ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Александр Фролов

1939-й. Сарапул

                                         Памяти отца

Вот мастерство художественного свиста:

Он «тискал рóманы» блатным в тюряге

и впаривал им «Графа Монте-Кристо»;

по памяти травил — не по бумаге.

«Что, слушали?» — я спрашивал. — «Еще бы!

Но граф не вечен, и вполне уместно

Гюго вписался: Жан Вальжан, трущобы…

Им это тоже было интересно.

Ведь скучно, Саня. А они как дети —

с утра уже: „Студент, ну как там наши?..“

Я, в общем, был у них в авторитете

и шконку занимал не у параши.

Подкармливали… Я ж без оформленья:

без пайки то есть. То есть на отказе…

Я за собой одно лишь преступленье

и числю до сих пор: моих фантазий

хватило бы еще на месяц где-то,

такого я нагнал в словесном блуде!..

Но думаю, простит меня за это

Дюма, да и Гюго ворчать не будет».

* * *

Вот что видится издалека:

око — в око и к руке — рука

через реку, море, через залив-пролив…

Дальше — миф.

Кудри Геро или пена у скал?

Темнота и смертельный вал,

и плывущий, задыхаясь в крутых волнах…

Дальше — страх.

Всё имеет свое начало, свой конец.

У любви нет конца. Плыви, пловец,

даже если стихию не одолеть…

Дальше — смерть.

Кто боится, тому любой поток

глубок, любой ручеек…

Но рискнувшему на роковой заплыв

дальше — миф.

Вспоминая коммуналку

На кухне, в царстве тараканьем,

так славно поболтать о Возрожденье Раннем.

Пока за стенкою о нас с тобой судачат,

пока на сковородке сырники трещат —

давай поговорим о доблестном Карпаччо,

о пастухах в тиарах и плащах;

о рыцаре в хитиновой броне

и о его стране,

дрожащей, как мираж, в пустыне, —

какой-то там вполне

условной Палестине…

О ящерке на кованой плюсне…

О Деве… О путях, ведущих в храм…

О мальчике, привыкшем к чудесам,

о чудесах…

О мизерной зарплате…

О молоке, свернувшемся некстати…

О полуночных шорохах, царапках,

о цепких тараканьих лапках…

О том, что это все приснилось нам.

Актеры

Белый тюль, черный бархат и серая вата…

И герой в одночасье кончает с собою

и под сцену летит навсегда, без возврата.

Не твое ль, Персефона, там царство ночное?

Мед густеет, воск тает. И плачут актрисы:

он упал, он пропал, он скончался… И что же? —

Вот выходит живой из-за левой кулисы…

Это — сцена!..

                            Ну, то есть как будто похоже

на тягучую жизнь без ремарок, кавычек,

где надеждой живем и подобиям верим…

Есть скрипучая правда ключей и отмычек,

отпирающих темные ржавые двери.

Там подъем или спуск? Или сразу — лужайка?

Папа Карло, куда их всё тянет и тянет?

По проходам снует разноликая стайка,

бубенцами звенит, и галдит, и шаманит.

Сколько раз понарошку они умирают!

Но воскреснув опять на подмостках забытых,

и смеются, и бегают дерзко по краю,

и рыдают навзрыд в ярком свете софитов.

Ковид-19

Александру Мелихову

Будильник отстает за сутки минут на пять.

Я отстаю от жизни лет на пять.

Время упущено. Не стоит его искать.

Мир отстает от разума веков на пять.

Мы отстаем от мира недель на пять.

В чумном бараке время течет вспять.

Измеряющий время в парсеках, зачем опять

оставляешь нас тысячелетий на пять?

Чудишь, понимая: нам тебя не догнать.

Послеоперационное

Я изучил науку прозябанья

среди калек в больнице городской —

неверное томительное знанье,

приправленное ледяной тоской.

Ночные хрипы и дневные стоны —

музы`ка госпитальной маяты,

каденции ее и обертоны…

И не понять уже: зачем здесь ты

лежишь — распластан и располосован?

Ты просто тень среди других теней…

И только просвист времени пустого

в пространстве сероватых простыней.

Не знаю, воздается ли по вере —

тщедушной, жалкой, не пойми какой…

Когда бы жизнь я только болью мерил,

и смерть бы не страшила немотой.