ПОЭЗИЯ И ПРОЗА
О. КАМОВ
Копии царя Соломона
Далеко то, что было, и глубоко — глубоко: кто постигнет его?
Еккл. 7:24
Ого-го! Как все ходуном заходило. Наверное, 777-й. Могучий зверь. Обычно они над нами не взлетают, тем более ночью, но мало ли чего у них в JFK могло случиться. Неужели разбудили мое сокровище златовласое? «Заклинаю вас, дщери Иерусалимские, сернами или полевыми ланями: не будите и не тревожьте возлюбленной, доколе ей угодно...»
Спит как убитая, дышит невесомо и незримо — радует душу. Но никогда не решусь сказать ей: «Наслаждаюсь чистым дыханием твоим как волшебным ароматом цветущего сада!» — хоть и правда. Может сильно удивиться, да и вообще не понять. А сказать-то хочется, особенно после всего, что случилось.
Но где найти невообразимые, как у Него, сравнения, чтобы воспеть родное лицо? Глаза, вопреки канонам криминалистики меняющие цвет по нескольку раз в день в зависимости от настроения хозяйки, полновесные груди с нежными сосцами, восстающими под моей осторожной ладонью. Теплый плоский живот, плавно исчезающий в южном направлении...
— Совсем рехнулся Дон Джованни ненормальный ты куда опять руку свою наглую тянешь всего полчаса назад глаза прикрыла тебе пятьдесят три через месяц стукнет трое взрослых детей девица невинная за стенкой спит завтра столько дел что за Большой Взрыв уж не уморить ли меня до смерти задумал жеребец итальянский? — возмущенно зашипела мне в ухо Сэра.
— Я муж твой перед Богом венчанный, женщина, — забубнил я, очнувшись от поэтического вдохновения. — Да, я хочу тебя, в последнее время безотчетно и непрерывно. Может, тебе протестанты отвязные любезней, ирландская кобра очковая? — С очками я немного перестарался, в них она контрольные проверяет, попробуй иначе разбери каракули нынешних школьников — все предпочитают на клавиши нажимать, и оптика ей очень к лицу, иногда специально прошу не снимать их подольше.
— Не тебе об отвязности вспоминать, — окончательно пробудилась она, заговорила раздельней. — Давно слышала, какой кошмар в ваших полицейских участках творится, как там копы жриц любви бесплатно пользуют, теперь верю. С твоими запросами лучше вообще в другую религию обратиться, об исламе не размышлял? Шесть жен с белыми, как высокая луна, задницами, очень подходяще будет. Ну а по воскресеньям я — твоя. А то двигай в иудеи, дорогой, у их царя Соломона было то ли сто жен, то ли двести. Сколько же заборов тебе надо поставить, чтобы такую прорву баб прокормить? — Великая Китайская стена отдыхает.
— Евреев не трожь, они братья мои, — вырвалось у меня неожиданно строго, — а рабби Ицхак бен Шломо Шкловски твердо сказал: «У Соломона было семьсот семь жен, не считая трех сотен наложниц».
И ещё подумал: «Это ведь около тысячи всего, не с него ли арабы списали свою „Тысячу и одну ночь“»?
— Братья, рабби? — изумленно переспросила моя училка. — Ты ничего не перепутал? А кто мне пел, как Карузо, что в семи поколениях его сицилийских предков первого сына всегда называли Джованни?
— Йез, мэм, так точно, он же Джон, а еще Иегова, Иоанн, французский Жан, ваш Шон, даже русский Иван, наш новый сосед с бычьей шеей в золотых цепях. — Всё это разные звучания одного и того же библейского, само собой еврейского, имени. Не удивляйся, тебе простительно: все-таки математику преподаешь, а не историю.
— А сам-то откуда узнал?
Гляди, как заинтересовалась, даже забыла про руку наглую, которую я, кстати, и не думал никуда убирать.
— От рабби Ицхака, от кого же еще?
Видела бы моя благоверная, как завершающий восьмой десяток седой старик рухнул во всех своих скорбных одеждах на колени прямо в мокрую глину у моих ног, схватил вот эту тяжелую, грязную, рабочую мою пятерню, поднес, словно драгоценный дар, к дрожащим губам... Слезы текли по его лицу, он о чем-то жарко говорил на непонятном языке, обращаясь то ли ко мне, то ли к кому-то выше, и снова плакал, и улыбался просветленно, и заглядывал мне в глаза...
А за ним согнулись на траве лицами вниз семь спутников — его учеников.
Я стоял... как заборный столб и изо всех сил пытался понять, что происходит. Но не мог.
И неожиданно прослезился — как бы всем им в ответ, даже не представляя, о чем; большой сильный мужчина, повидавший всякого полицейский офицер в малопочетной отставке, американец в четвертом колене, у которого в запасе всего несколько итальянских слов, и половину из них в приличном обществе произнести невозможно.
Вспомнил ту первую встречу — и снова влага на ресницах, хотя раскисни я да доложи милой Сэре об этом и всем последующем — никогда не поверит, а то и рванется к телефону неотложку вызывать. Сам неоднократно выезжал со шринками по таким экстренным поводам и усмирял временных больных или хроников — обкуренных, обездоленных, потерявших человеческий облик, опасно вооруженных...
— Ну что ты, мой сладкий, — зашептала она, — почему загрустил? Не бойся, я ведь только шутила, ни с кем тебя делить не собираюсь, будь ты хоть эфиопом, хоть алеутом аляскинским, я сейчас такая счастливая... А где там наша ручка шаловливая, давай-ка, любовь моя, вернем ее на достойное место. Поцелуй пожарче твою гэльскую рагаццу с библейским именем. Ну что ты со мной творишь, мой царь голубоглазый, будто нам опять двадцать пять, будто индейское лето на дворе. Плевали мы на эту дурацкую школу, мои эйнштейны двух трехзначных чисел сложить не могут без калькулятора, зато печатают быстрее пулемета. Лучше бы любовью занимались, да здравствует любовь!..
Она заснула изнеможенно прямо на моей груди, а у меня сна — ни в одном глазу; аккуратно переложил ее рыжеватую голову на подушку, проанализировал в который раз злосчастное последнее задержание: тупой разбой, афроамериканец двадцати пяти лет от роду, сознание мутное, трава в кармане, в другом — нож со свежими следами крови на лезвии, даже скинуть не успел; я поблизости оказался, прямо у той китайской табачной лавочки и свинтил героя, браслетики ему вежливо надел на запястья, упаковал вещдоки в пластик, выполнил все формальности, башню его немытую мягко нагнул, подсадил на заднее сиденье патрульной машины.
Там мэн и ожил внезапно:
— Сука, грязная белая свинья, ты у меня еще... — Я хорошо видел в зеркале его загоревшийся ненавистью взгляд.
Сказал ему спокойно:
— Не советую тебе, сынок, так вести себя с офицером при исполнении.
Это его лишь раззадорило, но я сдерживал себя успешно.
Привез в участок, там он орал при офицерах, что я трус и что с незатянутыми руками он поставил бы меня раком, как последнюю...
Он не дохляк какой-нибудь был, но мне это пох: покрепче мустангов укрощал, и я уже завелся не на шутку, распряг его:
— Ну давай, ставь меня, баклажан, — так мои итальянские подопечные презрительно называли людей его цвета кожи.
И этот урод... лучше бы он меня ударил. Но он вдруг выплюнул мне в лицо целое ведро своей вонючей гнойной слизи. В короткий ответ я вложил всю мою не один день копившуюся на службе злобу — его оживили уже в госпитале.
В душе я долго тер губкой и поливал шампунем давно опостылевшую, а теперь и опоганенную физиономию, выключал воду, принюхивался — мерзкий запах не исчезал, и я начинал все заново... Наконец переоделся в штатское и вышел к людям, где меня вежливо и твердо попросили сдать оружие и бляху-муху. Все мои друзья-копы корректно молчали.
Через неделю я написал рапорт об отставке — это было лучшее, что начальство смогло для меня сделать; сильнее всего я навредил себе, естественно, этим баклажаном, в полиции ведь не одни белоснежки работают; и хоть никаким расистом я не был — за слово пришлось ответить. Если вдуматься — не самое страшное наказание за ошибку, папа Джон один лишь раз поленился надеть на задержание бронежилет — и получил три пули в живот от обычного обдолбанного нарка.
Еще неделю приходил в себя, хотя пил всего два первых дня, времени на расслабление у меня не было: Джонни, наш старший, заканчивал школу, а за хорошее образование в этой стране надо платить хорошие деньги. Иначе что мальчику светило? — карьера копа, как у папы и дедушки, или, не дай бог, битва в далекой чужой пустыне, в Соломоновых краях, возвращение домой в ящике, траурный салют, треугольник сложенного по военным канонам государственного флага — родителям на память? Не мог я допустить такого и на третий день уже носился по Бруклину, Квинсу, Бронксу, далее везде, высунув язык. Лихорадочные поиски работы оказались правильным лекарством для моего уязвленного самолюбия, а помощь пришла, как всегда, неожиданно и, что особенно трогательно, из семьи, от моего родного дяди Энтони Росси.
«Привет, Джованни, бамбино, как дела? Слышал, ты ищешь работу, заезжай ко мне, поговорим... Прямо сейчас, ну и отлично, чувствуешь этот божественный запах? Конечно, соус... Конечно, паста… Ты мой самый умный племянник, твоя тетя очень расстроится, если ее шедевр остынет».
Я прибыл без опоздания. После незабываемого обеда дядя Тони закурил сигару и сказал:
— Вот, предположим, у тебя появился новый сосед, справа или слева — неважно, и через пару месяцев ты понял, что человек он нехороший, неприятный, одним словом — говно-человек, ты что делать будешь?
Я сразу понял, к чему он клонит: у моего дяди имелся собственный небольшой бизнес, последние двадцать лет он занимался строительством заборов. И еще он был философ; идея перебить его могла родиться только в очень глупой и неучтивой голове. Поэтому я сидел и слушал со всем вниманием, тем более что мое мнение по этому вопросу его не очень-то интересовало.
Дядя продолжил, выпуская дым:
— Безусловно, ты, как настоящий горячий сичильяно, можешь подойти к нему и засадить кулаком в его коровье рыло, как ты недавно сделал. Но стоит ли? Может, он тоже сицилиец или даже бывший коп. Так вам стволы доставать, что ли? Ведь есть другое решение — ты звонишь мне и говоришь: «Мистер Росси, я хочу поставить забор на границе моей собственности». И я отвечаю: «Шур, сегодня это все хотят, мой друг, такова се ля вито дженовезе. Не сомневайтесь, я пришлю вам нашего лучшего специалиста Джона Росси, он бывший коп на заслуженном отдыхе, поможет вам выбрать самый подходящий вариант — по размеру, материалу, дизайну, цене, а заодно проконсультирует по вопросам безопасности. Плюс это ведь уменьшит стоимость страховки вашего дома. А вздумаете поставить дополнительный гараж или там сарайчик для садового инструмента — тоже без проблем, он же и соберет всю эту красоту с одним или двумя помощниками. Короче, подписываем контракт, неделя, максимум две, — и вы наслаждаетесь покоем и прайвеси, ок?»
— Спасибо, дядя Тони, — только и сказал я.
— Пустое, бамбино, завтра и начнем; будешь тяжело трудиться — зашибешь монет поболе, чем в участке. Наш бизнес в гору пошел — люди звереют помаленьку, сам видишь. Поверь мне, с момента той нелепой гибели моего старшего брата чувствую себя виновным за твой выбор. Это же надо, чтобы ты с твоими светлыми, прямо-таки еврейскими мозгами двинул по его полицейской колее. Слава Божьей Матери, теперь с этим финита, поцелуй от меня своих девочек и мальчиков.
...В тот день мы ставили простенький пластиковый заборчик в Бруклине, недалеко от дома родного. На четыре-пять часов занятие. Погода не удалась, щеки колол холодный мелкий дождь. Но это вовсе не огорчало, я согреваюсь с первой вырытой ямой для заборного столбика, у меня хитрая сдвоенная лопата-ножницы имеется; копает эффективней экскаватора. Полностью освоил новый инструмент. Однажды Мэт — мой партнер, золотой парнишка, честный, скромный; напоминает мне собственных детей — посмотрел, как я работаю, и говорит:
— Думаю иногда, шеф, вам никакая лопата не нужна, одними ручищами вы бы эти дырки побыстрее вырыли. — Дядю Тони он «боссом» называет, естественно.
Это почти правда: у меня настоящие трудовые руки, айфон в моей ладони чувствует себя слишком просторно, прямо-таки одиноко. И хотя приятную легенду о семи поколениях Росси я никогда не забывал, на благородное происхождение претендовать не пытаюсь, стихов не пишу, признаваться, как Дон Джованни, в любви соблазнительным незнакомкам опоздал. Теперь вот вгрызаюсь в местную глину, точно как мои далекие предки в Старом Свете в свои каменистые наделы. Пока я рою ямы, Мэт готовит раствор. Никакой дождь нам не помеха: имеем цемент для любой погоды. Потом мы вместе устанавливаем столбики, выравниваем... и так далее. Кому интересна эта чепуха, строительные технологии древней Сицилии — копай глубже, кидай дальше.
Я вошел в ритм и даже не заметил, как они беззвучно подъехали в длинном, как амбар, сверкающем «Линкольн»-стретче. Мэтти крикнул: «Обернитесь, шеф!» Я увидел открывающего дверь водителя в форменной фуражке и появившегося из темных глубин ортодоксального старого еврея: широкополая шляпа, пальто почти до пят, брюки, ботинки — все черное; серебро волос и воротничок белой рубашки еще сильнее подчеркивали общую угрюмость одежд. Таких людей здесь тьма, я их с детства вижу. Вначале они вызывали мое любопытство, но недолго, и вскоре стали привычной частью пейзажа — как поезд метро или тележка продавца жареных сосисок. Да, другие, не похожие на остальных, они и должны быть такие — «это же евреи», как выражалась по любому поводу моя бабушка Лина, мама дяди Тони, папы покойного и еще трех моих веселых теток.
Несколько мгновений старик всматривался в окрестности — может, оценивал нашу неоконченную работу. И потихоньку, шажок за шажком, стал молча продвигаться в мою сторону. В конце концов капитан и вся его команда распростерлись по сырой земле.
После он немного успокоился и стал на плавном английском умолять меня о жизненно важной встрече, один на один, в его резиденции, в том же Бруклине. Я, конечно, не возражал, мне до мурашек не терпелось узнать, чем моя невыразительная личность смогла привлечь внимание такого необычного и, бесспорно, достойного человека. Лишь объяснил, что должен закончить работу, а вечером смогу с ним встретиться. Рабби выглядел абсолютно счастливым и даже попытался снова поцеловать мне руку на прощание, так что мне пришлось спрятать свои измазанные ладони за спину, чтобы не искушать его — хоть я и крещеный и верующий, но ведь не Папа Римский. Правда, однажды на дежурстве в аэропорту Кеннеди видел, как кудрявый юноша в традиционной шапочке-кипе встречал... возможно, своего отца: молодой человек поцеловал руку прилетевшего старшего и подхватил чемодан. Но не наоборот же, попробуй тут не вспомни бабушку Лину.
А вечером я переступил порог его дома, и он учтиво предложил мне сначала разделить с ним скромную трапезу. Я взглянул на праздничный стол и понял, что не смогу ни крошки съесть и ни капли выпить, пока не узнаю причину, которая привела меня сюда, о чем и сказал с извинениями гостеприимному хозяину. Моя просьба была встречена с пониманием; мы прошли в его кабинет и уселись в черные кресла напротив друг друга.
— Возлюбленный сын мой, — начал рабби, — то, о чем ты сейчас услышишь, произошло очень давно, примерно три тысячи лет назад; огромные камни успели раскрошиться, как маца, и развеяться ветрами; полноводные реки высохли, словно молоко, пролитое из блюдечка глупым котенком; могущественные государства исчезли без следа вместе с вождями, подданными и рабами. Но печальную память твоего народа — ты скоро поймешь, почему я позволил себе так говорить, — время стереть не смогло...
В моей бедной голове эти срока просто не умещаются, они противоречат всему моему немудреному опыту. Сэре проще было бы принять такую новость, она каждый день с числами возится. А у нас в полиции все быстро исполнялось: «Джон, давай к пятнице закругляйся со своим делом, пока нас за жопу не взяли!» — «Йез, сэр, так точно»; «Ты что мне лепишь, клоун стэндапный, какое тяжелое детство? Ты рассказывай, как сумку у бабушки час назад дернул. Ну, колись по-доброму, гнида», и тдтп.
Кажется иногда, что, кроме подобных мелочей, в моей жизни ничего и не происходило. Уже шестой десяток разменял, а улица, на которой живу, — какая была, такая и осталась, может, два-три престарелых дома снесли, два-три таких же новых собрали из реечек и гипса; те же столбы деревянные по бокам, лишь к электрическим кабелям оптические добавили да яркие энергосберегающие лампочки вкрутили.
Одна разница — почти все соседи теперь за заборами попрятались: как же, прайвеси. И попробуй узнай, что они там мастерят: новый гаджет или бомбу. Прав был дядя Тони: человек — страшный зверюга, но я за это уже никакой ответственности не несу, вахту сдал.
На Манхэттене, конечно, другой мир, иные скорости, заедешь случайно раз в году — обязательно новый небоскреб торчит как средний палец Матери-Природе. К счастью, неотложных дел у меня там не имеется, с моим тощим бумажником там делать нечего.
Но Три Тыщи лет назад!
Что здесь было: болота-камыши в низинах да сосны-дубы на пригорках, идеально отмытый океаном песчаный берег, скорее всего, без изобличающих отпечатков человеческих конечностей, хотя не уверен, да еще целительный воздух?.. Одним словом, терра… забыл, как дальше… в общем, неизведанная земля.
А там — вечные ливанские кедры, большой народ с историей почти от сотворения мира, плодоносящие поля-огороды-сады-виноградники, тучные стада на выпасе, богатые города, дворцы белоснежные с надежными подвалами, полными золота, серебра и камней драгоценных...
И мудрейший, справедливейший, обожаемый всеми царь Соломон — это все мне достопочтенный рабби объяснил, каждое его слово запомнил.
И жила в царской резиденции безо всякого принуждения, а, наоборот, при всеобщем согласии и заботе очаровательная девочка-египтянка, фараонова дочь, которая по созревании сделалась законной царской женой. Ее истинное имя стерлось в веках. Сейчас это уже не важно, важно другое: то, о чем из посетивших сей мир ста миллиардов человек узнало в полноте, может быть, сто смертных. Но уж никак не более двухсот. Небеса распорядились, чтобы рабби Ицхак оказался крайним среди посвященных.
Та юная принцесса пребывала во дворце не одна, а с большой командой слуг, мамок и нянек, среди которых был даже один замечательный жрец, он же учитель, лекарь и духовный наставник будущей царской жены. Восхищение девочки Соломоном с самого первого взгляда было так велико, что она тут же решила тайно собирать всякие случайные свидетельства их свиданий и игр, тем более что времени у коллекционерки было достаточно: ее Повелитель не спешил и годами терпеливо выращивал воспитанницу, как диковинный сладчайший плод в собственном саду, прежде чем надкусить и оценить результаты своих и фараоновых трудов.
Кусочки аккуратно срезанных царских ногтей и мозолей, случайно упавшие с царского тела отдельные волосы, реснички, вытащенный придворным зубодером расколотый царский клык, капельки пота, слюны, крови и волшебного животворящего сока, извергнутого неутомимым царским жезлом, — всему нашлось место в тайной коллекции.
А доверенный жрец позаботился о том, чтобы все отобранное сохранилось в веках, точно так же как мумии хозяев земли египетской, — он хорошо изучил процесс на родине и постарался лучшим образом применить свои знания...
Секретная коллекция на три тысячи лет пережила свой источник, каждый Хранитель передавал ее следующему в целости и сохранности, добавлял, уходя, только два слова: «Поймешь когда».
Мои щеки горели от непонятного волнения, в мозгу профессионально возникали и тут же умирали недееспособные версии, настойчиво пульсировал главный вопрос: «При чем здесь я? Детская игра: ногти... волшебный сок... тысячелетия...»
Сейчас понимаю: это невиданный подвиг верности был. Что кроме восхищения заслуживает народ, родивший таких Хранителей?
«А может, правильней сказать не «верности», а «веры»? Ребята ведь верили наивно во второе пришествие царя Сола и новый рай на земле. Именно так — вот в чем дело. И чем такая вера хуже любой другой, прости меня, Господи? Это же просто добрая мечта. Но при чем тут я?» — думал я тогда.
Вот и рабби почти так же думал. А в десятом году третьего тысячелетия от рождения Сына Божия рабби понял: пора.
Он отнес коллекцию доверенным и проверенным американским экспертам, расколовшим на чудо-компьютерах эту самую человеческую ДНК так же изящно, как я расправлялся со всякой мелкой швалью в участке.
Он только спросил яйцеголовых: «С этим материалом можно работать?» — естественно, все делалось втайне от посторонних глаз и ушей.
Материал оказался в прекрасном состоянии, поэтому рабби Ицхак бен Шломо Шкловски попросил ученых людей найти человека с наиболее подходящим генетическим кодом — примерно как мы ищем преступников в своих базах данных; рабби даже не надеялся на успех, это была совершенно отчаянная мысль, пришедшая просто по наитию в его драгоценную голову.
Искали, естественно, под фонарем, но не среди миллионов евреев: слишком дорого и неопределенно долго.
А вот защитники честных граждан — полицейские офицеры — имели замечательно документированную базу генов личного состава, особенно в штате Нью-Йорк. С нее и начали...
Девяносто семь и три десятых процента совпадения с царской ДНК обнаружили университетские биологи из города Хэмбридж, USA. После этого поиски прекратили, не было смысла. С такой вероятностью устанавливают отцовство, а не прапрапра... Язык устанет повторять больше ста раз эту запредельно далекую степень родства. Короче, я как бы оказался Его сыном, а Он — моим отцом. Как бы.
А рабби сказал еще проще: «Ты — живой Сол, мой мальчик». И опять заплакал...
Вот так я и сделался, сам того не желая, единственным претендентом на трон, который давно уже истлел. А царственное слово сидельца и сегодня живо. Но я никогда бы его не услышал, если бы не учитель. Да и прочитав Соломоновы мудрости, уразумел их не вполне.
Я вернулся домой заполночь, включил свет в ванной комнате и пристально вгляделся в зеркальное отражение — рядовой фейс без особых примет: волосы и нос прямые, губы тонкие, даже чуть втянутые, что придает излишнюю суровость обладателю; почти тридцать лет это только помогало общаться с человеческими отбросами; глаза голубые, обычный колер, тем более для белого человека, а когда-то с Сэрой выпивали на Гавайях в компании одного туземного голубоглазого чувака, тоже Джона, кстати. Чего же во мне осталось за тридцать веков от моего библейского предка? Еврейская грусть по случаю моей непрестижной работы? Не много.
Вести из дальнего прошлого оглушили меня, как пропущенный на тренировке удар служебной дубинкой. Никогда не задумывался о людях, которые до меня жили. Вроде мотылька существовал, даже не пытался сравнить свое короткое дежурство на этом свете с судьбами тех ста миллиардов: где я и где они! Что тут говорить, знания не переполняли мою голову, как арестанты тюремную камеру, да и чувствам в моей душе тоже было просторно.
«Живой Сол»... Это как котенка назвать «живым тигром». Смеялся, он что ли? Но о чем же он тогда слезы лил?
Я даже не стал ссылаться на свое католичество, неудобно было: ну какой истинный христианин посещает Божий Храм раз-другой в год — и то по специальным случаям?! Я ведь плохо образованный человек был, проще сказать, некультурный, хотя, в отличие от большинства своих родственников, без напряжения держал нож в правой, а вилку — в левой, и то благодаря Сэриным усилиям. Большое достижение. Книга появлялась в моей руке гораздо реже, чем столовые приборы. Театр, музеи, серьезная музыка — побоку, работы невпроворот. Тем более Интернет пришел. Всё — на дому. У меня глаза горели вначале от появившихся возможностей... Быстро охладел: тьмы обдолбанных фриков пытаются себя выразить, оскорбительно поучают весь мир, а в одном слове три ошибки делают. Все эти «Фейсбуки», «Линктины» и прочая, вежливо выражаясь, социализация — не в коня корм, это для моих джуниоров и их мамы.
— Простите меня, рабби, объясните, пожалуйста, как такой невзрачный человек может возглавить такой особенный народ? Через крест? Похоже, другого пути нет. Но я не готов, у меня жена любимая, трое детей, мне их поднять надо, образование дать хорошее, ведь каждый из них умнее меня, не пивом же и картофельными чипсами торговать им на автозаправках двадцать четыре часа семь дней в неделю, не землю сырую рыть вроде их папы, — сказал я ему тогда. Интересно, меня на моих дежурствах покалечить или убить, как папу Джона, могли легко, но я об этом даже не задумывался, а вот сейчас понял, как жизнь люблю.
— Не беспокойся, мой мальчик, я никогда не подвигну тебя на небогоугодное дело, сейчас другие времена, ты нужен людям живой. Он Сам благословил твои гены, или, если тебе комфортнее, назови это Выбором Природы. Чтобы приветствовать тебя, народу будет достаточно знать этот выбор, который согреет трехтысячелетнюю мечту о Новом Рае на земле предков. И очень скоро тебя полюбят и поверят тебе уже за твою добрую душу и незаурядный ум. Это ни от кого не скроется. Ты просто не отшлифован, как сырой алмаз. Но профессиональный ювелир без труда представит бриллиантовый блеск обработанного камня. Вот только тысячи жен у тебя никогда не будет, — закончил он, и я впервые узнал, что он способен улыбаться.
Я попросил у него время, чтобы все обдумать. Он так растрогался, что готов был удовлетворить любое мое желание.
— Делай всё, что считаешь нужным, и помни: этот дом всегда открыт для тебя.
Следующие два месяца, точнее пятьдесят шесть дней и ночей, стали самыми трудными в моей жизни. Я по-прежнему копал каждый день, но одновременно прочел больше книг, чем за всю свою жизнь, спал час-два в сутки, по воскресеньям приходил в его дом, где он терпеливо отвечал на мои наивные вопросы.
Однажды он дал мне тоненькую книжечку — воспоминания чудом уцелевшей: как сотни людей, почти все — женщины, дети и старики, покорно шли навстречу неизбежному. Они раздевались перед глубоким рвом. Трупы падали вниз, на край рва ступали новые жертвы... Все они были евреями, за это их и уничтожали, по плану.
Я читал и хотел стоять на том краю вместе с ними.
В то утро я работал через силу, Мэт даже спросил меня вежливо:
— Шеф, вы в порядке?
— Олрайт, — ответил я, — немного перепил барбитуратов, сон наладить никак не могу.
А потом отошел в сторонку и набрал его, сказал, что принял решение, и попросил о встрече вечером у него дома. Наши голоса в мобильниках дрожали, словно мы находились на разных полюсах в одних трусах.
Он открыл мне дверь, и меня поразила его смертельная бледность, я даже подумал вначале, что это он реагирует на мой собственный вид, и еще больше разволновался. Не дав старику опомниться, я схватил его сухую ладонь своими клешнями, поцеловал — точно как тот мальчик в JFK — и прохрипел:
— Рабби, я хочу помочь моему народу, наставьте меня, подскажите, Христа ради, — раввину! — я действительно был не в себе.
А он, с мокрыми глазами:
— Прости меня, возлюбленный сын мой, — и показал два имейла, пришедших с разницей в час после моего звонка.
Оказывается, он для чистоты эксперимента и спокойствия души заказал еще несколько серий ДНК тестов в цифровых базах Европы и Латинской Америки.
Первый результат: 97,9 % у пожарного из финского города Турку и 97,1 % — у почтальона откуда-то из аргентинской пампы. По всему миру Его детей раскидало за три тысячелетия.
А если наследник не один — их неисчислимая туча, это даже я понимаю, нужны лишь время и желание, чтобы всех найти.
Только для чего? Чтобы, как в Древней Греции, расставить этих сомнительных богов-полубогов-героев по старшинству согласно полученным из холодной машины цифрам? И двинуть назад, в язычество? Снова поклоняться огню и приносить в жертву людей и животных — как в начале пути?
У народа должен быть только один лидер, и скромный землекоп Джон Росси — явно не лучшая кандидатура на эту роль.
Честно говоря, теперь я вовсе не уверен, что легенде Соломонова народа суждено осуществиться.
Бедный рабби.
Я протянул руку к тумбочке около кровати, ладонь ощутила серебряный холод его подарка — луковицы старых часов. Они перешли к нему от отца, а тому — от его отца. Рабби сказал, что это самая дорогая вещь в его жизни после коллекции, сказал, что он, бездетный, считает меня своим сыном и просит меня принять брегет. Ну как я мог возражать? Теперь это единственное свидетельство, что случившееся — не сон, а железный вещдок. Механизм очень сложный и точный, я завожу его на ночь, и каждое утро он приветствует меня хрустальным тонким звоном, приглашая к труду мое тело и мою душу. Это не я придумал, затейливые письмена вырезаны на обороте крышки. Рабби перевел их мне и растолковал.
Все время думаю: знай я наперед, что у меня такие уникальные, такие совершенные гены, неужели позволил бы себе так беспечно потратить эту единственную, эту неповторимую, не попытался бы стать хоть на сотую долю процента достойным Его?
А вокруг — миллионы таких, как я, простых, и у каждого в генокоде — кто-то выдающийся. Софокл? Геродот? Аристотель? Архимед? Йез, сэр, это почти что несомненно — за тысячи-то лет! Кто-нибудь думал об этом? Рабби объяснял: все мы — родственники, почти от Адама и Евы, из африканских прапределов, это уже точно установлено. Чего же тогда отгораживаемся стенами-заборами, вместо того чтобы дружить по-семейному?
Да бог с ними всеми, я — Я Сам — может, сумею, успею еще что-нибудь хорошего сделать! Может, еще не поздно? Или вся история одного моего жезла коснулась?
В окне лениво закрутилось что-то бесформенное, темно-серое, рваное, туманное. Моя очередная бессонная ночь тихо умирала, не дав ни ответа, ни проблеска надежды. Можно было подниматься и снова начинать свой постоянный твист вокруг куска хлеба, «как прошлым летом»
Однако встать не получалось: свинцом налились руки, ноги и даже только что опустившиеся веки...
Я чувствовал, как стены нашего маленького домика медленно раздвигаются, слышал, как легкие квадратики асфальтовой дранки летят с крыши во все стороны, будто в рапидной киносъемке очередного опустошительного урагана в Оклахоме.
А потом гигантская, высотой с Эмпайр-Стейт-Билдинг, серая волна мягко подхватила меня, мгновенно донесла к океанскому побережью и бережно поставила к рулевому колесу парусной яхты необыкновенной красоты и изящества, уходящей навстречу выныривающему из воды огромному солнцу, — как в свое время спасательная посудина старины Ноя.
Не отрываясь от штурвала, я успел оглядеться и заметить кучу знакомых лиц: грустно сосредоточенного рабби Ицхака бен Шломо Шкловски на носу в неизменном черном одеянии; семь его верных апостолов — полукругом от учителя; живописно разбросанное по палубе большое семейство Росси — улыбающихся маму с папой, оживленно беседующих с дядей Тони и его женой, тетей Софией, всех остальных моих деток, теток, сестер, кузин и кузенов; увидел бабушку Лину с дедом Джованни, которого не застал; я приветственно помахал им рукой; рядом мой партнер Мэтти что-то объяснял двум голубоглазым собеседникам, я с ходу понял: новые соседи по трону — «старший», дюжий финн Юкка Пекконен, и «младший», молочно-шоколадный аргентинец Хуан Бортасар, скоро моим братьям счет на тысячи пойдет — лиха беда начало.
Кто-то нежно прислонился к моей спине, обнял за плечи, коснулся шеи горячими губами... знакомый аромат тотчас вызвал нестерпимое желание. Моя любимая Сэра. Неужели голая? Нет, в полной экипировке. Порядок на корабле.
Расслабьтесь, ребята, доверьтесь офицеру-профессионалу, я вас всех спасу! Никто не сможет угрожать вам, оскорбить вас, плюнуть в лицо — отныне и во веки веков. Я научу вас смотреть на жизнь не из-за добровольных оград, а необычайно широко — как это умел делать три тысячи лет назад один легендарный чел, передавший мне сквозь время свой исключительный генетический код. Я буду учиться вместе с вами, нам откроются высоты мудрости и глубины веры, и тайны любви, и хитрости свободы, и еще целый вагон полезнейших прекрасных вещей, о которых пока не имею даже малейшего представления...
— Джованни, детка, тебе нравится? Там, на носу? — спросила Лина.
Я не сомневался в смысле ее вопроса и сразу ответил:
— Шур, грэнни. Очень.
— Матерь Божья, — сказала она, — еще бы! Это же евреи. Как мы с твоим грэнддэдом.
— Натуральменто, бабулечка, — сказал я, — каждый непохожий, каждый, кого обижают, еврей. Мы все евреи на нашей Земле — одновременно и по очереди.
— А еще мы дети Соломоновы, через одного, — уточнила моя умная жена, — потрясающую догадку теперь подтвердили строго математически, в нашей Брукквинской Средней Школе имени Иоанна Павла Второго доказательство этой теоремы даже троечникам известно! — И закончила под дружные аплодисменты: — Шона Пенна — в Генеральные секретари ООН!
Мои сильные руки уверенно вели наш ковчег неопределенным курсом, характерно изогнутый иудейский нос судна время от времени проваливался в низины набегающих волн и возвращался обратно с облачком мелких брызг, разбивающихся о палубу с мелодичным высоким звуком. Мою красную рабочую шею остужал свежий ветерок из Канады, мое лицо согревало восходящее светило, и я знал наверняка: у какой горы ни пришвартуюсь — нигде не будет ни одного забора, а только простор, простор и этот волшебный хрустальный звон, звонн, звоннн...
Уже встаю.
