ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Сергей Попов

* * *

Осень пошла и поехала.

Девочки вышли в тираж.

Вспомнилось «Около эколо»,

давешний лидер продаж.

Лавки Тверского безумия,

«Пушкинской» бред и разброд,

где, как огонь из Везувия,

лез из подземки народ.

И до «Макдоналдса» кубарем,

с горки по Бронной в разгон

к тем коридорам прокуренным,

что холодны испокон.

Кресел продавленных кожица,

импортных банок бычки…

Странное время итожится

и набирает очки.

Чтоб соквартирники бравые

Герцена были добры

петь и браниться оравою

вплоть до ненастной поры.

И огребая на честности,

и отвечая за страх,

строфами тешить окрестности

где-то на задних дворах.

И на портвейной гадаючи

гуще вчерашнего дня,

не удивляться, что та еще

в ней первачу западня —

за полночь рваться названивать

девочкам в лютую мгу,

чтоб уточнили название

книжки, где гонят пургу.

Автора, город, издательство —

хоть ни душе, ни уму…

Так ли важны обстоятельства

переселенья во тьму?

Стерпится, слюбится, скажется

сказ про любовь да беду.

Трубки бессонная скважина

все выдает ерунду.

Длинные, длинные, длинные —

и канитель недолга…

За повреждением линии —

сразу сплошные снега.

* * *

Он пробовал прозой. Но проза вредна —

для певчего сердца обуза одна.

И в рифму старался, как в оные дни.

А все перепевы случались одни.

В разборки залез, опускаясь на дно.

Попутал же бес — окаянство одно.

Окстился, остыл, распластался на дне —

теченье оплечь для него не в цене.

Лишь ангелов сквозь пресноводную грязь

он кличет, своей немоты не стыдясь.

* * *

Битым завален пустырь стеклом,

и пламенеет в осколках смерть.

Будто бы все, что пошло на слом,

вздумало в мир из огня смотреть.

Ярого солнца слепой кураж.

Позднеосенняя соль земли

бойких находок, шальных пропаж

и обещаний любви вдали.

Острая осыпь, обломки, рвы…

Было ли что-то когда-то здесь —

окна бессонниц, разлет листвы,

жизни в распыл колгота и спесь?

Пламени осени кровь и плоть

ярче назначенного гореть.

Пепел не стоит ловить в щепоть,

чтоб в одночасье не постареть.

Там, где земля непроглядна меж

сколов бутылочных на юру,

и дожидается тот рубеж

не доигравших свою игру.

В пекле предзимья мертва трава —

только стекла раскаленный лед…

Время качает свои права

без разумения, что умрет.

* * *

Белая клетка, черная. Ход конем.

И шепоток. И присвист. И нервный тик.

Яро кровавится парковый окоем,

квасит кафешка, мечет понты бутик.

Жертва, размен, атака на короля.

Оторопь зрителей с воблою и пивком.

Ведь под угрозой собственные поля…

Что ж он творит и мочится кипятком?

Жидкая братия выживших и седых,

сладко клюющих на проходную страсть…

Что за ветра бодали родных под дых,

но не сподвигли замертво жертвой пасть?

Кто невзначай по осени учредил

ради потехи божьей, за просто так

этот открытый клуб отставных чудил,

счета ходов и пустых ломовых атак?

«Мерс»-рысачок в лошадином расцвете сил

ждет под парами фраера вдалеке…

Кум королю! И неси его, конь, неси

в раннюю ночь отвязную налегке.

Прочь от скамеек, где не умеют без

присных соплей в промоинах болтовни,

пенсионерских шахмат на интерес,

что пожирают всуе часы и дни.

И с темнотой наваливается цейтнот,

гаснет кабак и гибельно на ветру…

Но разве дело петь, будто свет не тот,

если не светит сделать свою игру?

* * *

Прими на грудь, возьми на абордаж

забытую посудину безумья…

Дежурный — до одиннадцати наш,

и наготове корка да глазунья.

И говорит не «штормы», а «шторма»

кассетник на предсмертных оборотах.

Когда зима, легко сойти с ума,

в заснеженных не мешкая воротах.

Покуда круговая беготня

ветров и хлопьев не осточертела,

слепая ночь куда светлее дня

на календарных волнах беспредела.

И вся печаль — собраться и успеть,

покуда корабли не затонули…

Пурге — гудеть, гонцу — спешить и петь,

мелодию угадывая в гуле.