ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Евгений Сливкин

Полвека спустя

Серафим с лучом во взоре

уродился шестикрылым…

Во Владимирском соборе

пахнет ладаном и мылом.

Храм, от копоти отмытый,

окружен давно заботой,

купола его покрыты

многопудной позолотой.

Раньше было верить проще:

Бог, бездомен и обшарпан,

пахнул корюшкой и карпом,

как Владимирская площадь.

То грязней Он был, то чище,

то бессильным, то всесильным.

А на паперти точильщик

со станком стоял точильным.

Я в свое восьмое лето

здесь прогуливал ботинки

меж Театром Ленсовета

и Кузнечным крытым рынком.

Помню скрежет ножевого

полотна бесперерывный.

И от привода ножного

диск вращался абразивный.

Все вокруг сдвигалось близко:

магазин гробов и ясли…

Залетали в сердце искры.

И не гасли, и не гасли.

БАЛЛАДА ОБ АЛЬПИНИСТЕ БАЛЫБЕРДИНЕ^[1]

Ломались лифты повсеместно;

и вверх по лестнице след в след

за мной взбирался мой сосед,

видавший виды с Эвереста.

Наш дом был сталинским, вальяжным,

он не сдавал бомжам подвал

и лайнером семиэтажным

на парк Победы наплывал.

Величьем ложным и неложным

кичился — прошлого оплот;

казалось просто невозможным

здесь плюнуть в лестничный пролет.

Однопарадники — по дому,

однопролетники — в пути,

мы оставались незнакомы

и не здоровались почти.

И я, в невежестве усерден,

не знал, ведя ступеням счет,

что легендарный Балыбердин

за мной по лестнице идет.

Сосед в вершину Коммунизма

не раз вонзал свой альпеншток,

и сквозь туман его плевок

летел с ледового карниза.

В те достопамятные дни

имен лишались исполины,

и нарекались вновь они

в честь Исмаила Самани

или Абу Али ибн Сины.

Звал Эверест себя из страха,

что не туда отбросил тень,

то по-непальски Сагарматха,

то по-китайски Шенмуфэн.

Вели Казбек с Эльбрусом споры

погорячей иных боев.

И только Ленинские горы

с вершин сгоняли воробьев.

Взбирались мы (молчали шерпы,

паслась отара за рекой)

на перевал судьбы нелепой,

но для меня — не роковой.

Лавина в молниях и громе

срывалась вниз, от нас близка…

Теперь висит на нашем доме

мемориальная доска.

Под ней цветы живые вянут

и ленты тлеют на венках,

и я на ней не упомянут.

Но разве дело в именах!

КВАРТИРА

Здесь жили мама и отец,

потом жилец, еще жилец…

Не заплатил, наглец.

А я вернулся, как Мельмот

Скиталец, учинил ремонт

и въехал наконец.

Здесь жили мама и отец

и мучались со мной —

дрожит на сердце холодец

студеной глубиной.

Стояли, будто на посту,

у двери башмаки,

не проникали в тесноту

прихожей сквозняки.

И мне тащить все тяжелей

воспоминаний кладь.

А прежде было здесь теплей.

Теплей, теплей, еще теплей…

Теперь не отыскать.

ЛИЧНАЯ АНКЕТА

Печально я гляжу в свою анкету;

ФАМИЛИЯ: такая, для затей,

могла достаться детскому поэту,

а я с детсада не терплю детей!

ПРОФЕССИИ сродни НАЦИОНАЛЬНОСТЬ,

на сей вопрос не проливая свет,

порадoваться можно, что она есть,

когда ее, по сути дела, нет.

ГРАЖДАНСТВО — слово гордое: давно я

со всех сторон водою окружен,

однако у меня оно двойное —

двойное, как нельсон или бурбон!

ОБРАЗОВАНЬЕ: черт меня попутал

в науках и не вывел на маршрут…

И далее по всем серьезным пунктам

сплошное путешествие в абсурд.

Но, пропустив по мере продвиженья

немногие заслуги и труды,

СЕМЕЙНОЕ, читаем, ПОЛОЖЕНЬЕ —

и отличаем горе от беды!

* * *

Висок разделать под орех,

не прибегая к полумерам…

По сути, это смертный грех,

но Бог прощает офицерам!

Они живут в своих шатрах,

вдали забав и нег и граций,

и все за совесть, не за страх

должны для Родины стараться…

А ты плесни себе глоток

высокопробного плацебо,

обшарь глазами потолок:

над ним когда-то было небо.

В окне — отвесная стена,

на ней граффити: «Мне отмщенье…»,

куда-то катится луна,

изъятая из обращенья.

Исправно в капсюль бьет боек,

и звезды гаснут в мире целом.

И в бывшем небе бывший Бог

прощает бывшим офицерам.

* * *

Рим исчезал бесследно дважды.

Но с давних пор, неколебим,

стоит исполнен горней жажды

и полный скверны — Третий Рим.

Он из-за каменных заборов

глядит поверх людских голов.

Светлы кресты его соборов,

темны дела его дворов.

На Святки он поет колядки,

на Пасху делает творог.

Но из его медвежьей хватки

на волю выпростался Бог.

И по прошествии столетий

нам больше некого винить

за то, что вековечен третий

и что четвертому не быть.

В ТИРЕ

При выстреле дымясь, как сигарета,

проворна и калибром не мала —

от глока отличается беретта

коротким ходом черного ствола.

Из ревности к трескучему успеху

соседки — двадцатизарядный глок

квадратной мушкой вздрагивает кверху

и картриджи отхаркивает вбок.

Его почистят и засунут в кожух —

она шнырнет во внутренний карман;

он вынырнет в районе чернокожих,

она — в местах скопленья мусульман.

Но их обоих превосходит весом

и точностью при скоростной игре

пока что молчаливый смит и вессон,

как у Христа под мышкой, — в кобуре.

* * *

В конце зимы, что нам казалась бес-

конечной, небо светится неброско,

стоит худой и поредевший лес,

как из сраженья вышедшее войско.

Об эту пору гуси испокон

веков торят обратный путь воздушный

и лошади без войлочных попон

на скотный двор выходят из конюшни.

Нам кажется, сейчас журчащий бег

ручья наполнит всю округу новью,

а это просто обреченный снег

лежит и набухает темной кровью.

1. Владимир Сергеевич Балыбердин (1948—1994) — первый советский альпинист, взошедший на Эверест и совершивший первые зимние восхождения на пики Коммунизма (ныне пик Исмаила Самани) и Ленина (ныне пик Абу Али ибн Сины). Погиб в С.-Петербурге, попав на своем автомобиле под колеса грузового трейлера.