К 25-летию СО ДНЯ КОНЧИНЫ ИОСИФА БРОДСКОГО

Андрей Олеар

Joseph Brodsky и «Стихи для Нюши»

 

Конечно же, открывающая эту подборку поэтическая история «A Сat» родом из веселых детских стишат, которые вот я, например, отлично помню со времен своей английской спецшколы… «A fat cat sat on a mat and ate a fat rat…» Однако именно с текста «Кот-проглот» (это русскоязычный вариант названия) началась вся серия стихов, посвященных Бродским своей младшей дочери и сочиненных в оригинале на английском. Как-то Бродский обмолвился в разговоре по поводу другого своего англо­язычного стихотворения «A Tale»: «Вот написал, чтобы Нюшке было что читать...» Он-то прекрасно понимал, что именно с этих текстов, созданных на неродном для него языке, определенно и начнется самостоятельное знакомство дочери с голосом, который ей предстоит слушать потом всю ее жизнь. С его голосом.

Я собрал и как мог пересказал семь английских стихотворений Бродского, написанных им в 1994—1995 годах специально для Анны-Марии. Их музыку отличают абсолютная легкость лирического высказывания (никаких претензий на бронзу!), непринужденные, часто экспериментальные синтаксис и рифма, удивительный юмор, множество примеров игры слов… Это новый, неизвестный, неожиданный Бродский, чьи строки полны самого искреннего чувства не только по отношению к дочери, но и к языку, на котором они написаны.

Из интервью с Анной-Марией Бродской (Поклониться тени. М., 2020):

«АО: Когда вы впервые прочитали стихи отца?

АБ: Когда мне было совсем немного, может быть, года три… Отец как-то сочинил и проиллюстрировал для меня небольшое стихотворение про одного толстого кота — вот этот-то текст я и читала…

Поэзия отца всегда присутствовала в моей жизни, но я вспоминаю особый случай, в Швеции, в раннем подростковом возрасте, когда я прочла его оригинальное английское стихотворение „Торнфаллет“. Я вдруг ощутила этот текст чрезвычайно эмоционально. Помню, как выбежала в дождливые сумерки в одной ночной рубашке, одолжив у кого-то странные резиновые сапоги… Мне казалось, что я чувствую его присутствие буквально повсюду...»

Автограф  стихотворения «A Cat» найден переводчиком в неразобранных папках архива Бродского в Библиотеке редких книг и рукописей Бейнеке Йельского университета. Пазл сложился...

 

 

 

КОТ-ПРОГЛОТ

Жил — не тужил

            один упитанный кот,

чуть замечал еду,

            сразу прятал в живот.

 

И не было ему дела,

            что в дверь не проходит тот,

сколько бы кот ни съел,

            был недоволен кот.

 

При нем аппетит, а значит,

            совсем не его вина,

что с пса он вымахал ростом,

            весом же с кабана,

 

достиг размеров коровы,

            в холке выше коня.

Тем, что такой обжора,

            кот огорчал меня.

 

Птиц мог ловить лишь взглядом,

            им же гонял мышей.

Всё в нем стало огромным

            от хвоста до ушей.

 

Кот перерос Манхэттен,

            следом — с десяток стран,

решил в Швейцарию съездить

            с целью побить Монблан.

 

Белым вершинам ровня —

            теперь он гордится, что

сверху видит парковки

            в снежных кочках авто.

 

Лопал в мороз и в бурю

            кот, точно сам не свой,

от «мяу» его лавины

            неслись одна за другой.

 

Словом, кот так раздался,

            что, оказалось, вдруг

занял Восток и Запад,

            Крайний Север и Юг.

 

Он превзошел планету!

            Молча смирилась та,

что в каждом пабе отныне —

            день кормленья кота.

 

В мире я вижу хаос,

            вызванный тем котом,

как это было в Италии,

            где он лишь махнул хвостом.

 

А можешь представить, детка,

            Аляску на дне следа

лапы? И что с ней сталось,

            когда он ступил туда?..

 

1994(?)

 

 

 

ИМПЕРАТОР

— Где, — император спросил министра, —

наш боевой скакун?

— На постаменте! Ждет вас! — тот быстро

вытянулся во фрунт,

 

а после шепнул помощнику: «Трудно

так изловить момент,

чтоб завтра всё так же, как прежде, чудно

выглядел монумент…»

 

Рек император императрице:

— Дабы стояла власть,

врагу нельзя даже дать покуситься

на мою коновязь!

 

В честь столетья его мамаши

приказано дать салют,

та танцует в одной рубашке

размерами с парашют.

 

Как-то, встретив царя в галифе

в баре, отнюдь не в Гарварде,

он с тех пор выбирал кафе,

а «бары» считал «для варваров».

 

Вещал император подданным: «Я

молюсь за вас неустанно!

Плодитесь сколько хотите, друзья,

но лучше — за океаном».

 

Кролику выдал такой инструктаж,

ушей оценив локаторы:

— Чтоб скорый суд был праведным наш,

будешь моим информатором.

 

— Мэм, — сказал император, — тут

руки дошли до прочего:

думаю, должен наш брат-баламут

робу надеть рабочую.

 

Раз император слона купил,

фрак на громоздком теле

аж зазвенел! (Слон стюардом был

и разносил коктейли.)

 

— Милые дамы и господа, —

шутил император гордо, —

кто на «Порше», ценю, когда

нет ни цента для «Форда».

 

— Дочь, — он сказал, — до-ре-ми-фа-соль

ты играешь неплохо,

но для чтенья мои изволь

брать труды и не охать.

 

Вот он троицу львов ведет

в город, людом запруженный:

— Львы, — говорит, — такой же народ,

вдруг захотят поужинать…

 

Зала тронная зажжена,

к ужину все условия.

Велит император подать вина

к ми-бемолям Бетховена.

 

— Жизнь хороша во дворцах! О, да!

Лучшее — враг хорошего.

Но мысль о будущем, господа,

лишь возвращает прошлое.

 

1995

 

 

 

КТО ОТКРЫЛ АМЕРИКУ

Волны катились издалека,

препятствий ища на плоскости.

Звезды играли себе в облаках

и не имели «Оскаров».

 

Тучи бежали всё дальше, туда,

где горизонт, как лента,

и ливнем с небес добавляла вода

таинственности континенту.

 

Рыба открыла Америку! (Речь

о том, как всё было сначала.)

Но часто она попадала в печь

вне вахтенного журнала.

 

После чаек и прочих птиц

высаживались десанты:

почти сплошной туристический блиц

и только часть — эмигранты.

 

Так прошли миллионы лет.

Природа разумна — факт!

Вроде бы новый был континент,

а вроде бы и не так.

 

Америку, впрочем, не трогало то,

что в прессе о ней ни слова.

Пусть вы континент, солидный притом,

но вас не знают, вы — новый.

 

Вслед рыбе и чайкам, видавшим вдали

(но что?..), вдруг Природа-мастер

велела отправить туда корабли —

Америке выписать паспорт.

 

И вот матросы — на берегу

земли молока и меда.

Законна жизнь их, назло врагу

их деньги, хозяйство, мода.

 

Карт полно теперь этой земли,

освоена каждая миля.

Но, если честно, вы верите ли,

что всё в ней уже открыли?

 

Не кажется ль вам, что там и сейчас

секретов хватает? Странно

огромен и тих, мир ждет только вас!

Природа не строит планов.

 

1995

 

 

 

СКАЗКА

1

Войдет император, одет, как Марс:

галактика во всю грудь.

Генштаба звенящий иконостас —

форменный Млечный Путь.

 

Выдержав паузу: «Господа,

все знают, что на кону?»

Штабные, вскочив, разом рявкнут: «Да!

Мы здесь, сир, начать войну!»

 

«Да, — подтвердит император. — Враг

подл, хитер, силен.

Клизму вставить ему пора —

да так, чтоб запомнил он.

 

Где наши пушки? Военный флот?

Конь, что меня носил?

Бога призвать мне велел народ

в корпус Воздушных сил!»

 

«Есть! — воскликнут бойцы. — В огне

после нас — ничего!»

«Сир! Карфагену спасенья нет».

«Сровняем с землей его!»

 

«Чýдно! — вскричит император. — Тьма

бумажной возни? Ни черта!

Пусть казначейство сходит с ума,

подписывая счета».

 

«Гений!» — хор в унисон взревет.

«Звон золота — лучший гимн!»

«Солнце — имперское! — круглый год,

чтоб не светить другим».

 

Ждет сверкающий марш клинков,

выброшенных в зенит,

участь множества лепестков

розы — опасть и сгнить.

 

 

2

Гул апокалипсиса — дрожь земли

от «Н»-испытаний в ночь.

Вся имперская мощь вдали

старается во всю мочь.

 

Небо полно, как и океан,

кипения и возни.

«Жизнь — подделка, — скажет тиран, —

и самой плохой мазни».

 

«Война, — продолжит он, — суть музей».

Генштаб, приходя в азарт,

согласно рявкнет: «Да, сир! Ведь в ней

история — что? Поп-арт!»

 

«В истории нет сожалений, нет

сомнений! О чем тут речь?

Дабы историю дать стране,

надо страну поджечь».

 

Вояки − хором: «Сир! Правы вы!

Историю — календарям!

Кто будет помнить, раз все мертвы

ей же благодаря?!»

 

«Ставь горизонт на попа, и он —

парус!» Меряет даль

взгляд императора на небосклон

(в летописи — деталь).

 

«Ради Небес мы готовы, сир!

Кто не согласен — трус!»

«Лучшим шедевром предстанет мир,

стоит нажать на „Пуск“».

 

…Мир, как взорванную баржу,

тянет ко дну, в чертог

к черту. Вздохнет император: «Жуть,

но справедлив итог».

 

 

3

И вот вокруг никого, с кем спор

можно вести. «Эй, враг! —

зовет император. — Ты здесь? Как скор

финал, что дала игра...

 

Где наш стяг? Гимн играть на бис!»

Но победы цена

есть пустыня, чей чистый лист —

стертые письмена.

 

Поднят флаг. Видит сей рывок

пара-тройка мышей.

Так стрелок навсегда одинок,

когда потерял мишень.

 

«На белом, как гиацинт, коне

в Историю въехал — я!

Строки на монументе мне

в граните небытия:

 

„Враг был крепок, не мы — так нас“.

Критик, судя исход,

не думай, что сбрендили мы. Вина

не наша — наоборот».

 

…Поет, чтоб мутантам не плакать, мать

обрывки старых баллад.

В этом завтра будут мечтать,

как отмотать назад.

 

Солнца нет, свеж и пуст простор,

словно на полюсах.

Мир, похожий на договор,

некому подписать.

 

Звезды мерцают, как маяки.

Взгляды стремятся к ним.

В воздухе легкая гарь тоски —

как сигаретный дым.

 

1995

 

 

 

В КАФЕ «ШЛЕМ И КЛИНОК»

Как-то раз Вилка сказала Ножу:

«Давно мы женаты, как я погляжу.

Давайте за выводком Маленьких Ложек

оставим присматривать Чашку построже −

на время, а сами — в кафе на обед.

И лучшей идеи, уверена, нет!»

 

«Я полностью — за! — Нож ответствовал ей. —

Заказывай всё, что захочешь, скорей».

«Мне, что б ни выбрал ты, — это же». — «Что-то

мне кажется, лучше нам взять антрекоты».

И парочка двинулась в «Шлем и Клинок»,

где я ждал десерта и был одинок.

                                                  

1995

 

 

 

МОЕЙ ДОЧЕРИ

Дай мне другую жизнь — и я буду петь

в кафе «Рафаэлла» или просто сидеть

там же. Хоть шкафом в углу торчать до поры,

если жизнь и Создатель будут не столь щедры.

 

Всё же, поскольку веку не обойтись

без джаза и кофеина, я принимаю мысль

стоять, рассыхаясь, лет двадцать, сквозь пыль и лак

щурясь на свет, расцвет твой и на твои дела.

 

В общем, учти, я буду рядом. Возможно, в этом

часть моего отцовства — стать для тебя предметом.

Если ж предметы старше тебя и больше,

строгие и молчат, их будешь помнить дольше.

 

Так что люби их, даже зная о них немного,

пусть контуры, силуэты — то, что нельзя потрогать.

Вместе с ненужным скарбом их оставляю здесь я

на языке, нам общем, в сих неуклюжих песнях.

 

1994