ШКОЛА МОЛОДЫХ ПИСАТЕЛЕЙ

АЛЕКСАНДР РЫБИН

Татуированная мумия

Мы были типичными подростками. Все казалось очень простым и новым. Мы делали «великие открытия», не подозревая, что их совершили взрослые за много лет, веков, даже тысячелетий до нас. Я во второй раз в жизни отправился в путешествие автостопом. Она — в первый. Пункт отправления — Томск. Пункт назначения — Горный Алтай, граница с Монголией. Я прочитал, что в тех местах живут язычники, верящие, что горы — живые существа; настоящие, а не ярмарочные шаманы лечат людей и рассказывают про прошлое и будущее. Ее увлекала мистика, меня — древние культуры. Главное, мы увлекались друг другом. Говорю же, подростки, страсти кипели и перехлестывали через край. Поэтому мы перешли, держась за руки, по мосту через Томь и принялись ловить попутку.

Мы были в меру известными персонажами среди сверстников в Томске. И благодаря диким выходкам тоже. Однажды мы повздорили с кавказцами в столовой «Сибирское бистро» на Новособорной площади. Она вышла ненадолго из столовой — на улице темно, шел снег. Вернулась и, глядя только на меня, сказала: «Я нашла палку с гвоздями, гвозди торчат наружу. Положила ее возле входа». Кавказцы вытаращились на нее ошалело. Они предложили «договориться по-братски, без разборок». Я ответил им что-то грубое на азербайджанском («сыктыр гет» или «амтыр гет»), и мы вернулись за свой столик. Мы писали и много читали. Ее приглашали на Форум молодых писателей в Липках, который тащил тогда неизвестных Захара Прилепина и Германа Садулаева на витрину российской литературы. «Прилепин глупый и высокомерный, а Садулаев — скучный», — рассказала она, вернувшись в Томск. У нас не было собственного жилья, и мы периодически жили друг у друга, в квартирах родителей или родственников, «в гостях». Вот такая парочка выезжала из Томска автостопом в сторону Алтая.

«У нас все получится, ведь мы вместе». Эта мантра работала на удивление хорошо. Водитель первой попутки смотрел на нас, теперь-то я понимаю, как на отчаянных детей, слишком увлеченных чужими рассказами о путешествиях. Мы действительно несли какую-то околесицу, выловленную в разных книгах и дополненную собственными фантазиями. Лето наступило и по многим признакам должно было закончиться очень нескоро. Дожди нас не пугали, ведь в рюкзаках лежали спальники, карематы и палатка, одолженные у знакомых.

И постоянно ощущение бешеного восторга. От всего. Машина не остановилась и проехала мимо — плевать, значит, мы подольше постоим среди великолепного таежного шуршащего и жужжащего пейзажа. Надо же, забыли купить гречку, хотя обязательно взять ее нам рекомендовали опытные походники. Да ладно, зато рюкзаки легче. У бешеного восторга не имелось логики. Он просто присутствовал в окружающем мире и в нас самих.

Первую ночевку провели под Искитимом. Подсвечивая фонариком, неумело возились с чужой палаткой, устанавливали на опушке леса. Штаны и кроссовки намокли от обильно выпавшей росы. Забрались в палатку. Она повернулась ко мне спиной и стянула с себя джинсы и трусики. Прижалась голой попой ко мне. У подростков, несущихся сломя голову вперед, бывают очень странные наборы принципов. К концу дня мне казалось, что она оскорбила меня и нарочно не извиняется. Не говорил с ней про оскорбление и необходимость извиниться. Считал, что она должна догадаться сама. Она не догадалась. Поэтому я решил наказать ее, когда она прижалась к моему животу голой попой, ожидая, что я тоже стяну свои штаны и войду в нее. Отказал ей в соитии в ту ночь. Просто обнял ее, положив руку под кофту на живот, и уткнулся лбом в ее шею.

Она оседлала меня в следующий вечер. Мы уже добрались до Алтая и поставили палатку на берегу одной из грохочущих горных рек. За день я успел забыть, из-за чего отказал ей в предыдущую ночь. Соитие происходило очень энергично, но из-за неопытности не получалось поймать тот ритм, ради которого мужчина оказывается между ног женщины. Мы, распаренные, отлеплялись друг от друга, не понимая, «получилось или нет».

Утро. Мы пили чай с раскрошившимися печеньками. Обсуждали, куда должны добраться за день, что увидеть. Горный Алтай из книг и чужих фотографий теперь под нашими ногами. Новый повод для бешеного восторга. «За сегодня успеем, думаю, добраться до пограничья с Монголией». Очередная попутка. Мятый уазик. За рулем русский (или украинец по месту рождения). Рядом с ним молодой алтаец. Въезжали на скорости около восемьдесяти километров в час на перевал Чике-Таман. С одной стороны каменная стена, с другой — обрыв глубиной несколько сотен метров. Иногда одно из колес на мгновение зависало над пропастью, вниз скатывались камни. «Асфальт обещают положить и отбойники поставить уже много лет, но, наверное, никогда не сделают, — сказал водитель. — Вы куда направляетесь-то?» Мы, перебивая друг друга, рассказывали о традиционных верованиях и шаманах. Водитель и алтаец снисходительно улыбались. «Молодцы, что не боитесь самостоятельно путешествовать. Я бы тоже поехал, как вы, чтобы посмотреть Россию. Очень хочется побывать на Камчатке, оттуда мой дед родом. Но я стар для таких авантюр. Да и семья. Надо кормить», — говорил водитель. Остановились на вершине перевала. «Есть фотоаппарат? Давайте, я вас сфотографирую». Два подростка в оранжевых футболках держатся за руки, позади зелено-коричневые зубы гор — напечатала она потом снимок, вернувшись в Томск. «С алтайцами будьте поосторожней, алкоголь с ними не пейте ни в коем случае. С монголами тоже», — посоветовал водитель. Дом его находился в селе Акташ. Он в свое время служил в пограничных войсках на границе с Монголией. Вышел на пенсию и остался на Алтае. «Волшебный край. Природа, история, полезные ископаемые. Говорят, когда новый Всемирный потоп будет, то спасутся те, кто живет на Алтае. Может, при моей жизни потопа и не будет, тогда детям и внукам пригодится дом здесь. Мало ли». Водитель, видимо, испытывал отеческие чувства к двум сумасшедшим подросткам. «Покажу вам традиционную алтайскую жизнь. Про Пазырыкские курганы слышали?» Он повез нас на эти курганы. По пути заехали к его знакомым алтайцам. Село Балыктуюль. Жители — исключительно алтайцы. Простые деревянные избы и возле каждой обязательно аил — конусовидная постройка из жердей, обшитых высушенной корой лиственницы. «Аил — традиционное жилище алтайцев. Теперь они зимой живут в избах и только летом в аилах. Навроде летнего дома. Если по уму выстроен, то в нем прохладнее в жаркую погоду, чем в избе. Никакого кондиционера не надо». Мы зашли в один из аилов, из дымохода которого поднимался серый дымок. Вокруг очага, обложенного крупными камнями, сидели две женщины и на шкурах лежал, покуривая, мужчина. Кожа у местных кофейно-темная, очень узкий разрез глаз. Над очагом на крюке висел казан. В нем варились большие куски мяса. «Вот, Андрейка, привез к тебе гостей. Интересуются вашей традиционной жизнью», — объяснил водитель хозяину, когда они поздоровались. «Садитесь, садитесь. Есть хотите?» — засуетился Андрейка. «Конечно, накорми их, — водитель кивнул в нашу сторону. — Да и я не против. В машине Димка остался, стесняется заходить после прошлого раза». Хозяин засмеялся негромко: «Кто прошлое помянет, тому глаз вон. Пусть заходит». Мы расселись на грубо сколоченной скамейке у стены. Женщины нам выдали по миске бульона, начерпанного из казана. «Пазырыкские курганы видели?» — спросил Андрейка. «Нет, опосля завезу, посмотрят», — ответил за нас водитель. «Чтобы понять нашу культуру, вам надо обязательно увидеть „принцессу Укока“, — продолжал алтаец. — Она — хранительница Алтая. У нее на руках татуировки-обереги, потому что она была сильной шаманкой. Она охраняла Алтай даже после смерти. Но русские археологи нашли ее и увезли в Новосибирск, в институт. Она должна быть здесь. Побеспокоили ее археологи в девяностых, и с тех пор у нас разные неприятности происходят. Два года назад землетрясение случилось, очень сильное. Видели в Акташе дома с трещинами? Это после землетрясения». Водитель качал головой: «Да, землетрясение сильное. У меня дома шкафы попадали, люстра оторвалась, вдребезги. Местные считают, что „принцесса Укока“ — защитница Алтая Очи-Бала, про нее сохранилось старинное народное сказание. Она защищала Алтай и от вражеских армий, и от злых духов». После бульона женщины нам выдали несколько кусков колбасы. «Это кан — кровяная колбаса. Полезно для здоровья. Особенно мужского», — и Андрейка подмигнул мне хитро.

Затем мы поехали на Пазырыкские курганы. «Вы сами-то что думаете по поводу „принцессы Укока“?» — спросил я водителя. «Понимаешь, я давно живу на Алтае. Сильная земля. Энергетика очень мощная. Бывало, видел такое, что логически не объяснишь. Может, и правда „принцесса Укока“ была шаманкой и оберегала Алтай. Трудно сказать. Сейчас ее в Новосибирске изу­чают, целый институт вроде для нее создали. Уникальная находка. Молодая женщина, своеобразные татуировки на обеих руках, очень богатое захоронение. Ясно, что при жизни она пользовалась большим уважением. Нашли ее на плато Укок, это стык границ России, Казахстана и Монголии. Только вы одни туда не суйтесь. Место дикое, на сотни километров ни одного села, волки бродят. Если только кто-то согласится вас отвезти, тогда нормально». УАЗ выехал на поляну, окруженную зарослями сосен и елей. «Знаменитые Пазырыкские курганы. Здесь археологи много чего нашли. Находки увезли в московские и ленинградские музеи. Мировое культурное достояние». Мы были удивлены, насколько невпечатляюще выглядели курганы. Насыпи из дикого серого камня. Если бы не предупредили, что это и есть знаменитые курганы, о которых написано столько книг и научных работ, мы не обратили бы на них внимание. Мы забирались на насыпи, ворочали камни. «Ребят, вы тут лучше ничего не двигайте, а то мертвых разгневаете», — сказал водитель серьезно. Когда мы ехали обратно в Акташ, он, снисходительно улыбаясь, спросил: «Ожидали большего от этих курганов? А здесь камни только, да? Ну, ученые вывезли самое ценное, чтобы всему миру показывать». Ночевать в палатке он нас не отпустил. Мы ночевали в его доме. Перед сном мы долго разговаривали с его женой. Ее восхищали и наша подростковая безбашенность, и наше любопытство. Она слушала наши сбивчивые, но полные страсти рассуждения, подперев одной рукой щеку, а другой подливая чай. На следующий день мы поехали дальше на юг.

Оказалось, что большинство алтайцев вдоль границы с Монголией давно приняли ислам. Чтобы увидеть их язычниками и шаманистами, мы опоздали как минимум лет на сто. Впрочем, мы не расстроились. Общались с местными сверстниками, отгонявшими табуны на пастбища. Переходили под обжигающим солнцем (у меня потом появились волдыри от ожогов на руках, а у нее — на ногах) по высокогорному плато от села к селу. Мы наслаждались друг другом. Алтай — в любом своем проявлении — являлся отличным фоном. У поворота с Чуйского тракта на плато Укок провели несколько часов, ожидая попутку («Вдруг повезет, и увидим, где ее нашли»). Попутка не появилась, и мы направились в Уймонскую долину, где жили потомки староверов, а рериховцы искали вход в страну вселенской мудрости Шамбалу…

Мы снова оказались вместе в Горном Алтае одиннадцать лет спустя. За плечами у каждого появился набор бывших и бывшего. Друг для друга мы стали первыми в череде бывших. Договорились провести время вместе, потому что нашему сыну исполнилось десять лет. Обоих устраивал вариант Алтая. Сына гораздо больше занимало то, что мы будем все вместе. «Как настоящая семья». От этих его наивных слов ком подкатывал к горлу. И у нее, уверен, тоже. «Куда именно поедем?» — «Каракольская долина. Наскальные рисунки, балбалы, скифские курганы, природа. И туристов почти нет. Ребенку понравится». Несколькими годами ранее я бродил по Каракольской долине с одной из бывших. Долина начиналась от поворота с Чуйского тракта на юго-запад в районе села Туекта. Длина ее — около тридцати километров. Решили, что поставим палатки в серединной ее части и будем совершать пешие прогулки из лагеря, чтобы не перетаскивать снаряжение полностью с собой. Два взрослых человека, имевших приличный опыт разных путешествий за плечами, рассуждали, как создать максимально комфортные условия для ребенка. Она периодически обращалась ко мне на «вы», чтобы сохранять дистанцию, разделившую нас за прошедшие годы. Она фиксировала эту дистанцию, начиная: «Вы…» Меня это не смущало, не напрягало. Взаимная страсть осталась в прошлом, хотя и не умерла. Мы избегали воспоминаний и говорили исключительно о настоящем. Написал же, два взрослых человека. У каждого набор успехов и неудач. Старые раны зажили, и появилась сноровка избегать новых ранений.

Мы поставили палатки на поросшем ольхой и елями острове в трех километрах от ближайшего села Боочи. В одной палатке — она с сыном, в другой — я. Утро обязательно начиналось с мелкого моросящего дождя. «Как одиннадцать лет назад», — в первое утро хотел сказать. Но взрослые люди, в отличие от максималистов-подростков, умеют сдерживать свои внутренние порывы. Надо лишь сдержать первые порывы, потом сохранять дистанцию между собой и прошлым становится проще.

И все равно случались моменты, когда сердце бешено стучало. В один из дней мы возвращались с окрестных курганов («Здешнее скопление курганов, Башадарские называются, и Пазырыкские — два самых больших скифских кладбища на Алтае»). Когда шли через Боочи, внезапно начался ливень. Мы забежали под крышу сельской библиотеки. Она была закрыта на летние месяцы. Мы пережидали в предбаннике, смотрели, как косые струи бьют по грунтовой дороге. «Я промокла до трусов», — сказала она. Я вспомнил, как мы вдвоем стояли под навесом детской площадки в Томске; мы пили чай, потому что я позвонил на работу и соврал, что заболел, а она была беременна, седьмой месяц. Мы смотрели, как через двор под зонтами спешат на автобусную остановку те, для кого мы — обычные бездельники. И я тогда обнял ее сзади. Большего для ощущения полноты счастья не требовалось. Она стояла с мокрыми волосами под крышей библиотечного предбанника спиной ко мне. Мне очень захотелось обнять ее и сказать что-то вроде: «Мы же все равно вместе». Сердце, да, бешено заколотилось. Я закрыл глаза, сделал десять вдохов с задержкой. Открыл глаза. «С тобой порядок?» — она смотрела на меня. «Теперь порядок». Кого я обманывал?

Вечером обычно мы втроем сидели у костра и наблюдали, как искры улетают к звездам, смешиваются во тьме со звездами. Как правило, рассказывал я. То, что знал про историю и культуру Алтая. Сын укладывал голову на ее колени и изредка задавал вопросы. Он и засыпал у костра. В палатку приходилось относить его на руках. Мы оставались вдвоем. Дистанция между нами сохранялась. Мы либо молчали, либо обсуждали планы на завтра. Или — воспитание ребенка. Каждый был уверен в своей правоте. Спор не заходил далеко, даже не спор — дискуссия. Чувствовали, что пора замолкнуть. Искры и звезды во тьме, звук перекатывающейся по камням реки.

Мы пешком добрались до горного озера Ару-Кем. Пятнадцать километров по пересеченной местности. Я был горд за сына. Совершенно прозрачная вода, уходящее в темную глубину дно состояло из острых камней. Из берега торчали подмытые корни сосен. Священное озеро алтайцев. На противоположном берегу выпивали и распевали песни туристы. Нам предстояло возвращаться в лагерь. «Выдержишь?» — спросил сына. «Пойдем. Обратно под гору идти, а не в гору. Легче будет», — хорохорился он. На полпути нас накрыл ливень. Спрятались под навес возле родника. В ямах дороги быстро набухали лужи. Струились мутные ручьи. За деревьями, перекрывая шум дождя, затарахтел трактор. Через несколько минут он вырулил на дорогу. В кабине сидели трое мужиков, в прицепе навал дров. Мы замахали руками, чтобы остановить трактор. «Ребятушки, куда мы вас? Сами кое-как уместились». — «Мы в прицеп». — «Промокнете». — «Не промокнем». Залезли в прицеп. Она держала сына, я — ее. Прицеп подскакивал на ухабах, дрова налетали на нас, мы — на борта. Доехали до села Кулада. От него еще семь километров до нашего лагеря. Поблагодарили мужиков и пошли по главной улице села. «Это музей, наверное. Похож», — заметил сын. Ухоженная изба, возле нее за низкой изгородью нарочито традиционной постройки аил, каменный истукан, старинные телеги и плуги. «Зайдем?» Музей, к нашему удивлению, оказался открыт. Смотрительница зашла показать экспозицию своим племянникам, приехавшим из города. Племянники — сверстники нашего сына. Дети быстро разболтались. Маленькие алтайцы показывали нашему сыну старинное оружие. Смотрительница показывала нам предметы, связанные с традиционными местными верованиями. Амулеты, деревянные домашние идолы, четки, очень напоминающие мусульманские. «На что похоже?» — смотрительница указала на камень фаллической формы. «Понятно на что». Смотрительница, обернув камень тряпицей, взяла его в руку: «Считается, что этот камень помогает забеременеть женщинам. Его нам одна старая шаманка принесла в дар. Наши женщины иногда приходят в музей подержать его, когда хотят ребенка. И мужчины тоже, чтобы набраться силы». Она протянула камень нам. Но мы не стали его трогать. В следующей комнате висели бубны на стене. «Один раз смешной случай произошел, — начала смотрительница. — Есть такой писатель, Эдуард Лимонов. Слышали? Однажды его привезли в Куладу русские друзья нашей директрисы. Сама она как раз уехала в Горно-Алтайск. Попросила меня показать Лимонову музей. А я чего? Конечно, привела, открыла. Я же тут еще и уборщицей работаю. У меня в служебной комнате бачок с водой висит. До сих пор протекает, на новый денег нет. Я под него ведро ставлю. Если оно пустое и вода капает, то звук „бух-бух-бух“. Ходит Лимонов по комнатам, я рассказываю. Слышит он, что что-то бухает, и спрашивает, что это за звук. Мы в комнату с бубнами зашли, ага, и я решила пошутить. Сказала, что это мой бубен звучит. Мол, шаманю понемногу. Иногда мой бубен сам разговаривает. Лимонов-то на меня вылупился. Говорит своим, его еще и охранник сопровождал, ага, уходить надо. Ой, я так рассмеялась». Я вспомнил, что действительно читал в одной из книг Лимонова, посвященных его несостоявшемуся партизанскому лагерю на Алтае, как он «слышал гул высших сил в Центре Азии». Это он про зазвучавший самопроизвольно бубен писал. Счел знаком удачи для своего замысла предполагаемых набегов его отряда на Северный Казахстан — с целью поднять там русское национальное восстание. За смелый замысел Лимонова арестовали российские же спецслужбы.

Наш сын появился вместе с алтайскими пацанами — и в руках у него советский автомат ППШ. «Он рабочий», — важно сообщил сын. «Если хотите, то оставайтесь в музее ночевать», — предложила смотрительница. Наш сын умоляюще смотрел на нас, ему хотелось остаться. Взрослая серьезная мама решила, что ночевать мы должны в своем лагере. Впотьмах на попутке добрались до острова с палатками. Алтаец-водитель, узнав, что ночуем в палатках, вручил нам кусок домашнего сыра.

«Я читала, что „принцессу Укока“ недавно перевезли из Новосибирска в Горно-Алтайский краеведческий музей», — сказала она, когда мы вдвоем остались у костра, а сын спал в палатке. «Интересно. Съездим посмотреть?» — «Когда здесь надоест, давай». Мы приехали в Горно-Алтайск две недели спустя. До автобуса, на котором она должна была вернуться в Томск вместе с сыном, оставалось три часа. «Посмотрим „принцессу“?» Краеведческий музей располагался на параллельной автовокзалу улице. Нам повезло — тело «принцессы Укока» экспонировалось два дня в неделю по три часа; мы оказалось ровно в то время, когда ее зал был открыт.

Приглушенный свет, в центре зала реконструкция прижизненного облика «принцессы» — пышные одежды, высокий головной убор, металлические украшения в зверином стиле. Высокая, большие глаза, тонкий прямой нос, тип лица — европеоидный. У дальней стены реконструкция погребальной камеры, в которой ее захоронили на плато Укок. Слева от входа в зал застекленная ниша. На стекле с внешней стороны электронные показатели: шестидесятипроцентный уровень влажности и восемнадцать градусов тепла. В нише стоял массивный саркофаг, стилизованный под скифские, в которых хоронили знатных людей. Под толстым стеклом в саркофаге на боку лежало усохшее тело легендарной «принцессы», похожее на старый гороховый стручок. Пах и груди (то, что от них сохранилось) закрыты непрозрачной тканью. От плеч до кистей рук тянулись волнистые татуировки. Сын мельком взглянул на мумию и направился в следующий зал. Его же мама и папа внимательно рассматривали усохшее тело. Долго и молча. На плече изображение некого фантастического существа: скрученное тело оленя, орлиный клюв, острые, как копья, копыта. Картинки и ощущения нашей первой поездки на Алтай вспоминались мне. Я прервал молчание: «Что думаешь?» — «Вот и доделали дельце, которое выдумали себе одиннадцать лет назад».

Выколотые глаза святых

Несколько веков эти фрески скрывал слой штукатурки. Когда их случайно обнаружили — кусок штукатурки отвалился то ли от сырости, то ли от землетрясения, — начались вялотекущие реставрационные работы. Они продолжались почти сорок лет, поэтому никто, кроме реставраторов и охранников, не мог посмотреть фрески. Я их увидел благодаря войне. В крепости, где они находились, реставраторы перестали работать тремя годами ранее. Саму крепость уже охраняли солдаты правительственной армии, так как она располагалась на стратегической высоте.

Осенью 2014-го в России мало кто знал и понимал, что происходит в Сирии. Хватало проблем под собственным боком.

А в Сирии почти половину страны захватили антиправительственные группировки разной степени радикальности. На окраинах столицы, Дамаска, в пятнадцати минутах ходьбы из центра, каждый день происходили бои. Правительственные силы медленно отступали по всем фронтам второй год. Отдельные городские кварталы и села переходили из рук в руки по несколько раз в день.

В такую страну я въезжал с женой, теперь уже бывшей, в октябре 2014-го из Ливана. Мы ехали по основному шоссе Бейрут — Дамаск, соединяющему две страны. С сирийской стороны границы стояли окопанные БТРы, чьи стволы смотрели на склоны близлежащих гор. Пограничный переход представлял собой основательно укрепленный военный пост, где, вот неожиданность, работал чистенький магазин беспошлинной торговли, duty free. Ливанцы приезжали в магазин, чтобы купить качественный алкоголь по более низкой цене — в их стране и качество было хуже, и цена выше. Еще на переходе имелась автозаправка. Она тоже пользовалась спросом у ливанцев — сирийское топливо гораздо дешевле.

Мы без проблем получили въездные штампы и поехали дальше, в Дамаск. Через каждые десять-пятнадцать километров на трассе стояли посты полиции или военных, где досматривали каждую проезжающую в сторону столицы машину. Автоматы Калашникова, пикапы с установленными в кузовах крупнокалиберными пулеметами, портреты президента Башара аль-Асада и бетонные блоки, выкрашенные в цвета государственного сирийского флага, красно-бело-черные, — стандартный набор каждого поста. По середине трассы тянулась непрерывная цепь бетонных блоков — иногда раскрашенных, иногда нет. Развернуться на встречную полосу можно было исключительно на постах. К нам, так как мы русские, солдаты и полицейские относились очень благожелательно. Порой даже не заглядывали в наши рюкзаки. «Нахну мин Русия» («Мы из России») — волшебная фраза, которая сразу вызывала одобрительные похлопывания по плечу и рукопожатия силовиков. В Ливане местные нас предупредили: в Сирии избегайте массовых скоплений людей, потому что смертники из радикальных группировок взрываются именно в толпах. Но как мы могли избежать очередей на постах? Солдаты направляли автомобили на стихийные парковки на обочинах. Происходящее походило на восточный базар: из чемоданов и сумок извлекалась для демонстрации одежда, продукты, бытовые приборы. «Покупатели» с автоматами внимательно осматривали и ощупывали «товары». Мы со своими рюкзаками ожидали, когда досмотрят наше такси с ливанскими номерами и багаж остальных пассажиров.

Наконец добрались до центра Дамаска. Сирийская столица превратилась в гигантскую крепость за время войны. Мы приезжали сюда три года назад и знали, как она выглядела в мирное время. Город клокотал по ночам: рестораны, клубы и бары, набитые местной и заезжей молодежью, — тусоваться в Дамаск приезжали в том числе мужчины из очень религиозной и скудной на развлечения Саудовской Аравии. В Старом городе — в домах, построенных во времена Османской империи, — размещались дешевые хостелы и гостиницы, где жили автостопщики, дауншифтеры и программисты из бывшего Советского Союза. Они здесь работали на удаленке. Сирийская столица была гораздо более светской, нежели турецкий Стамбул или ливанский, поделенный политическими и религиозными группировками на зоны влияния Бейрут. «Того Дамаска больше нет», — констатировала жена, когда мы гуляли по старой части города во второй приезд. Пустые улицы, хостелы и бары закрыты. С окраин доносились звуки стрельбы и разрывов. В небе барражировали боевые вертолеты и самолеты.

Мы поселились в гостинице, заполненной беженцами из разных районов, охваченных боевыми действиями. В соседней комнате проживала семья из города Ракка, который захватила самая радикальная из антиправительственных группировок — в Ракке пленным солдатам правительственной армии отрубали головы на площадях, христиан и шиитов вешали на столбах. Семья выдержала под властью радикалов шесть месяцев. Когда боевики пришли к ним и сказали, что хотят забрать среднюю дочь в невесты для одного из своих, семья при первой же возможности уехала в Дамаск. «Среди боевиков лишь немногие — сирийцы, в основном это иностранцы. Они в исламе особо не разбираются, им главное — убивать», — рассказали беженцы.

После трех дней в Дамаске мы поехали на северо-восток, к средиземноморскому побережью. Ехать предстояло на автобусе. Автовокзал был разгромлен, вокруг его развалин стреляли и бомбили. Поэтому автобусы собирались в километре южнее — перед объездной дорогой, напротив панорамы, посвященной Октябрьской войне 1973 года против Израиля. Три года назад вокруг панорамы стояла боевая техника в качестве музейных экспонатов. Но теперь ее убрали, она потребовалась для нынешней войны. В автобус до Латакии вместе с нами набивались гражданские и солдаты, отправлявшиеся в отпуск или возвращавшиеся в свои части, сражавшиеся на севере и северо-востоке. Все окна зашторены. Солдаты ставили свои автоматы между коленей. Выехали. За объездной автодорогой три километра трассы являлись линией фронта. Слева — позиции правительственных сил, справа — их противники. «Обычно в рейсовые автобусы не стреляют», — сказал пожилой сириец на соседнем сиденье. Он учился в Советском Союзе и быстро догадался, что мы — русские (хотя бывшая моя больше похожа на осетинку, предки ее с Дона, казаки, а у них, как известно, крови намешано будь здоров). Слева — развалины, справа — развалины. Битый кирпич, поломанные стены, рваные куски металлических конструкций, и среди них торчали пыльные стволы бронетехники. «Не открывайте окна», — предупредил тот же сириец, увидев, что я и жена сдвинули шторы. Навстречу нам не попалось ни одного автомобиля или автобуса. Когда линия фронта осталась позади, на трассе появились посты правительственных сил. Но автобус не останавливали. В Дамаске нас предупредили, что иногда участки этой автотрассы захватывают на несколько часов или дней радикалы. Грабят проезжающих, расстреливают сторонников правительства и солдат-отпускников. У нас не было запасного плана, если попадемся радикалам. Надеялись на удачу и внимательно смотрели в окна. С левой стороны тянулся хребет Антиливанских гор. На вершинах развевались сирийские флаги среди укрепленных военных постов.

Автобус в первый раз остановился на окраине Хомса, на парковке возле закрытого, с заколоченными окнами ресторана. Часть пассажиров вышла, распределилась по ожидавшим тут же такси. Загрузились новые. Тот же контингент: гражданские с баулами, солдаты при автоматах. Автобус повернул на запад. В здешних краях проживали в основном алавиты и христиане, они поддерживали правительство. Вместо руин по обеим сторонам дороги фруктовые сады, скотоводческие фермы и небольшие заводы. Сирийцы — народ на редкость работящий. Даже несмотря на жестокую и опустошительную войну, правительственные районы умудрялись полностью обеспечивать себя продуктами и цементом, из которого строились оборонительные сооружения. По слухам, правительственные генералы и чиновники продавали излишки продуктов радикалам. Через четыре года, когда при поддержке Российской армии будет освобождена от радикалов бо`льшая часть страны, Сирия станет поставлять свои фрукты и одежду соседям и в Россию (в 2020-м я находил сирийские кофты на прилавках в Саудовской Аравии, сирийские финики в турецком Измире). Проблема любого, увлеченного трудом народа в том, что воюет он, если возникнет необходимость, плохо, хотя и отчаянно. Сирийская армия несла чудовищные потери. В алавитских и христианских селах, где по улицам лежали давленые апельсины и мандарины, на стенах висели «смертницы» — объявления о похоронах молодых ребят, военнослужащих и полицейских.

Мы прибыли в Латакию, где нас ждала в гости русско-сирийская православная семья. Они нас посвятили в детали происходящего в окрестностях. В горах к северу от города, вдоль границы с Турцией действовали разношерстные группировки, поддерживаемые турецкой армией. «Будьте осторожны, когда выезжаете из города. Спрашивайте у военных на постах, какая ситуация дальше. Одна семья, все православные сирийцы, с российским гражданством, три недели назад по ошибке заехала на позиции радикалов. С тех пор о них никакой информации», — предупредили нас. Ситуация возле Латакии ухудшилась, когда сирийское правительство согласилось утилизировать свое химическое оружие. Вооружения вывозили через порт Латакии, в море его уничтожали на американском судне «Кэйп Рэй». К порту попытались прорваться зашедшие из Турции боевики. Попутно они разгромили населенный армянами сирийский городок Кесаб. Армия отбила город, но жители боялись туда возвращаться. Мы съездили в Кесаб: сожженные дома и расстрелянные из гранатометов церкви между поросших соснами гор.

Бывшая предложила мне посетить средневековую крепость крестоносцев Калаат Маркаб. «Лоуренс Аравийский называл Маркаб лучшим фортификационным сооружением латинян на Ближнем Востоке», — сказала она. Этого хватило, чтобы мотивировать меня на поездку. Вдоль средиземноморского побережья между Латакией и Тартусом ходил единственный оставшийся в стране поезд. Мы вышли на станции, напротив аэропорта имени Басиля аль-Асада, старшего брата сирийского президента. Через год этот аэропорт превратится в российскую военную базу Хмеймим. Дальше мы доехали автостопом. Подъезд к крепости перегораживал пост военных. Они сначала отговаривались, что внутрь нельзя, потому что теперь тут военный объект. Вызвали из Маркаба старшего по званию. Он, узнав, что мы русские, быстро согласился показать крепость. Черно-белые круглые башни и зубчатые стены надежно вмурованы в вершину. Вокруг заросли кактусов. Самую первую крепость построили арабы, затем ее в начале XII века завоевали византийцы. Однако удержались лишь пятнадцать лет. Крепость у них выкупили крестоносцы из Антиохийского герцогства и основательно перестроили и расширили фортификационные сооружения. За недолгие пятнадцать лет византийцы успели построить православную часовню. Крестоносцы пристроили к ней католическую церковь. Когда в 1285 году после пятинедельной осады Маркаб взяли мамлюки, они переделали католический храм в мечеть.

Солдаты, охранявшие крепость, первым делом повели нас в византийскую часовню. На сводах в тех местах, где осы`палась серая штукатурка, темно-красные фрески. Бородатые святые с выколотыми или выскобленными глазами подпирали желтыми нимбами частично скрытые штукатуркой небеса. Солдаты, являвшиеся алавитами, рассказывали о том, что мамлюки выскабливали православным святым глаза, чтобы «они не сглазили правоверных». А позднее и вовсе догадались полностью разобраться с фресками, замазав их серым раствором. В 1970-х кусок штукатурки отвалился. Обнаруженные фрески сирийское правительство решило отреставрировать. Христианская живопись 900-летней давности — значимый культурный объект даже для древней, сохранившей массу многотысячелетних памятников Сирии. Средства на реставрацию пообещали выделить французы. Правда, процесс реставрации из-за скудности выделенных средств и ближневосточной неторопливости двигался крайне медленно. Потому в популярном до войны среди иностранных туристов Маркабе византийская часовня была закрыта для публичного осмотра. Мы фотографировали фрески, а за нашими спинами стояли довольные сирийцы в разгрузках и с автоматами Калашникова.

Фрески напоминали те, которые я видел в ранних христианских монастырях в Каппадокии и старейших сербских монастырях в Косово и Черногории. Наивные, словно на иллюстрациях к сказкам, лики святых, их незамысловатые смиренные позы. Преобладание оттенков красного. «Почему Россия не помогает Сирии, террористы убивают здесь христиан. Россия должна помочь христианам, у нашего правительства не хватает сил, чтобы их защитить», — сказал один из солдат.

С донжона, главной крепостной башни, виднелась складка гор на севере. За ней — аэропорт имени Басиля аль-Асада. Слева, на западе, до горизонта мятое, как лист алюминиевой фольги, Средиземное море. Над морем снижался самолет, заходил на посадку в аэропорт Басиля аль-Асада. Через год также снижаться будут десятки раз в сутки боевые российские самолеты. Но осенью 2014-го никто этого предположить еще не мог — только немногие из сирийцев были уверены, что Россия в итоге пришлет свои войска на помощь. Мы думали, что, возможно, больше Маркаб увидеть не доведется. Фронт докатится до него, и через несколько месяцев или лет он ляжет, превратится в такие же руины, как дома по окраинам Дамаска. Как уже слегли старинные мечети и церкви в Алеппо, где линия фронта блуждала по городу почти два года. «Наши снимки византийских фресок станут культурным наследием, получается», — предположила похожая на осетинку девушка, державшая фотоаппарат в правой руке.

Солдаты позвали нас пить чай. Мы расселись вокруг каменного стола, которым пользовались восемьсот лет назад крестоносцы. На полу на газовой горелке закипал чайник. По углам комнаты, которой крестоносцы пользовались в качестве канцелярии, стояли железные койки и ящики с боеприпасами.

Иония, июнь 2020