ЭССЕИСТИКА И КРИТИКА

АЛЕКСАНДР КУШНЕР

Времена года

Времена года: весна, лето, зима, осень — вечная тема русской поэзии. Это и понятно. Смена времен года, кажется, нигде не оказывает такого влияния на человеческое сознание, как в России: контраст между зимой и летом, морозом и жарой и переходные периоды между ними (осень, весна) слишком ощутимы — и поэзия переполнена ими. «Октябрь уж наступил — уж роща отряхает…»; «Зима. Что делать нам в деревне?..»; «Ох, лето красное! любил бы я тебя…» и т. д. Пушкин непредставим без таких стихов. Но что удивительно: поначалу, в XVIII — начале XIX века, поэты (за исключением Пушкина, назвавшего и октябрь, и январь, и ноябрь — «Стоял ноябрь уж у двора»), замечали только времена года, а название месяца им было безразлично.

Правда, «Осень» Баратынского начинается со слов «И вот сентябрь! замедля свой восход, / Сияньем хладным солнце блещет…», но эта осень имеет у него иносказательный смысл, и хотя он не забывает сказать о «седой мгле», которая «виется вкруг холмов», и упомянуть красный «круглый лист осины» — чудесная подробность, тем не менее под осенью в этих великих стихах подразумевается человеческая осень, то есть старость: «А ты, когда вступаешь в осень дней, / Оратай жизненного поля…» Вот почему сразу за сентябрем и даже вместе с ним в стихотворении наступает зима: «Уже мороз бросает по утрам / Свои сребристые узоры». А те, кто помнит державинскую «Осень во время осады Очакова», заметят явную перекличку Баратынского с Державиным. У того тоже «Борей на Осень хмурит брови / И Зиму с севера зовет…». У Державина — «Уже румяна Осень носит / Снопы златые на гумно…»; у Баратынского — «Гуляет серп. На сжатых бороздах / Снопы стоят в копнах блестящих…». И в стихах Державина тоже важна не осень сама по себе, а нечто для него более значительное: победа над турками под Очаковым.

Итак, осень вообще, осень целиком, месяцы во внимание не принимаются. Но то же самое помним и у Тютчева: «Какое лето, что за лето!» — все три
месяца сразу. Впрочем, мимоходом два других, не летних месяца у него всё-таки в стихах промелькнули: «Люблю грозу в начале мая…» — и еще:

И на порфирные ступени

Екатерининских дворцов

Ложатся сумрачные тени

Октябрьских ранних вечеров…

Чудесные стихи. Но о Тютчеве в связи с русской погодой говорить подробно не приходится: прожив полжизни в Европе (Германия, Италия), в России он мерз. Стоя над «оледенелой» Невой, рвался «Туда, туда, на теплый Юг…». А здесь… «Ни звуков здесь, ни красок, ни движенья…». А там — «…поздних, бледных роз дыханьем / Декабрьский воздух разогрет». И в связи с этими замечательными стихами внесем поправку в наше утверждение: значит, есть кроме мая и октября у него и декабрь, только не наш, а южный, итальянский.

Тютчев, влюбленный в Геную и Ниццу, — тут, можно сказать, всё понятно, но вот Лермонтов — это и впрямь загадка. Не только названий месяцев — у него нет ни весны, ни лета, ни осени, ни зимы.

Названия стихотворений шестнадцатилетнего Лермонтова могут ввести в заблуждение. Таково «30 июля. — (Париж). 1830 года» — стихи о французской июльской революции или «1831-го января», «1831-го июня 11 дня» — стихи о разочаровании в жизни и людях, ничтожестве всего земного, ни к январю, ни к июню не имеющие отношения.

Попробуйте найти в его стихах лес, полевую дорогу или дождь, или снегопад — не найдете! Только в двух, зато прекрасных стихотворениях, написанных незадолго до гибели, Россия увидена так, как это до него мало кому удавалось: «В аллею темную вхожу я; сквозь кусты / Глядит вечерний луч, и желтые листы / Шумят под робкими шагами» — это он вспоминает на новогоднем балу, «пестрою толпою окружен», свое детство, «высокий барский дом / И сад с разрушенной теплицей» (1840), а в 1841‑м — «Родина»: «Ее лесов безбрежных колыханье, / Разливы рек ее, подобные морям…» И там же: «Дрожащие огни печальных деревень…» Всем известные со школьных лет хрестоматийные строки. От этих стихов уже рукой подать до Некрасова и Блока, и всё-таки странно: времен года, русской природы у него почти нет. Почему? Наверное, потому, что Лермонтов — романтик байроновской выучки, и его манила в юности Шотландия, затем, конечно, Кавказ и Аравия: чинары, пальмы, ветка Палестины…

Но и они умилостивить и утешить его не могли; другое дело — ночное небо и звезды: «По небу полуночи ангел летел…»; «В небесах торжественно и чудно!». Вот ночное небо и было его родиной.

Но можно ли к Лермонтову, так рано погибшему, предъявлять какие-либо претензии? Не написал ни о весне, ни об осени прежде всего потому, что не успел. Есть еще одно стихотворение — «Когда волнуется желтеющая нива…», с русским пейзажем, но, как известно, «ландыш серебристый» по недоразумению соседствует в нем с «малиновой сливой», и стихотворение, сказал бы художник, написано не на пленэре, а в мастерской. Заметим, что и в нем в последней строке не обошлось без неба: «…И в небесах я вижу Бога».

Зато у Фета, конечно, все времена года есть, и вообще он в этом смысле ближе всех других поэтов подошел к русской природе. Недаром Чайковский писал о нем: «Считаю его поэтом абсолютно гениальным. <…> Это не просто поэт, скорее поэт-музыкант, как бы избегающий таких тем, которые легко поддаются выражению словом». Здесь приходит на память и строка из самого Фета: «О, если б без слова / Сказаться душой было можно!» И нет ничего удивительного в том, что один из разделов своей книги Фет назвал «Мелодии», а кроме того, в собрании его стихов четыре раздела так и называются: «Весна», «Лето», «Осень» и «Снега». Впрочем, о временах года есть стихи и в других разделах, но, что удивительно, названий месяцев нет и у него: ни января, ни февраля, ни июня, ни октября — только май! Зато какой! «Майская ночь» — одно их лучших стихотворений в нашей поэзии:

Отсталых туч над нами пролетает

Последняя толпа;

Прозрачный их отрезок мягко тает

У лунного серпа.

Восхитительное, поистине завораживающее сочетание пятистопного и трехстопного ямбов. И далее:

Царит весны таинственная сила

С звездами на челе. —

Ты, нежная! Ты счастье мне сулила

На суетной земле.

И Толстой, в то время еще горячо любивший стихи (1870 год), писал ему: «…прочел стихотворение, и у меня защипало в носу: я пришел к жене и хотел прочесть, но не мог от слез умиления. <…> „Ты, нежная“, да и всё прелестно. Я не знаю у вас лучшего. Прелестно всё».

А как он зорок! Как он видел всё, какими открытиями полны его стихи, уточним — лучшие стихи, потому что слабых, проходных, с переходящими из стихотворения в стихотворение соловьями и розами у него тоже немало. Но вот один из примеров поразительной зоркости: «…Уж солнце черными кругами / В лесу деревья обвело». Как это точно увидено и даже больше похоже на живопись, чем на стихи! И кажется, что у него училась Ахматова, хотя мы-то знаем, что ей был нужен Тютчев, а не Фет. И всё-таки, читая у нее «В белом инее черные елки / На подтаявшем снеге стоят», вспоминаешь, конечно, Фета!

Прекрасны у него все разделы, все времена года: и лето (пять стихотворений), и осень (восемь), и снега (четырнадцать), но весна — главная его отрада, ей посвящено двадцать три стихотворения!

О Фете в связи с временами года можно говорить очень долго, но есть у нас и Некрасов, и не будет преувеличением сказать, что лучший цикл его лирики тоже связан с погодой, только точнее было бы сказать: с непогодой. И непогода эта не сельская, а петербургская, городская. И цикл его стихов «О погоде» пронизан осенней, зимней мглой.

Начинается день безобразный —

Мутный, ветреный, темный и грязный.

Ах, еще бы на мир нам с улыбкой смотреть!

Мы глядим на него через тусклую сеть,

Что, как слезы, струится по окнам домов

От туманов сырых, от дождей и снегов!

А дальше еще страшней. Спеша избавиться от «злости» и «хандры», автор идет на улицу и на Исаакиевском мосту становится свидетелем ужасного происшествия: офицерская коляска задевает дроги, на которых везут «Чей-то вохрой окрашенный гроб»; гроб падает вместе с покойником и раскрывается — к ужасу прохожих.

А еще в городе свирепствуют «Всевозможные тифы, горячки» и холера: «Все больны, торжествует аптека…» А еще погонщик бьет лошадь поленом («Показалось кнута ему мало»). И вообще: «…Каждый дом золотухой страдает…» И если Фета любил Толстой, то Некрасов был любимым поэтом Достоевского. И это так понятно и справедливо! И не только осенью и зимой, у него и летом в городе тоже несладко: «Но того мы еще не забыли, / Что в июле пропитан ты весь / Смесью водки, конюшни и пыли — / Характерная русская смесь». Отметим этот июль. Кажется, он впервые попал, вошел в стихи — и у кого! Не у Пушкина, не у Тютчева или Фета — у Некрасова!

В таких сочинениях, в таких опусах, как этот, который я сейчас пишу, неизбежны пропуски, пробелы… нет, не подтасовка, но всё-таки неточность. Конечно же, у Фета есть и мрачные стихи:  

Непогода — осень — куришь,

Куришь — всё как будто мало.

Хоть читал бы, только чтенье

Подвигается так вяло;

Серый день ползет лениво,

И болтают нестерпимо

На стене часы стенные

Языком неутомимо…

Здесь мы, конечно, вспомним «Тоску маятника» Анненского: «Ходит-машет, а для такта / И уравнивая шаг, / С злобным рвеньем „так-то, так-то“ / Повторяет маниак…» А если заглянем в первоначальный, потом отвергнутый Фетом вариант стихотворения, то найдем в нем еще более пронзительные, воистину «анненские» строки:

Но болезненно-тревожна

Принужденная дремота.

Точно в комнате соседней

Учат азбуке кого-то,

Или, кто их знает? где-то,

В кабинете или в зале,

С писком, визгом пляшут крысы

В худо запертом рояле.

И пожалеем, что Фет, сначала опубликовав стихотворение полностью, затем в сборнике 1856 года эти две строфы убрал, не позволил себе повторить такую смелость. Оно и понятно: Фет здесь намного опередил свое время и заглянул в ХХ век.

А Некрасов тоже не сводится к тоске и сырости, есть у него и солнце, и радость, и праздничное настроение. И даже яркая, нарядная городская зима:

Но зимой — дышишь вольно; для глаза —

Роскошь! Улицы, зданья, мосты

При волшебном сиянии газа

Получают печать красоты. <…>

И, как бабочек крылья, красивы

Ореолы вокруг фонарей!

И лето, конечно, тоже. В «деревенских» стихах. Приведем хотя бы две строки из «Крестьянских детей»: «Опять я в деревне. Хожу на охоту, / Пишу мои вирши — живется легко». И разве не пригодились Мандельштаму некрасовские строки из того же цикла «О погоде»: «Вспомним — Бозио. Чванный Петрополь / Не жалел ничего для нее. / Но напрасно ты кутала в соболь / Соловьиное горло свое, / Дочь Италии! С русским морозом / Трудно ладить полуденным розам».

А у Мандельштама этот мотив звучит так: «В суматохе бабочка летает. / Розу кутают в меха». А дальше: «Ничего, голубка Эвридика, / Что у нас студеная зима. / Слаще пенья итальянской речи / Для меня родной язык…» Читатель, конечно, всё это знает и без меня. Первой на эту перекличку стихов Мандельштама с Некрасовым указала Лидия Гинзбург.

Думаю, что и Пушкину понравились бы эти некрасовские (и мандельштамовские) стихи. Поэзия не стоит на месте, глядит вперед и в то же время поминутно оглядывается назад, и никак не сводится к однозначным ответу и смыслу. Попутно заметим, что и в прозе тоже есть своя поэзия, да еще какая! Достаточно вспомнить бунинский рассказ «Холодная осень» (1944), в котором, между прочим, автору понадобились стихи об осени, — он мог бы привести и свои, давние («Осень листья темной краской метит: / Не уйти им от своей судьбы!»), но предпочел Фета, понимая, насколько они лучше: «Какая холодная осень! / Надень свою шаль и капот…»

Посвятив эти заметки временам года, я ни в коем случае не считаю, что к ним сводится поэзия, — конечно, нет. И вообще времена года в стихах хороши лишь тогда, когда они сцеплены, связаны, переплетены с жизнью человека, его мыслью и чувством.

А без этого получается то, о чем в моем ЛИТО когда-то мы говорили с усмешкой: «А, опять стишки „о природе и погоде“».

А теперь поговорим подробнее не о «временах» — о месяцах года. Называя их, невольно вспоминаю (и, конечно, не я один) ту или иную стихотворную строку. При этом замечаю, что не всем месяцам одинаково повезло. И в связи с этим придется продолжить заметки, точку ставить рановато. Октябрю повезло — «Осень» Пушкина («Октябрь уж наступил…»), названная в самом начале этих заметок, — один из наиболее ярких примеров. «Отговорила роща золотая…» у Есенина тоже, скорей всего, «октябрьские» стихи, хотя месяц в них не назван. Но я помню и чудесные блоковские:

Открыл окно. Какая хмурая

Столица в октябре!

Забитая лошадка бурая

Гуляет во дворе.

А вот ноябрю не позавидуешь: и месяц мрачный, тяжелый, и в стихах, наверное, по этой причине почти не упоминается. Радоваться нечему.
«…Стоял ноябрь уж у двора» — и всё. Почти всё. В «Тихих песнях» у Анненского есть сонет «Ноябрь» — но он не из лучших его стихотворений. Назову еще «Иней» Пастернака: «Глухая пора листопада, / Последних гусей косяки. / Расстраиваться не надо: / У страха глаза велики». Ноябрь не назван, но речь, по-видимому, идет о нем, хотя «снежной густой завесы» в ноябре еще может не быть, и в последней замечательной строфе возникает «белое мертвое царство», которому автор шепчет с благодарностью: «Ты больше, чем просят, даешь». И мы, конечно, понимаем, что он обращается к Богу.

Знаю по себе, как трудно писать об этом месяце. А написав о нем, даже не хочется такие стихи отдавать в печать. Есть у меня неопубликованное стихотворение 2014 года, и, чтобы умилостивить ноябрь и не обижать его, приведу здесь эти стихи целиком:

Бывают, бывают такие ноябрьские дни,

Оконные в капельках-оспинках мокрые стекла,

Сквозь них на дворовые голые клены взгляни —

Как всё опустело, продрогло, намокло, поблекло!

Как будто обуглены черные ветви, стволы.

Под ними, желтея, листва облетевшая вянет.

И тут, посреди безнадежности полной и мглы,

Так мокро, так мрачно, что даже и весело станет!

Вполне вероятно, что это и есть благодать,

И стоит любить человека, он непредсказуем.

Так тускло и хмуро, что даже смешно унывать,

Так всё беспросветно и горько, что и не горюем!

Декабрю повезло больше, он назван, например, Мандельштамом, причем эпитет к нему подобран самый неожиданный и почему-то очень убедительный. Наверное, потому, что речь идет о петербургском декабре: «Декабрь торжественный струит свое дыханье, / Как будто в комнате тяжелая Нева». И, конечно, в связи с декабрем нельзя пропустить обязательно всплывающие со дна памяти две строки Ахматовой: «Самые темные дни в году / Светлыми стать должны». А что же это еще, как не декабрь?

И великие стихи Заболоцкого «Начало зимы» («Зимы холодное и ясное начало / Сегодня в дверь мою три раза простучало. / <…> И если знаешь ты, / Как смотрят люди в день своей кончины, / Ты взгляд реки поймешь. Уже до середины / Смертельно потемневшая вода / Чешуйками подергивалась льда».) Переписываю сейчас эти строки и думаю, что стоило писать заметки даже ради этих нескольких строк.

Январь — такой значительный, такой важный месяц: с ним ведь связаны и Новый год, и Рождество, — а в стихах он редкий гость. Опять же Пушкин («Снег выпал только в январе…»), а кто еще? Мандельштам: «Куда мне деться в этом январе?..» — одно из самых горьких, безнадежных воронежских стихотворений. Январь, конечно, есть и у других поэтов, например, у Анненского, Цветаевой, Игоря Северянина, но стихи эти не из лучших; если бы я писал научную статью, то пришлось бы их привести или вспомнить чьи-то другие, а так, с ходу, вспомнить не получается.

Февраль. Ну, тут всё очень просто. «Февраль. Достать чернил и плакать! / Писать о феврале навзрыд…» Без Пастернака здесь не обойтись.

Март. Я вспоминаю одно из лучших стихотворений Михаила Кузмина: «По веселому морю летит пароход, / Облака расступились, что мартовский лед, / И зеленая влага поката. / Кирпичом поначищены ручки кают, / И мат­росы все в белом сидят и поют, / И будить мне не хочется брата». Ах, какие это чудесные стихи, и союзное слово «что» вместо «как» почему-то тоже незаменимо.

Есть «Март» и у Ходасевича. Но он скучноват:

Размякло, и раскисло, и размокло.

От сырости так тяжело вздохнуть.

Мы в тротуары смотримся, как в стекла.

Мы смотрим в небо — в небе дождь и муть…

А филолог, знаток бардовской песни Анатолий Кулагин сейчас непременно подсказал бы мне стихи Окуджавы «Март великодушный»:

… Лес не кончается,

И под его рукой

Лесник качается,

Как лист послушный…

Зачем отчаиваться,

Мой дорогой?

Март намечается

Великодушный!

Апрель. О, его сколько угодно в русских стихах, хоть у Бунина («После половодья»), хоть у Есенина («Весна») … Но память подсказывает мне опять Пастернака, причем совершенно бессмысленные строки, но они почему-то как понравились мне в юности, так и помнятся до сих пор:

О неженка, во имя прежних

И в этот раз твой

Наряд щебечет, как подснежник

Апрелю: «Здравствуй!»

Пастернак в зрелые годы стеснялся своих ранних стихов, говорил в 1942 году в Чистополе Александру Гладкову: «Если бы мне когда-нибудь пришлось выпускать собрание сочинений, я был бы беспощаден к своим ранним произведениям». И действительно, сколько в них смысловой и лексической несуразности, одно деепричастие «дышав» чего стоит! Или такая фраза: «…Да на ком искать нам? / Не на ком и не с кого нам». И всё равно «Сестра моя — жизнь» и «Темы и вариации» прекрасны и незабываемы.

А еще, конечно, одно из лучших стихотворений об апреле и начале мая («Старая шарманка») написано Анненским. Вот его первая строфа:

Небо нас совсем свело с ума:

То дождем, то снегом нас слепило,

И, ощерясь, зверем, отступила

За Апрель упрямая зима.

И, безусловно, Георгий Иванов:

Ты не расслышала, а я не повторил.

Был Петербург, апрель, закатный час.

Сиянье, волны, каменные львы…

И ветерок с Невы

Договорил за нас.

Воистину — петербургский поэт, хотя стихи написаны в 1954 году в Париже.

Навсегда запомнились также стихи Заболоцкого «Приближался апрель к середине…». Написаны они в 1948 году, а опубликованы впервые в 1956‑м. Апрельский пейзаж в них увиден глазами человека, прошедшего через тюрьму, лагеря и ссылку:

А грачи так безумно кричали,

И так яростно ветлы шумели,

Что казалось, остаток печали

Отнимать у него не хотели.

А сейчас в качестве курьеза приведу строфу из стихотворения Сумарокова. Нам-то кажется, что апреля в поэзии XVIII века не было. Оказывается, был, но стихотворение посвящено не погоде, не весне, а народному обычаю обманывать друзей 1 апреля:

Апреля в первый день обман,

Забава общая в народе,

На выдумки лукавить дан,

Нагая правда в нем не в моде,

И всё обманом заросло

Апреля в первое число.

Призна`юсь, что прочел я эти стихи только сейчас, заглянув в Интернет. Его нет в книге Сумарокова (малая серия «Библиотеки поэта», 1953), стоящей на моей книжной полке.

Перейду к маю. Ну он-то общий любимец! О фетовском мае мы уже говорили. Блоковский «Май жестокий с белыми ночами!» знают даже те, кто к поэзии равнодушен. Про «Колокольчики мои, цветики степные…» А. К. Толстого и говорить нечего! Май вообще хорошо ложится в стихи, потому что в родительном падеже он рифмуется с любым деепричастием: «И о чем грустите вы / В день веселый мая, / Средь некошеной травы / Головой качая?»

Можно вспомнить и «Майскую балладу» Георгия Иванова, у него тоже «шутка мая» рифмуется с деепричастием «не зная». Но насколько же лучше его стихотворение о весне, где никакой месяц не назван! «Мне весна ничего не сказала…». Наверное, еще и потому «ничего не сказала», что это не русская, а французская, «эмигрантская» весна. Но, как совершенно справедливо пишет А. Арьев по поводу замечательных заключительных строк «Только слабо блеснула корона / На несчастной моей голове», — «корону Г. И. примеряет не как действующий „королевич“ поэзии русского рассеяния, но погружаясь в прошлое, вызывающее в памяти Царскосельский вокзал Петербурга, стихи Блока, Анненского…»

Но я опять должен назвать Пастернака, потому что «май» в его стихах запомнился мне еще в ранней юности: «Что в мае, когда поездов расписанье / Камышинской веткой читаешь в купе…» — и сегодня люблю это стихи не меньше, чем в пятнадцать лет.

О чем мы еще не сказали? О летних месяцах и сентябре. Но, как ни странно, найти июнь и июль в стихах нелегко. Почему? Наверное, потому что они сливаются в одно общее понятие «лето». Об этом уже было сказано в связи с Тютчевым.

И все-таки городской июль Некрасова, о котором тоже здесь уже шла речь, придется назвать еще раз. Наверное, заглянув в Интернет, мы найдем в чьих-то стихах и июнь и июль. Но делать этого не хочется. Были бы прекрасные стихи с названиями этих месяцев — мы бы их, конечно, знали. Как будто специально для такого случая сказал Пастернак: «Для созревания Пушкина были нужны и Дельвиг, и Туманский, и Козлов, и Богданович, но нам достаточно одного Пушкина с Баратынским. Поэт — явление коллективное, ибо он замещает своей индивидуальностью <…> многих поэтов, и только до появления такого поэта нужны многие поэты» (это высказывание тоже записано А. К. Гладковым).

Но почему у Мандельштама, у Ахматовой нет июня, июля, хотя, казалось бы, они ли не писали о летних днях? Мало того, нет даже белой ночи! Спросить бы Мандельштама: почему? И он бы, наверное, ответил: «Потому что о ней всё сказано у Пушкина: „…Когда я в комнате моей / Пишу, читаю без лампады…“ А может быть, еще вспомнил бы свою строку: «…И над лимонной Невою под хруст сторублевый / Мне никогда, никогда не плясала цыганка». Лимонная — может быть, это цвет Невы белой ночью? Или зимой? Но зимой вряд ли цыганка стала бы плясать «над Невой» — на ветру, на снегу, в зимней одежде; и холодно и скользко.

А июнь у него всё-таки есть, но в ранних стихах, и он не включал их в свои книги («Что делать в городе в июне? / Не зажигают фонарей…»).

Странная жалоба, и Пушкин ее бы не понял.

А у Ахматовой среди ранних стихов есть и «Белой ночью», и «Белая ночь», но белая ночь ей тоже совершенно не нужна, и речь идет о другом. О чем? Как всегда у нее, конечно, о любви. Первое кончается так: «О, я была уверена, / Что ты придешь назад». А вот второе: «Для того ль тебя я целовала, / Для того ли мучилась, любя, / Чтоб теперь спокойно и устало / С отвращеньем вспоминать тебя?»

Если даже у Мандельштама и Ахматовой нет запоминающихся стихов об июне и июле, то тем более не хочется искать их у Апухтина или Северянина.

Осталось сказать об августе и сентябре. При слове «август» мы, конечно, тут же назовем Пастернака. Его «Август» — одно из самых прекрасных стихотворений не только у него, но и во всей нашей поэзии. Но есть «Август» и у Анненского. Сколько раз мне пришлось здесь назвать его имя! А как же не назвать?

Еще горят лучи под сводами дорог,

Но там, между ветвей, всё глуше и немее:

Так улыбается бледнеющий игрок,

Ударов жребия считать уже не смея.

«Под сводами дорог» — эта фраза может показаться странной, но царскосельские дороги в тени окаймляющих их деревьев и впрямь как будто накрыты потолочными сводами.

О сентябре мы уже говорили в связи с «Осенью» Баратынского.

А кто-нибудь вспомнит, может быть, мой сентябрь («Сентябрь выметает широкой метлой / Жучков, паучков с паутиной сквозной…»), но было бы лучше и скромней мне об этом промолчать.

В этих заметках не назван ни один сегодняшний поэт, а среди них есть немало талантливых людей. Не называю потому, что статья посвящена не современникам, а любимым предшественникам.

Может быть, мы и стихи пишем, имея в виду их мнение: что бы они сказали, если бы могли прочесть наши стихи?

Батюшков в статье о Петрарке писал: «Я нашел многие места и целые стихи Петрарки в „Освобожденном Иерусалиме“ (Торквато Тассо. — А. К.). Такого рода похищения доказывают уважение и любовь Тасса к Петрарке. Мудрено ли? Петрарка был его предшественником…»

На этом бы и кончить. Но, выключив компьютер, подошел к книжному шкафу, взглянул на полку с поэтическими книгами и взял наугад, машинально книгу Алексея Пурина «Долина царей».

Открылась на 77-й странице (поверьте, это чистая правда, ничего не выдумываю, хотя такое возможно, кажется, только во сне), и я прочел стихо­творение, вот оно:

В каком-нибудь мае, июле

очнуться от шумного дня —

чтоб ангелы снова дохнули

ночной немотой на меня, —

в каком-нибудь марте, апреле —

не здесь и не в райской глуши, —

а так, чтобы звезды горели

в полуденном небе души!

В каком-нибудь августе, мае

среди неживой суеты

три дня проблуждать, понимая,

что есть в мирозданье лишь Ты, —

и, встав на четвертый из тлена,

шептать воскрешенной любви:

«Живи же! Ты благословенна!

Ты благословенна! Живи!

Я потому и перепечатываю здесь это стихотворение, что, будучи недоволен своей затянувшейся заметкой о временах года, получил как будто поощрение, подтверждение ее сумбурного, но всё-таки заложенного в ней смысла. А смысл в том, что смена времен года ни в какой поэзии не занимает столько места, сколько в нашей. Разумеется, и у Китса, и у Верлена, Бодлера, Гейне, Рильке и т. д. есть стихи и о весне, и об осени, зиме и лете, но их намного меньше, чем у Пушкина или Фета, или Пастернака. Помню, как при первых поездках на Запад меня удивили, например в Стокгольме, южные кустарники, — сейчас уже не помню точно, туя или самшит, или что-то, похожее на них. Так ведь в этом и нет ничего удивительного: Гольф­стрим согревает Западную Европу. Времена года существуют везде, даже в Италии и Греции. Там тоже печалятся зимой, миф о Персефоне (она же Прозерпина), проводящей две трети года на земле, на солнце, а остальное время — в царстве мертвых, придуман недаром. Но в России он приобрел особое звучание, связанное с осенним холодом и зимними морозами. «Персефоны зерно гранатовое, / Как забыть тебя в стуже зим?» (Цветаева). «В Петрополе прозрачном мы умрем, / Где властвует над нами Позерпина. / Мы в каждом вздохе смертный воздух пьем, / И каждый час нам смертная година». Но скажем также о том, что русская поэзия научилась не только горевать по поводу зимы, но и радоваться ей. «И с каждой осенью я расцветаю вновь, / Здоровью моему полезен русский холод…» Или вот у Заболоцкого: «В такое утро русский человек, / Какое б с ним ни приключилось горе, / Не может тосковать. Когда на косогоре / Вдруг заскрипел под валенками снег…» Если зима может так радовать, то что же говорить тогда о весне! «Уступи мне, скворец, уголок, / Посели меня в старом скворешнике. / Отдаю тебе душу в залог / За твои голубые подснежники…» (Заболоцкий). А какую зоркость, какую пристальность взгляда поощряет и придает стихам эта зависимость от времен года! «И каждая снежинка на ладони / То звездочку напомнит, то кружок, / То вдруг цилиндриком блеснет на небосклоне, / То крестиком опустится у ног…» (Заболоцкий). И самое главное: как природа преобразует сознание, душу человека! «И я — живой — скитался над полями, / Входил без страха в лес, / И мысли мертвецов прозрачными столбами / Вокруг меня вставали до небес. / <…> / И сам я был не детище природы, / Но мысль ее! Но зыбкий ум ее!» (Заболоцкий). Кажется, что эти стихи мог бы написать Тютчев. Нарочно привожу строки из одного поэта, а можно было бы — из Фета или Анненского, или Пастернака, да почти из любого другого.