Александр Комаров

* * *

Сперва вдали, потом — на ближних

аллеях парка, меж берез,

мелькает одинокий лыжник,

и видно, что бежит всерьез.

Не новичок неловко-жалкий,

а ладно скроен, крепко сшит.

О, как в руках мелькают палки!

Как снег под лыжами визжит!

И предположим для примеру,

допустим хоть на миг, что он —

закончивший свою карьеру

непобежденный чемпион.

Теперь пред ним стезя другая.

Теперь важнее для него,

ни от кого не убегая,

не настигая никого,

открыть внезапно, что на свете

существовали искони

вот этот снег, деревья эти

и одинокий свист лыжни.

* * *

Не до красы. Ее запасы

истощены. Закрыт лимит.

Деревьев черные каркасы

имеют огорченный вид.

И с каждым днем

                                   дома мрачнее,

хоть выкрашены в желтый цвет.

От измороси сатанея,

от жизни ожидаешь бед.

В Манилу бы махнуть не хило,

в Бразилию, в низовья Нила, —

в обетованные места...

А здесь — и солнце изменило

cебе — не греет ни черта!

Все отказало! Не рифмую;

на сердце и на небе муть...

Ай, как-нибудь перезимую.

Перекантуюсь как-нибудь.

* * *

Все ж таки все относительно в мире:

Мойка у Невского кажется шире,

дама тем выше, чем платье длинней,

грозный начальник — всех прочих умней…

Вот потому-то все, что вы плетете

о реализме, — расскажете тете

вашей. А жизнь такова, господа:

в ней с реализмом — просто беда.

Мир переменчив, ершист, неприлизан….

Что вы, ребята! Какой реализм?!

* * *

Как часто сам себя ругаю,

собой доволен не вполне, —

что медленно я запрягаю,

а еду — медленней вдвойне.

Но, если поразмыслить строго,

стереотипам вопреки,

у каждого — своя дорога.

Так с кем скакать вперегонки?

Как я ни догоняй удачу,

как ни настегивай коня, —

те так и так меня обскачут,

а те — отстанут от меня.

И я на них взираю кротко.

А за собою признаю:

свой путь, свой темп, свою походку   

и, наконец, судьбу свою.

* * *

Я не сидел в тюрьме, не маялся по ссылкам,

я конвоира ствол не ощущал затылком,

не прятался под грим, не крался, словно тать,

но знаю, что нам ввек свободы не видать.

И долго буду тем любезен я народу,

что в жизни никогда не восславлял свободу:

по-видимому, Бог мне дарованье дал —

не говорить о том, чего я не видал.

* * *

Покуда теплая, живая

душа не зрит загробной тьмы, —

за временем не поспевая

всё молодечествуем мы.

И вот, отнюдь не чашкой чая

сорокалетье завершив,

живём себе, не замечая,

что этот сед, а тот — плешив.

Но ах!  — не в седине и плеши

проблема. Чёрта ль в красоте?!

Мы думаем, что мы всё те же...

Нет!  — мы уверены, что — те!

Какие — те? А те, которым

еще не трудно ни хрена

ночь скоротать за разговором

и за бутылкою вина.

Гремит пустая батарея.

Висят табачные дымы.

И если кто-то и стареет,

так это жены, а не мы....

Но дым рассеется когда-то,

растает хмель, осядет пыль,

наступит срок, настанет дата,

и жизнь предстанет

                                       непредвзято —

пуста, как винная бутыль.

* * *

Достаточен пустяк: намек ли, оговорка,

случайный звук ли, блик, движение… И вдруг —

забрезжило в щели, приотворилась створка,

и сразу хлынул свет, и разомкнулся круг.

И долгое собой и миром недовольство,

что длиться бы могло неодолимый срок, —

рассеялось… Вот вам влияние и свойство

пришедших в голову двух-трех удачных строк.