взялась копия?

Вложенное внутрь стихотворение дела не проясняет.

 

* * *

Отчего мои песни печальны?

Не отвечу… Не знаю… Люблю…

Может быть, оттого, что прощальны

Те мгновенья любви, что ловлю.

 

Отчего так безрадостна осень?

Кто украл красоту моих дней?

Нет в лесу тонкоигольных сосен,

Только груда безжизненных пней.

 

Отчего так бесслезны рыданья?

Ими сад я весной оросил.

Помнишь? Сад, где впервые признанья

Я твоей красоте посвятил.

 

Отчего я застигнут незнаньем?

Кто нарушил беззвучную ночь?

Может быть, оттого, что страданьем

Я хочу эту ночь превозмочь.

 

 

Булочки с огурцами

«Ах, Поленька, какой же бедняк я! — пишет Владимир Абрамович из тюрьмы. — Сейчас 9 часов вечера. Погрызу булочки с огурцами. Очень скучно без тебя. Правда! Пусть они провалятся, все эти мошенники…»

 

— Алексей Федорович, не грызете ли вы булочки с огурцами? На фотографиях вы молочными зубами впиваетесь в кукурузный початок, а повзрослев и обзаведшись бородкой, подносите к открытому рту дольку ананаса… Где-то вы еще едите суп, низко склонившись над тарелкой…

— Увы и ах! Тут всё наоборот. Людей отлавливают, сажают за загородки и откармливают на прокорм овощам. По указу Томата Восемнадцатого, Царя Всея Помидории, Арбузии, Картошии и Баклажании, овощи отлавливают только плохих, хороших не трогают. Да поди знай, за кого тебя примут… Как-то схрупал огурец хорошего на самом деле толстячка, а после маялся животом и хныкал, как, мол, он его «хорошести» не раскусил…

Редкая неприятность. В целом овощи были бдительными. Однажды им удалось захватить в плен человечка по имени Капут, по кличке СаГнуО, то есть Самый Гнусный и Отвратительный. За свою жизнь СаГнуО сгубил не меньше миллиона хороших, а может, и два. От злобности он отощал, что ему помогло, а овощей сгубило. Ночью, когда все спали мирным сном, СаГнуО пролез между прутьями клетки и вылез на волю.

Воспользовавшись невнимательностью сонных помидоров-охранников, он вытащил из их карманов ключи и открыл все клетки, где содержались плохие. Топот и крик пробудил охранников, те зарядили картофелеметы, и в завязавшейся перестрелке СаГнуО был убит шальной картофелиной. Оставшиеся плохие разбежались по разным странам. В мире снова стала огромная куча плохих, и мы видим, что` они вытворяют. Извиняюсь, что сказка грустная.

— А у нас тут шабаш. Ведьмы едут на сходки верхом на метлах и кочергах. Обыкновенно путь их лежит через дымовую трубу по воздуху, высоко над землею, но иногда ведьмы идут туда пешком, превратившись в собак, кошек или зайцев.

— Откуда такая прелесть?

— Из книги вашего дядюшки Якова Абрамовича.

— Пришли, пожалуйста, ссылку.

— Куда?

— Сюда. Кстати, в нашей епархии при невыясненных обстоятельствах обнаружен глаз неизвестной породы. Он видит всё. Но за этим удовольствием приходится стоять в очереди. А я — лентяй!

— Кстати, за вашу историю с овощами вы бы получили порицание от дядюшки. Он считал, что учинившие смертоубийство или посягнувшие на жизнь другого или свою собственную должны быть заключены в дом умалишенных.

— Не слышу… Всё жужжит под матовым куполом неба.

Обрыв связи.

 

 

На букву «К»

Там обрывок от одной книги, тут — от другой… То, что удается связать по смыслу, Владимир Абрамович прячет в кальсоны. Если тюремщик заметит, ответ готов: для согрева. Холод жуткий: ни брюки, ни связанная Шейной Леей шерстяная кофта не держат тепла. Зато он подарит брату редкостное собрание сочинений — попурри на тему ведьм и умалишенных.

Карамзин, Ключевский, Крылов… Дело продвигалось медленно, а тут еще и карандаш из рук выпал. Встав на четвереньки, Владимир Абрамович раскидывал из-под себя бумаги, как опростившийся пес. Пишущее средство оказалось на самом дне, и, дабы не обронить вновь, он поднял его вверх на «подносе» из прилипших друг к другу страниц.

 

Стр. 19.

 

Возвещу Тебя, Жених,

В час великого сожженья.

Буду петь молитвы стих —

Крестной муки откровенья.

 

Стр. 20

 

Долгой ночью, зимней ночью

Я иду тропою снежной.

Нет дороги, только клочья

Полосой летят безбрежной.

 

Тихо. Страшно… Крик усталый

Тонет в глубине сугроба

Лес приход мой запоздалый

Мглой встречает вечной гроба.

 

Владимир Канев. Тоже на «К». В кургане, предназначенном для сожжения, Владимир Абрамович обнаружил себя, но не целого: две страницы из восьмидесяти. «Остального себя на дне не сыскать», — решил он и шуршащей походкой побрел на выход.

 

 

Рука Зевса

В дверном глазке — собранный в капсулу Арон. Большие глаза, махонькие ножки.

— Надень маску!

Надела.

Он вносит продукты.

Встреча птеродактилей.

Подойдя к открытому окну, Арон убирает маску с лица и закатывает глаза. Зрачки тускло мерцают в припухших облачных веках. Тучная фигура в контражуре. Психиатр, уставший от жизни, старательно держит осанку. Движения скоординированы: одной рукой пишет СМС жене, другой вливает в рот воду из пластиковой бутылки. Одной рукой ставит бутылку на стол, другой достает из нагрудного кармана трубку, кисет, спичечный коробок. Чирк, огонь.

Мраморная рука Зевса сжимает молнию.

— Смотри! — показывает она ему на экране фрагмент скульптуры, обнаруженной в Севилье на руинах Италики. — Как с тебя слеплено. Скажи спасибо матушке Рее. Спасла твою будущую жену от людоеда Кроноса.

— Передам непременно. Есть еще послания на Олимп? Как Зевс, влюб­ленный в сидящую рядом богиню, я готов распластаться… в культурных пластах.

— Богиню звали Гера, ты перепутал адрес. Неверный муж, с Ио шашни водишь…

— Зато психически устойчив. В дурдоме гоняю тучи, забочусь о тебе… Нормальный еврейский древний грек, которого заждалась семья.

 

 

Японский минимализм

Огромная луна освещала пустынную улицу Митуделу. Арон поставил машину рядом с домом № 19. Здесь, напротив пещеры Маккавеев, он снимал квартиру до женитьбы. Эту пещеру он демонстрировал друзьям из разных стран в качестве иерусалимского чуда: выходишь из дому — и погружаешься во второй век до нашей эры. Это, конечно, громко сказано: вход в саму пещеру замурован, но под полукружьем сводов пару метров можно пройти не пригибаясь.

Прислонившись спиной к волглой стене, нормальный еврейский древний грек хотел было раскурить трубку, да спичек нет — забыл в машине. По дороге за спичками пришла ему в голову шальная мысль: а что если устроить в дурдоме исследовательский центр? Вместо психотропных выдать смышленым больным по «памятному» чемодану. Сколько всего на помойках валяется! Ведь у каждой вещи был хозяин с непременно уникальной судьбой. И трудотерапия, и шикарное отвлекалово для центропупистов. С Анной-то сработало!

Зимой она была плоха, не выходила из дому, крайне редко отвечала на его сообщения и, что хуже всего, не впускала его в квартиру. А ведь он не только ее лечащий врач, но и опекун, назначенный комиссией. Налаживает быт, оплачивает счета — она не умеет обращаться с деньгами, да и вообще крайне невнимательна к происходящему. Зато какого цвета были глаза у Свана, знает лучше Марселя Пруста.

Тут-то и созрела комбинация с чемоданами и сантехником.

Чьи это чемоданы? Неважно. Жене сказал, что они достались ему от бездетной тетушки Дворы, что на иврите означает «пчела». Йоэль — израильтянка, по-русски не понимает. «Лучше бы деньги оставила, — вздохнула она, — они не занимают места». Йоэль любит Японию: минимум вещей, максимум порядка.

Заслышав сигнал скорой помощи, Арон бросился к машине. Мелькнула мысль — Анна выбросилась из окна! Но это, конечно, полное сумасшествие. Всё же он проехал под ее окнами. Они светились, в стекле отражался голубой экран компьютера.

 

На круглой площади перед перекрестком улиц Газа и Кинг Джордж сидел третий царь Давид. Белое одеяние, арфа в ладони, на лице маска. Видимо, араб-ключник выпер его из храма. Арон притормозил. Царь дремал, припав плечом к бетонному возвышению, однако петушиный глаз его был настороже.

— Ну что, друг, в Нью-Джерси пока не пускают? — спросил его Арон по-английски.

Царь пожал свободным плечом. Тот же вопрос по-русски остался без ответа.

— Спать-то есть где? — перешел Арон на французский.

— Ви, ви! — радостно воскликнул царь, указывая на гостиницу «Кинг Джордж», тоже дорогую, но выстроенную в 1980‑х.

Скорее всего, обычный спятивший француз. В белом здесь ходят многие, арфы в эфиопской лавке не только цари Давиды покупают.

— Ты кто? — спросил Арон напрямую.

— Английский король французского происхождения. Вот отпустили покурить, что в маске никак невозможно. Да и сигарет нет. Всё везде закрыто. У вас не найдется?

Арон предложил ему трубочный табак. Тот нюхнул и воскликнул:

— Мэрд!

РМС

Чипсы хрустят во рту, крошки сыплются внутрь пухлой папки чисточных партхарактеристик. Давай, мол, развязывай тесемки, вытряхивай грязь из нутра.

 

Точечки, точечки, точечки.

Арон в чате.

«Английский король французского происхождения пожал свободным плечом. Красиво звучит, а? Уровень РМС зашкаливает. Религиозно-мистические состояния во время эпидемий. Бубонная чума — и распоясавшаяся инквизиция. Коронавирусный царь бредит…»

«Смотри, не заразись там…»

«Хочешь сказать, что я тебе дорог?»

«В качестве единственного человека в адресной книге».

После Арона идут: 100 — полиция, 101 — скорая помощь, 102 — пожарная служба…

«Бред вполне примечательный, кое-что записал: „Юстинианова чума! Восемнадцать лет беспощадного мора. 18 — счастливое число для иудеев. 18 лет морили мы еретиков… ведьмы и колдуны были на нашей стороне…“»

«Это не бред. Царь сведущ в истории. Потому и лежит в „Эйтаним“. Он-то знает, что иудеи с древних времен производили амулеты и повсюду ими торговали. Нечистая сила была на их стороне».

 

 

Улица Заколдованных Штанов

— Будь осторожна, мир захватывают плохие.

Голос — словно молью проеденный бархат.

— Алексей Федорович, вы простужены?

— Нет. Видимо, попал в зону дырчатости. Вре´менные помехи.

— Ау!

Ответа нет. Но ведь сказал — вре´менные. Надо подождать.

 

Добравшись до камеры, Владимир Абрамович выудил библиотечные реликвии из кальсон. Страницы 105 и 106, выдранные из какого-то журнала, повествовали о последних днях Федора Линде. Устами генерала Краснова.

Того самого Краснова, который эмигрировал из России в 1920 году и в 1943‑м был поставлен немцами управлять Казачьим станом. В мае 1945 года англичане взяли Стан в плен и передали Стране Советов. Краснова повесили. Было ему в ту пору 78 лет. Жуткая смерть для старика. Ну он, положим, был фашистом и антисемитом, а Хасан Халид, 82-летний сирийский археолог, был ангелом-спасителем античной Пальмиры… Обезглавлен исламистами. Отсеченная голова катится по ступенькам музея… Тело, подвешенное к античной колонне на центральной площади Пальмиры, клюют хищные птицы…

 

— Нынешние огурцы утратили бесстрашие. Прежние исламистов бы слопали… Ты меня слышишь?

— Слышу!

— Тогда не забудь прислать ссылку на книгу моего дядюшки! Адрес на чемодане. Если я не запамятовал, это улица Заколдованных Штанов, будка номер шесть. Звонок не работает, поэтому прошу стучать, кричать, реветь, мяукать или крякать, пока не услышу.

Тревожное сообщение, полученное из Луцка от генерала Краснова, оборвало связь.

Произошло это в ночь на 24 августа не по сегодняшнему календарю.

 

 

Комиссар

«Полки пехотной дивизии отказываются исполнять боевые приказы по укреплению позиции. На требование командующих лиц выдать агитаторов солдаты 444-го пехотного полка ответили отказом. Начальник пехотной дивизии генерал Гиршфельдт предупрежден. Линде выразил желание личным вмешательством ликвидировать этот случай.

Когда Линде с Гиршфельдтом подъезжали к позиции, казаки уже окончили окружение бивака 444-го полка. Они выставили заставу с пулеметами, сидели на лошадях с обнаженными шашками и, казалось, готовы были по первому приказанию броситься в атаку на пехоту.

Линде с Гиршфельдтом вышли из автомобиля.

Был очень жаркий полдень. Солнце высоко стояло на синем небе. В лесу пахло хвоей, можжевельником. У землянок раздавались крики офицеров, приказывавших выходить всем до одного и строиться поротно.

Линде вышел вперед. Лицо его было бледно, но выдавало сильное возбуждение. Он оглянул роту гневными глазами и сильным негодующим голосом заговорил: „Я комиссар юго-западного фронта. Я, который вывел солдат свергнуть царское правительство, чтобы дать вам свободу, равной которой не имеет ни один народ в мире, требую, чтобы вы сейчас же мне выдали тех, кто подговаривал вас не исполнять приказа начальника! Иначе вы ответите все. Я не пощажу вас!..“»

 

Биваки, заставы, шашки… Всё есть в Интернете. Но, пока она рассмотрит картинки и прочтет то, что знать необходимо, Линде успеет еще пуще разъярить солдат.

 

«„Ну что ж“! — рыкнул Линде и пошел вдоль фронта.

Краснов знал зачинщиков и стал выкликать их по фамилиям. Их набралось двадцать два. Линде уточнил: все ли это? Краснов кивнул. Один из вызванных начал что-то говорить. Линде бросился к нему: „Молчать! После поговоришь… Негодяй! Взять их“, — скомандовал он сопровождавшему его казачьему офицеру.

„Не выдадим!.. Товарищи! Что же это!..“ — раздалось из роты, и несколько рук, сжатых в кулаки, поднялось над фронтом».

Арестованные были выведены из строя и, окруженные казаками, направились в ближайший сборный пункт.

Ослепленный успехом и упоенный собственной властью Линде выступил перед вторым полком. «Говорил страстно, сильно, местами красиво, воодушевлялся сам и был уверен, что воодушевляет других. Строгость тона уступила место убеждению, приказ — призыву».

К Краснову то и дело подходили офицеры 2-го Уманского полка с просьбой увести Линде: «Дело плохо кончится. Солдаты сговариваются его убить. Они говорят, что он вовсе не комиссар, а немецкий шпион».

Краснов сообщил об этом Линде напрямую.

«Глупости, — отвечал тот. Глаза его горели восторгом воодушевления. — Поверьте мне, это всё прекрасные люди».

«Из темной солдатской массы выступили определенные лица, которые неотступно следовали за Линде. Толпа наседала, всё теснее замыкала круг. Линде ничего не замечал. Он продолжал верить в свою силу, в силу слова».

Краснов строго предупредил Линде, что ему надо немедленно уезжать, что он боится за его жизнь: «Злоба направлена именно против вас. Меня, быть может, и не тронут, побоятся казаков, но вам сделают худо. Уезжайте»!

Линде согласился. Но в ту секунду, как он взялся за дверцу автомобиля, пришло сообщение: «443‑й полк идет сюда с оружием».

«Как?! — воскликнул Линде. — Самовольно сошел с позиции? Еду к ним. Я сумею убедить их, заставлю выдать зачинщиков этого гнусного дела. Я комиссар. Это мой долг. Ведь вы знаете, — обратился он к окружающим, — они обвиняют генерала Гиршфельдта в том, что он продал немцам за сорок тысяч рублей свою позицию. Как это глупо! За сорок тысяч! Вечно нелепая басня об измене генералов!»

И Линде поехал навстречу смерти.

 

Поехал, встретился… Договор подписан изначально. Торговаться возможно лишь о сроках. Разве ж младенцы понимают, что` подписывают? Некоторые да. Те не остаются…

 

«В ружье! Шесть тысяч солдат, а может быть, и больше разом открыли беглый огонь из винтовок. Лесное эхо удесятеряло эти звуки. Казаки бросились врассыпную. Пули тучей свистали около автомобиля. Линде стал мишенью. Шофер остановил машину, выскочил из нее и бросился в лес. За ним — Линде и Гиршфельдт. Гиршфельдта нагнали, раздели, привязали к дереву, истязали и, надругавшись, убили.

Линде бросился вперед к землянке. На спуске в землянку какой-то солдат ударил его прикладом в висок. Линде побледнел, но остался стоять. Тогда другой выстрелил ему в шею. Линде упал, обливаясь кровью. И все с дикими криками бросились на мертвого…»

Смерть кумира. Военный комиссар убил Линде в Линде.

«Тесная группа почитателей и друзей проводила гроб в Финляндию, откуда вихрь революции унес Линде навстречу слепой судьбе, жестокой и расточительной».

 

 

Тук-тук-тук

Патетика заразна. В отличие от КОВИДа, ее распространению не препятствуют полиция и войска, введенные в красные зоны. По магистральной дороге от нее не убежишь, только в обход. Узкие гористые улочки Рехавии выводят на тупиковую Митуделу, откуда по тропинке можно пробраться к склону, что напротив Монастыря Креста. «Ми» на иврите — «из». В XII веке из испанского города Туделы на Святую землю прибыл рабби Вениамин.

Завидев человека в форме, Анна спряталась в пещеру Маккавеев. Она существовала и во времена рабби, возможно, и он прятался в ней, только не от стражей порядка, а от грабителей. В Иерусалиме того времени евреи боялись выходить за пределы Старого города. Но, скорее всего, эту улицу назвали Митуделой без привязки к посещаемым рабби местам. Во всяком случае в его книге путешествий эта пещера не значится. Известно, что высадился рабби в Акко, оттуда двинулся в Хайфу, Кармель, Кесарию, Лод. В Шомроне встречался с самаритянами. Они, кстати, до сих пор там живут. Расстояния в ту пору измерялись парасангами; одна парасанга — около шести верст. От Шомрона до Иерусалима — двадцать парасанг…

В Святом городе рабби поразило многолюдье и богатое собрание всевозможных народностей, заполнивших небольшой, по мнению рабби, город. Жителей Иерусалима мусульмане называли «якобитами, сирийцами, греками, грузинами и франками, а также людьми всех языков». Рабби обращал равное внимание на важное и неважное. Описание красильной мастерской и Башни Давида занимает в его путевых заметках одинаковое по объему место. «За красильную мастерскую евреи ежегодно платят царю небольшую арендную плату, но при условии, что, кроме евреев, в Иерусалиме не будет никаких других красильщиков». Или: «Около 200 евреев живут в подножье Башни Давида. Стена ее, протяженностью около десяти локтей, является частью древнего фундамента, заложенного нашими предками, остальное построено мусульманами. Во всем городе нет сооружения мощнее Башни Давида…»

Далее следуют мифы. Сначала византийские христиане придумали, что в этой башне жил царь Давид, хотя построена она была для обороны Старого города, и теперь туристам рассказывают, что именно здесь он впервые увидел Вирсавию.

В мифическом городе сомнительно всё: и ее происхождение, и происхождение пещеры. А книга рабби реальна. Читая ее, понимаешь, что так всё и было. В остальном стоит доверять лишь тому, что видят глаза.

Человек в форме исчез.

Людей не слышно-не видно. Они — за стенами обветшалых баухаузовских строений, оплетенных бугенвиллеей с сухими на ощупь и яркими на вид цветами. Выйдя на тропинку, она увидела перед собой шершавые стволы сосен. По ним ползли голубые вьюны. Спустившись со склона, она перешла дорогу, по которой в былые времена ездили к автостанции зеленые автобусы, а теперь — полицейские мигалки.

Всё обошлось. Перелетев через дорогу, она оказалась у Монастыря Креста. За ним — очередной подъем в гору с оливковыми деревьями, которые расходятся ярусами по обе стороны асфальтированной дорожки. На самом верху белеет Израильский музей с томящимися внутри него курчавыми ассирийцами и гладкими египтянами. В человеческие времена она проводила там много времени. Бессловесная мощь, заключенная в вековых пластах искусства, вызывала экстаз сродни галлюцинаторному. Теперь ключи от музея лежат на тюремном полу, рядом с апостолом Петром. Как, наверное, одиноко рембрандтовскому апостолу в музейном безлюдье. Разве что фокусник Босха развлекает его своими выходками… А уличных ротозеев, пялившихся на фокусника во все глаза, небось и след простыл…

Зато пандемия благотворно влияет на фауну. В венецианские каналы вернулись лебеди, а на центральные улицы Хайфы — кабаны. Флора индифферентна к безлюдью и многолюдью, у нее всё по погоде. Как и прошлой весной, в серо-зеленых кронах олив поблескивают новорожденные светло-зеленые листья, глядят из каменных пор бледнолицые цикламены, а на траве, испещренной красными крапинками анемонов, сверкают капельки росы.

Этот кусок земли она знает как облупленный. Вот дерево личи. Впервые увидев его красные пупырчатые плоды, она не удержалась и съела пригоршню. Ничего не произошло. Но Арон попросил ее больше так не делать и подарил книгу о растениях Израиля. Дерево оказалось китайским.

Еще до пандемии она сдала перевод статьи с французского на иврит о юном и необычайно одаренном художнике из Польши, прибывшем в Париж по приглашению мецената. После посещения Лувра юноша впал в безумие. Меценат поместил его в частную клинику для душевнобольных, которая, как ни странно, находилась рядом с Лувром. При виде ящика с красками, которые меценат доставил в палату, юноша зарылся лицом в подушку. «Рембрандт, Рембрандт…» — плакал он. Амбиции юного эго мог бы смирить мудрый разум, но юность и мудрость несовместимы. Полностью же уничтожить амбиции — значит отказаться от собственного «я», не привносить ничего своего в избыточный мир. И тут провидение насылает краски. Или чемоданы…

 

* * *

Ах, сердце мое прыг-прыг-прыг,

И тик-тик-тик, и дрыг-дрыг-дрыг.

Ах, сердце мое тук-тук-тук,

Когда я вижу вас, мой друг.

 

Любимый голос. Как бы застучало ее сердце, если бы сейчас в этой роще появился Алексей Федорович…

— Это песня синички по имени Лялечка. В младенчестве она выпала из гнезда. Она подпрыгивала и отчаянно махала крыльями, ведь летать она не умела. Но крылья махались неодинаково, птичка заваливалась то налево, то направо и жалобно пищала. Это был писк великой певицы. Позже, когда она подросла, мы отправились с ней в Берлин на гастроли. Увидев вашего покорного слугу с птичкой на лысине, публика затаила дыхание. «Не пробуждай воспоминаний минувших дней, минувших дней…» — пел я басом, а синичка запрыгивала на микрофон и продолжала писклявым голосом: «Не возродишь былых желаний в душе моей, в душе моей…» Фурор! Вызывали на бис сто раз.

— Сто раз?!

— Вру, девяносто девять. На сотом у Лялечки заклинило нижний регистр писка. Надеюсь, ты продолжаешь петь?

— Алексей Федорович, за кого вы меня принимаете?

— За тебя.

— Но меня нет.

— Что за чепуха! Ты — отрада души моей.

Без суда и следствия

«Душа отравлена. Вероятно, в меня вселился злой дух. Может быть, вы встретите на воле какого-нибудь колдуна, который его изгонит? Другого способа выздороветь как будто нет. А между тем мне очень хотелось бы с вами пожить здоровым и веселым. Прощайте, ребята, милые. Не забывайте бедного ништяка».

Санитар тюремной больницы передал Давиду записку и велел писать ответ.

«Вовик, освобождение грядет в считанные дни. Задействован верный товарищ, слово его — закон. Жду тебя на свободе — пришли гранки первого тома».

Владимир Абрамович перечитал записку несколько раз. Чушь. Даже Господь Бог не выпустит на волю без предварительного следствия. Какой уважающий себя юрист поверит в эти байки? Ясно, он нужен Давиду для вычитки «Хроник», ему же нужен колдун. И не тот, что бродит по обрывкам книжных страниц, а живой, настоящий.

«Время от времени пробегает леденящая мысль о конце мира, и все с ужасом прислушиваются к страшному известию…» Не вернула ли нас советская власть в то время, о котором пишет Яков? Если подумать, строгие формы Средневековья родились из доклассического периода греческого искусства; их упрощенчество и целеустремленность убили живое искусство Византии. Советская эпоха Возрождения смотрит на нас лицами черных квадратов, крученые формы барокко упростились до винта спирали. Эстетика скудных средств. Новое средневековье.

 

 

Демоническая епархия

Больницу закрыли на карантин, в отделении остались одни хроники. О них пекутся медсестры и санитары. От нечего делать Арон занялся писательством.

«Из кабинета проще выйти в Zoom, нежели в туалет. Для эфира скафандр снимать не надо. А чтобы попи`сать, надо снять всё: пластиковый шлем, защитный халат, бахилы — короче, полностью раздеться, после чего облачиться во всё чистое и надеть новую маску… С утра до 12 не пью. В обед проделываю вышеописанную процедуру, пью кофе и курю первую трубку, не покидая кабинета. Даже в сад лень выйти.

Тесты, к радости сотрудников и их семей, оказались отрицательными. Может статься, что первый Царь Давид банально грипповал, у второго вообще ничего не было. Вернул Христов к Давидам. Но, видать, поотвыкли они друг от друга и взялись лаяться. Мол, они, иудеи, соблюдали карантин, а христиане — нет. На что те отвечали: „Мы — целители — а вы бесчувственные эгоисты. Мы ужаснулись, прочтя 13‑ю главу Левит: «У прокаженного, на котором язва, должна быть разодрана одежда, и голова его должна быть не покрыта, и до уст он должен быть закрыт, и кричать: „нечист! нечист!“. Во все дни, доколе на нем язва, он должен жить отдельно, вне стана жилище его»! Изолировать, а не исцелять — вот ваш иудейский девиз! Мы же, когда Ирод Антипа перенес столицу к Тивериадскому озеру, пришли братьям на помощь. У озера распространилась малярия. Римлянам было наплевать — им давай прибыль! Засаливай рыбу, а они будут продавать ее по всей империи. О прокаженных никто не заботился, поэтому рыбаки стали нашими учениками и подопечными. Любовь давала нам силу, и мы не заражались“.

Серега с Эфраимом сдружились против иудеев, из образа их не выведешь, пора возвращать их в „Дипломат“, — решил я. Однако в „Дипломате“ между ними тотчас произошел раскол, о чем сообщила Эсфирь, пожилая добросердечная соцработница: „Серега принимает Эфраима за Понтия Пилата, ждет казни, перестал есть, а он и без того кожа да кости… Эфраим ест за двоих, но выглядит еще хуже. Доктор, или вразуми их, или забери назад“!

Попробовал вразумить.

Эсфирь в зумах не понимает.

Тогда скайп.

Темная комната, две кровати. Сергей, не глядя в экран, плетет косичку из длинной бороды. Эфраим действительно выглядит „еще хуже“. Взгляд лихорадочно бегает, руки трясутся. Меня не узнаёт. Нормально. В скафандре я и сам себя не узнаю.

Эсфирь: Ребята, посмотрите, кто пришел! Это ж ваш любимый доктор Арон!

Я (Эфраиму): Признайся, ты Христос или Понтий Пилат?

Эфраим (бормоча себе под нос и просовывая кончик косички в аптечную резинку):

Посидели бы вы, доктор в одном изоляторе со лже-Спасителем, запросились бы к римлянам. Этого фаната-недоумка давно пора распять.

Серега (вставая с постели): Понтий, я готов. Распнешь — воскресну, а ты всяк сдохнешь.

Эсфирь: Мальчики, вы ведь любите всех… и никому не желаете зла.

Серега (Эсфири): Мальчиками нас звала мать наша, Пресвятая Богородица Мария, а вы, Эсфирь, отсекли голову Аману и кормите весь „Дипломат“ его ушами!

Эсфирь: Но это же традиционное праздничное печенье на Пурим!

Серега (мне): Вели руководству заменить Эсфирь на Марию Магдалину. Пусть покается.

Эсфирь (мне): Марию Магдалину к ним не приставят. Она ж молодая женщина…

Я: Эфраим, ты-то ведь ешь из рук Эсфири, поделись с тезкой.

Серега: И преумножатся хлеба…

Эфраим: Удвоим волшебную силу!»

 

— Арон, спасай Эсфирь! Иначе через две недели она появится в «Эйтаним» в образе Марии Магдалины… с ушами Амана.

Арон ее не слышит. Перезвонит, как только вылезет из скафандра.

Продолжает писать.

«Клиника мессианского бредового синдрома налицо: идея величия в форме присвоения сверхъестественных божественных полномочий, а в затяжном случае — полное перевоплощение в персон божественных (Бог, Иисус Христос, Дева Мария, Христова невеста, ангелы, апостолы, пророки и пр.) или же в демонических (дьявол, антихрист, ведьма, сатана, лжепророк, нечистая сила, колдун и пр.)».

— Что ты на это скажешь?

— Ничего. Могу передать привет от Якова Абрамовича Канторовича! Как раз сейчас читаю про демоническую епархию и род деятельности всех ее разрядов.

«На первой ступени — падшие ангелы и ложные боги; на второй — ложные оракулы, духи лжи; на третьей — изобретатели всяких зол; четвертая, начальником которой состоит Асмодей, производит преступления и злодеяния; пятая, шеф которой сатана, состоит из обманщиков, фокусников, которые главным образом служат занимающимся магиею и чародейством; шестая — из демонов, имеющих власть над воздухом и действующих в области облаков, бурь, громов и молний, их шеф Meresin; седьмая — из фурий, сеющих повсюду зло, раздоры, грабежи, пожары, войны, разорение, их шеф Abbadon; восьмая — шпионы, лжесвидетели, лживые обвинители, их шеф Astharoth; девятая — соблазнители, искусители, коварные устроители западней и козней».

Вместо того чтобы поинтересоваться, кто такой Яков Абрамович Канторович, Арон пересылает чье-то письмо про КОВИД-19.

— Всё, дышу. Письмо прочла?

— Да. Особенно понравилась последняя фраза: «Ешь шоколад, а по ощущениям — картон. Мозг обманут». Похоже, демоническая епархия Интернета обманула мозг коллективного бессознательного. Раньше в изолятор отправляли выборочными партиями: евреев как носителей вредной крови, диссидентов как носителей чуждой идеологии… А теперь за COVID-19 — всех без разбора.

— Миллионы больных и сотни тысяч умерших — не измышления ВОЗ!

— Испанка унесла от пятидесяти до ста миллионов жизней. Среди них и Шиле и Климт, но мы помним их, а не эпидемию… Кончится COVID-19, объявится что-то еще.

— Заговор демонической епархии?

— Нет. Нормальный процесс оглупления. В истории человечества такое случалось не раз. Не все родились в эпоху Леонардо.

 

 

Черты русского человека

Федя рассержен. В Теребуни его никто не ждал. Пешком десять верст не осилить. Возник вопрос, кто бы свез. Да никто по такой погоде не соглашался.

«Из того, что я русский, мне мало выходит утешения, т. к. хочется быть чем-то иным. Я бы с болью вырвал из груди своей то место (если бы оно существовало), где заложены черты русского человека. Вот уже поистине проклятая наследственность».

Презирать людей не стоит, но и хвалить погодить. И всё ж нашелся человек — бесхитростный дед Антон. Он и в Бога верует, и в царя, но ради зятя-коммуниста печалится победам белых в Кронштадте. По дороге дед Антон сообщил плохую новость: верх ихнего дома снесен и свезен на лом. Не жилище, а Куликова мыза.

 

Избенка, и впрямь ничем сверху не покрытая, всё же стояла на месте.

Бабушка его зацеловала, дедушка тоже. В общем, все были рады.

Мать поведала ему свои тревоги в связи с кронштадтскими событиями. Отец и мать сказали, что в Видонях уже почитай невмоготу жить: сена нынче не хватило, а потом, что весьма вероятно, и хлеба не станет хватать. Надо пользоваться моментом и урвать земли у эстонцев.

«В общем расчете экономического характера отец развил дальнейшие планы: на Неменах нынче яровое, земля хорошая, разделанная, и можно думать, что в хлебе недостатка не будет. В Тягунцах же, куда представлялась возможность ехать, можно просчитаться в урожае, а тогда хоть волком вой. В Неменах он мечтал поселиться с краешку и в случае неладов отделиться. Но явились кронштадтские события, и все, кто вместе с ним собирался теснить эстонцев, пошли на попятную. Хотелось прийти к соглашению и кончить волынку, да не вышло. Решили строиться каждый сам по себе, и, если помогать, то по взаимному согласию. Проволочки эти нервно расстраивали отца, единодушно избранного организатором, и он корил мать: „Это всё ты виновата — втянула меня в содом“».

 

Федя осип, видать в телеге надуло, и из-за потери голоса отказался посещать супретки, крутить с той, которую предписывала ему деревенская молва. После двух отказов с его стороны последовал разрыв, хотя на третьи игрища он ответил согласием. Не предполагал он, что народ тутошний такой щепетильный и что, раз не взял девку на песни, это всё равно что по уху дал.

К тому же девка эта кого-то имела, а он был настроен на серьезное чувство, без мытарства и ухажерства, что не вяжется с идеей любви. И всё же раздразнила она Федю, и он произвел попытку. В финале он послал ее на те три буквы, на которые она сперва уселась, задрав до пупа юбку, и, когда вот-вот уже, — соскочила, как щука с крючка.

Но при чем тут русские?

«А притом что они единственные пошли на такой эксперимент, как советская власть, да только голодным и раздетым трудно признавать полезность такого дела. Но, даже если он будет неудачным, можно наметить несколько положительных штрихов.

1. Несомненно, в деревне пробудился интерес к политике, науке. Читают газеты. Слушают ораторов. Сами пытаются говорить. Знакомы с собраниями. Горячо обсуждают аграрные вопросы. Если после коммунизма будет власть лучше, они вдвойне будут счастливы своим положением и сознанием, что были участниками событий. Если власть окажется хуже — оценят коммунизм. 2. На ошибках люди учатся. Будущее поколение постарается иначе провести социализм».

Из ошибки с девкой Федя выводы сделал, а из полезного вышло одно: приставить упавшую ограду к сельсовету.

 

 

Одним на земном шаре нам будет трудно

Деревня с котомками и город с чемоданами пока еще не выработали единую походку, шли вразброд.

Вечерело. Сыновья Якова Абрамовича поджидали берлинский поезд на платформе.

Блистали снежинки на рельсах под лучами только что зажегшихся фонарей. Сновали разносчики газет, бабы торговали горячими бубликами.

Поезд, на котором должен был прибыть родитель, запаздывал.

— Все-таки надо выяснить, в чем дело, — переминался Володя с ноги на ногу. Холодно. И сколько еще ждать? Он же специально прибыл из Москвы, чтоб устроить отцу сюрприз.

— В столице небось кальсоны не поддевают, держат фасон… Вот и мерзнешь как заячий хвост, — подтрунивал Анатолий над младшим братом. — Ничего, — похлопал он его по плечу, — вот займем место на международной арене…

— И что тогда? — спросил Володя, доставая портсигар из внутреннего кармана пальто.

— Заработает диспетчерская служба с заграницей, будет сообщать о задержках. — Вот ты куришь на людях, — вздохнул Анатолий, глядя на брата с папиросой во рту, — а моя прячет мундштук в лифе. Чуднáя женщина, хочет детей. Я — нет. Крайне занят.

Толя — человек-молния. Сверкал на фронте, во время Октябрьской революции и при обороне Петрограда от Юденича, на II съезде Советов… Университет за два года окончил. Три европейских языка, китайская история… Не до детей ему.

Сбегав в здание вокзала, Володя узнал у носильщиков, что берлинский поезд задерживается на час, и братья отправились в буфет. Шустрый половой принес штоф, рюмки, два ломтика хлеба и разрезанный пополам соленый огурец.

Выпив за здоровье папеньки, Анатолий достал из-за пазухи «Международную жизнь».

— Только из типографии! Найдешь меня, зачитаешься.

«К настоящему времени уже вполне выяснилось, что интересы Франции и Англии, французского и английского капитала не только не совпадают, но в основных чертах противоположны. С первого взгляда наиболее резко англо-французское противоречие ощущается в области первичных экономических интересов, непосредственно затрагивающих широкую массу населения вообще и буржуазии в частности. Англия — промышленная страна, которой ее собственного хлеба хватает только на семь недель…»

— Брось, я похвастать хотел, а ты и впрямь увлекся… Давай за Диккенса! — Анатолий разлил по последней. — Чарльз еще когда говорил, что представительный строй в Англии потерпел полный крах. Английский снобизм и английское раболепие делают участие народа в государственных делах невозможным. С тех пор как миновал великий семнадцатый век, вся эта машина пришла в совершенную негодность и находится в безнадежном состоянии.

Чокнулись, выпили, занюхали хлебом, захрустели огурцами. Без буржуазного выпендрежа, от которого с детства скулы сводило, по-простому.

— Пока готовимся к Генуе. Увидишь, если удастся упрочить отношения с Германией, Англия с Францией последуют нашему примеру. У капиталистов-то разногласия не в идеологии, а в экономике. Еще Диккенс сказал, что «лучшие поручители — это деньги и товары». Уладим дела с Европой, возьмемся за Китай.

— Но это же феодальная страна! Как она перешагнет в социализм, минуя капитализм?

— Посмотрим. Будем действовать умно — заполучим огромную державу.

— А зачем она нам?

— Одним на земном шаре нам будет трудно, Володя.

МЮД

— Тя нявярня бядяшь сямяяться, ня мня ня дя смяхя… Я нячявя ня мягу нярмяльня скязять, тялькя чяряз «я».

Алексей Федорович стучит по клавишам, толкает взад-вперед каретку.

— Сдайте машинку в ремонт! Комитет комсомола завода пишмашин наведет порядок во всех буквах.

— Ура, отлепилась! Теперь я никакой б. не б.!

— Что значит «б. не б.»?

— Разве непонятно? Никакой буквы не боюсь.

— При такой мамаше и бояться нечего. Она на страже всех букв советского алфавита!

Алексей Федорович схватил машинку и убежал с экрана.

— Вы знаете, что такое МЮД? — крикнула она ему вслед.

— Мир юных дураков? — раздался голос издалека.

— Не совсем. Потому-то ваша мамаша и призывала органы печати «не коверкать язык непонятными сокращениями». В одноименной статье, опубликованной на молодежной страничке газеты «Пиш-машина» в двадцать восьмом номере за тысяча девятьсот тридцать второй год она обвиняет газетчиков в недомыслии и призывает их подумать «о постановке самокритики в газете». «Поднять комсомольскую работу до уровня политических задач!» Это что?! Результат небрежности или результат непонимания того, что Ленинский комсомол никогда не отставал от уровня политических задач?»

— Откуда ты это берешь?!

— Из ваших чемоданов, Алексей Федорович.

— Какая же я сволочь… Свалил всё на тебя и зачах. В вечной думе о вещах.

— Товарищ Каганович на семнадцатом съезде вэкапэбэ сказал: «Необходимо бороться с непонятными, усложняющими язык сокращениями». Почему редакторы газет не выполняют его указания?!

— Кто именно не выполняет?

— Зачитываю. Новгородская газета «Звезда» (редактор тов. Степаненко): «Комсомольская организация готовится к МЮДу!»; Подпорожская районная газета (редактор тов. Хлебов): «Первого сентября — двадцать первый МЮД»; Газета «Правда кожевника» (редактор тов. Гурдов): «Комсомол завода „Коминтерн“ — к двадцать первому МЮДу»; Газета «Сталинец», орган политотдела Октябрьской железной дороги: «Сто парашютистов в подарок МЮДу».

— Какой ужас!

— Погодите, еще не всё. На странице «Псковского колхозника» МЮД повторяется восемь раз! Рекорда достигает «Трибуна», редактируемая тов. Березницким. Одиннадцать раз! И это — под шапкой «Организуем достойную встречу двадцать первому МЮДу». МЮД образует из себя прилагательные и склоняется по всем падежам!

— МЮДаки!

— Не ругайтесь! Учитесь у своей маменьки говорить исчерпывающе ясно, так, чтобы каждое слово, каждая мысль доходили до сознания рабочего и колхозника. Коверкать, загружать мудреными искусственными словами русский язык тогда, когда речь идет о политической подготовке «Международного юношеского дня», — недопустимо!

— Ты меня до смерти рассмешила! Но, попав в реанимацию, я не выдал информацию!

Алексей Федорович появился на экране без печатной машинки. Синий банный халат, красная бархатная треуголка. Такой накрывают заварной чайник. А он ее на голову надел.

— Куда вы всё время убегаете?

— Я ходил на место явки — там мне ставили пиявки кровососы-вороги` — чуть не протянул ноги`…

 

Солнечные лучи падают на замурзанное зерцало. В нем отражаются оливковые чуть раскосые глаза, ровная челка в обхват лба, как у Мирей Матье. Но та шатенка, а эта блондинка. Та поет, у этой — никакого голоса. Та улыбается — эта смотрит исподлобья.

— Я?

— Слявя бягя! Пяслядняя дня хяряшяя пягядя, в нябя святят сялнця.

Алексей Федорович стоит на четвереньках перед какой-то малышкой. Фотография мутная, лица не разглядеть.

— Изо всех коротких ног рвется с привязи щенок. Хочет вольно, без цепочки бегать ночки и денечки…

— Тот самый щенок?

Зря спросила. Опять исчез. На место явки, где ставят пиявки…

— Не принимай жизнь всерьез! — послышался голос чуть ли ни у самого уха. — А то простоишь весь век перед картиной Герасимова.

— Какой картиной?

— «Расстрел двадцати шести бакинских комиссаров». Там кровавое море…

— Сочиняете. Там нет крови. Комиссары стоят по колено в каспийском мазуте. С берега на них нацелены ружья, отступать некуда. Вот-вот грянет выстрел.

— Я страшных сказок не сочиняю. Это — соцреалисты. Что бы ни живописали, с тыльной стороны холста — кровь.

 

Она стирает ее с себя мочалкой, смывает теплой водой. Тело — ее, не надо загонять иголки под ногти, чтобы убедиться в его чувствительности. Она жива. Она ест, пьет и испражняется. Она доела всё, что приволок Арон, включая варенье, с которым пила чай. Она пьет всё, кроме кофе и спиртных напитков, — они мутят разум. Мысль — единственное, за что можно держаться, пока не прорвет шлюзы и спрятанное в глубине подсознания не выплеснется наружу вместе с ребенком… Выключить душ!

 

Во рту вкус капель Баха. Почему средство от панической атаки названо именем композитора? Положив на лицо увлажняющий крем, она села за компьютер.

«Ледяная вода из-под крана прогнала ленивое настроение ума, и Федя взялся за перо».

Пиши, Федя! Как хорошо, что тебя спасает ледяная вода из-под крана!

Реальность чужого прошлого.

Но существует и иная реальность, разве что пропуск в нее выдается лишь сдвинутым по фазе. Остальным — за дверь. Палата № 6 не резиновая.

По предписанию негласной конвенции следует старательно имитировать норму. Иначе мир превратится в галдящий Вавилон. Кто-то полагает автором конвенции Бога, кто-то культуру. Что-то же должно взять на себя функцию управляемого безумия. Какой-то клапан… Главное — вовремя обзавестись верным диагнозом и действовать в рамках его фабулы.

Меньшевики и большевики

Момент подходящий: Федя в комнате один. Сбросив с себя груз ничегонеделания, он взялся за разбор весьма спорной лекции «О правах большинства и меньшинства».

«Может ли меньшинство, одухотворенное идеей народного блага, насильно взять массу в подчинение? Таков был вопрос, поставленный учителем. Решили, с общечеловеческой точки зрения, что насильно нельзя. А если подойти к этому вопросу с точки зрения национальной? Для иных наций, у которых общество самодвижущееся, власть меньшинства станет нарушением прав большинства. В России не так. Народ наш находится почти на таком же уровне, что был в ХVI веке при Иване IV. Плугом пашем два десятка лет, а до тех пор пахали столетия одною сохой. История наша бедна, гении подавлялись деспотами. Как же может такой народ действовать в устройстве своей жизни? Дать ему власть, когда он ее не хочет, когда он не умеет управляться? Меньшинство у нас выдвигается в виде монархии или коммуны. Эти группы вправе осуществлять диктатуру и должны осуществлять ее, если хотят устоять у власти. Диктатура коммуны нужна для встряски народа, для пробуждения его сознания. Лишь борьба способна обратить потенциальную энергию народа в кинетическую. Однако масса русская пассивна, и, не будь диктатуры, другие партии затормозят, а то и просто сорвут прогрессивное движение вперед. Выходит, произвести существенный рывок без диктатуры у нас невозможно».

На этом месте является скептик Рымаков и хватает со стола дневник.

«Прочитаю, — говорит, — да и посмеюсь, а если что найду про себя — сожгу!»

Такое он животное… Морда лошадиная, овса просит.

«Ну-ну! Еще что выдумал, хе-хе-хе!», — сказал он и вернул Феде дневник.

Примирение состоялось. Решили прогуляться по Сангаллии.

 

Земская Учительская школа-интернат имени Ушинского, по завету которого новое поколение учеников следовало взращивать на природе («Бедное дитя, если оно выросло, не собрав полевого цветка, не помявши на воле зеленой травы!»), располагалась на территории заводчика по имени Сан-Галли. Он арендовал для школы-интерната городок с четырнадцатью коттеджами. Педагоги и воспитатели не расставались со своими воспитанниками ни днем ни ночью. Лучшие умы буржуазной эпохи, принявшие революцию, жили в тех же белых двухэтажных коттеджах с широкими окнами и с балконами, утопающими летом в зелени каштанов и лип, а осенью — в золоте листвы. Пока же стволы набирались весною.

Рядом располагался Петровский парк. Перелезши через его изгородь, Федя с Рымаковым очутились в мире возвышенных дум.

— Прелестное небо! — воскликнул Рымаков. — Так давно не видал я хорошего звездного неба, аж двоится в глазах.

Как по команде свыше подняли они головы к небу. Над ними простирался чрезвычайно пестрый ковер из звезд. К восторгу, коим они были охвачены, добавилось еще красоты: на востоке ярко блистал Юпитер, а внизу под ним, чуть левей, Сатурн.

— Исполины Солнечной системы, — заключил Рымаков.

— На юге уже кульминируют Сириус и Орион…

— А на западе… О!

На западе ярко блистала красавица Венера.

— Смотри, Рымаков, не кажется ли тебе Венера слишком яркой и огромной?

— Да, — прошептал Рымаков, — чуть ли не такой величины видели мы в семинарскую трубу… На ней волхвы путешествуют…

Жгучие лучи Венеры проникли в Федин мозг и взволновали сердце.

— Думаешь, одиночная группа способна составить сильную оппозицию?

Внезапное приземление. А ведь только что в небесах витали…

Рымаков предложил Феде папиросу. Знает ведь, что он не курит. И сказал строго:

— Жду ответа на поставленный вопрос.

Федя привел пример.

— Была у нас монархия и разные политические партии. Программы у всех были разные, а цель одна: свержение самодержавия. После двадцать пятого октября даже поп и помещик-монархист подружились с социалистами.

— Но опыт-то управления меньшинства большинством не удался!

— Согласен. Для англичан это минус, для нас плюс.

— Это почему еще?

— Нашей несчастной нации придется переболеть. А уж потом возродиться и нечто сделать на мировой арене. Наша масса, с учетом медленного созревания сознания, двигается черепашьим шагом с громадными застоями…

— Эдак мы далеко останемся назади, — тяжело вздохнул Рымаков и загасил окурок подошвой сапога. — Немцы или кто другой обгонят нас на столетие, сотрут с лица земли, обрекут на вымирание.

— Недооцениваешь ты силу меньшинства, Рымаков! Знаешь, что в меньшинстве самое главное?

— Большинство!

Федя задумался.

— Остри мысль, Петров! И на этом кончим.

Приятная открывалась перспектива.

 

 

Смычка

«Видно, я устарел и потому не вижу окончательной цели, — думал Петр Петрович, заходя в cельсовет выпить кипятку. — Дома печку еще не затопили, а желудок требует согрева. Болит, и аппетита нет».

За столом сидел представитель центра, что-то писал.

«Новые недостачи, — думал про себя Петр Петрович, пропуская в горло воды по чуть-чуть. — Доктора нет, а хозяйство и в немощи надо ставить на ноги. Болезнь — это полная неизвестность. Все бредят туберкулезом. Скверно, если это он и есть. Время уходит на пустяки, под страхом смерти серьезная работа плохо движется».

— Кто таков? — оторвался от писанины представитель центра.

— Петр Петров, член партии, зампред ВИКа.

— Удилов. — Представитель центра потряс ему руку.

И пошло: то не послано туда, се не послано сюда, задолженность по трудодням возросла на 14 %.

— С кого взимаем?

— Покумекаем…

— Город не ждет. Его кормить надо.

— А деревне помирать, что ли? Я хоть и не боюсь смерти, но пожить хочу. Больно уж хороша жизнь со всеми ея приключениями.

— Могу вас обрадовать, товарищ Петров. Кронштадт взят.

— Поздравляю! — сказал Петр Петрович, а про себя подумал: «Поставим дом в Пахони, и сорванное на нервах здоровье поправится».

— Меж тем это позавчерашняя новость, — поддел его Удилов. — Газеты надо читать. Это наш идеологический компас. По нему происходит смычка города и деревни.

— Смычку держим, товарищ Удилов. Однако газеты порой поступают с опозданием.

— Это я проверю. Так что, накумекали про издержки?

— Товарищ Удилов, дайте весну прожить! — взмолился Петр Петрович. — Тяжелая она случилась.

— Мятеж тоже случился. Сообща обуздали. Для великой цели можно обуздать и природу. Высушить болота, сравнять возвышенности с низменностями. Сравнять под одну гребенку горы, в конце-то концов.

— Да, великое нас ждет будущее, — согласился Петр Петрович. — А покамест надо платить налог и на удобрение, и на приобретение клевера… У нас за неделю две лошади пали.

— Важен результат, — перебил его Удилов. — А он — в неуклонном стремлении крестьянских масс отдавать все свои усилия будущему. Без остатка.

— Отдаем, — вздохнул Петр Петрович. — Волнуемся, напрягаем силы, изнашиваемся, а починить некому.

— Административные посты должны занимать люди целые! — заключил Удилов и покинул сельсовет без прощального рукопожатия.

«Что ж, — подумал Петр Петрович, — много я всякой пакости переносил, и всё проходило, — ворочусь-ка к циркуляру». И тут сникла в нем всякая энергия.

 

 

Розарий

В ночь на 29 октября Владимир Абрамович утопал в цветах. Высокие белые астры, стоящие на его рабочем столе, украшали изголовье. Сквозь них юной Поле в дорогом платье, проданном за сколько-то ленинок, весь муж виден не был, взгляд упирался в заостренный небытием нос и темные ресницы смеженных век.

Поля-вдова в белой ночной рубашке стояла чуть поодаль, за забором из тех же высоких астр, создававших преграду к телу, покрытому до подбородка и обложенному со всех сторон крупными георгинами, фуксиями и душистой настурцией. Никаких альпийских фиалок. В кабинет снесли все имеющиеся в доме цветы в горшках, и он превратился в розарий — правда, без роз. Их Владимир Абрамович отказался любить по написании пьесы «Соловей и роза».

Кажется, он так и не понял, зачем всё это было, но, отмучившись, обрел покой и умиротворение. Огромные его глаза не сумели закрыться полностью; в растворе у нижних век виднелись темные зрачки; взгляд их, если можно такое сказать о зеницах в хладном теле, был всё еще живым.

Это была совершенно необыкновенная ночь наедине. Поля то ходила вдоль астр, то присаживалась под хризантемами, то замирала почти у самой его щеки, то тянулась рукой к усам, обрамляющим прекрасный изгиб верхней губы. Где бы Поля ни оказывалась, она чувствовала на себе его взгляд.

Устав, она присаживалась на стул у подножия одра, откуда — из-за высоких цветов, заплетенных в двухэтажную гирлянду, Владимиру Абрамовичу ее видно не было — и предавалась иным мыслям. О процедуре похорон, о господине Люблинском, которому предстояло читать некролог, о Давиде, который непонятно по какой причине возложил на Люблинского эту миссию. Лева и Ляля со служанкой и подругой Лёки неделю тому назад отправлены в Сестрорецк на внеочередные каникулы. Еще будет Яков Абрамович с семьей… Надо бы написать список.

Но, стоило ей подняться со стула, суетные мысли разбивались о реальную нереальность произошедшего. С завтрашнего утра у нее не будет мужа. Это их последняя ночь в его кабинете, запертом от всех на ключ.

 

 

Некролог

Павел Исаевич Люблинский, человек не только большого дарования, но доброго сердца и независимого характера, павший жертвой несчастного случая, как будет сказано о нем в некрологе, опубликованном в 1939 году в «Социалистической законности», шел, не зная о приговоре судьбы, по аллее Преображенского кладбища.

Утро выдалось прохладное, ветреное. Яркие кленовые листья носились в воздухе и оседали на головных уборах.

«Видимо, все доктора юридических наук имеют что-то общее в облике, — подумал он, бросив взгляд на покойного. — Те же усы, облегающие верхнюю губу, те же большие глаза, закрытые не до самого предела».

Светские похороны тянутся не в пример дольше иудейских. В указанное время религиозные евреи собираются в ритуальном зале и обращают свои молитвы и прощальные слова не к видимому лицу, а к упаковке, готовой на вынос. Дежурная процедура завершается погружением в землю савана с телом и чтением кадиша. Ни венка, ни цветка.

А здесь все с букетами. Владимир Абрамович хоть и не дышит, но присутствует, и лоб его открыт для целования.

Павел Исаевич занял очередь. Народу собралось немало, одних Заславских целая дюжина, и каждый желал приложиться ко лбу еще целой во всех отношениях личности.

— Немыслимо, ужасно, невозможно, — говорил Яков Абрамович стоящему рядом с ним в очереди Павлу Исаевичу, — помню Володю малышом… в одна тысяча восемьсот восемьдесят седьмом году, когда я получил диплом юриста, он еще под стол ходил… Он легко мог бы получить докторскую степень… Хотя зачем она ему… теперь… Немыслимо, ужасно, невозможно.

 

 

* * *

Пространный некролог, написанный Люблинским и опубликованный в «Былом» с запозданием, был целиком зачитан автором в номинальном присутствии виновника.

Так распорядилась Полина Абрамовна.

«Скончался наш друг, Владимир Абрамович Канторович, литератор, общественный деятель, постоянный сотрудник „Былого“ и других современных изданий.

Русская публицистика потеряла в нем чуткого, пытливого человека, обладавшего в высокой степени тем, что можно назвать чувством справедливости и общественной совестливости. Это сказывалось в его злободневных стать- ях и соответствовало его внутреннему облику. Таким знали его близкие, друзья и знакомые — все, кому приходилось сталкиваться с ним на жизненном пути.

Политика текущего дня с ее дрязгами не была его подлинным призванием. Его интересовали общие политические идеи в их культурно-философском преломлении.

С удалением от активной политики и непосредственного участия в общественной деятельности во Владимире Абрамовиче креп интерес к истории русского общественного движения, преимущественно недавнего его прошлого. За короткое время при самых неблагоприятных условиях Владимиром Абрамовичем были написаны и напечатаны в „Былом“ статьи „Александра Федоровна Романова“, „Французы в Одессе“; в „Еврейской Летописи“ напечатана статья „Бунд“ накануне Февральской революции. Подготовлены к печати литературные портреты-характеристики Хрусталева-Носаря и Ф. Ф. Линде. Эти работы являются не только историческими очерками различных моментов революционного движения, но и небольшими этюдами по истории русской революционной интеллигенции. В этих изящных по форме произведениях, проникнутых живым, страстным чувством и остро­умием, Владимир Абрамович обнаружил мастерство литературного портрета и искусство психологического анализа.

Усопшим был задуман и начат в сотрудничестве с Давидом Заславским, здесь присутствующим, основательный труд по истории Февральской революции. Созданию „Хроники“ предшествовала огромная работа по сбору и систематизации материала в Музее революции. Болезнь прервала…»

Павел Исаевич замешкался. Напрашивалось упоминание тюрьмы, послужившей причиной, но в некрологе об этом не говорилось.

«Владимир Абрамович умер молодым, всего тридцати семи лет. Дарование его только развертывалось. Он любил искусство, философию, поэзию — любил это как свой внутренний, интимный мир, куда можно уйти от политики и экономики. Однако служба поглощала значительную часть его сил, и он не мог, как хотел, отдаться вполне литературе и науке. Последние годы он заведовал экономическим отделом в петроградском отделении комиссии внешней торговли и часто над экономическими вопросами работал больше, чем этого требовала служба. Свои собственные силы он экономить не умел, не умел беречь себя. Лишь ближайшие друзья знали, что Владимир Абрамович пишет стихи, и в одна тысяча девятьсот пятнадцатом году издал книжку под псевдонимом Канев. Скромность и строгость к самому себе были его отличительной чертой».

Во время долгой речи, несколько тут переиначенной, не утихал ветер, и листья не прекращали падать на головные уборы и одежду присутствующих.

Место Павла Исаевича заняла Полина Абрамовна. По бумажке, вклеенной в черный дневник, написанный человеком, лежащим ныне в гробу, она прочла посвященное ей стихотворение.

 

«Отчего мои песни печальны?

Не отвечу… Не знаю… Люблю…

Может быть, оттого что прощальны

Те мгновенья любви, что ловлю.

 

Отчего так безрадостна осень?

Кто украл красоту моих дней?..»

 

Вдовий голос дрогнул, читать далее не стало сил. Подхваченная Шурой, Лёкой и Розой, она была отведена в сторону для утешения.

Прощальные мгновения любви, пора безрадостной осени — всё вдруг сложилось в объемную лиро-эпическую картину. Так бы и стоять застывши, да разбушевавшийся ветер сносил с ног, и Полина Абрамовна дала знак стоявшим поодаль могильщикам.

Крышка, оплетенная искусственными цветами, легла на гроб, и Владимир Абрамович был опущен в землю.

Завершающий этап по темпу не отличался от иудейского. Лопаты стучали; яма, заполняясь землей, вырастала в холм. Выпукло-вогнутая колыбель смерти покрывалась цветами и венками.

 

— Последние листы книги были уже в наборе, когда серьезно заболел мой любимый друг и соавтор, — начал свою речь Давид Заславский, обращаясь уже не к номинально присутствующему усопшему, но к сырой земле, принявшей тело. — В тяжких страданиях, лежа в постели, он еще держал корректуру, но дожить до выхода в свет книги, в которую он вложил много труда и внимания, ему не пришлось. Владимиру Абрамовичу было всего тридцать семь лет, и литературная его жизнь только начала расцветать.

— Что послужило причиной столь резкого ухудшения здоровья? — задал вопрос Яков Абрамович.

Давид развел руками и устремил очи в небеса. И все — за ним. Ветер сдувал с кленов желтые пятерни, и они падали на запрокинутые головы присутствующих.

Стряхнув с себя осень, Павел Исаевич выговорил слова, застрявшие в гортани:

— Я не упомянул об аресте, ибо история вышла совершенно нелепой. Из ДПЗ никаких разъяснений не последовало, адвокатов к делу, шитому белыми нитками, не допустили. Хрупкий организм покойного…

— Почему я не был поставлен в известность? — прервал его Яков Абрамович. — Ведь речь идет о моем брате, в котором я принимал немалое участие…

— Зная вашу занятость, не осмелились побеспокоить, — ответил Давид.

— Господин Заславский, так обращаются к отжившим свой век представителям буржуазии, к коим доселе я причислен не был.

— Давайте, пока мы тут все вместе, сложимся на издание неопубликованных стихов Владимира Абрамовича! — предложил деловой Шура Варшавский.

— Выходит, творения поэта Канева таковы, что издать их можно лишь в порядке благотворительности? — вспыхнул Павел Исаевич.

— Увы, это так, — ответил Заславский. — Предпринятая мною попытка оказалась безуспешной. Я отвез стихи Корнею Чуковскому. Неделю тому назад он мне их вернул. Ехал ко мне под дождем, в страшном тумане, вошел в дом, калоши мокрые, дырявые…

— Что же он сказал?

— Сказал, что тщательно исследовал поэзию Канева; человек-то больно хороший, а стихи вычурные, без искры.

— Хорошо, что Владимир Абрамович этого не слышит, — прошептала молчавшая по сию пору вдова. — И без того тошно, — добавила она и пошла с кладбища.

— Начали за здравие, кончили за упокой, — брякнул Павел Исаевич и стушевался.

— Мне тоже в голову заскакивают мысли неуместные, — сказал Яков Абрамович, просовывая руку под локоть Павла Исаевича. — Думал у гроба, почему Володя не защитил докторскую… Вы же говорили прекрасно, основательно, веско. Разве что с арестом вышла оплошность… Однако, если вам доведется и надо мной говорить последнее слово, знайте: я предпочитаю правду и только правду.

 

 

Диагноз

Искатели счастья надеются на правдивое слово. Способен ли человек с ее диагнозом на адекватное осмысление реальности, тем более чужой?

Из того, что ей известно о ценестезии (она же деперсонализация), лишь некоторые признаки подтверждают диагноз Арона.

«Ощущение отсутствия мыслей и воспоминаний (деперсонализация мышления и памяти)». Этого, кажется, нет. Она же помнит, как к ней приходил Мордехай с просьбой перевести декларацию, это было больше года тому назад.

«Расстройство самосознания, чувство изменения, утраты, отчуждения или раздвоения своего Я». Похоже.

«Отчуждение воспоминаний, которые воспринимаются не как собственные, а как чужие». Всё наоборот.

«Утрачивается или притупляется способность узнавания, привычная обстановка воспринимается как чуждая или малознакомая». Бывает, но редко.

«Отсутствуют или притуплены чувства тоски, гнева, жалости». Притуп­лены, правда.

«Важным компонентом является нарушение восприятия времени». Реального — да. Исторического — в редких случаях.

«Мучительное чувство душевной боли на фоне общего бесчувствия (anaesthesia psychica dolorosa)». Не про нее.

«Отсутствие или притупление чувства голода, насыщения, сна, боли, температурной и тактильной чувствительности». Сходится.

«Речь многословная, несколько витиеватая, изобилующая необычными сравнениями, метафорами. Это объясняется тем, что больные не ощущают контакта с собеседником, им кажется, что до него не доходит смысл высказываний, и поэтому, чтобы быть понятыми, они прибегают к различным сравнениям, повторениям, сложным объяснениям». Если речь идет о собеседнике как о лице физическом, то это только Арон, материала недостаточно.

«Чаще всего это заболевание возникает у гиперэмоциональных и/или тревожных личностей. Оно может возникнуть и у психически здоровых людей как реакция на острый эмоциональный стресс (тревогу, страх). Бывает, что болезнь проходит быстро (например, у людей, попавших в дорожно-транспортные происшествия). У некоторых — после тяжелых психических травм (гибель или угроза жизни ребенка, угроза собственной жизни, стихийные бедствия, пытки и т. п.) — длится годами». Алексей Федорович, спойте мне колыбельную…

«Болезнь характеризуется высокой терапевтической резистентностью. До настоящего времени единственным методом лечения являлись бензодиазепиновые транквилизаторы». Скорее всего, это лекарство и вливали ей через капельницу.

«Электросудорожная терапия (ЭСТ) неэффективна и приводит к побочным эффектам, в первую очередь к нарушениям памяти». Вот это зря пробовали!

«Принимая во внимание высокий риск суицида при ценестезии, вовремя не поставленный диагноз может привести к необратимым последствиям».

 

«Необратимые последствия» временно отменяются. Придется всё же поведать удачливому диагносту о рецепте на снотворное, которое он выписал Алексею Федоровичу два года тому назад. Рецепт за подписью доктора Варшавера с больничной печатью «Эйтаним» обнаружился на дне чемодана. Значит, сантехник не нашел их на антресолях, а подложил. По просьбе Арона. Интрига.

 

 

Нелепость многих правил

Не прошло и двух лет, как Павлу Исаевичу выпала честь воплотить мечту Якова Абрамовича в кладбищенскую действительность.

Опять осень, только ее середина; под ногами ковер из кленовых листьев, которые при безветренности не взлетают в воздух; опять Преображенское кладбище, опять собрались все, кто два года тому назад хоронил Владимира Абрамовича, плюс Володя, прибывший из Москвы, и Анатолий из далекого Китая. Пока он добирался, бедного Якова Абрамовича держали в заморозке. Плюс, конечно же, безутешная вдова, имени которой не знает Интернет, что не мешает ей здесь присутствовать и рыдать у гроба.

На сей раз отмороженного и приведенного в надлежащий вид покойника опустили в яму без предварительных речей. Когда же могила покрылась цветами и венками, Павел Исаевич взял слово:

«Яков Абрамович Канторович, несмотря на преклонные годы, являлся в последнее время одним из активнейших авторов по вопросам советского права, соединявших прекрасную эрудицию со знанием практических нужд эпохи. Окончив в конце восьмидесятых годов Петербургский юридический факультет, он поступает в адвокатуру, но бесправное положение еврея не дало ему возможности выдвинуться на этой стезе. С середины девяностых он целиком уходит в литературную работу и на свои средства печатает ряд юридических исследований научно-исторического характера. Некоторые из них не утратили своего значения до сих пор».

* * *

Чирк спичкой о коробок. Сопение. Табачный дым из Ароновой трубки клубится у нее в ухе.

Он ждет ответа на вопрос, который задал ей два дня тому назад.

— Какой вопрос?

— Как ты?

— Нормально. Временами замыкает то букву «у», то букву «я».

— Проклевывается эго?

— Увы… Одни ВОЗы, МЮДы, и ты со своим Zoom’ом неплохо вписываешься. Семейный портрет на фоне общего маразма.

— В чем ты видишь общий маразм?

— В отсроченных некрологах. В физиологической потребности очищения организма от памяти, в бессовестности, во лжи… Ну вот зачем ты подослал сантехника с чемоданами?

— Анна, ты бредишь…

— Нет. Алексей Федорович был твоим пациентом. Он чем-то серьезно болел, судя по блокноту с заданиями, которые кое-кому тоже приходилось выполнять. Хотя тебе должно было быть известно, что психотерапевтические методики не дают результата. А электрошок плохо влияет на память. Тебя им, случайно, не лечат?

— Ты о чем?

— О рецепте на снотворное, которое ты выписал Алексею Федоровичу собственной рукой. Он лежит в чемодане.

— Если бы все пациенты, которых я лечил, сдавали мне чемоданы…

— Твои Христы тоже друг от друга открещиваются.

— Они психически больны!

— Это мы уже обсуждали… Тот, кто режет вены и готов лезть в петлю, по-твоему, болен психически, а тот, кто истязает, расстреливает, — просто сволочь?

— Совершенно верно, одних следует лечить, других отдавать под трибунал.

— Проще всех усыпить. Рецепт есть.

 

 

Право на истину

Прерванный на полуслове Павел Исаевич Люблинский завелся от легкого прикосновения к клавише.

«„Средневековые процессы о ведьмах“, „Процессы против животных в Средние века“, этно-юридический очерк „Человек и животное“, „Из области веротерпимости“, „Клятва по современным учениям“, „Женщина в праве“, изданная под псевдонимом Орович…»

Из-за Арона улетучилась часть некролога.

Ладно.

«К началу 1900 годов у Якова Абрамовича наметился определенный поворот от историко-юридических очерков к освещению новых вопросов из области цивилистики. Признанию прав собственности на так называе­мые нематериальные блага посвящена книга „О литературной собственности“, выдержавшая три издания. Наряду с этим его интересует право на собственное изображение, которому он посвящает несколько очерков в журнале „Судебное обозрение“, и „Вопрос о праве на истину“. Расширение прав собственности в сторону охраны нематериальных благ автор считал одним из ценных достижений правовой культуры.

Много сил отдал Яков Абрамович делу просвещения. Как основатель юридического издательства он выпускает еженедельный журнал „Судебное обозрение“, а также „Вестник законодательства“ и „Вестник судебной практики“. В 1907 году Яков Абрамович вступает в ряды адвокатуры Петербургского округа и занимает в ней почетное место. Дальнейшая его литературная работа приобретает уклон более практический, о чем свидетельствуют статья „Законы о состояниях“ и прочие сочинения по вопросам практики для „Журнала Министерства юстиции“.

С началом войны литературная деятельность его замирает, и к этой полосе относится лишь небольшая статья „Война и исполнение обязательств“. После возрождения у нас юридической литературы Яков Канторович, находясь еще в Германии, помещает в журналах ряд статей и заметок».

Перечислив два десятка названий и держа между ними равные по длине паузы («Психология свидетельских показаний» — раз-два-три — «Хозяйственная система СССР» — раз-два-три), Павел Исаевич перевел дух и перешел к завершающему пассажу.

«Со смертью Канторовича редакция „Права и Жизни“ лишается одного из деятельных своих сотрудников, а наша новая юридическая литература — одного из талантливых своих популяризаторов».

— Смерть — это лекарство, коим природа излечивает всё, — так начал свою речь Анатолий Яковлевич. Обнажив голову и держа в одной руке черную кепку, а другой прижимая к себе несчастную мать, он говорил о безупречной гражданской позиции отца. — Она сформировала наше мировоззрение. Володя занят экономикой, первое издание его книги о советских синдикатах только что ушло в печать. Я как представитель Народного комиссариата по иностранным делам выполняю ответственную миссию в Китае. Там у нас с Шурой недавно родился сын. Пусть же и он унаследует то лучшее, что было в отце и передалось нам. Профессор Пергамент, которому я обязан вовлеченностью в историю Китая, а также, не в меньшей мере, своей позицией в Пекинском университете, передает всем собравшимся глубокие соболезнования.

Слова прощания прозвучали и из уст представителей научных издательств.

Курьезов в судьбе покойного не было, кривить душой не пришлось.

Атмосфере умиротворения способствовало и благолепие золотой осени. Ни одной тучи не пронеслось над головами, ни один лист не пристал к лицу.

 

Продолжение следует

Анастасия Скорикова

Цикл стихотворений (№ 6)

ЗА ЛУЧШИЙ ДЕБЮТ В "ЗВЕЗДЕ"

Павел Суслов

Деревянная ворона. Роман (№ 9—10)

ПРЕМИЯ ИМЕНИ
ГЕННАДИЯ ФЕДОРОВИЧА КОМАРОВА

Владимир Дроздов

Цикл стихотворений (№ 3),

книга избранных стихов «Рукописи» (СПб., 2023)

Подписка на журнал «Звезда» оформляется на территории РФ
по каталогам:

«Подписное агентство ПОЧТА РОССИИ»,
Полугодовой индекс — ПП686
«Объединенный каталог ПРЕССА РОССИИ. Подписка–2024»
Полугодовой индекс — 42215
ИНТЕРНЕТ-каталог «ПРЕССА ПО ПОДПИСКЕ» 2024/1
Полугодовой индекс — Э42215
«ГАЗЕТЫ И ЖУРНАЛЫ» группы компаний «Урал-Пресс»
Полугодовой индекс — 70327
ПРЕССИНФОРМ» Периодические издания в Санкт-Петербурге
Полугодовой индекс — 70327
Для всех каталогов подписной индекс на год — 71767

В Москве свежие номера "Звезды" можно приобрести в книжном магазине "Фаланстер" по адресу Малый Гнездниковский переулок, 12/27

Владимир Дроздов - Рукописи. Избранное
Владимир Георгиевич Дроздов (род. в 1940 г.) – поэт, автор книг «Листва календаря» (Л., 1978), «День земного бытия» (Л., 1989), «Стихотворения» (СПб., 1995), «Обратная перспектива» (СПб., 2000) и «Варианты» (СПб., 2015). Лауреат премии «Северная Пальмира» (1995).
Цена: 200 руб.
Сергей Вольф - Некоторые основания для горя
Это третий поэтический сборник Сергея Вольфа – одного из лучших санкт-петербургских поэтов конца ХХ – начала XXI века. Основной корпус сборника, в который вошли стихи последних лет и избранные стихи из «Розовощекого павлина» подготовлен самим поэтом. Вторая часть, составленная по заметкам автора, - это в основном ранние стихи и экспромты, или, как называл их сам поэт, «трепливые стихи», но они придают творчеству Сергея Вольфа дополнительную окраску и подчеркивают трагизм его более поздних стихов. Предисловие Андрея Арьева.
Цена: 350 руб.
Ася Векслер - Что-нибудь на память
В восьмой книге Аси Векслер стихам и маленьким поэмам сопутствуют миниатюры к «Свитку Эстер» - у них один и тот же автор и общее время появления на свет: 2013-2022 годы.
Цена: 300 руб.
Вячеслав Вербин - Стихи
Вячеслав Вербин (Вячеслав Михайлович Дреер) – драматург, поэт, сценарист. Окончил Ленинградский государственный институт театра, музыки и кинематографии по специальности «театроведение». Работал заведующим литературной частью Ленинградского Малого театра оперы и балета, Ленинградской областной филармонии, заведующим редакционно-издательским отделом Ленинградского областного управления культуры, преподавал в Ленинградском государственном институте культуры и Музыкальном училище при Ленинградской государственной консерватории. Автор многочисленных пьес, кино-и телесценариев, либретто для опер и оперетт, произведений для детей, песен для театральных постановок и кинофильмов.
Цена: 500 руб.
Калле Каспер  - Да, я люблю, но не людей
В издательстве журнала «Звезда» вышел третий сборник стихов эстонского поэта Калле Каспера «Да, я люблю, но не людей» в переводе Алексея Пурина. Ранее в нашем издательстве выходили книги Каспера «Песни Орфея» (2018) и «Ночь – мой божественный анклав» (2019). Сотрудничество двух авторов из недружественных стран показывает, что поэзия хоть и не начинает, но всегда выигрывает у политики.
Цена: 150 руб.
Лев Друскин  - У неба на виду
Жизнь и творчество Льва Друскина (1921-1990), одного из наиболее значительных поэтов второй половины ХХ века, неразрывно связанные с его родным городом, стали органически необходимым звеном между поэтами Серебряного века и новым поколением питерских поэтов шестидесятых годов. Унаследовав от Маршака (своего первого учителя) и дружившей с ним Анны Андреевны Ахматовой привязанность к традиционной силлабо-тонической русской поэзии, он, по существу, является предтечей ленинградской школы поэтов, с которой связаны имена Иосифа Бродского, Александра Кушнера и Виктора Сосноры.
Цена: 250 руб.
Арсений Березин - Старый барабанщик
А.Б. Березин – физик, сотрудник Физико-технического института им. А.Ф. Иоффе в 1952-1987 гг., занимался исследованиями в области физики плазмы по программе управляемого термоядерного синтеза. Занимал пост ученого секретаря Комиссии ФТИ по международным научным связям. Был представителем Союза советских физиков в Европейском физическом обществе, инициатором проведения конференции «Ядерная зима». В 1989-1991 гг. работал в Стэнфордском университете по проблеме конверсии военных технологий в гражданские.
Автор сборников рассказов «Пики-козыри (2007) и «Самоорганизация материи (2011), опубликованных издательством «Пушкинский фонд».
Цена: 250 руб.
Игорь Кузьмичев - Те, кого знал. Ленинградские силуэты
Литературный критик Игорь Сергеевич Кузьмичев – автор десятка книг, в их числе: «Писатель Арсеньев. Личность и книги», «Мечтатели и странники. Литературные портреты», «А.А. Ухтомский и В.А. Платонова. Эпистолярная хроника», «Жизнь Юрия Казакова. Документальное повествование». br> В новый сборник Игоря Кузьмичева включены статьи о ленинградских авторах, заявивших о себе во второй половине ХХ века, с которыми Игорь Кузьмичев сотрудничал и был хорошо знаком: об Олеге Базунове, Викторе Конецком, Андрее Битове, Викторе Голявкине, Александре Володине, Вадиме Шефнере, Александре Кушнере и Александре Панченко.
Цена: 300 руб.
На сайте «Издательство "Пушкинского фонда"»


Национальный книжный дистрибьютор
"Книжный Клуб 36.6"

Офис: Москва, Бакунинская ул., дом 71, строение 10
Проезд: метро "Бауманская", "Электрозаводская"
Почтовый адрес: 107078, Москва, а/я 245
Многоканальный телефон: +7 (495) 926- 45- 44
e-mail: club366@club366.ru
сайт: www.club366.ru

Почта России