ЭССЕИСТИКА И КРИТИКА
Александр Белоусов
ПОЭТ ЕВГЕНИЙ ШЕШОЛИН
27 апреля 1990 года в Даугавпилсе из
окна третьего этажа был выброшен на улицу человек. Он умер на следующий день,
не приходя в сознание. Обстоятельства, которые предшествовали трагедии, до сих
пор не выяснены. Хотя это случилось среди бела дня в самом центре города и на
глазах множества людей, прокуратура замяла дело. Остается догадываться, почему
его прекратили «за отсутствием состава преступления».
Этот человек был поэт и задолго до
своей гибели предсказал:
Меня сдует на асфальт
со страницы учебника истории.
Евгений Шешолин
немного не дожил до 35 лет — возраста, который Данте считал вершиной
человеческой жизни.
Он родился 9 декабря 1955 года в
маленьком латвийском городке Краславе. Его отец Петр
Иванович Шешолин (1911 — 1978) был родом с Поволжья,
воевал, после войны получил назначение в краславский
райвоенкомат. Оказавшись в Краславе, П. И. Шешолин встретился со своей будущей женой. Ирина Мацулевич тоже была приезжей. Мать поэта родилась в
Белоруссии в 1925 году. Она — дочь польского крестьянина Доминика Мацулевича, которого репрессировали в 1937 году и который,
как потом выяснилось, умер в заключении уже во время войны. Ей самой пришлось
пережить много лишений и бедствий, прежде чем они с матерью добрались до Краславы, где спаслись от голода и смерти. Их приютила и
помогла им жившая в этом маленьком городке, расположенном на юго-востоке
Латвии, сестра Доминика Мацулевича Мария. Итак, в
семействе Шешолиных скрестились две разные этнические
и культурные линии. Это было очень существенно для поэта и отразилось в его
стихах:
В моей душе укатанной дорогой
Бежит неспешно старый тарантас,
И сладко знать, что выглянет сейчас
Родной костел за рощицей убогой.
Но есть второй, степной, пахучий корень
У северного деревца души:
По бездорожью в солнечной глуши
Несется всадник, дик и непокорен.
«Неправильный сонет»
Вскоре после рождения сына отец был демобилизован и семья переехала в Резекне, где П. И. Шешолин стал работать инспектором рыбоохраны. Однако связь
с Краславой не оборвалась: здесь еще долго жила Мария
Мацулевич (1905 — 1984), которую Шешолины очень любили и которую в семье называли «бабушкой
Марией». Они часто ездили к ней в гости, бабушка Мария водила их в знаменитый краславский костел и много рассказывала о
старой Краславе. Именно эти поездки и способствовали
тому, что в стихах Евгения Шешолина Краслава изображается как город польско-католической
культуры. Характерно, что смерть Марии Мацулевич, на
которую он откликнулся стихотворением «Fides implicita», заставила его задуматься о своем польском
«корне» вообще: «Речь Посполитая, / нежная родина…»
Евгений Шешолин
вырос в Резекне. Его ностальгия по детству и Резекне,
когда после школы он уехал учиться в Ленинград, была столь сильна, что стала
мощным творческим импульсом. Об этом свидетельствует первое стихотворение
Евгения Шешолина «Вспомнил я деревенскую улицу…».
Вспоминается двор дома на окраине Резекне, в котором Шешолины
поселились после переезда из Краславы. Любопытно, что
этот домик, где прошли первые десять лет его жизни, еще не раз появится в
стихах поэта, в то время как последующие места жительства остались за рамками
его поэзии. Изображая маленький дом, который до сих пор стоит на улице Кришьяна Барона, Евгений Шешолин
подчеркивал, что он вырос на городской окраине, почти в деревенской обстановке.
Это играло важную роль в его поэтической биографии:
Я рос в местах не столь запыленных,
не любил смотреть
на надрывную работу экскаватора;
тычинки колокольчиков
стучат из моего детства.
«Себе
на день рождения»
Лирические картинки детства
постепенно становятся разнообразнее и содержательнее. Очень скоро в них
появляется мать, с которой поэта всю жизнь связывали взаимопонимание и нежная
дружба. А в дальнейшем он уже не ограничивается родным домом: его привлекают
городские достопримечательности. От ностальгических воспоминаний Евгений Шешолин переходит к поэтическому осмыслению окружающего
мира. Его образ Резекне — это образ города, в котором поэт получил первые уроки
любви, человечности и красоты. Особо следует отметить его стихи, посвященные резекнеским кладбищам, и в первую очередь — цикл «Еврейское
кладбище», который представляет собой замечательный пример «истинно
человеческой поэзии» (как определил суть «Сельского кладбища» Жуковского
философ Владимир Соловьев).
Выросший в латвийском городе, Евгений
Шешолин живо интересовался латышской культурой.
Латышская тема заявляется уже в его ранних текстах,
среди которых есть два стихотворения, навеянные впечатлениями от «старой» Риги.
От описаний Резекне или Краславы образ Риги отличает
фольклорный колорит: главным действующим лицом выступает латышская богиня
счастья и судьбы Лайма (Laima). Объяснить, почему это
так, помогает более позднее стихотворение поэта «Латвийский сон», которое
воспринимается как постепенное погружение в стихию латышского фольклора.1 Латышская богиня Лайма играет ту же роль, что
и латышский фольклор в «Латвийском сне»: она воплощает собой латышское
своеобразие латвийской столицы. Используя для этого фольклорный образ, Евгений Шешолин отразил одну из важнейших особенностей современной
латышской культуры, для которой архаический фольклор остается живой и
плодотворной традицией.
Его интересу к другим народам, а тем
более пониманию их духовного склада, безусловно, способствовала жизнь в
многонациональном Резекне. Евгений Шешолин вообще был
многим обязан своему «городу детства». Характерно, что поэт так и не смог
прижиться в Ленинграде, куда он в 1973 году уехал учиться в Политехническом
институте. Атмосфера и быт огромного мегаполиса оказались слишком непривычными
для человека, выросшего в маленьком провинциальном городе. Уже через год Шешолин поступает на естественный факультет Псковского
педагогического института и перебирается в Псков.
Окончив институт, он два года
отработал учителем в Невельском районе, расположенном
на юге Псковской области, после чего возвращается в Псков. Евгений Шешолин хорошо знал этот город, который вполне
соответствовал его жизненному опыту:
Ах, этот город, захолустье!
На взгляд один, на взмах руки…
Он стремился в Псков, потому что
здесь жила любимая женщина. А кроме того, в Пскове его
ждали друзья — единомышленники, книжники, поэты, с которыми он познакомился еще
во время учебы в институте и связь с которыми не прерывалась, даже когда он
учительствовал в далекой деревне. Общение с ними имело большое значение не
только в человеческом, но и в творческом плане. Известно, как нуждается поэт в
окружающей среде, способной усиливать звучание его поэзии.
Вначале его псковская жизнь
складывалась более или менее благополучно. Он работал в сельской школе
неподалеку от Пскова, иногда даже печатался в местной прессе, а главное — был
счастлив, женившись на женщине, которую любил. Однако все это благополучие
оказалось хрупким и недолгим. Его разрушил сам Шешолин:
бунтарь по натуре, поэт любил свободу и не хотел приспосабливаться к окружающей
действительности. Еще до возвращения в Псков он вместе со своими друзьями
Мирославом Андреевым и Александром Нестеровым (Соколовым) стал издавать
независимый литературный альманах «Майя»,1 где публиковались непризнанные поэты. Этот
альманах, первый выпуск которого вышел весной 1980 года в двенадцати
машинописных экземплярах, является уникальным опытом провинциального
поэтического самиздата, противостоявшего официозу и конъюнктурщикам.
Лишь год проработал поэт в сельской
школе и бросил, несмотря на то, что эта работа освобождала от призыва в армию и
участия в афганской войне. Избежать призыва помог диагноз, поставленный ему
доброжелательным врачом в психиатрической больнице. Вслед за этим он круто
меняет род и место службы, работая то диспетчером, то котельщиком, то сторожем.
Окончательно же Евгений Шешолин
превращается в типичного представителя русского литературного андеграунда
весной 1983 года после скандала с публикацией в псковской молодежной газете
стихотворения «Весеннее», которое, как обнаружили бдительные читатели,
представляло собой акростих: начальные буквы составляли фразу «Христос
воскрес».2 Очевидно, он прекрасно
понимал, к чему приведет его дерзкий поступок, и вполне сознательно хлопнул
дверью, решительно отказавшись от карьеры советского писателя:
Не прилизанный я мальчик века из хора,
дикие мои космы от солнца чисты,
таков как есть добреду по родному следу.
Отдаление от общества, уход на
обочину социальной жизни приводит к тому, что он постепенно превращается в
люмпена. Это отражается на его семейной жизни. Отношения с женой окончательно
разладились после рождения в марте 1984 года дочери Ольги — последовал развод,
и Шешолин остался без семьи и жилья. Лишь некоторое
время спустя ему удалось обосноваться в маленьком домишке,
который располагался на высоком правом берегу реки Псковы,
рядом со старинной церковью Константина и Елены. Это был подарок судьбы. И дело
не только в том, что у него наконец появилось
пристанище. Его «неказистый домик» — одно из тех замечательных мест, которые
издавна овеяны поэзией и пронизаны поэтическим творчеством. Одарив Евгения
«ветхим домом» и «старым садом», судьба как бы засвидетельствовала, что он был
настоящим поэтом.
Его творческое наследие, за
редчайшими исключениями, состоит из небольших стихотворений. Объединяет их не
только ярко выраженное лирическое начало, но и особое отношение поэта к своим
стихам. Обращаясь к читателям машинописного «Избранного», подготовленного им в
1985 году, Евгений Шешолин вспоминал: «Писать я начал
поздно, — семнадцати лет, — в 73 году; так и не переболел и в 77-м начал
осознавать, чту со мной случилось. Было
уже поздно, дневник стал второй жизнью». Он рассматривает свое творчество как
дневник, что придает его стихам предельную искренность и откровенность.
Характерно, что у поэта были стихотворения, которые он не показывал даже
близким друзьям. Однажды, размышляя о своем призвании, Шешолин
назвал себя искренним поэтом:
Все я жду, а здесь никто не ждет, —
Время изгибается под плетью…
Мне бы в тихоходное столетье,
И не знать, куда оно идет!
Мне бы быть ботаником, врачом,
Критиком, артистом, нумизматом…
Есть же люди!.. — и с умом богатым,
И имеют за душой причем.
Все решилось где-то в раннем детстве,
Даже много раньше, при посредстве
Добрых, и надеюсь, — высших сил.
Был я выбран искренним поэтом,
Был и век подобран мне при этом,
Чтоб еще чего-то не просил.
«Вольный
сонет»
Это самоопределение помогает понять,
почему поэт порвал с официозом, и по достоинству оценить чистосердечие и
человеческую подлинность его поэзии.
Лирика Евгения Шешолина
поражает своим «разнотемьем». Ее тематика охватывает
огромную территорию и большой отрезок мировой истории. Этому главным образом
способствовали «фантазии» поэта, который с удивительной проницательностью и
завидным знанием дела изобразил несколько десятков
эпизодов из далекого прошлого человечества: от первобытного общества — до
античности и от индейских государств Америки — до древнейших цивилизаций
Ближнего Востока. Между тем его странствия не ограничивались путешествиями во
времени. Шешолин был легок на подъем и любил
бродяжничать. Особенно плодотворными были его поездки в Армению и в Среднюю
Азию, благодаря которым появились целые «тетради» стихов. Он вырос на Западе,
но отцовский, «степной корень» тянул его на Восток. Однако судьба увела Евгения
в «северный <…> край» — в Россию, которая издавна ассоциируется с
Севером.
Особое
место в его поэзии занимает Псков. Он любил гулять по городу и оставил
множество поэтических зарисовок Пскова. Его особенно привлекали тихие переулки Запсковья, которые напоминали родную резекнескую
окраину. А рядом с этими переулками возникает историческая
достопримечательность:
Гремячая башня,
осенний плен,
бредет переулок вдоль гнутой стены;
глаза варяжским обручем стен
десятый год уж как пленены.
Открывается вид
на волшебный при
закате
величаво-грубый Кром.
И постепенно складывается поэтический образ старинного города, в
котором «полу-деревенские» пейзажи соседствуют с
изображением культурных древностей. Однако есть и другой, современный Псков с
фабричными трубами, что «дымят и дымят в высоту», с «тропой Металлистов над
сточной рекой» и убогими «микрорайонами», застроенными одинаковыми
домами-«коробками». Этот город порожден советской эпохой, от дикости и
агрессивности которой страдает старинный Псков: разоряются его
«церковки-царицы». Однажды поэт даже назвал Псков «северными Помпеями»,
приравняв Октябрьскую революцию к извержению вулкана, разрушившего античный
город. Остается лишь уповать на святых предстоятелей
и заступников за Псков и за всю землю Псковскую. Есть у
Евгения Шешолина стихотворение редкой выразительности
и проникновенности — «Псковские вирши»: оно представляет собой поэтический
синодик псковских святых,1 которых поминает, которым молится и на которых
надеется поэт, обещая воплотить их заветы в своей поэзии.
Отношение
поэта к Октябрьской революции было резко отрицательным. Он видел себя по другую
сторону баррикады: «...я б Зимний защищал…». Его неприятие советской власти
имело принципиальный характер. Шешолин отличался
добродушием и толерантностью, был верующим и чрезвычайно ценившим культуру
человеком, поэтому он отвергал тоталитарный режим, боровшийся с церковью и
преследовавший культуру. Обреченный на существование в «советских джунглях»,
поэт стал свидетелем общественной катастрофы, которая усугубляется засильем
техники, уродующей и отравляющей природную среду. Одной из основных примет
времени в стихах Евгения Шешолина являются запах и
пятна бензина (говоря о своем веке, он отмечает: «…и мне в лицо / бьет перегаром
его бензина»).
Это — не
просто эпоха упадка. Видя вокруг себя разрушенные церкви, куражащихся
безбожников и статуи их лысого идола, который «играет жутким балом»
современности, поэт проникается эсхатологическими настроениями. Его стихи
пронизывает острое ощущение надвигающегося «конца света»: «Как пахнут нарциссы в последнее
страшное время!..»
Обличая и
пророчествуя, поэт противостоял властям, диким нравам и всей смрадной атмосфере
«страшного века». Образцом для него служил знаменитый псковский юродивый
Никола, о котором Шешолин упоминает в конце своих
«Псковских виршей»:
Проскачу по главной улице — чуду брат —
и от ваших машин — Микула свят! —
на цветущей палке моих стихов уеду!2
Однако основная масса стихотворений
поэта носит гораздо более интимный характер. Они посвящены традиционным темам
природы, любви, жизни и смерти, но представляют их под особым углом зрения,
который задан взглядом поэта на мир, особенностями его мировосприятия.
Лирик Евгений Шешолин
исходил из уникальности и неповторимости мгновения:
Мне в России, мне в дремучей
хорошо с собой вдвоем.
Срез пространства — чистый случай,
и стоит он на своем.
Сам себя пред нами ярче
клена огненный порез,
грома громче, света жарче —
времени мгновенный срез.
1989
Одно мгновение сменяет другое. Взгляд
поэта прикован к динамике бытия, к изменчивости и текучести действительности.
Характерно, что один из ключевых его образов — образ летящих облаков, который
играет столь важную роль в описании родной русской природы: «...взмывающие
облака / с землей таинственно едины».
Облака не только носятся по воздуху,
но и постоянно меняют свою конфигурацию: «…облака не повторяются никогда».
Изменения происходят столь быстро,
что любая конфигурация облаков мимолетна и хрупка. Изображая облака, поэт раскрывал
особенности своей поэзии:
Мой мир бесценен, хрупок и летуч!
Закат ошеломителен и снова —
Великолепная лепнина туч!
Он ценил все летучее, хрупкое и
эфемерное. Едва ли найдется поэт, который проявлял бы столько же внимания к
насекомым, как Шешолин, чья поэтическая «энтомология»
не исчерпывается бабочками: он много писал о стрекозах и кузнечиках, о муравьях
и жуках, о мотыльках и светляках. Еще в юности он сочинил стихотворение
«Величье», в котором прославил эту хрупкую и недолговечную жизнь:
Коронован бесславьем, качается венчик
полевого цветка,
и себе о себе напевает кузнечик,
и земля глубока!
И в тебе этот звон навсегда остается,
нежный, будто пыльца,
и зеленое сердце доверчиво бьется
в беззащитных тельцах.
Как умеренна суть их, не бредя высоким,
как пропитаны солнцем тончайшие соки,
и прозрачен сосуд.
Жизнь их цельна и радостна, будто мгновенье,
и не ищет их мудрость обмана решенья,
но цветут, о, цветут!
1977
Особая симпатия поэта к малому,
слабому, хрупкому и недолговечному объясняется не только тем, что он был добр и
любил жизнь во всех ее проявлениях. Этому могло способствовать ощущение своего
родства с подобными формами жизни: «Пахнуло, но нет, не чужой, но пронзительно
хрупкой жизнью...» (из наброска 1987 года).
Об этом же свидетельствуют и
сравнения автора с цветком вообще и с лютиком и мятликом в частности (когда малость самого цветка усугубляется «уменьшительностью» его
названий). Он сравнил себя с лютиком и мятликом в стихотворении «Родиться
где-нибудь в провинции…», где размышляет о своей провинциальности и ее
последствиях. Образ малого, слабого и хрупкого: «...меня сорвать легко и можно,
— / ну что поделаешь, я — лютик» — помогает раскрыть типичный провинциальный
комплекс ущербности и неполноценности: «...такие не выходят в люди». Однако сам
он и не собирался «выходить в люди», как и не страдал оттого, что ему «…век не
выразить, пропащему».
Этим был озабочен столичный официоз,
тогда как поэт предпочитал «выискивать выжившие лужайки… обочин» своего
«страшного века». Его место — на «обочине» и даже «у окраин глухих бытия»:
Вот я,
у окраин глухих бытия,
загнан, как пес, под забор,
а во мне
проступает извечный звездный узор,
и душа поет в ледяном огне.
Отдаление от «магистралей»
современности характерно и для поэтического творчества Евгения Шешолина.
Его стихи удивят людей, воспитанных
на русской классической поэзии, непривычными для них новшествами и в первую
очередь обилием верлибра — свободного стиха, который не имеет метра и рифмы и
отличается от прозы только тем, что графически разбит на строки:
Сентябрьский одиноко вспыхнувший клен
в моей душе
отразился воплем
что это я
осыпаюсь…
Отношение к этому типу стиха, широко
распространившемуся в европейской поэзии ХХ века, у нас долгое время было
негативным, верлибр считался продуктом упадочной буржуазной культуры, поэтому
приобретает популярность только с 1960-х годов, привлекая поэтов своей
новизной, оригинальностью и «европейскостью». Шешолин был одним из многих молодых русских поэтов, которые
разрабатывали верлибр в конце ХХ века. Любопытнее другое — обращение к
раскованному верлибру соседствует с использованием так называемых «твердых
форм» построения стихотворений (сонета, терцин, рондо и т.д.). Они давно не
популярны и крайне редко встречаются в современной поэзии.
Ориентация поэта на традиционные
стиховые формы отчетливо проявилась в 1983 году, когда он приступил к созданию
сборника стихотворений, написанных древнеперсидскими формами стиха. Это был
беспрецедентный шаг. Еще ни одному из русских поэтов, среди которых были не
только интересовавшиеся творчеством Хафиза или
Хайяма, но даже владевшие их стиховыми формами, не приходило в голову создать
свой «диван», как назывались на мусульманском Востоке составленные по
определенному канону сборники стихотворений одного поэта. Евгений Шешолин начал работать над своим «Северным Диваном» (или
«Первым Северным Диваном») вовсе не для того, чтобы просто продемонстрировать
профессионализм и поэтическую культуру. Его стихи все более и более насыщались
изощренной ассоциативностью и метафоричностью образов, столь характерной для
современной поэзии, и он искал для них соответствующую форму выражения. Одним
из решений и было обращение к жанрам древнеперсидской поэзии. Оценив их
возможности, поэт постарался, по его словам, «вдохнуть жизнь в старые,
прекрасные формы».
Оригинальные и переведенные по
подстрочникам газели занимают значительное место в позднем творчестве Шешолина. Это главным образом объясняется его
предрасположенностью к восточной поэтической культуре, которая выше всего ценит
образец, канон и заставляет поэтов соревноваться в его воплощении. Изобретателя
в нем теснил продолжатель, западный культ новизны отступал перед восточной
приверженностью к традиции. Его поэзия заключает в себе вызов современности и
предсказывает поворот, возвращение к каноническому искусству древности и
средневековья.
Однако что бы ни говорилось о поэте,
последнее слово все равно остается за ним: никто лучше него не расскажет о
себе. Хочется в заключение процитировать стихотворение, сочиненное поэтом в
середине 1980-х годов. Оно называется «К Музе» и представляет собой
традиционное для европейской культуры обращение поэта к богине-покровительнице,
но написано в форме газели. Это — один из замечательных плодов, выросших
«на ветке вызывающе двойной» поэзии Евгения Шешолина:
Прозрачно все, как цвет до темноты… А ты?
Я знал, я знал, что призрачны цветы! А ты?
Я думал без тебя в любом кругу, что нет
круглей меня на свете сироты. А ты?
Нет ни пути, ни сил идти, ни в небе звезд,
ни слов, ни тайн… А белые листы? А ты?
Возле тебя — я крылья чувствую в груди,
кружится голова от высоты! А ты?
От жаркой памяти я вспыхиваю весь,
осенние деревья и мосты. А ты?
Приснилось, что меня зовут, и это был
не сон, не эхо облачной мечты, а ты.
