ЭССЕИСТИКА И КРИТИКА

МИХАИЛ ЕФИМОВ

Некино: жизнестроитель

Неизбежное (и покороче бы). Нет никакого смысла в очередной раз повторять (заклинать), что «раньше Никита Михалков был хороший режиссер, а теперь — плохой». Издеваться над «бесогонством» и всей этой персонажностью. Передразнивать и праведно возмущаться полной аморальностью.

То есть все это, конечно, можно, но совершенно не нужно по причине нулевого результата — для самих же повторяющих, чающих и говорящих. «Ну, повторите» — что вам, легче станет? Легче не становится — и опять по которому уж кругу.

А дело тут, понятно, не в поговорить (не в поговорить только), а в том, чтобы хоть что-то понять. Нынешнее очевидное безумие говорящей головы НМ слишком очевидно, чтобы принимать его за чистую монету. «Though this be madness, yet there is method in it».^[1]

Вопрос в методе (как и всегда).

Михалков — художник. Он им был, он им есть и поныне. Карамзинская концепция «двух царей Иванов» тут не срабатывает.

Нам представляется, что «раньше был художником, а потом — перестал». Но это — про наше восприятие, а не про НМ. А ведь «драматического писателя должно судить по законам, им самим над собою признанным».

НМ от рождения щедро одарен. Как когда-то писали в учебниках, человека формируют наследственность и среда. Вот именно этим, наследственностью и средой, он и одарен. И столь щедро, что, собственно, никакого «я» — ни человеческого, ни художнического — при этом уже не требуется. Есть это самое «я» — хорошо, а нет — не велика беда: те два прирожденных дара с лихвой перекроют все отсутствующее.

Это знают все, кто либо сам обладает этим комплектом, либо хорошо знаком с его законными владельцами. «Быть оригинальным» — не есть непременное условие, для того чтобы «быть».

Человек хорошей породы и хорошего круга хорош уже потому, что у него есть вот это хорошее, которое он себе не выбирал. А что он сам себе выберет? Да хоть ничего. А если что и выберет, то будет — «мило», рассказать за круглым семейным столом под абажуром.

Может показаться, что эта серебряная во рту ложка (либо старая фамильная, либо из пары со «сталинским» подстаканником», либо две ложки сразу) мешает.

Она и мешает. Но только совсем немногим. К счастью — немногим. Тем дуракам, которые что-то себе придумали про крестный путь художника и всякие там уши Ван Гога.

НМ ложки никогда не мешали.

И было их как раз две. Так что он с юных лет умеет — и талантливо — играть на ложках. На серебряных, но издалека они могут показаться чужаку деревянно-советской хохломой.

Он был резов и мил. И никогда не выставлял, откуда он и чей. Потому что, во-первых, это и так все знали, а во-вторых, срабатывал известный принцип: «он никогда никому не напоминал, что он лорд, при условии, что об этом не забывали другие».

Другие не забывали.

И будто бы противоестественный гибрид — предводителей дворянства и сталинского лауреатства — может поразить только совсем уж иностранца. Сами русские-советские отлично знают, что только эти гибриды и выжили, и плодоносили.

И была молодость. Сначала — первая, потом — вторая. Гибрид плодоносил, и яблоки с этой яблони были крепкие и душистые, и унавоживалось все русской помешичье-ландшафтной классикой, потому и урожаи были хорошие.

НМ, конечно, не был никаким певцом усадеб старинных и старых годов. Поют либо о чужом, либо о погибшем. А у него оно было свое и живое. И он это свое-живое эксплуатировал (хозяйственно эксплуатировал) на славу.

И еще хватало сил («силушек») на набеги в соседние земли («современность»).

И вот это «резов и мил» оказалось долгоиграющим. Там были и хулиганство, и обаятельное хулиганство, и обаяние, но главное — питающая среда. Среда-то была какая! Все эти операторы, художники-постановщики, актеры. Теперь ведь это поистине легендарное, даром что почти все покойники, «вносить уточнения» некому.

Последний фильм НМ под незакатным советским солнцем — «Урга. Территория любви». Любовь, как и жизнь, как и слезы, — уже в Монголии.

Дальше незакатное закатилось.

Михалкову — сорок пять лет.

Сейчас, когда он давно уже старый-усатый, может показаться, что вот таким старым злым толстобрюхим котом был всегда. Не всегда.

Когда «развалили Союз», НМ был в расцвете сил. Физических. А кино уже — «про Монголию»: от греха подальше.

И в сорок пять он вместо сильного и крепкого оказался — он оказался — оказался он — управдомом. Вот. Переквалифицировался.

И начались всем известные и скучные склоки, драки, войны, фонды, чемоданы с деньгами, деньги без чемоданов, чемоданы без ручек и т. д.

НМ перестал быть резов, перестал быть и мил.

Он повзрослел — и подурнел, внешне, внешне. И чем дальше, тем все больше походил на своего одиозного одо-гимно-батюшку.

И это притом что мужчина в расцвете сил. Силы есть, но что с ними делать?

Вдруг оказалось, что НМ и есть та эталонная жертва «развала СССР». Оказалось, что его главный капитал — тот самый плодоносный гибрид — мог существовать только в советской оранжерее, с подключенной кишкой «иностранного» (итальянского) производства.

В СССР таких было пять человек — и этот символический капитал нельзя было сымитировать. А после СССР вопросы пробы серебра и происхождения превратились в предмет мелкого сплетничества, не более. Искусства из этого не вырастишь.

А ведь хотелось. И еще как хотелось. Мужику, ядреному, как то самое яблоко, с талантом, в пятьдесят-то лет!..

И тогда НМ занялся строительством.

Он стал строить павильон размером с утраченный СССР и с утраченную Россию, ту, из которой были яблоки для советских достижений НМ.

Масштаб 1:1.

Поскольку дело и впрямь масштабное, оказалось, что командовать на такой работе нужному самому.

Быть и командующим, и режиссером, и просто — всем. И царем, и Сталиным.

Идея как будто утопическая, однако НМ занялся этим всерьез. И занимается поныне.

С одной стороны — это как будто про кино, с другой же — и важнейшей — про самого НМ.

Все киносочинения НМ последних двадцати лет — это автометаописания. Это — про себя и только про себя.

И для этого про себя никаких декораций и швейцарских пароходов не жалко. И актеры должны быть из прежнего Михалкова.

Поздний НМ — это «в поисках утраченного времени».

«Про себя» — про человека, у которого украли биографию, украли тот самый символический капитал. Он должен был быть первым, а ему оставили только какое-то президентство в каком-то фонде.

И он будет первым. Вот в этой самой параллельной реальности, в том самом павильоне в масштабе 1:1.

Он будет тем мальчиком, который в детстве в такую сласть играл в индейцев, а потом сказали: «Ты уже взрослый, нельзя».

А мальчик, тот самый, с дачи на Николиной горе, — хочет играть. И будет играть.

Будет представлять себя и индейцем, и всадником без головы, и капитаном Майн Ридом, всеми.

Только индейцы и всадники у НМ превратятся в генералов и царей: «Командовать парадом буду я».

Потому-то и вынос вперед ногами Бондарчука в годы перестройки для НМ — это тоже «о себе». Уж кто, как не Бондарчук, был и царем, и «Войной и миром» сразу, а — вперед ногами. Неблагодарное крапивное семя.

НМ — при всей своей внешней изобретательности и изобразительной силе — может эти двадцать лет только одно: изображать, как должно было быть. Каким он должен был быть.

Да, это может показаться ботаническим садом, из отцовского стихотворения.

«…всё прощается ему» — но при этом он хочет ощущать себя «пилотом, / Быть отважным моряком, / Чтоб лежать за пулеметом, / Управлять грузовиком».

Представлять, что это на самом деле — так. Представить — и станет так.

Воспоминания о счастливом детстве, продленные на всю оставшуюся жизнь.

Но поскольку это все-таки инфантильность, то НМ придумал мотивировку, которая оказалась настолько удачной, что о ней-то только и говорят — и всё мимо.

Когда умерли родители, когда больше не будет детства, не будет той любви и тех любовей, ни той молодости, ни тех фильмов, что остается?

Остается лишь решить судьбу России.

По доброй воле ведь этим не займешься. Ведь это случается только в одном случае: когда все пропало.

И все пропало.

И НМ с остервенением, с исступлением, с отчаянием все решает и решает.

Это только кажется, что НМ «сошел с ума». Когда НМ был молод, речь ведь об уме не заходила. Тогда все были живы.

И наконец-то решил.

Ради этого, собственно, и снята «Цитадель».

Комдив Котов оказался вовсе не автопортретом режиссера, а убийцей.

Жена комдива — дворянским обломком, отданным на поругание своею же дворянской, с серебряными ложками семьей.

«Профессор римского права», приспособленец из бывших — внешне точная копия отца режиссера.

Сталин — упырь из папье-маше.

Русские — обреченные безумцы. И они все умрут. Хоть с цыганским пеньем, хоть под Шопена в исполнении Мити Арсентьева.

Новодворская написала, что Михалков снял великое кино независимо от того, каковы были его намерения. Он выписал свидетельство о смерти — всем.

И в самом конце режиссер сидит в танке, обнимает свою дочь Надю в роли Нади — и едет на Берлин. За победой.

Прежде было «на Монголию», теперь — «на Берлин».

Бежать, бежать!.. От этого страшного русского морока.

Погибло все — и только свое родное, семейное, детское — живо: своя кровь.

А при чем здесь кино?

Так это все и есть — кино. Все, имеющее смысл, — только в кино. Мир на целлулоидной пленке или на чем оно там ныне снимается. Вторая реальность, заменяющая первую.

Правда искусства, замещающая, объясняющая и искупающая первую, низкую неправильность — неправильность реальности.

Потому все те, кто уличал и изобличал НМ в исторической безграмотности, вранье, сочинении фактов, — они ошибались. «Какая, к черту, правда?» Чья — правда? НМ творил новую реальность. Он — демиург.

А этому демиургу ставили в счет какие-то искажения фактов за государственный счет. «Что они сделали сами?» — «Бессильные и бесплодные шавки».

НМ хорошо выучил урок Ахматовой: «…это еще недостаточно бесстыдно, чтобы быть поэзией». У него получилось — достаточно.

Михалков — художник, верующий в преображающую силу искусства.

Он — романтик. Он — не единственный ли ныне, кто верит в то, что его искусство имеет смысл?

Ему нет дела до другого, чужого. Он — сотворяет новую, правильную реальность.

Никто ныне не верит, что возможно высказывание, имеющее смысл. Верит — он.

Это энтузиазм, энергия, которых ныне лишены все. Они есть у Михалкова.

Он верит в искусство как в жизнестроение. И у него есть свой авторской миф.

Он ошибается, конечно. Как все романтики, как их потомки — модернисты.

У Михалкова, собственно, ничего не осталось, кроме того, что было когда-то в самом начале: происхождения и среды.

От происхождения ныне мало что осталось.

От среды не осталось ничего. От среды остался какой-то четверг, о вчерашнем дне не знающий и не помнящий.

Он остался один. Он верит в правду искусства.

Он верует, ибо абсурдно.

1. «Хоть это и безумие, но в нем есть последовательность» (англ.). Шекспир. «Гамлет». Пер. М. Лозинского.