ПОЭЗИЯ
И ПРОЗА
Александр Жолковский
«Серенада»
и другие виньетки
ИЗБИРАТЕЛЬНОЕ СРОДСТВО
Вроде бы ни с того ни с сего Лада вдруг сказала: «А-а, теперь
понятно, откуда у тебя про домик!»
Звучит загадочно, но только для неподготовленного читателя, я же
сориентировался сразу.
Ну, «Откуда?» — вопрос, постоянно занимающий нас, интертекстуалов:
«Откуда вот это у Пастернака, Мандельштама, Блока, Пушкина? Из Фета? Гёте?
Парни? Шекспира? Данте? Горация?»
Или, погаже, когда, как в данном случае, речь не о Пушкине
и Пастернаке, а о тебе самом, типа: «А откуда в твоей статье
вот это — из Якобсона? Риффатера? Щеглова? Долинина? Виницкого?»
В какой статье, я тоже понял сразу, — про реальный домик на
одной из сантамоникских улиц, об архитектурном дизайне которого я писал —
дважды.[1] Первый раз о его конструктивном принципе, а второй
раз о том, чего не заметил в первый, — что в одном крыле принцип
нарушен: для полноты картины там не хватает башенки определенного вида и размера,
что, скорее всего, свидетельствует о недостроенности здания.
Своим анализом я очень гордился, при случае даже перевел его и напечатал
по-английски[2], но никакой интеллектуальной задолженности за собой не
чувствовал — не сомневаясь, что все сообразил сам. Однажды, когда домик был
выставлен на продажу, я даже воспользовался возможностью побывать в нем
(внутри он оказался гораздо менее привлекательным, чем снаружи, тесноватым и с низкими
потолками) и, разговорившись с риелтором, попытался получить информацию об
истории его постройки, но безуспешно...
Уязвленный, я спросил Ладу: «Да? И откуда?» Оказалось, из
Гёте — его автобиографической «Поэзии и правды» (III, 11), которую Лада
как раз изучала в связи со своими занятиями кюнстлерроманом:
[В] Страсбурге
[я] находился <…> в одном загородном доме, откуда был отлично виден фасад
собора и вздымающаяся над ним башня. «Как жаль, — заметил кто-то, —
что собор остался незаконченным и эта башня единственной». — «Жаль также, —
отвечал я, — что не закончена и эта единственная башня: четыре верхних
завитка недостаточно заострены, их должны были венчать еще четыре легких шпиля и там,
где теперь неуклюже торчит крест, один средний повыше» <…>
[О]дин <…> человечек спросил меня: «Кто вам
это сказал?!» — «Сама башня <…> Я так долго, внимательно и любовно
всматривался в нее, что она решилась наконец открыть мне и сию очевидную
тайну». — «Она вас не обманула <…> кому же это и знать, как не мне,
ведь я состою надзирателем соборного здания. У нас в архиве еще хранятся оригинальные чертежи, это
подтверждающие» <…> Он <…> вынес мне бесценные свитки; я быстро
срисовал шпили, отсутствующие на здании».[3]
Неожиданно совпасть с Гёте, да еще в вопросе
об архитектуре, предмете его профессиональных занятий, было здорово, несмотря на
неполноту аналогии: до подтверждения гениальной догадки архивными данными у меня
дело не дошло. Ну, в этот раз не дошло, а в других случаях —
с Пастернаком, Ходасевичем, Заболоцким — доходило. Совпадение было тем
более лестным, что никаких воспоминаний не только о следовании за Гёте, но
и вообще об этом эпизоде его книги я в своей памяти, как ни копался,
наскрести не мог. Документального подтверждения не было, заимствования не было,
а общность структурного прозрения была!
Документальное подтверждение, впрочем, нашлось —
для Ладиных слов. «Ну, как же ты говоришь, что не помнишь? — сказала она. —
Вот у тебя карандашная помета на форзаце:
Гёте
угадывает
чертеж
подтверждает шпиль
364».
МОРОК
Среди посмертных рассказов об Олеге Табакове (1935—2018) особенно сильное
впечатление на меня произвела история, озаглавленная «Маг и волшебник»:
В течение месяца к дверям театра
приходила женщина, которая утверждала, что один из актеров МХТ, Владимир Машков,
наложил на нее порчу. Сотрудники театра знали даму в лицо — со
своей жалобой она регулярно являлась к служебному входу и обрывала телефон,
пока не встретила Олега Табакова. Женщина бросилась на капот его автомобиля с криком:
«Ваш ученик навел на меня порчу, спасите меня!» Тогда Табаков медленно вышел из
машины, подошел к скандалистке, взмахнул рукой и сказал: «Снимаю!» После
этого назойливая поклонница в театре больше не появлялась.[4]
Вновь услышав эту историю в одном из интервью Дудя, я опять
восхитился — и задумался, чем же она мне так дорога.
Она, конечно, очень мхатовская, чеховская, напоминающая «Беззащитное
существо» и «Драму» — о графоманке, убийцу которой присяжные оправдывают.
Ну и еще ближе к сцене, это образцовый актерский этюд в предложенных
обстоятельствах — не хуже знаменитого «Не верю!». Все так, но мне слышится
что-то еще, искомый ответ на какой-то насущный, тревожный, экзистенциально наболевший
вопрос. Попробую сформулировать его, как говорится, в конце посылки.
А начну издалека, но все в том же театральном ключе. Как я уже
писал, преподавание на первых курсах американских университетов — перформанс,
сочетающий лекторство со стендапом. Я довольно быстро это понял и наработал
некоторое количество готовых номеров, которые пускал в ход при очередном чтении
курса. По-английски они называются canned
jokes, «консервированные шутки»; репертуар требует постоянного освежения,
и я пополнял его за счет новых импровизаций.
И вот как-то раз, давным-давно, лет, может, двадцать, а то и больше
назад, пересекая кампус по дороге в аудиторию, я обратил внимание на транспарант,
переброшенный через центральную аллею, — приветствие какой-то акции в защиту
прав геев и лесбиянок. Войдя в класс, я немедленно огласил этот текст,
но тут же посетовал на его ограниченность, а то и плохо скрытое безразличие
к интересам других секс-меньшинств — асексуалов, импотентов и одиноких
онанистов. (До сих пор горжусь мгновенно слепленным оборотом lone masturbators.)
Прошли годы — историки культуры наверняка располагают точной хронологией, —
и вместо скудного двучлена LG широко узнаваемым стал
более инклюзивный четырехчлен LGBT,
которого Василий Иваныч, озадаченный уже квадратным трехчленом, не мог бы помыслить
и подавно. Я тоже разобрался не сразу (в этих вопросах я, выражаясь по-старинному,
не копенгаген: сами ролевые игры возражений не вызывают, а вот перманентная
революция в системе личных местоимений и других грамматических категорий
мне претит — как лингвисту и гражданину). Но когда разобрался, то опять-таки
отметил недоработки, причем не только уже выявленные мной, но и новые.
Проблематичной показалась мне буква Т, обозначающая, как мне объяснили, трансгендерность, то есть переход
как из мужского пола в женский, так и наоборот. Объединение под одним
символом взаимно противоположных (если не откровенно враждебных друг другу) сексуальных
устремлений показалось мне верхом гендерной черствости, о чем я при случае и сказал раскрывшей
мне четырехчленную аббревиатуру молодой коллеге по кафедре, явно гетеросексуальной,
но в остальном очень передовой. Она была шведских кровей, одевалась пестро,
занималась темой полицейского насилия в европейском кино и видела в каждой
женщине, и в первую очередь, конечно, в себе самой, victim, «жертву». «Alleged victim („предполагаемую жертву“)», —
с легалистской занудностью поправлял я ее при обсуждении конкретных кейсов…
Наши с ней интеллектуальные спарринги, проходившие в предбаннике
кафедры, имели своей подоплекой среди прочего мое несогласие с взятием ее к нам
на работу — по причинам, впрочем, не идеологическим, а сугубо профессиональным:
я считал, что нашей программе она не нужна. Но нелепое решение было принято
большинством голосов, и мне ничего не оставалось, как смириться с ее присутствием,
в дальнейших ее аттестациях не участвовать и терпеливо ждать, когда она
получит tenure, «постоянство»
и, говорил я ей, довольная, перестанет морочить себе и другим голову
и уйдет в какое-нибудь действительно подходящее ей место.
Неотразимость моих рассуждений о двух Т проявилась в том, что даже
моя прогрессивная оппонентка спорить не стала. А через некоторое время удивила
еще больше — преподнесла мне, как раз на день рождения, изготовленную по ее
заказу футболку с креативной надписью:
ASK ME WHAT
LGBTT
MEANS
Я был тронут, но, держа марку, сурово заметил, что никакой нужды в задаривании
меня не было, ибо от участия в комитетах, решавших ее судьбу, я так и так
устранился. А что касается двух одинаковых Т, то, наверное, стоило бы их как-то различить, ну
хотя бы как Т1 и Т2. Но майку принял и стал иногда
надевать в класс.
А еще год спустя из выступления одного старого знакомого, любителя всего
нового, который приехал к нам с лекцией, я узнал, что беспокоившее
меня противопоставление уже введено официально: теперь различаются trans-men, «транс-мужчины», и trans-women, «транс-женщины».
Так что я опять оказался провидцем — и не только в этом.
Когда подошло наконец время окончательной аттестации нашей феминистки
и кафедра единогласно проголосовала «за» (при одном воздержавшемся — это
был я, пытавшийся вообще уклониться от голосования, но не тут-то было, закон есть
закон), неисповедимая вышестоящая инстанция это решение не утвердила, и, по принятым
в американской академии правилам, неудачнице пришлось спустя grace year, «льготный год», покинуть
нашу кафедру, университет, штат и страну — полностью испариться и идти
искать по свету, где оскорбленному есть чувству уголок. Как сказал бы Зощенко, тут-то
она, виктимизация, и подтвердилась. Но без ангажемента наша шведка оставалась
недолго и вскоре получила штатную должность, причем не где-нибудь, а в Университете
Копенгагена!
Меж тем сакральная аббревиатура продолжала расти, уже не дожидаясь моих
понуканий. Кажется, самая продвинутая и инклюзивная на сегодня[5]
формула читается как LGBTQIAPK+.[6]
Многабукаф — местоимений не напасешься!
…Но назад к Табакову. Чем так хорош его экспромт?
А вот чем: это перформатив, подающий надежду, что в один прекрасный день
некий милый смешной чародей легким манием руки снимет все эти мо`роки — жалобы
на порчу, на оскорбление чувств верующих, на дискриминацию всех мыслимых меньшинств,
на капитализм, неоколониализм и дороговизну стульев для трудящихся всех
стран.
P. S. А пока этого не случилось,
публиковать ли вышеизложенное? На Западе оно прозвучит как абсолютное no-no, непозволительное надругательство
надо всем хорошим, а в России — как донос по начальству. Куда податься —
на берега пустынных волн? в ночь, где течет Енисей? в заоблачную келью?..
НА СОМАЛИЙСКОМ ФРОНТЕ
Как-то давным-давно, на заре моей американской жизни,
коллега-славист, пригласивший меня выступить с лекцией, начал представление
гостя так: «Professor Zholkovsky has had quite a checkered career…», то есть охарактеризовал
мою карьеру как довольно
пеструю. В подтверждение своих слов, которые я, при всей сомнительности
комплимента, не мог не оценить, он перечислил совершенно, на его взгляд, профессионально
неуместные скачки от машинного перевода к лексическим функциям, к сомалийскому
синтаксису, к порождающей поэтике и к занятиям то Ларошфуко, то Пушкиным,
то Пастернаком. Сегодня он, наверное, добавил бы к этому мои экскурсы в несолидарное
чтение Ахматовой, антологизирование инфинитивной поэзии и упражнения в области
изящной словесности — как фикшн, так и нон-фикшн. Убей меня бог, не помню,
кто это был. Иногда во мне шевелится туманное воспоминание-подозрение, что чуть
ли не Дональд Рейфилд, чьей биографией Чехова я так восхищаюсь, — и потому
не могу не снять шляпу перед его наброском моей.
Карьера, действительно, пестрая, никуда не денешься,
и, наверное, самым колоритным пятном на ней был мой сомалийский квест. Кое-что я об
этом уже вспоминал[7], постараюсь не очень повторяться.
С самого начала, выбирая, каким бы экзотическим,
максимально эдаким языком мне заняться в аспирантуре, я подумывал и о перспективе
оказаться в соответствующих далеких широтах. Так что международные, чтобы не
сказать империалистические (И дальних колоний хинин…) параметры
этой языковедческой эскапады вовсе не исключались. Как я потом писал, неожиданно
открывшиеся аспирантуры по азиатским и африканским языкам были частью хрущевского
неоколониализма.
Забегая вперед, скажу, что не все мои геополитические
замыслы осуществились. Подобно Дрожжинину, аксеновскому специалисту по Халигалии,
я так никогда и не побывал на научно облюбованных территориях. Зато, например,
воинственный образ сомалийца проник в передовые российские СМИ именно с моей легкой руки — ну и со
щедрой подачи Льва Рубинштейна[8], растиражировавшего пуанту моей
виньетки о сомалийце, имя которого, Дункаль, значит одновременно «ядовитое
дерево» и «герой»: «Я сказал, что не вижу этимологической связи. „Ну как же, —
пояснил Дункаль, — «убивает много»“».
Таковы сомалийские мужчины. Есть даже пословица: «Арабы — это женщины с разумом, а сомалийцы — это
мужчины без разума». Сомалийские женщины — совсем другое дело, и о двух
тамошних прелестницах, двух Фатумах, у меня есть виньетка, «Черный список»,
в согласии со своим заглавием пока что таящаяся в моих посмертных закромах,
а здесь упоминаемая лишь бегло, поскольку речь у нас пойдет на сугубо
мужские темы.
Мужские — и даже с джеймсбондовско-штирлицевским
некоим оттенком, поскольку в аспирантуру по сомали я поступил на африканское
отделение Института восточных языков МГУ, готовившего главным образом специалистов
для посольской и иной агентурной работы, а ради языковой практики устроился
редактором (и позднее диктором) в африканскую редакцию Московского радио и почти
полтора десятка лет являлся одним из голосов советской пропаганды на языке сомали.
Основными дикторами были наемные носители языка. У меня, естественно, был акцент,
но, как выяснилось, не русский, а арабский, хотя арабского языка я не
знаю. Во всяком случае, таковым он казался нашим слушателям — возможно, ввиду
его «немужественности» (см. выше).
Содержание передач было неукоснительно советское,
густо антиамериканское, с особым упором на войну во Вьетнаме. Сурово идеологическим
было и единственное начальственное указание, полученное от завотделом Восточной
Африки (с имперской фамилией Романов) при взятии меня на должность редактора-выпускающего:
«Ты, главное, следи за отрицательными частицами, а то нам всем несдобровать».
Мысленно любуясь актуальностью недавно освоенных мной тонкостей сомалийской грамматики,
я успокоил его, сообщив о наличии в ней особого отрицательного спряжения.
Работой на радио моя геополитическая экспансия не
ограничивалась: она распространялась еще и на экспортный дубляж советских документальных
фильмов с преимущественно военной тематикой (помню, как я гордился, переведя
название авиадесантной короткометражки «С неба на землю в бой!» аналогичной
триадой, в которой все три ключевые слова начинались — в духе аллитераций
сомалийской поэзии — на один и тот же согласный). Не осталась вне зоны
моего влияния и дипломатическая сфера: в МИДе я регулярно принимал
квалификационный экзамен по языку у сотрудника, ведавшего там сомалийскими
делами, и я же заранее перевел на сомали речи отправлявшегося с дружественным
визитом в республику на экваторе Председателя Президиума Верховного Совета
СССР Николая Подгорного.
Это, так сказать, на уровне большой политики. А в малом,
сугубо человеческом плане я однажды поспособствовал укреплению сомалийско-литовских
связей. Один из моих сомалийских приятелей на радио попросил предоставить ему место
(как тогда говорили, «хату») для свиданий с имевшей прибыть на несколько дней
в Москву знакомой из Вильнюса. Я отдал Ахмеду (в дальнейшей жизни послу
Сомали в ГДР) ключи от московской квартиры и провел эти дни и ночи
у своей тогдашней подруги. Вернувшись к себе, я нашел на письменном
столе подарочный альбом Чюрлёниса — явное свидетельство успеха дипломатической
миссии, а в почтовом ящике — записку из домоуправления с требованием
объяснить участковому милиционеру факт пребывания на моей жилплощади заведомо непрописанных
лиц. Времена были вегетарианские, и я без труда убедил участкового в высшей
целесообразности моих международных контактов.
К дипломатическим рычагам я прибег и при
защите кандидатской диссертации о синтаксисе сомали, каковая состоялась практически
чудом — несмотря на мой статус диссидента-подписанта. Среди прочего помогло
присутствие на ученом совете представителя сомалийского посольства, о чем позаботился
мой ученик-сомаловед Георгий Капчиц. Ранга сотрудник был не самого высокого, но
театральный эффект, произведенный арией африканского гостя о ценности первой
в СССР диссертации о языке его молодой республики, был оглушительным и сыграл
свою позитивную роль.
Но главным моим вкладом в баланс мировых политических
сил явились, конечно, тексты, на которых строилось описание сомалийского синтаксиса
в моей диссертации, вскоре вышедшей в виде книги (1971). Заимствованные
из передач Московского радио, они были посвящены почти исключительно разоблачению
американской агрессии во Вьетнаме. Про себя я наслаждался извращенной эстетикой
этого идейного конформизма nec plus ultra. Соц-арта у нас тогда еще не знали
девы, и я не подозревал, что, по сути дела, моя книга была одной из его
первых ласточек.
А через какое-то время я эмигрировал
(1979), чтобы сосредоточиться, как я всегда мечтал, на литературоведении, и от
занятий сомали совершенно отошел. Лишь случайно встречаясь с сомалийцами в Штатах,
я иной раз пытался тряхнуть стариной и поговорить «на языке» — с переменным
успехом.
В общем, я полагал эту страницу cвоей биографии
давно перевернутой, когда вдруг, совсем недавно, разведка донесла, что дело обстоит
не совсем так.
В отличие от меня, Капчиц продолжал интенсивно заниматься
сомаловедением, публиковать сомалийские тексты и работы о них, защитил
диссертацию по сомалийской филологии и даже переиздал в России мой «Синтаксис
сомали» с собственным пояснительным послесловием. И вот, по ходу своих
занятий, из письма одного сибирского коллеги он узнал, что…
Здесь я сделаю интригующую паузу и предоставлю
слово Капчицу:
В июне [2020-го] года я обнаружил на своем почтовом сервере письмо
из Ачинска <…> — от <…> Василия Клименко <…> В свое
время [он] сообщил о себе следующее: «По образованию я историк и юрист.
Еще студентом увлекся историей преподавания и изучения африканских языков
<…> Интересуюсь языком сомали. Изучаю также малагасийский язык».
Письмо Клименко содержало два вопроса: «Кто инициировал перевод „Синтаксиса
сомали“ <…> на английский язык?» и «Понравился ли Вам перевод?»
Я всегда хотел, чтобы эта книга была
переведена на какой-нибудь европейский язык, и не сомневался в том, что
стал бы первым, кого А. Жолковский известил бы, если бы это, наконец, произошло.
Поэтому его реакция <…> («Ничего не знаю. Кем переведен? Где? Когда?») не
удивила меня. Однако следующий e-mail из Ачинска («Кликните https://archive.org/details/DTIC_ADA091302»)
расставил часть точек над i.
Увидев свою книгу на английском, А. Жолковский был поначалу разочарован:
«Мерзко издано <…> прав у меня никто не просил. Но вывешу на сайте».
На обложке книги <…> бросались в глаза имя и фамилия
переводчика, Emery W. Tetrault [1930—2006], и название конторы, MRM, Inc.,
по заказу которой он <…> эту работу выполнил <…>
Агентство национальной безопасности [NSA], в котором сделал карьеру
г-н Tetrault, является подразделением Министерства обороны
США и входит в состав Разведывательного сообщества на правах независимого
разведывательного органа.
Уяснив, что «Синтаксис сомали» переведен для NSA,
А. Жолковский сказал: «Wow!»
Перевод книги был завершен в 1979 году, а начат,
скорее всего, годом ранее. Именно тогда Сомали потерпело поражение в войне
с Эфиопией за Огаден — населенную сомалийцами восточную часть этой страны.
В этом конфликте СССР поддержал Эфиопию, что привело к резкому охлаждению
советско-сомалийских отношений. Вероятно, это обострило интерес американских спецслужб
к Сомали и послужило толчком к изучению их сотрудниками языка этой
страны.
Остается оценить выбор специалистами Агентства национальной безопасности лучшего <…>
пособия по изучению синтаксиса языка сомали.
MRM, Inc. позиционируют себя <…> как компания,
предоставляющая <…> услуги по управлению рисками. О ее связях с Агентством
национальной безопасности нам
ничего не известно.
Согласно розыскам В. Клименко, вывешенный [онлайн]
перевод «Синтаксиса сомали» <…> на бумаге не печатался. В <…> каталоге
Библиотеки Конгресса США его нет.[9]
Ничего не скажешь — wow, да и только! Или
скорее — оops?! Я переселился в Штаты в самом начале 1980-го
и четыре десятка лет не догадывался, что мои геополитические щупальца уже обвили
и это полушарие!
Что делать? Требовать выплаты авторского гонорара
с набежавшими за это время процентами? Включать задним числом в CV и требовать
повышения по службе? Впрочем, кажется, особыми успехами в Сомали мое новое
отечество похвастаться не может, — не знаю, уж не по моей ли, теперь выходит
что, вине…
Ладно, буду тихо радоваться своей многолетней засекреченной
востребованности в недрах едва ли не самой мощной из мировых разведслужб и тому,
что прогрессивная англоязычная общественность может теперь воочию убедиться в моем
давнем отпоре злодеяниям американских империалистов во Вьетнаме и моих не менее
давних симпатиях к выходцам с Черного континента.
В АВТОРСКОЙ ШКУРЕ
Комплиментарный, как водится, блёрб на задней стороне обложки моих
«Напрасных совершенств и других виньеток» принадлежит Дмитрию Быкову и кончается
так:
Эта проза увлекательна, непредсказуема и, по выражению его заочной противницы
Ахматовой, ровно настолько бесстыдна, чтобы приблизиться к поэзии.
Роскошный пиар, и вишенка на торте — что надо: орден Св. Анны
2-й степени! Быков прекрасно организовал братание. И на какой почве? Бесстыдства!!
Снимаю шляпу.
А о бесстыдстве речь зашла, думаю, неслучайно.
Дело в том, что давным-давно, десяток лет назад, при презентации
одной моей книжки, когда наступил момент авторского чтения, Быков заказал самую
пряную виньетку — «Напрасные совершенства». Читать собственные сочинения я,
по неизбывному своему нарциссизму, люблю, но тут застеснялся, зарумянился и отказался.
«Нет, говорю, не могу». — «Как же так? Это же ваш текст!» — «Не могу,
и всё». И не прочел.
С тех пор вопрос «Почему?» периодически занимал меня, но ответа я не
находил. Хотя эту рисковую виньетку я потом не только перепечатал, но и сделал
заглавной.
Ответа все не было, а вопрос недавно прозвучал опять — в ходе
интервью по поводу нового сборника[10], где есть виньетка с еще более
непотребной и лишь слегка закамуфлированной пуантой. Интервьюер попался интеллектуально
подкованный, ударить лицом в грязь было никак нельзя, я поднапрягся, и ответ
вдруг сам собой выпорхнул из закромов современной теории повествования, объяснившей
нам, что, по слову поэта, на картинке
Не кошка ловит мышь, а образ кошки Изображен ловящим образ мышки.
В таких мемуарных текстах, как мои виньетки, нарратология различает:
— перволичного героя: это персонаж «я» — участник описываемых событий;
— перволичного рассказчика: это «я», повествующее о себе и этих
событиях, — narrator, «нарратор», обращающийся к narratee, «адресату нарратива»;
— и подразумеваемого автора, implied author, — ту творческую
инстанцию, которая встает из-за страниц произведения и которой соответствует
implied reader, — та художественно чуткая ипостась, которую произведение призвано
разбудить и выпестовать в читателе.
А совершенно уже вне нарратива, в сырой окружающей действительности,
признается существование реального автора, real author, — живого существа,
не имеющего, согласно новейшим теориям, никаких особых прав на рассматриваемый текст,
но по старинке все еще допускаемого к раздаче автографов и интервью и получению
премий.
Так что фигурирует в моих виньетках,
в том числе малопристойных, литературный персонаж, повествует о нем нарратор,
аранжировано все это, причем непонятно как, неким подразумеваемым автором, а отдуваться,
зачитывая текст вслух, за эти абстрактные сущности — конструкты из области
нарративной теории — предлагается, ввиду совпадения имен, реальному мне, лично
присутствующему на публике.
Что пардон, то пардон, как говорится у Зощенко.
СЕРЕНАДА
Как я обнаружил совсем недавно, к онлайновым «пирожкам» и «порошкам»
добавился новый жанр интеллектуального фольклора: «две девятки». Этимологически
там слышатся девятки карточные, но имеются в виду рифмованные двустишия 4-ст.
ямба с женскими окончаниями — 9 и 9 слогов (типа Его пример другим наука; Но, боже мой, какая скука).
Среди потока ерунды встречаются и жемчужины. Например:
мань это просто серенада
снимать штаны пока не надо[11]
Всего две строчки, но какой букет!
Ну, на первый взгляд, очередная сексуальная хохма, «пошлость», с по-простецки
слабой на передок героиней; ср.
классическое:
— Мань, приходи на сеновал, трахаться будем!
— Намек поняла, приду.
И с вульгарными штанами,
анекдоты о снимании которых навязли в зубах с детства, ср.:
Мальчик приходит домой поздно. Заждавшаяся мать спрашивает, где был.
— Ходил с ребятами есть мороженое.
Мать заботливо его оглядывает и говорит:
— Мороженое, это хорошо. Только, знаешь, следующий раз, когда будешь
есть мороженое, не забывай снимать штаны.
Были, впрочем, и более утонченные вариации на ту же тему, например:
— Пушкина читала?
— Читала!
— Лермонтова читала?!
— Читала!!
Не переводя дыхания:
— Ну, снимай штаны!!!
(Есть вариант, где задается и третий вопрос — о Гоголе,
а в ответ на признание, что не
читала, штаны предлагается снимать уже как бы в наказание.)
В чем утонченность? А в том, что ухаживание как-никак увязано
с чтением и под видом секса речь ведется на излюбленные литературой метапоэтические
темы. Та же, по сути, куртуазная ситуация, что и в нашем двустишии.
Иногда «культурная» составляющая проникает в подобные сюжеты самым
неожиданным образом, ср. анекдот времен «оттепели» (и моей юности):
— Ой, если бы я знал, что ты девушка, я бы так не спешил!..
— Если бы ты так не спешил, я бы успела снять колготки!!
Для молодых читателей поясню, что едва ли не главная соль состояла тут
в обыгрывании культурной новинки — импортной детали туалета, обозначаемой
престижным иностранным, а впрочем, достаточно свойским, чешским, заимствованием.
(Кстати, по-чешски kalhoty — все
те же «штаны, трусы».)
В трех из четырех приведенных сюжетов примечателен изысканный темпоральный
мотив: неопытному мальчику рекомендуется вовремя снимать собственные штаны; партнеру
модницы — дать ей время снять свои; а нашей героине — напротив, с этим
не торопиться. Разочаровывающе прямолинейное решение — вынос снятия штанов
в бравурный финал хрестоматийной серии Пушкин —
Лермонтов (— Гоголь).
Непревзойденным образцом работы с временнόй перспективой
(и заодно куртуазной аурой) подобных сюжетов, наверно, остается следующий стишок
(бытующий во многих вариантах):
На виноградниках Шабли
Два трубадура дам прельщали
—
Стихи и прозу им читали,
А после все-таки е.ли.
Тут и ретардация, и отложенная —
и тем более желанная — пенетрация, и наглядное воплощение эротической
оттяжки в виде опоясывающей рифмовки (aBBa), и ловленная непристойная
рифма (Шабли / е.ли прельщали),
и ее последующее появление (Шабли
/ <…> / е.ли), а тем самым — иконизация ернически метатекстуального
все-таки: запретные картинка
и рифма, вроде бы выброшенные под давлением цензуры, венчают текст! Штаны,
впрочем, не прописаны.
Но вернемся к нашей миниатюре. Что еще в ней радует, так это
непритязательный, неафишируемый, но уверенный бросок in medias res — та головокружительная,
по выражению Ахматовой, краткость, с которой нам предъявляется некий ключевой
момент драмы, то, как по-гётевски останавливается драгоценное мгновенье и с черчиллевской
объективностью констатируется, что это еще не конец, даже не начало конца, но, можно
полагать, конец начала, the end of the beginning.
Все-таки история с мороженым, при всей эффектности флешбэка и даже
некотором заглядывании в будущее, предстает вполне завершенной. То же в случае
с колготками — консуммация худо-бедно свершилась.
Ближе к нашему двустишию в этом отношении, пожалуй, анекдот
с вопросами по литературе, реакцией на простоватость которого миниатюра о серенаде
по большому счету и является. Действительно, там штаны еще не сняты, но по
результатам экзамена их предлагается немедленно снимать, тут — пока воздержаться.
Благодаря этому пока, и акцентируется
остановка на самом интересном месте: аккорд еще рыдает, жизнь продолжается.
И вместо элементарного полового натиска звучит нечто вроде онегинского
Учитесь властвовать собою.
То ли это высокомерное отвержение, то ли дразнящая ретардация, но в любом случае —
властный жест доминирования изощренного специалиста над простушкой-потребительницей.
Как представлять себе реальную мизансцену, в которой произносится
реплика, не совсем ясно. Воображать ли, что герой пропел партнерше настоящую серенаду?
Поставил диск с классикой? Заговорил о жанре серенады? Полагаю, что житейские
мотивировки здесь вообще нерелевантны, особенно, учитывая ироническое просто: если слушательница знает,
что такое серенада, она не будет так торопиться, а если не знает, то дело уже
не просто. Достаточно того, что каким-то образом в поле внимания попадает серенада,
а с ней и порывистая реакция героини, дающая герою повод разразиться
метатекстуальными нравоучениями.
Нравоучениями довольно умеренными. Как свидетельствует тщательно взвешенное
пока, эротического посыла
серенады (и, подразумевается, сонета, баркароллы, элегии…) лирический герой не оспаривает.
Он просто напоминает о желательности хотя бы небольшой паузы, передышки, во
время которой можно будет отдать должное художественным, как говорится, достоинствам
текста.
* * *
Хотелось написать виньетку, а получился опять структурный разбор.
Для виньетки не хватает личного участия рассказчика, каких-то его сюжетных неудач
и треволнений. Ну что ж, пару слов о личном.
Двустишие пленило меня тем, что согрело душу во вновь сгустившейся атмосфере
пренебрежения искусством как таковым во имя тех или иных идей и акций —
прогрессивных, консервативных, локальных, глобальных, теологических, экологических,
кагэбэшных и элгэбэтэшных… — you name it. Как надоела эта повальная беготня
спустив штаны за комсомолом! Надоела, осточертела, осто…нела!
Уф!.. Немного сбавлю тон и закончу старым советским анекдотом,
который приведу по памяти. Следите за штанами.
Си-зу фан-за, пью цай, зду го-стей. Сту-ца-цца. Отклываю. «Ты за класных
или за белых?» — «За класных». — «Снимай станы, лозись: сто голяцих!»
Сизу фанза, пью цай. Стуцацца. «Ты за класных или за белых?» —
«За белых». — «Снимай станы: сто голяцих!»
Сизу фанза. Стуцацца. Снимаю станы, отклываю. Гости плисли — цай
пить.
1. Жолковский
А. Домик на Челси, или Тема с вариациями. Заметки
филолога // Новая Юность. 2010. № 1 (94); Он же. Домик-2 // https://stengazeta.net/?p=10008091;
сводный текст — в моей кн.: Поэтика за чайным столом и другие разборы.
М., 2014. С. 691—703.
2. A Little House on Chelsea;
or, A Theme And Variations //
Urban Semiotics: The City as a Cultural-Historical Phenomenon / Ed. I.
Pilshchikov. Tallinn, 2015. P. 319—334.
3. Гёте И. В.
Поэзия и правда. Из моей жизни / Пер. с нем. Н. Ман. М., 1969. С.
364.
4. Рыбакова А.
«Я — кот Матроскин»: как Олег Табаков воспитывал свободных артистов, спорил
с властью и помогал людям // https://www.vgoroden.ru/statyi/ya-kot-matroskin-kak-oleg-tabakov-vospityval-svobodnyh-artistov-sporil-s-vlastyu-i-pomogal-lyudyam.
5. 15. 12. 2020.
6. См.: https://vocal.media/humans/lgbtqiapk-and-what-it-means;
судя
по всему, фито-, зоо- и некрофилия (ср. сцены с тыквой и овечкой
в «Ночи на земле» Джармуша и с трупами в «Палаче» Лимонова)
все еще остаются не охваченными.
7. См. «Убивает много», «„Эпикировка“», «Из истории вчерашнего
дня» и «Таксист и синтаксист» в моей кн.: Эросипед и другие
виньетки. М., 2003 // https://www.litmir.me/br/?b=174947.
8. См.: Рубинштейн
Л. Дункаль // https://grani-ru-org.appspot.com/Politics/Russia/m.134182.html.
9. См.: «Синтаксис сомали» в СССР, РФ и США // Восток (Oriens). 2020. № 2 (в печати).
10. Жолковский
А. «Тексты лишь в малой степени созданы существами из плоти и крови»
/ Беседовал И. Кириенков // https://polka.academy/materials/735.
11. makshneider.
Две девятки // https://poetory.ru/103338.
