ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

ВАЛЕРИЙ ПОПОВ

Любовь эпохи КОВИДа

Хроники

 

Идиллия

Я повернулся и увидел, что пришла весна. Солнце, всю зиму здесь отсутствующее, наконец-то «свесило ногу» в наш двор-колодец и дотянулось с крыши до окон второго этажа. Правда, оно коснулось лишь окон напротив, я к этому привык — но и отраженный свет радует, моя квартира озарена, впервые в этом году. Или впервые заметил? И поскольку времени у меня теперь больше, я наблюдал солнце довольно долго и ощутил вращение земли. Граница солнца и тени на доме напротив, на уровне второго этажа, — ступенчата. Ведь это же — впервые, наверное, я это сказал себе — не что иное, как тень моего дома, а выступы — это трубы. Ведь когда-то дом топился дровами! Удивлен? И буквально на глазах эти черные «зубы», тени труб, двигаются по желтому фасаду напротив и затемняют чье-то окно, а другое открывают солнцу, и оно сияет. И у меня, в отраженном солнцем, все время меняется освещение. Вот отраженный луч озарил мой любимый цветок на тумбочке, и я увидел бутоны! Ура! Я пошел в соседнюю комнату, чтобы это чудо увидела и жена, но, когда мы пришли в кабинет… цветок погас! И озарена была уже книжная полка — сияло другое окно напротив. Меня даже качнуло. Как быстро, оказывается, крутится земля и все меняется. И я впервые за долгое время вдруг ощутил: я не в Сети, я живу на земле, и она медленно двигается.

И завтрак прелестен, нетороплив.

— Я тебе объясняю, Нона. Вот в этом бокале, в центре стола, должны находиться два вида чайных ложечек: швырялы и крутилы. Вот эти, с эмалевыми ручками, и витыми длинными ножками, и золочеными совочками на конце, — швырялы. Ими — только ими — зачерпываем сахарный песок и затем ссыпаем его в кипяток с огромной высоты, так чтобы совок ни в коем случае не замочился. Иначе в сахарнице будут комки. Ты поняла, Нона?!

— Да!..

Она неуверенно кивнула. Но времени у нас сейчас, во время вынужденной самоизоляции, достаточно, чтобы не спешить. Никогда еще у нас его не было столько — для неспешных бесед, с видом на наш прелестный, я бы сказал, итальянский дворик.

— А вот эти короткие ложечки, — неторопливо продолжил я, — позолоченные, с чернью, — крутилы. Ими крутим, когда песок уже оказался в чае. Ими сахар мы не берем, потому что они мокрые. А благодаря чему песок оказался в воде?

Долгая пауза.

— Ну думай, Нона!

— Благодаря швырялу?

— Молодец!

Я в блаженстве, откидываюсь в кресле. Я и сам доволен своим открытием: швырялы и крутилы. Или правильнее будет сказать «крутила»? Надо бы не спеша это обдумать. А пока можно приступать и к практике. Чудесный день! Таких, мне кажется, не было никогда раньше.

 

 

Вторжение

Звонок! Только я более-менее сбалансировал мои отношения с КОВИДом (я здесь — он на улице), так именно с улицы раздается звонок. Его мы не слышали уже много дней, поэтому вздрогнули. Кого бог принес? Неторопливо открыл. Девица. О красоте трудно судить: скрыта маской. Где они только их берут? В аптеке нема. И что еще в ней привлекательного, акромя маски? Явно перегруженный аксессуарами верх, огромный накрученный шарф — при этом весьма короткие брючки и носочки, а между ними голые лодыжки.

— Здравствуйте. Я Арина. Волонтер. Психологическая поддержка. У вас все в порядке?

— А еду вы не носите?

— Мы? — Она смутилась — Нет. Только опрашиваем.

— Жаль. Сказать вам пока нечего. Нового в нашей жизни ничего нет… кроме ваших прелестных лодыжек! — не удержавшись, съязвил я.

Они изогнулась и стала смущенно одергивать брючки. Прекрасно ведь знает, что они специально скроены так, что лодыжки наружу.

— Не волнуйтесь! — сказал ей я. — А за новостями заходите еще.

— Хорошего вам дня! — пролепетала она и сбежала по лестнице.

Ну просто прелесть — черт ее принес!

— Веча! К нам кто-то пришел? — донесся радостный голос Ноны — Зови! У нас же печенье есть!

Печенье лучше поберечь, поскольку материальной помощи, похоже, не предвидится. Ну что ж. Продолжим столь бестактно прерванное чаепитие. На ту же самую кухню вернулся — но все уже выглядело как-то не так. Земля повернулась к Солнцу каким-то не тем боком.

— Сколько, Нона, можно тебе говорить: острый зубчатый ножик и чайные ложки должны торчать вот из этого бокала в центре стола! Теперь ты брякаешь уже полчаса, чтобы отыскать их в общем хламе среди ножей и вилок! Зачем? А подумать секунду было нельзя — и поставить их после мытья на место? Секунда! А теперь мы должны тратить на это полдня! Да что там — весь день полетел!

Я весь трясся. И вместе с тем работал еще какой-то участок мозга и все контролировал. За более чем полувековое сосуществование с Ноной я многое усвоил. И в частности, по тому, как я ору на Нону с утра, я четко определяю свое состояние: сегодня я почему-то ору на 38,5. Градусника не надо. Неужто заболеваю? Все-таки занесли эти бродяги, которых мобилизовали якобы нам помогать! А Нона лишь помогает проявиться болезни. И делает это виртуозно. Эта хрупкая женщина своей тонкой корявой ручкой за секунду может сотворить катастрофу — например, выключив газ, вдруг зачем-то поставить его на максимум и, не поджигая, уйти!

— У тебя даже приготовление каши превращается в катастрофу! — Я все же заговорил, хоть сначала и не хотел. — Стол, пол, жерло раковины засыпаны крупой. Причем жерло — уже сваренной кашей, и вода не уходит! Кранты!

Перевел дыханье, сглотнул.

— Ты понимаешь, мы остались с тобой, в наши годы, одни. Совершенно одни. И никто нам не будет уже помогать! Понимаешь?

Кивнула. Но как-то неуверенно. Словно есть и другие версии.

— И выживем мы, только если делать все четко. А ты что вытворяешь, а? Невозможно это! Понимаешь? Невыносимо!

Ору, пожалуй, уже на все 39! Что же делать? Вызывать помощь? Но тут уже только что была одна помощница — после нее как раз и начался взлет температуры.

Потрогал лоб. Жар! Надо в первую очередь изолировать Нону. Она, похоже, пока здорова и спокойна. Все эти ее покаянные вздохи и опускание глаз — всего лишь притворство: внутренне она абсолютно безмятежна. Поэтому неприятностей у нее нет. Тысячу раз говорил себе: «Бери пример с нее, никогда не огорчайся!» Но тут есть нюанс: наступит полная разруха нашей жизни, и дом наш превратится в бомжовый сквот!.. По отчаянию, которого не было уже давно, понял — уже под 40!

— Так убирать печенье? — обиженно, но слегка, проговорила она. Такой ерундой, как мои вопли, ее не пронять. Можно сказать, она главная опора нашей семьи. — К нам уже больше сегодня никто не придет?

Даже заморгала ресничками. Приближение слез? Вот, оказывается, отчего она расстраивается: ей хочется веселой компании. Пира во время чумы. Но пиры наши кончились уже давно, задолго до пандемии, но ей все кажется: вот-вот и опять. И я ее понимаю: здоровая точка зрения. Поэтому и надо ее срочно спасать. Если еще и у Ноны изменится характер — тогда конец!

Как бы случайным движением погладил свой лоб. Кипящий котел. Пот катится, щекочет. Она, разумеется, этого не видит.

Расставание

— Возьми это печенье с собой, — спокойно и как бы вскользь предло­жил я.

— А куда, Веч?

Тут она натурально вздрогнула.

— К Вадиму, в Петергоф!

Бывший наш родственник по дочери. Точнее, ее бойфренд, который как раз на ней не женился, в отличие от двух других. Но — прописался. Естественно, Нона к нему относится напряженно. Но теперь он единственный, на кого можно более-менее положиться. Если вдруг меня заберут куда-то, она пропадет. Ну, расстанемся на неделю. На две. А если это КОВИД? Навсе­гда? Но не будем об этом.

— А ты, Веч?

Когда-то мне нравилось, что она меня так зовет. Только она. Теперь — порой раздражает.

— У меня много тут дел, и я не смогу за тобой присматривать! Так что езжай.

— Ой, Веч! А можно я здесь останусь? Я буду хорошо себя вести!

— Нет.

Один раз я оставил ее… потом сожалел. Воевода цирроз!

— Собирайся.

Сидел в кабинете. На самом деле — просто время тянул. Тяжело расставаться. Слушал грохот, доносящийся сюда. Что она, мебель там, что ли, грузит? Пошел.

— Ну что ты тут нашвыряла? Совсем выжила из ума?

Только грубость помогает мне справиться с волнением.

— А что надо, Веч?

— Ну… вот эту сумку возьми. Обычно ты ездишь с ней.

Кивнула. Хотя вряд ли помнила.

— Домашние тапочки. Варежки лучше в сумку. Холодно может быть. Сапоги эти, старые, одень. На природу едешь! Вот ключ, от Петергофа. Понимаешь, сейчас время такое!

— Какое, Веч?

— Эпидемия. Сейчас надо действовать четко и безошибочно. А ты… Ну ладно. Сейчас чуть оступишься — и все! Лететь будешь долго. Так что будь аккуратна. Особенно когда переходишь.

Она все кивала, вздыхала.

— Ну… хоп?

Я довел ее до маршрутки. Помахал! Заодно и потрогал лоб. Температура, вроде, немного спала.

Постоял в нашем дворе. Вот тут, как раз в это время, мы и стояли с ней, передвигаясь вдоль стены вместе с солнцем. Смеялись: пляж! Но сейчас главное — бдительность. И еще раз бдительность!.. Убедил.

Ушел с солнца. Пересекал тень. В тени холодно, бр-р-р!

Малый Ренессанс

Пришел, сел. Что бы такое написать, ренессансное? Колонку ждут. На обратном пути остановился возле могучего, из серого камня палаццо, на углу Малой Морской и Невского. Герб Медичи: три шара на щите. Копия здания эпохи Ренессанса. Да-а. Мощно! О нас совсем другие здания будут напоминать.

Италия в XIV веке ответила на чуму Ренессансом и «Декамероном» — а чем ответим мы? Надо бы что-то ренессансное. Но и политкорректное — как
бы не вляпаться. Ситуация напряженная, сейчас нельзя абы что… Первой увядает свобода, в такие дни: не кажется такой уж необходимой в сложный момент. Она — первое, чем можно пожертвовать ради покоя и благополучия и как бы не чувствовать потери: «А чё? Все путем!» Теперь так. Хорошо, что я успел выскочить до этой заразы, мир посмотреть. Во! Пашем!

 

Венеция зимой

Вариант не лучший — оказаться в Венеции в январе. Нас привезли в автобусе на пристань, мы втиснулись вместе с другими пассажирами в речной трамвайчик с красивым итальянским названием вапоретто и поплыли. Долго шла какая-то промзона: ржавые доки, стены заводов — такого мы насмотрелись и у нас.

О! Вот наконец и дворцы. Но восторга не было. Конечно, Венеция всегда Венеция. Но и январь всегда январь. Низкие тучи, порывистый ветер, выбиваю­щий слезы. И тревога. Больше всего тревожила судьба моего чемодана — их укатили куда-то вдаль и где-то там, видимо, погрузили на что-то. Свое «счастье» я уже знал: если хоть один чемодан затеряется, то это будет именно мой. Вслух, конечно, я этого не говорил. Разместившись в отеле (комнатки-гробики), все спустились к завтраку. Разговаривают.

— Представляете, мой чемодан только что принесли — не успел даже побриться!

— А в моем вообще водку разбили — чувствуешь, пахнет все?

А моего так вообще не привезли! Вышел в зимних ботах и свитере. Но молчу!

Потом была экскурсия — шли тесной толпой по узкой тропинке вдоль каналов, шириной и красотой значительно уступающих Обводному. Окончательно потемнело, и пошел мокрый снег. Наш гид, видимо, из эмигрантов, язвительно прокомментировал:

— Специально для вас!

И мы снова оказались в нашем отельчике. Да, россиянину никуда не деться от своей тяжелой судьбы! Открыл номер… а чемодана все нет! Надо спускаться к ужину — а во что переодеться? И жаловаться нельзя. Как говорят умные люди, «Ты украл чемодан или у тебя украли чемодан — позор один!».

Спускаться и не хочется. Публика отборная. Первое дело, конечно, «вождь». Сопровождающий! Главная его цель — «подлавливать», проколы каждого обсуждать, причем публично! Какой-то товарищеский суд на выезде.

Да и другие не лучше. Номер два — жлоб. Надо же, в Венецию водку волок! Дальше двое тряпичников — он и она. И вот теперь в их оконце, как раз против моего, они оживленно жестикулировали, потом вдруг погас свет… Не подумайте чего плохого — тут же появился огонек спички. «А, — понял я, — поджигают ниточку, проверяют, чистая ли куплена шерсть».

К ужину спустились озлобленные, друг на друга не глядя — видимо, вообще оказалась не шерсть! А я спустился так и вовсе злой и с ходу сообщил «вождю»:

— Чемодан украли!

— Вечно с вами что-то происходит! — сказал руководитель. Откуда, интересно, он это знал?

Вместе со жлобом мы поднялись в лифте. Молча. Рот на замке. Но у своей двери он сделал чуть заметное движение — зайдем?.. К счастью, не вся его водка разбилась.

— Вот, не в чем и выйти пройтись! — жаловался я.

— Да чего тут смотреть? Сточная канава! — успокаивал меня он.

Послышался стук. Спрятали стеклотару. Вошел тряпичник. С испугом глянул на меня.

— Свой, — сухо обронил хозяин.

Спасибо на добром слове! Снова сверкнули стаканы.

— Задолбала меня! Подай ей чистую шерсть!

— Да откуда тут шерсть?!

Душевный разговор! К себе в номер я как на крыльях летел. Отличные ребята! Оказывается, и в январе можно жить! Ничего, перезимуем.

Сон был счастливый. Правда, сквозь него я слышал скрип дверей, голоса… Воры? За чемоданом? А его и нет! Засмеялся во сне. Потом открыл глаза — чемодан стоит! Помылся, переоделся, сбежал вниз. Стоял веселый гвалт. Это наши тут? Да! Какие веселые, раскованные, элегантные люди! За окном сияла Венеция.

Ну, все. Чайку. И снова к станку! Малый Ренессанс! Наш! Рука потянулась к книжной полке… Вот он, «Декамерон». Прильнем к первоисточнику. Раскрыл эту гениальную, почти уже разваливающуюся в моих руках книгу. Но какие гравюры! Как разрисованы заглавные буквы. Люди ценили красоту! Начал читать…

«…со времени благотворного вочеловечения Сына Божьего минуло 1348 лет, когда славную Флоренцию, прекраснейший изо всех итальянских городов, постигла смертоносная чума…», «…город был очищен от нечистот людьми, нарочно для того назначенными, было запрещено ввозить больных, издано множество наставлений о сохранении здоровья».

Прямо как у нас!

«Приблизительно к началу весны означенного года…»

Замечу — год тоже был високосный! И у нас тоже — весна.

«…болезнь начала проявлять свое плачевное действие страшным и чудным образом. …не открыло ее причин, а поэтому не находило подобающих средств, — только некоторые выздоравливали и почти все умирали… во вторник утром в досточтимом храме Санта Мария Новелла семь молодых дам, одетых, как было прилично по времени, в печальные одежды, простояв божественную службу, сошлись вместе». Звали их Пампинеей, Фьямметтой, Филоменой, Эмилией, Лауреттой, Неифилой, Элизой.

И Пампинея предложила им уехать подальше от чумы, в загородное палаццо, где бы они «не переходя ни одним поступком за черту благоразумия, предались там развлечениям, утехам и веселью, какие можем себе доставить».

«Ну прям как „Дом‑2“!» — скажете вы. И ошибетесь. Это «Дом‑2» как «Декамерон». Только хуже. Продолжим чтение:

«…в церковь вошли трое молодых людей… в которых ни бедствия времени, ни утраты друзей и родных, ни боязнь за самих себя, не только не погасили, но и не охладили любовного пламени». Звали их Памфило, Филострато, Дионео; «…все они были веселые и образованные люди…»

И вместе с досточтимыми дамами они отправляются в загородное палаццо, которое находилось «на небольшом пригорке, со всех сторон несколько удаленном от дорог, полном различных кустарников и растений в зелени, приятных для глаз. На вершине возвышался палаццо с прекрасным, обширным двором внутри, с открытыми галереями, залами и покоями… Кругом были полянки и прелестные сады, колодцы свежей воды и погреба, полные дорогих вин…». Пампинея была избрана королевой первого дня. Потом Дионео взял лютню, Фьямметта — виолу, и оба стали играть прелестный танец. Потом Пампинея, пользуясь своей властью, предложила: «Если бы вы захотели последовать моему мнению, мы провели бы жаркую часть дня… в рассказах…»

И понеслось! Я сразу же устремился к четвертой, волнующей меня с юных лет новелле, которую рассказал Дионео. Молодой монах, прогуливаясь в чудных окрестностях монастыря, увидел очень красивую девушку и тайно провел ее в свою келью. Но на стоны любви «подтянулся», говоря по-современному, аббат, главный в этом богоугодном заведении, и, стоя у дверей, не закрытых молодыми в спешке, наблюдал. После чего в гневе удалился. Монах, выглянув, увидел уходящего аббата и понял, что погорел. И девушка будет опозорена. Но подходил Ренессанс, прежние устои рушились, и молодые, полные сил, соображали отлично. Он шепнул ей, что пойдет «в разведку», чтобы найти «безопасный выход», и он его весьма ловко, в стиле блистательного Ренессанса нашел. Уходя, он шепнул девушке, чтобы она «вела себя смирно». Что он имел в виду — это мы скоро узнаем. Сластолюбивый и изобретательный монах пошел к аббату и сообщил ему… что он одержим неодолимым желанием… пойти в лес за дровами, и аббат это желание горячо одобрил. После чего аббат поспешил в келью монаха, чтобы спасти душу грешнице. Вот вам «Декамерон»! Думаю, он указал человечеству верный путь, как выходить из отчаяния. «…боясь повредить ее излишней тяжестью, не возлег на нее, а возложил на себя и долгое время с нею забавлялся». Потом вернулся монах (естественно, без дров, но аббат ему это простил), и аббат «вместе с ним осторожно вывел девушку, и, надо полагать, они не раз приводили ее снова».

Им хватило смелости. И наступил Ренессанс. Вот фраза Боккаччо: «…бедствия заканчиваются с наступлением веселья…» А у нас? В голову пришло лишь одно.

 

 

 

Северные ведьмы

Недавно я проезжал по Кольскому полуострову, созерцая однообразный северный пейзаж, и вспомнил вдруг, что когда-то здесь было довольно весело. Хибины были наимоднейшим местом, сюда съезжались покрасоваться лучшие люди Питера — успешные, спортивные, элегантные, веселые — как мы. Весь мир был у наших ног — как та сияющая снегом трасса. Загорелые, крепкие — каждый мускул звенел, — мы спустились однажды с горы в поисках необычных приключений (обычными мы были уже пресыщены). Внизу оказалось темновато. К тому же разыгралась пурга!

Наконец мы выбрались на какую-то улицу, абсолютно пустую. «Почта» — родная до слез, с голубенькой вывеской. «Надеюсь, хорошенькая почтальонша?» — высокомерно подумал я… Старуха. И даже две. Потом (видимо, тут работал какой-то телепатический телефон) появились еще две. Их стало вдруг четверо… как и нас! К чему бы это?

Хихикая, они сели на скамейку напротив, как на деревенских танцах. Появилась горячая кастрюля пахучего зелья, которое мы почему-то принялись жадно пить. Вскоре я стал замечать, что мы сделались довольно неадекватны — хохотали, расстегивали рубахи. Опоили нас! Вдруг Стас, мой ближайший друг, взмыл в воздух. Что это с ним? Из кастрюли валил пар, и в нем все терялось. Но я успел разглядеть, что самая маленькая, коренастая, настолько маленькая, что почти не видно ее, вскинула моего ближайшего друга Стаса на плечо и куда-то понесла. Руки-ноги его безвольно болтались… а ведь сильный спортсмен!

— Стас! — вскричал я.

Но тут и сам неожиданно взмыл в воздух. Куда это я лечу? Хоть бы одним глазком увидеть, кто меня несет? Может, хорошенькая?.. Но навряд ли. Кроме вьюги и завывания ветра, я ничего не видел и не слышал.

Совсем другая изба: более бедная, чем почта. Окоченел по дороге я, задубел — и, как бревно, тяжело был сброшен у печи. Наконец-то я разглядел мою похитительницу… Мечты, прямо скажем, не сбылись! Суровая охотница — это да! Она вдруг появилась в белой длинной рубашке, похожей на саван. Я задрожал. Видимо, начал отогреваться. Хозяйка моя вдруг полезла в раскаленную еще русскую печь — туда, куда ставят чугуны. Зачем? Но потом я вспомнил из рассказов отца, что в русской печи не только готовят, но и моются… Но зачем? Время ли мыться? И вдруг из печной тьмы высунулась костлявая ладошка и поманила меня.

Кто-то стучал в заиндевелое окно. Я глянул туда. Мой друг Иннокентий махал рукою куда-то вдаль.

«Уходим!» — понял я.

Я выскочил к нему. Мы быстро собрались на площади. Ушли?

— Моя бежит! — вдруг закричал я.

Она неслась в белой рубашке, как в маскхалате, с каким-то длинным предметом в руке. Ружье! Ну это как-то уж слишком!

— Валим! — скомандовал Стас.

Из соседних улиц выскочили и остальные амазонки, с разными, преимущественно недружелюбными, предметами — и криками.

Уже и вьюга нам была не страшна — мы утонули в ней, обмерзая! Обмерзшими и какими-то молчаливыми мы вернулись в спортлагерь. Держались первое время особняком. Как и положено у русских людей, последовали долгий, мучительный самоанализ, переоценка ценностей. В погоне за наслаждениями мы перешли барьер, за которыми начинаются ужасы. Жизнь показала нам изнанку. Хотя осуждать тех заполярных почтальонш тоже неверно. Они ведь не съесть нас хотели! Но больше так рисковать, уходя с обычных маршрутов, мы зарек­лись. По возвращении в город Стас, Михаил, Иннокентий и я сразу же женились на своих девушках, которым столько лет до того морочили голову, а Иннокентий к тому же вступил в коммунистическую партию, а затем безумно разбогател. Так что приключение пошло нам на пользу. Делайте верные выводы!

Не повторяйте ошибок! Годы спустя мы вышли однажды со Стасом из магазина, брякая бутылками и банками, и увидели, что со скамейки на нас пристально смотрит древняя старушка.

— Что, бабуля? Что-то не так?

Мы подошли. Некоторое время она чмокала, как думали мы, укоризненно и вдруг произнесла мечтательно:

— Я б с вам пошла!

— Приехали с Севера? — поинтересовался Стас.

— Нет, местная! — сказала она.

Откинулся довольный… Вот так! Мы вольные люди! Нас не засунешь в мешок… как меня когда-то хотели заманить в печь. Конечно, когда месяц сидишь в заточении и нельзя выходить, кажется, что тебя притесняют во всем! Но все равно последние две недели солнце опускалась в наш двор, и мы с Ноной стояли по два часа, вытянув лица к солнцу, замерев — но перемещаясь вдоль дома за солнцем. Это уже не совсем самоизоляция! Загорели даже. Свобода внутри нас.

Где же я все-таки подцепил заразу? Неужели в Италии? Элегантно, но страшно. Неужто во дворе? Просто, но обидно. Расстроился, бедную Нону вспомнил, как сейчас она, шаркая, переходит улицу с мчащимися машинами, вздрагивает испуганно. И все-таки она меня от многого прикрывает. И эту молодую дурочку вспомнил, что ходит с опросами. Тоже потерянная… Всем как-то тяжело. Но температура-то вроде спала! Работа — единственное лекарство.

 

 

Гостьи

Звонок! Нона вернулась? Дорогу позабыла? Радостно, конечно, но, с другой стороны, это означает, что не помнит уже ничего! Как дом-то свой нашла?! Рванулся к двери… Снова эта красавица. Интересно. Недоопросила, видать. Красота, правда, скрыта под маской. Где, интересно, их дают? Столько говорят — а в аптеках нету! Опять приступ бешенства? Спокойно.

— Могу я зайти?

Я не ответил ей грубо: «Вы уже зашли!» Только дружески:

— Конечно, конечно! Вот сюда, пожалуйста, в кабинет!

Вошли в кабинет. Отдельный.

— Садитесь!

Села на пуфик. Лодыжки сияют. Что же вновь привело ее, да еще такую смущенную? Пришла покаяться «аббату»? Ну мысли у тебя! Редко совпадают с реальностью. Но все же бывает.

— Как ваше настроение? — спросила она.

Опрос населения! Потом напишет диплом. Или даже докторскую.

— Да, честно говоря, надоело это безвылазное сидение. Хочется что-то сотворить!

Взгляд мой чисто машинально упал на ее лодыжки. Она торопливо встала. Лодыжки ее при этом чуть прикрылись брючками. Выразила свой испуг. Но опрос бесстрашно продолжила. Лучше бы она проводила опорос в расцвете сил и здоровья: десять поросят от одной свиноматки! И сияла бы на Доске почета. Но желательно в маске! Это душит уже меня бессильная злоба. Шляется неизвестно за-ради чего. Так. Температура скакнула. Эпидемия все же возникает внутри. Но в зависимости от обстоятельств. Хоть скорую может вызвать она?

Но разговор неожиданно повернулся так, что скорая выскочила из моей головы. Стала мечтой, но недостижимой.

— Вы что-то пишете? — посмотрела на экран.

Видимо, хочет определить по тексту — в норме ли я? Градусников, ясное дело, им не выдали. Дефицит.

Что же ей показать? «Северных ведьм» или «Новеллу четвертую»? Выдав за свою!.. Буквально на скаку остановил мышку на экране… Стоп! Не надо! Ни «Новеллы четвертой», ни «Северных ведьм». Погоришь! Чай не Флоренция! И не XV век! Цивилизация вон как шагнула! Мороз по коже! И интуиция меня буквально спасла. Но — частично.

— Расскажите лучше, как вы? — деликатно попросил я.

Вздохнула. Пришла каяться к «аббату»? Ну? Покайся! Но вышло все в точности наоборот.

— Девочки мне сказали… — набрала в грудь воздуха. Грудь поднялась. И выдохнула: — …что я должна вас посадить!

Да. Резкое расхождение с мечтой! Даже скорая мне, похоже, не светит. Пахнет совсем другим видом транспорта. Вот он какой, нынешний «Декамерон». Особенно не размахнешься.

— Извините, я чем-то обидел вас?

— Да! — чуть слышно проговорила она.

— Чем же?

— Лодыжками, — пролепетала она. — Вы… развязно говорили о них. Это выглядело как сексуальное домогательство.

«Но вот же они!» — хотелось выкрикнуть мне. Разгулялся «декамеронщик»!

Но еще больше разгулялись они! Такие процессы нынче в ходу. В Америке возле суда, где засудили продюсера за домогательства, поставили скульп­туру, изображающую новое правосудие: смертоносная Медуза в виде женщины с честным, разгневанным лицом держит в правой руке отрубленную голову героя — Персея, отрубленную за то, что он посмел покуситься на ее ядовитые щупальца без ее согласия. И — лишился головы. По древнегреческому мифу — он победил. А в современной реальности — она! Вот сидит.

— Слушай, как зовут тебя?

Это, наверное, можно?

— Арина.

Арина, мать солдатская!

— Арина… Послушай! Но, может, можно как-то все уладить?

Но она безнадежно покачала головой.

— Не. Я уже выставила пост в Сети. Что во время массового обследования населения мной — да еще в эпоху КОВИДа! — произошел акт сексуального домогательства. Был проявлен нездоровый интерес к моим лодыжкам без моего согласия.

— И что?

— Ну, — она раскраснелась. Но не от смущения, как я подумал сначала, а от гордости. Точнее, смущения, смешанного с гордостью, — уже сотни лайков, десятки перепостов!

Вот единственное, что ее увлекает. Победное шествие с моей головой на пике. Главные бои`цы за справедливость — они, их не остановить. Раньше проводилось расследование — сейчас для осуждения достаточно лайков. Лайки есть — значит, прав. А сейчас эти мысленные домогательства преследуются более рьяно, чем несомненные преступления — убийства по пьяни, например, не говоря уже о хищениях, которые выворачивают бюджет… Пустяки! По сравнению с упомянутыми лодыжками. От этого ужаса, видимо, все и заболели. И уже не излечить! Перепост — то есть чья-то передача сенсации своим друзьям — это и есть доказательство. Какие ж еще? Я попал. Главное, только Нона за порог — и…

— Ладно. Иди… Лукерья!

«Оформляй! — чуть было не добавил я. — А я чуток передохну».

Но не вышло. Бац! Хлопнула дверью. Пошла подшивать новые сведения к делу. Лоб мой горел. Вот так и заболевают, и умирают! Из-за такой ерунды. И только вытянул ноги, вздохнул… Звонок.

Вернулась? Чтобы покаяться наконец? «Аббат» на месте! Хотя держится за стенку. Припал к глазку. Совсем другая маска. Порочная! С Венецианского карнавала, с шутовски загнутыми вверх углами, усыпанная полудрагоценностями. Дорогая гостья. От пандемии не скрыться. Хотя каждый надеется, что это — не к нему. Но просто к каждому приходит в другой маске. Открыл. Теперь пандемия у нас. Венецианский карнавал. Каждый может прийти к каждому, и ничто не запретит, главное — в маске! В маске — значит, по делу, дресс-код и шрифт-код. Лоб потрогал. Горит! Быстро открыл. Факт подглядывания в глазок не будем светить. Лучше изумимся.

— Рита?!

— Маску снимать? — Многозначительно улыбнулась. Обнялись. — Ну? Маску уже можно снять наконец-то? — проговорила она.

— Не. Погоди пока, — бормотал я. Надо успокоиться. — А я тут один! Как перст! Холостякую, можно сказать. Бедую. А откуда узнала, что я один? Унизительная слежка?

— Может, хватит юродствовать?

— Плохо слышу я вас!

— Сейчас в ухо дам — окончательно оглохнешь!

Вот это по-нашему.

— Не-не! — Поднял палец. — Спокойно! По плану.

— Ну и какой же план у тебя?

— Ну… отдыхать. После поездки! — Зачем-то идиотски подмигнул.

— А за решеткой не хочешь отдохнуть?

— Уже знаешь? — пробормотал я.

— Такое наше дело — все знать.

— Директор информационного агентства! — Я поднял палец. — И аналитического! — добавил я льстиво.

— Ты здоров?

— В зависимости от обстановки! — сформулировал я.

— Может быть, ты слыхал краем уха, глухого своего, что наш медиахолдинг, к которому и ты имеешь косвенное отношение…

— Колонки… Для болонки, — зачем-то добавил я.

— …учрежден главным образом как центр борьбы за гендерное равноправие, в защиту женщин от домогательств?

Грозная какая! Проникла под игривой маской и… вершит!

— А зачем тогда… с лодыжками присылаете? — пискнул я.

— А тебе какие нужны?

«Никакие!» — чуть было не сказал.

Но сам дал себе по башке. Соберись! Расклеилси…

— Кстати, я ее по другому вопросу посылала к тебе. Пандемия у нас! Слыхал? И эту тему тоже наше агентство ведет.

— Куда?

— Хороший вопрос! Пока сами не знаем. Скорее она нас ведет.

— Да брось ты! — вдруг заорал я. — Что прикажут — то и напишете! Кто вы?

Глянул на себя, орущего, в зеркало. Точно 39,5!

— Подумай-ка лучше о себе! Заслуженный деятель — и такой козел! По Сети — пожаром пойдет!

— Ну и пусть!

Руку к ней протянул. Отрубят — пускай! Пропадать, так пропадать! Но рука, к удивлению моему, дошла до цели!

— Так ты… не по работе?

— Не!

Свет внезапно погас, и наступила тьма. Тьма тоже разная бывает. Потом свет зажегся.

— Вот, набор тебе принесла. Раздаем бедным!

— О! Да это же богатство! — воскликнул я.

— Я думаю, и черствая корка восхитила бы тебя.

— Еще бы!

— Вот за это я тебя и люблю. И буду любить… пока ты всем восхищаешься.

— И тобой восхищаюсь! Как ты… — Не договорил.

Воспользовавшись паузой, любопытный читатель (если он существует) может спросить: «Зачем ему еще и эта женщина? Да она еще и с претензиями, судя по всему. На фига?!»

Отвечаю. Если и существует еще на свете красавец с моей фамилией, хитрый, успешный и даже с огромными перспективами, то этот красавец — я! Но только в ее глазах. И только в ее руках. И, не удержавшись, добавлю — и в ее ногах. Что мне делать-то без нее?

Чай! С принесенным дефицитом! Эх! Какие пресс-конференции мы закатывали с ней! Вспышки фотокамер! А какие люди! В простых, на первый взгляд, пиджаках. А какие вопросы! Народ ломился!.. Всё КОВИД съел.

А эти нынешние круглые столы по телевизору… Не люблю. Всегда есть абсолютное меньшинство, говорящее, что делать, знающее, как спастись, — и множество других, тех, с упоением твердящих, мол, ничего сделать нельзя и лучше не надо. И что интересно, они не просто в большинстве, но в фаворе!.. 39,7!

— Милый! — она нежно коснулась. — Давно хотела тебя спросить, но не решаюсь.

Неужели о здоровье?

— Скажи… что за ахинею ты посылаешь последнее время?

Удар почище прежних! С лица повалил пар.

— Ты колонки имеешь в виду?

— И их тоже.

— Про Венецию читала?

— Эту — читала. Ну и где там про нас?

— Ты что? У тебя муж — медиамагнат! Тебе это надо?

— А ты думаешь, он читает тебя?

Это за упоминание о муже? Ведь спрашивала меня: «Идти?»

— А кто читает меня? — больше меня все же интересовал этот вопрос.

— Автомат! — уверенно проговорила она. — Компьютер! И вот что он видит у тебя. — Посмотрела смартфон. — Оригинальность — семьдесят процентов! Это означает, тридцать процентов — постороннего.

— Никогда я ничего ни у кого не беру!

— Значит, у себя. Из прежних колонок. Автомату же это без разницы: плагиат.

— Оригинально.

— Вот… Тошность — двадцать процентов.

— Тошнотность? У меня?.. Что это?

— Это повторяемость одних и тех же выражений мыслей.

— Я думал… это стиль.

— Да нет. Это тошнотность.

— Знаешь, кто ты? Броненосец «Беспощадный»!

— А ты — «Неряшливый!»

Дышали тяжело. Тяжелей даже, чем полчаса назад.

— У тебя что… жар? — протянула руку.

— Да. Наверное.

При таких-то делах.

Звонок! Пошла смело открывать. Голос Арины:

— Та-ак. Засада!

— Ты ведь была уже здесь.

— Я по личному!

Приятно это слышать, возможно, перед кончиной.

— Ладно. Звони Михаилу Алексеевичу. Скажи, крупного деятеля везем. А я… — Рита повернулась ко мне. — Вот эти две таблетки. Сразу.

— Не надо мною командовать, в моем доме! — я еще говорил, но слышал глухо.

Больница и кабак

Острая лодка по солнечной, мутно-зеленой воде выходит из-под моста Понте-Веккьо. Длинные весла опускаются в воду, гребок — и по бокам два завитка, напоминающих листья, и это вместе с лодкой похоже на лилию, символ Флоренции.

Сон гаснет. Я в полутьме. Смутно вижу белый халат. Чувствую себя необыкновенно легким, счастливым. Даже не помню себя таким. Где я? Подумал, видимо, вслух, потому что халат отвечает:

— В больнице.

И халат исчезает. Эту необыкновенную легкость, которую я испытываю, нельзя отпускать. Я сажусь в кровати. Потом бреду. Добавил — «в бреду». Дверь. Толкнул. «Удобства». Большая серая ванна, рядом унитаз без крышки с оранжевой полосой по днищу от ржавой воды. У меня что? Отдельная палата? Вот это да! Безумное ликование. Теперь так будет всю жизнь? Замечательно. Значит, ушла болезнь, которая меня угнетала уже столько времени еще до больницы, — а я еще думал, что это нормально, и терпел. У другой двери, от которой веет холодом, висит мое пальто и шапка, я натягиваю их, толкаю дверь — и этой же рукой закрываюсь от света. Солнце! И легкий яркий снег под деревьями — только что выпавший. И уже с низкой крыши над моей головой летят золотые капли и пробили в снегу дорожку. Сразу и зима и весна! Ни той ни другой я в этом году толком не видел, было не до того, и вот сразу два времени года, одновременно. И — в больнице. А где же еще? Больше нигде и не увидишь, в КОВИД. Природа теперь в основном определяется не как чудо, а как расстояние. Но мне никуда не надо спешить. Я — свободен. Интересно, сколько это продлится? Мимо идет женщина в белом халате и меховой жилетке, мельком глянув на меня… не говорит мне: «Уйдите!» Наоборот, улыбается. И я стою! Пока не начинаю подмерзать: щиплет пальцы. И я ухожу. Возвращаюсь в палату свежий и отдохнувший, как после лыжной прогулки. Так… Что дальше? Похоже, можно одеться и уйти. Но когда еще окажусь я в таком времени — зима и весна вместе, причем в самом лучшем их виде. Есть еще одна дверь в конце палаты, за второй койкой, застеленной. Эта дверь заперта. Странно. На улицу можно, а в коридор нельзя? Необычно. Но, значит, так надо. Я же в изоляции! Инфекционный бокс. И вдруг эта дверь открывается, и вкатывается дребезжащее сооружение с колбой и желтой трубкой, с пикой на конце. Женщина в белой маске до глаз и в голубых резиновых перчатках останавливает эту колымагу возле моей кровати.

— Ложитесь.

Неощутимо она вводит мне иглу в руку, и я в блаженстве лежу, закинув голову, наблюдая, как в колбе с жидкостью булькают белые пузырьки. По трубочке влага льется в меня. Почему ничего не помню? В бессознанке был? И даже не хочется ничего спрашивать. Перелив жидкость в меня, она вынимает иглу и прикладывает тампон в спирте.

— Все! Последняя! — радостно произносит она. — Полежите. Не спешите!

А куда мне спешить? На тумбочке дребезжит смартфон.

— Поздравляю тебя!

— С чем?

— Тебя выписывают. Оформляй все быстро и приходи.

— Куда?

— «Шинок».

— Сынок?..

— Я не шепелявлю… в отличие от некоторых. «Шинок». Украинский кабак.

Вспомнил вдруг Закарпатье! Пятьдесят лет назад. Была там такая же зима-весна!

— Проходишь сквозь двор наискосок. Там шлагбаум. Выходи. И сразу увидишь.

— А меня выпустят? Это не тот вроде вход.

— Ты что, мальчик, чтобы спрашивать?

— Да! — радостно ей отвечаю. — Такое впечатление, что сейчас родился

— Ну приходи… новорожденный. Костюм твой в шкафу, рядом с кроватью.

И вскоре я оказываюсь в хатке с закопченным потолком, корявыми стенами, расписанными алыми мальвами, и всяческими макитрами на подоконниках и рушниками на столах. Меня проводит старик в вышиванке и сапогах; оселедец — длинный чуб — растет прямо из макушки на выбритой голове.

— Сидайте!

Сидаю. На диванчик, застеленный пестрыми кошмами.

— Чудесно! — Я озираюсь.

— Это фактически мой штаб по спасению тебя! — Они улыбаются. — Все уже тут знают меня. Что будешь?

— О, вареников с вишнями. И горилки. Сливовой.

— Молодец! Ну, звоню главному врачу.

— А надо?

— А то! Где бы ты был без него?.. Михаил Алексеевич! Придете? С удовольствием?.. Ждем!

Появляется Михаил Алексеевич. Круглый, как жбан. Веселые глазки. Усы. Очень как-то подходящий к этому заведению: ударит музыка — и пустится в гопак. Да я же видел его! Но расплывчато.

Здоровается со мной как бы мельком. Считай, меня здесь нет. Не положено. Все внимание — ей. Или через нее.

— Михаил Алексеевич говорит, что у тебя, видимо, был не КОВИД, просто какой-то редкий штамм гриппа… Видимо, в Италии подчепил. Поэтому пришлось повозиться.

— Что значит «подчепил»? — взбрыкиваюсь я. — Общался я там только… знаешь с кем?

Михаил Алексеевич добродушнейше улыбается. Словно хозяин здесь. Может, и правда хозяин?

— Горилка грушевая. Наливай!

Появляется вдруг Арина. С повесткой? Нет, с книгой. «Декамерон».

— Вот. Вам везла. Но не прияли.

— Из аморальных соображений?

— Нет! — Краснеет. — Из медицинских. Так что не заразная.

— А я? — поворачиваюсь к Рите.

— Да тебя вроде крепко прокипятили! — с некоторым сомнением в голосе произносит она.

Потом мы пьем с Михаилом Алексеевичем на брудершафт. Потом меня транспортируют. Ослаб. Но «Декамерон» нежно прижимаю к груди. И расплывчато вижу, как Арина с Михаилом Алексеевичем оттоптывают гопак. Направляюсь к ним.

— Уймись, а? — голос королевы. Королевы Марго.

 

В машине.

— Это еще и информационная эпидемия, — говорит Рита. — Информационное управление обществом.

— Представляю, сколько твой Серега-магнат гребет!

— С больницами мы работаем бесплатно, — холодно говорит она. — И отражаем все объективно. Первый больной, турист из Италии, появился в Петербурге второго марта!

— А я — в феврале!

— Слава богу, не ты разносчик. А то портрет твой в Интернете висел, и все бы плевались.

— Не я.

— А шестнадцатого марта уже заболело десять человек. А восемнадцатого была объявлена нерабочая неделя. Отслеживаем! Скоро закроем все рестораны и кафе. Так что радуйся. Погуляли в последний раз, счастливчик!

И, крутанув по площади, выезжаем на Невский.

 

 

Последний парад

Каждый раз, вылетая на Невский — с вокзала, а вот сейчас из больницы, — я пролетаю свою жизнь, которая шла вот здесь. Отсюда — к концу. Эту часть, от Восстания до Литейного, мы звали Бродвеем еще в советские времена. Чего стоило в ту серую пору одеться так, чтобы на тебя смотрели! Не всем это удавалось. Но мы старались.

Я жил неподалеку от Невского, в доме № 7 в Саперном переулке, и в соседнем здании был маленький заводик, И мы с друзьями по двору, холодея от страха, вбегали туда, вламывались в какой-то склад, сарайчик, и торопливо распихивали в карманы обрезки мягкой технической ткани. До сих пор чувствую в руках ее тепло, мягкость. Видимо, байка. Но дело было не в краже, боялись мы даже не этого — хотя и этого тоже боялись. Главной опасностью были сами эти обрезки, а точнее их цвет. Еще стояла серая сталинская эпоха, и такие цвета были опасны — и мы, дети, чувствовали это. Только для секретных технических нужд, большинству населения невидимых и неизвестных, могли зачем-то допускаться такие цвета, Неприлично ярко-желтый. Недопустимо нежно-зеленый. Интимно-розовый. Выносить их на улицу и показывать — значило идти против прежней жизни. Таких расцветок, как у тех клочьев, нельзя было увидеть тогда нигде. Это запрещалось. Хотя никем вроде это не было предписано, но слишком многое тогда нигде не было записано, однако прекрасно всеми понималось. А мы собирались эти «шарфики» надеть! Не сразу, конечно. Но вот такой миг настал. Дальше таскать тряпочки в карманах было позорно. И мы пошли — небольшой стайкой, чувствуя свою обреченность, почти как декабристы. Мы несли наши «знамена» спрятанными: разворачивать их на обычных улицах было глупо и ни к чему. Но где-то на подходе к Невскому зашли в парадную, сделали глубокий вдох — и вышли в невероятной этой раскраске! Конечно, в ней можно было появиться только на Невском — в зоне риска, в зоне творчества, — а где же еще? До сих пор помню то ощущение, отсвет запретного цвета у себя на лице, свой страстный взгляд, обращенный к прохожим: ну как? Я говорил уже — Невский тогда был Бродвеем, тропой стиляг, людей отважных. Но на лицах их наше появление никак не отразилось. Они нас не взяли к себе. Даже им, смелым новаторам, наши цвета не подошли, не вызвали сочувствия — у них был свой строгий «кодекс цветов». И уже не в первый раз я ощутил тоску, неприкаянность любого творчества… снова не то!

Наверное, мои ровесники помнят мутные зеркала витрины на углу Нев­ского и Литейного. Все наше поколение, сочиняя себя, смотрелось в них. Смотрелся и я: тусклое отражение, жалкий, почти невидимый «шарфик» — и тьма, пустота вокруг. Дальше я шел уже на дрожащих ногах: все пропало. В очередной раз провалилось. Ты — никто. Тебя нет и не будет. Бойкие друзья, храбрившиеся на подходе к Невскому, по одному отстали, и я, отчаявшись, шел один. Особенно остро неприкаянность чувствовалась на Аничковом мосту, под знаменитыми бронзовыми конями, укрощаемыми человеком. Здесь одиночество мое становилось уже окончательным и бесспорным. Резкий ветер с Фонтанки вышибал слезы.

Как же потрясен я был, когда примерно через десять лет я прочел стихотворение Бунина, написанное как раз про это состояние и про это место:

 

…Чернели грубо баржи на канале,

И на мосту, с дыбящего коня

И с бронзового юноши нагого,

Повисшего у диких конских ног,

Дымились клочья праха снегового…

 

Я молод был, безвестен, одинок

В чужом мне мире, сложном и огромном.

Всю жизнь свою я позабыть не мог

Об этом вечере бездомном.

 

И я не мог! Оказывается, гениальный Бунин, нобелевский лауреат, на том самом месте испытывал то же, что я! Близость с мыслями и переживаниями гениев так ощущается только на Невском проспекте, поэтому Невский — самый гениальный проспект. И они были такие же, как ты, так же страдали и терялись в трудных ситуациях, и так же бывали счастливы, украдкой и недолго. Ты — с ними, они поддерживают тебя, не дают упасть духом: «Ничего! И с нами такое же бывало! Держись! Все образуется. Ведь мы же устояли!»

А вот здесь — шаг назад с Аничкова моста, на углу Невского и Фонтанки — Достоевский, по его словам, пережил самый счастливый момент в жизни — выйдя от Белинского, который с восторгом отозвался о «Бедных людях». Вот на этом самом углу! Тут раньше стоял купеческий дом Лопатина, а теперь возвышается большой дом в типично советском стиле, единственный такой на Невском, с гигантскими скульптурами рабочего и колхозницы на фоне неба.

А чуть дальше, за Аничковым мостом, пережил свой самый счастливый миг жизни я — увидев, как, выйдя из Книжной лавки писателей, девушка вслух читает своему кавалеру мою первую книгу и они смеются! Помню, мелькнула здравая мысль (что она здравая, с годами понимаю все больше): захотелось прыгнуть в Фонтанку и утонуть, ведь все равно уже большего счастья не испытаю! Так и есть.

А сама Книжная лавка писателей — что` значила она! Именно из нее мы выносили в портфелях, радуясь и таясь, первые после долго перерыва тома Ахматовой, Цветаевой, Олеши, Бабеля, Белого, Мандельштама, Хармса. Долгий это был перерыв — для нас книги эти появились впервые и именно здесь. Кем мы были бы без них, без той нужной радости в нужное время, которую подарила нам Лавка писателей? То был еще и клуб, равный какой-нибудь книжной лавке Смирдина, — все писатели нашего времени собирались здесь.

Далее Невский пересекается Михайловской улицей, ведущей к дворцу великого князя Михаила, где ныне Русский музей. На Невский и Михайловскую выходит гостиница «Европейская» — самый шикарный отель и ресторан, в мое время усердно нами посещаемый. В ту уникальную пору шестидесятых полная свобода духа счастливым образом сочеталась с тоталитарной жесткостью цен — и мы могли тогда не только чувствовать свободу, но и как следует отметить ее.

С начала шестидесятых годов меня влекла к себе «Крыша» — ресторан на пятом этаже «Европейской». Само помещение — чуть приплюснутое полуовальной стеклянной крышей и оттого казавшееся чуть более широким, чем было на самом деле, с круглыми столиками под сенью пальм, — создавало сразу ощущение комфорта, жизненного успеха: я в самом элегантном месте города, среди самых лучших, знаменитых, и я здесь — свой. Здесь было свободно, легко и, я бы сказал, уважительно. Достаточно было пройти с улицы Бродского (Михайловской) в крутящуюся тяжелую дверь, кивнуть знакомому швейцару, потом поздороваться с гардеробщиком, сбросить ему на руки пальто и на лифте подняться на пятый этаж, в буфетную «Крыши», где вдоль стены были стеклянные полки с роскошный посудой. Потом надо было поздороваться с женщиной-метрдотелем, но поздороваться отнюдь не просительно, а спокойно-утвердительно, и, получив ее кивок-разрешение (на это уходило несколько секунд, ничуть не больше), я появлялся в зале, на виду у всей публики. Тут, конечно, надо было выглядеть достойно, чтобы быть своим. Еще не наступили тогда (и никто не ожидал, что наступят) те чудовищные изменения в мире моды, когда можно прийти в ресторан в мятом лыжном костюме и грязных кроссовках. Шестидесятые — самая элегантная эпоха из всех, что я застал. Конечно, костюм — как правило, шикарный, без единой морщины, как говорится, влитой, — красивая рубашка и обязательно галстук, всегда яркий, из роскошной ткани… не то что теперешние мышиные хвостики, словно стесняющиеся сами себя и при этом сто`ящие невероятных денег…

Вернемся лучше в прежние времена. Я и сидящие за столиком не разглядывали друг друга — лишь краем глаза определяли: это — свой! Минуту я стоял в арке входа — и уже учтиво подходил официант в черном костюме и бабочке, указывал на свободный столик. Шел за тобой, отодвигал-подвигал стул, пока ты садился, или два стула, если приходили вдвоем. Почувствовав негу, комфорт и уважение, я оглядывал зал: все свои. Пусть даже незнакомые, но — свои.

Почему я, студент-третьекурсник, чувствовал себя достойным этого места? Время было такое. Необходимы были красота, импозантность, образованность, интеллигентность, эрудиция — и появление в лучших местах. Сделаться на «Крыше» своим было так же важно, как получить красный диплом. Почему мое поколение выросло таким уверенным и успешным? Потому что молодость прошла не в подворотне или в подвале, как у других поколений, а в лучшем ресторане, где собиралась общество — еще «тогда»!

«Так что же? — лениво подумывал я, развалясь в кресле, благожелательно оглядывая зал. — Выходит, от чего ушли, к тому пришли? И лучшее, оказывается, то, что существовало еще при царизме?»

Теперь уже, значительно позже, у меня возникает другой вопрос: если бы царизм длился вечно — пустили бы нас туда?

«И как это вообще может быть? — воскликнет студент нынешний. — Со стипендией — и в лучший ресторан?..» Феномен времени! Известно, что до революции «Крыша» была любимым рестораном студентов-аристократов, «белоподкладочников», как их называли. Особенно тут часто гуляли студенты Института путей сообщения, заведения аристократического… Но как же мы, дети советских родителей, оказались тут? Как же, интересно, мы гуляли на «Крыше», на какие деньги? Дело в том, что нам выпало время уникальное, которое не повторится больше никогда. Наступившая уже свобода духа, поднявшая «нашу волну», сочеталась удивительным образом с сохранившимися еще устоями прежнего государства, с тоталитарной жесткостью цен. Когда мы встречались с моей будущей женой Ноной, я заходил в сберкассу и каждый раз снимал ровно десять рублей… И этого хватало на вкусный ужин — миноги, горячая бастурма (все по две порции) и бутылка сухого. Это было место для молодых, место для счастья, для красивой любви.

Полумрак, томная музыка, лениво скользящий по залу луч прожектора со сцены, вдруг высвечивающий на твоем столе бокал с ярко-желтым соком манго. Такой интенсивный цвет и вкус больше мне не встречался — может быть, потому что именно там и тогда я ощутил роскошь впервые?

 

Невдалеке за столиком — знаменитый (не только талантом, но и образом жизни) художник Желобинский, с великолепной шапкой русых кудрей, с прелестным взглядом огромных голубых глаз, в ослепительно белом жилете, который на ком-то мог показаться чрезмерно роскошным, но на нем гляделся волшебно — глаз не отвести. Рядом с ним его постоянная спутница (жена?.. Паспорт при входе тут не спрашивали), великолепная (чуть старше его) знаменитая Ирина Бергункер, во всем черном, худая, казавшаяся даже чуть изможденной — в те времена, когда еще не было моды на худобу, будущую моду опережавшая… Огромные черные глаза, слегка трагические. Как сейчас вижу ее. Не с нее ли началась у нас мода на женщин утонченных, «жгутиков», перевернувших наше сексуальное сознание? Главное — тогда красавицы были «штучными», их знали по именам, у каждой была своя история и неповторимое лицо… «Конвейер» стандартного женского гламура заскрежетал значительно позже. А тогда были — Ирина Бергункер (даже фамилия волнует), Жанна Бончковская, тоже часто бывавшая на «Крыше» (и вскружившая голову главному кумиру и плейбою нашего поколения Василию Аксенову, выпускнику нашего мединститута и тоже завсегдатаю «Крыши»), и Ася Пекуровская, красивая, насмешливая и неповторимая, от нее потерял голову еще неопытный Довлатов, полетевший к ней, как мотылек на огонь… Увлекался Асей и Василий Аксенов тоже… Но любила ли кого-нибудь сама роковая Ася? Вопрос. Разве что талантливого физика с непростой фамилией Римский-Корсаков? Наверное, да. Физики тогда тоже принадлежали к бомонду и «Крышу» жаловали. Особо запомнил я там ученого — красавца Гулю Березина, который к тому же еще и фехтовал на мировом уровне… Еще в советские времена он возглавил иностранный отдел легендарного Физтеха, самой известной в мире нашей научной фирмы, и тогда уже ездил за рубеж с блистательными докладами и привозил великолепные шмотки… Леня Романков, тоже физик, красавец и острослов, впоследствии депутат, один из ярких деятелей эпохи борьбы за демократию в Петербурге, пишущий интересные книги… Да, блистала «Крыша»! Хорош был всегда великолепно одетый, поглядывающий чуть свысока и насмешливо, худой, бледный и рыжий (как многие Гиппиусы) Никодим Гиппуис — этот был знаменит как киношник, умеющий написать сценарий на любую тему (кроме тех, конечно, которые считалось писать западло, элегантность не позволяла). Он был еще и великий биллиардист, иногда появлялся здесь прямо «с поля боя» с персональным драгоценным кием в алом бархатном чехле. Красавиц он тоже не чурался, но, судя по разнообразию его дам, относился к ним менее серьезно, чем к биллиарду, общался с ними высокомерно-насмешливо.

Реже — но зато с большим эффектом — являлся еще один известный представитель бомонда, тоже с аристократически-бледной кожей, Александр Шлепянов. Его элегантность, холеность, светское воспитание (как он шел, как садился, как разговаривал) выделяли его даже среди посетителей «Крыши», тоже людей весьма заметных. Откуда вдруг появлялись в Стране Советов такие «штучные» люди? Был слух, что каким-то таинственным образом он связан с заграницей, в частности с Англией. Дипломат? Или родственники там? Или разведчик? Эти догадки косвенно подтвердились после ошеломительного успеха сделанного по его сценарию фильма «Мертвый сезон», где подвиги нашего разведчика на Западе передавались с большим знанием дела. Видимо, не случайно вторую часть свою жизни Шлепянов прожил в Англии и даже получил какой-то высокий английский титул. Конечно, все это были «великосветские новости», не появляющиеся в газетах, распространяемые устно и, в общем, объединяющие то общество, в которое я так стремился войти. Как писал Маяковский, тоже бывавший на «Крыше», «Делать жизнь с кого?». Мне хотелось — с них. На «Крыше» Шлепянов, естественно, никаких сложных разговоров не вел, они болтали с другом Гиппиусом о кино, о биллиарде (поймал отрывок рассказа Шлепянова про какой-то старинный биллиардный кий редчайшего дерева, который удалось ему найти у его друзей-антикваров). Недосягаемый мир! Чуть позже я узнал, что Никодим Васильевич Гиппиус — «всего лишь» сын Василия Гиппиуса, воспитывавшего в Тенишевском училище самого Набокова. Вот какие люди заполняли «Крышу»! Как же было не стремиться туда?

Постепенно и наше поколение «набирало вес». Вспоминаю как феномен: у нас еще не было опубликовано ни одного рассказа или стиха, да и написано было чуть-чуть, самое начало, но мы уже четко откуда-то знали, что мы — состоялись. И как это ни странно, чувствовали мы это прежде всего на «Крыше». Советские издательства и журналы знать нас не знали, да и мы их знать не хотели, как-то мы не укладывались в их концепцию… Да и не желали в нее укладываться. А на «Крыше» нас уже признавали — это было первое место, где такое произошло. Видимо, самые чуткие люди работали тут. Нас знали по именам, а потом уже и по имени-отчеству, почтительно встречали, провожали, усаживали. Именно здесь мы впервые почувствовали свою значимость. Если из нас кто-то излишне погорячился и не хватило денег, нам верили в долг. И, мне кажется, мы не подвели.

Естественно, и первые свои гонорары мы несли сюда. Первый в моей жизни гонорар — за детский рассказик, целых сорок рублей, — я, разумеется, потратил на «Крыше». И как потратил! Я был с моим другом Андреем Битовым, а также были приглашены четыре знакомые манекенщицы из Дома мод — по две на каждого! И денег хватило. И даже слишком. В какой-то момент Битов, любивший самоутверждаться в активной форме, пошел прогуляться вниз и с кем-то там не поладил. Нам сообщили об этом друзья-официанты. Когда мы сбежали вниз, четыре милиционера пытались прижать Андрея к мраморном полу, но он не давался и даже называл стражей порядка сатрапами, при этом почему-то обвиняя их в том, что они не знают, кто такой Иван Бунин. «Знаем, знаем!» — приговаривали они, постепенно все-таки «придавливая» нашего богатыря, примерно как лилипуты Гулливера.

Дальше я передаю слово другому классику, Василию Аксенову, который тоже оказался участником данного эпизода, но рассказал о своем ви`дении этого несколько позже. Они с Асей Пекуровской, женой Сергея Довлатова, направлялись тоже на «Крышу». При этом они спорили. Василий Аксенов утверждал, что в Ленинграде нет молодых сильных писателей. И тут они вошли в холл и увидели Битова, которого с трудом удерживали в горизонтальном положении четверо милиционеров.

— Вот, например, очень сильный молодой ленинградский писатель! — произнесла Ася, грациозно указывая на распластанного Битова.

Битов поднял голову, увидел Аксенова и кивнул, при этом почему-то оскалясь. Так произошла встреча двух мощнейших литературных поколений (Аксенов все же был лет на пять старше). И как произошла эта встреча! Можно сказать, в бою с силами реакции! Довлатов, который был помоложе нас и принадлежал уже к следующему поколению, можно сказать, тоже участвовал в этой встрече — хотя и косвенно, через свою жену, с которой он вскоре развелся. Но это не важно. Встретились на самом деле три поколения российской литературы! Причем где! И как! А если считать и Бунина, тоже тут косвенного участника, то и четыре славных литературных поколения встретились в этот миг! Вот какая замечательная была жизнь. Тут мы и окрепли, набрались наглости — и дальше нас было уже не сломить!

 

И профессию обретали мы в столь же значительном здании на Невском, доме Зингера, при нас — Доме книги. Здесь начиная с 1920-х были самые лучшие издательства, по лестницам и этажам бегали еще молодые и красивые Алексей Толстой, Маршак, Шварц, Олейников, Заболоцкий. Зощенко, Хармс — всех не перечислишь! Заболоцкий писал: «…Над башней рвался шар крылатый и имя „Зингер“ возносил». Дом этот построен в пышном духе модной тогда архитектурной эклектики архитектором Сюзором для американской компании «Зингер», делающей и продающей замечательные швейные машинки. В каждом доме была она — нежные воспоминания о ней связаны у меня с бабушкой, ловко вынимающей и со щелчком вставляющей в бок машинки хитро сплетенный из никелированной стали блестящий челнок, непонятным образом пропускающий через себя швейную нитку. Помню восторг от гениального этого изобретения, к тому же красивого, — машинка была так же торжественна, как рояль. И мы, выпустив здесь книги, продолжили славу этого дома!

 

И живу я волею судеб как раз на пересечении Невского и Большой Морской, напротив Дома искусств, в доме № 13 — тоже историческом. Тут внизу был оружейный магазин, где, по одной из легенд, секундант Данзас покупал револьверы для пушкинской дуэли. Кроме того, тут был и знаменитый картежный вертеп, где волею Пушкина проигрался Германн из «Пиковой дамы». А еще тут проигрался и сам Пушкин — да еще в аккурат перед свадьбой! Но я — осторожно скажу — кажется, выиграл — хотя бы уже тем, что здесь поселился. Как это произошло? В 1987 году из Парижа в Ленинград привезли последнюю поэтессу «серебряного века», подругу Гумилева Ирину Одоевцеву и поселили в этом только что прошедшем капитальный ремонт доме, в длинной несуразной квартире, бывшей коммуналке, окнами во двор. Так было надо. Мол, у нас все в порядке, и эмигранты теперь едут назад. Когда-то Одоевцева была знаменита, мало того, очаровательна. Настоящее ее имя — Ираида (Рада) Густавовна Гейнике. Ее отец Густав Гейнике был богатый адвокат. Раннюю юность она прожил в Риге. В начале мировой войны ее семья приехала в Петербург, и вскоре Рада оказалась среди молодых писателей и поэтов, входивших в «Цех поэтов», которым руководил Николай Гумилев. Чуковский, хорошо ее знавший, вспоминал: «…она была женщиной с примечательной внешностью: гибкая, тонкая, с узким лицом, с узкими длинными пальцами, с пышнейшей короной темно-рыжих волос цвета старой бронзы, с зеленовато-голубыми глазами, с очень тонкой кожей той особой белизны, которая бывает только у рыжих. В одной из своих ранних баллад она говорит о себе как о перевоплощении кошки. Гумилев в посвященном ей стихо­творении „Лес“ называл ее „женщиной с кошачьей головой“. …она в своей стремительной кокетливой речи не произносила по крайней мере половины букв русской азбуки, что… почиталось признаком величайшей изысканности. Она была всего только юной студисткой, а важные члены „Цеха поэтов“, настоящие, признанные поэты, нас, студистов, почти не замечали и держали себя с ними свысока. И вдруг все переменилось. Рада Гейнике, сделавшись Ириной Одоевцевой, стала центром всего примыкавшего к „Цеху поэтов“ круга, стала душой этого круга, предметом его восхищения и почитания». А теперь восхищаюсь ею я, в квартире, где она жила перед смертью.

Ей было за девяносто, но она была блистательна, как всегда, и в квартире окнами во двор сразу же расцвел вокруг нее замечательный «светский салон». Все, кто что-либо значил в литературе, были милостиво приняты ею. Долгожданная «смычка» современности с «серебряным веком» произошла в этом доме, и я в этом участвовал. Одоевцева успела здесь выпустить свои превосходные мемуары «На берегах Невы» и на «Берегах Сены» — они рисуют прожитую ею жизнь отнюдь не благостно, многие знаменитые ее современники порой изображены несколько нетрадиционно… Когда она умерла, не оставив наследников, ее квартиру по действующему тогда закону должен был унаследовать писатель — и им оказался я. При социализме писатели зависели от власти, и такому сомнительному в их глазах автору, как я, квартиру бы не дали — а при капитализме уже квартиры на Невском задаром не раздают. А я проскользнул в узкую щель между социализмом и капитализмом, когда твердые законы советской власти еще действовали, но самой власти уже не было и она не препятствовала моим планам.

Зато уж об этом доме, привольно раскинувшемся на двух самых лучших в мире улицах — Невском и Большой Морской, я знаю все. Особенно про себя.

— Приехали! — говорю я, волнуясь.

Как никак на скорой уезжал, лежа на носилках, иногда из последних сил поднимаясь, видя темные куски Невского: дворец Строгановых, скупо освещенный… И уже Белосельских-Белозерских. «Как быстро же пролетела жизнь! — мелькали мысли. — Неужели вижу мой любимый Невский в последний раз?..» И возвратился по пути моего триумфа, когда лучи как раз ложатся вдоль Невского.

— В арку завернем. Открыто! Останавливаемся. Не надо мне помогать. Спасибо. Я сам.

Поднимаюсь по лестнице, не очень удобной, — но надеюсь по ней еще ходить и ходить. Не винтовая, а треугольная и без перил. Свобода! Хоть по левой стенке ползи, хоть по правой. И вот, отдыхиваясь, стою перед дверью, шарю на груди.

— Слушай… А ты не знаешь, где мои ключи?

После секундного колебания она вынимает их из сумки.

— На! И больше не теряй.

Вставляю. И цепенею. И она тоже.

— Что?

— Я всегда запираю на один оборот. Странно…

Сколько раз я проводил этот фокус: вставлял ключ в скважину — и цепенел. Даже порой бледнел. Это в зависимости от того, кто стоял рядом и был должен уйти! Но сейчас это как-то больно. Спасла меня!

— Пока! — Она поднимает руку. — Ходи теперь только в маске. А лучше вообще не ходи!

Это она осерчала.

— Боюсь, что в масках мы не узна`ем друг друга! — скорбно произношу я.

— И слава богу! — отвечает она и сбегает с лестницы.

Всё. Я стою. Услышав хлопок внизу, тихо поворачиваю ключ. Странно. Замок и правда закрыт на два оборота. Неожиданно правду сказал… которой и сам не знал. Неужели это я, в полубессознательно состоянии, схитрил и закрыл на два, прогнозируя возвращение? Настолько умен? Это невероятно. «Код Попова». Фокус удался на двести процентов: Нона действительно дома!

— Венчик! Где ты был? А я соскучилась, приехала. Жду!

— И сколько ж ты, родная, ждешь?

— Да уж… часа полтора!

— Гулял.

И это чистая правда.

Конец самоизоляции

Самоизоляция — самое время, чтобы разобраться в себе. Но не в чем, оказывается, и разбираться-то. Пуст! Как жбан после встречи с Михаилом Алексеевичем, моим другом! Все равно — встань и двигайся. Как робот, без всяких чувств. Сначала тупо наведи порядок хотя бы вокруг. Пижаму — на батарею, еще чуть мокрую. Одеяло — проветрить. Потом приятнее будет спать. Каша засыпана с вечера, включаем. Батон у нас в холодильнике не плесневеет. Чай в жестянке. Всё под рукой. Не важно, какое с утра состояние. Ты — робот. И где-то через час «работы от сети» зарядится «генератор», и ты оживешь.

 

 

Молдовеняска

Должен был как раз сейчас поехать в Молдавию. Сорвалось! КОВИД! Наутро первого «молдавского» дня, запертый здесь, я был в полном отчаянии. Зазвонил телефон. Жизнь кончается тогда, когда не ждешь радости даже от лучших изобретений человечества: телефона, мобильника… О телевизоре я уже и не говорю. Откуда ждать помощи? Может, душа?

В Молдавии я был полвека назад — но воспоминание сохранилось яркое, словно это было вчера. Вспомнил, как в беззаботной юности, получив гонорар, шел по улице и вдруг купил билет и улетел в Кишинев, который мне рисовался раем. Так и вышло. Несмотря на зиму, какие-то деревья цвели. Пригревало солнце, и, главное, люди были легко и как-то празднично одеты. Некоторые, правда, шли в расшитых узорами молдавских полушубках-дубленках, но обязательно нараспашку, открыв себя солнцу.

«Жить хорошо! — пришла мне в голову вполне естественная мысль. — Но почему создается зло? Это ж требует усилий, и главным образом над собой! Проще — вот так!»

И мысль моя тут же подтвердилась. Я зашел в «стекляшку», нагретую солнцем и только сел, как из-за соседнего столика подошли два местных жителя в мохнатых папахах.

— Не откажешься выпить?

— О, да! Садитесь! — Я стал лихорадочно выдвигать стулья.

— Да нет. Спасибо! — сказал один. Они еще и благодарили меня! — Понимаешь, заказали бутылку, а выпить не успеваем — надо идти. Выручишь?

Я только успел кивнуть, как они тут же исчезли. Но доказательством чуда сиял золотой столб коньяка на моем столе!.. Как же мне не хотеть в Молдавию?

Мобильник зазвонил. И я смело его схватил.

— Алло! Привет! Нет! Так — нет. Я в Молдавии!

Долгое молчание… Надеюсь, за его счет?

— Как — в Молдавии?

— Так!

— Что ж ты там делаешь?

— Наслаждаюсь!

Длинная пауза. Забыл, видимо, это слово. Гудки… Отлично! Теперь так и пойдет. «Я в Молдавии! — говорил я. — Ну, как?.. Солнечно! Всё, пока!»

По мобильнику шло нормально, но, разгулявшись, я сказал: «Я в Молдавии» и по домашнему телефону. Удивление было чуть больше, чем до того. Ну, ничего. Пусть привыкают.

…Этот столб коньяка я стремительно выпил и дальше летел буквально на крыльях — правда, часть маршрута на крыльях подводных, и за иллюминаторами сверкал Дунай. Вот уже не ожидал, что окажусь на Дунае и в Вилково — удивительном городке, в котором вместо улиц бесчисленные протоки и по ним плывут лодки с загнутыми носами…

«Алло! Я в Молдавии! Да!» Два дня я прожил великолепно. С утра огненный танец жок, после молдовеняска. Музыка — с той поры. Солнце сияло. И на третий день я уже полностью был в форме. Трудные дела… нудная работа… Налетай!

 

Вдохновение мое — можно уже к этому обратиться теперь — не раз прерывалось доносящимися из туалета прерывистым кашлем, хлюпающими звуками рвоты, после паузы — бессильным сплевыванием слюны. Выдвинулся туда. Нона — бледная, растрепанная — сидела на кухне.

— Ты чего?

— Да так, Веча! Подавилась чем-то. Нисяво-о!

Бледная улыбка. С чего бы? Колбасу, правда, едим уже месяц. Другую не заносят, выходить — не рекомендуется. Чуть ли не каждый час к нам из-под гулкой арки доносится то ли лай, то ли карканье… слов не разобрать. Но все равно напоминает воздушную тревогу, я еще помню ее. Но и без слов по этому тревожному гулу понятно: на улице опасно! Скоро подметки начнем жрать, не то что тухлую колбасу. Пожалуй, я отвел слишком большое время, чтобы разобраться в себе. Переоценил несколько свою глубину. Надо быстрее это сворачивать и выходить с кем-то на связь. И я даже знаю с кем.

— Извини, Веча! — произнесла Нона и, упираясь в спинку, поднялась со стула. И защелкнулась в туалете. И те же звуки понеслись.

Да. Лучше не дурить, не отмахиваться, а рассмотреть самый худший вариант. Ходить недалеко. Цирроз печени. Не с утра, правда, а после прогулки по магазинам она неслась, не снимая куртки, вот сюда — и те же самые звуки. Цирроз, твердый, как кулак, торчал у нее сбоку. Но сейчас вроде бы нет? Сколько уже не пьет. Но цирроз живучий. А ты потрогай ее печень, не бойся. Или весь честный люд обязан сейчас болеть только КОВИДом? Другие болезни не считаются и не лечатся? Да! Я уже не хожу к своему урологу, хотя необходимо, но как-то неудобно в годину всенародного бедствия с такой ерундой. И к Ноне так же отнесутся теперь. А тогда — вылечили. И даже врачи удивлялись: живучая она у вас. Но прошло двадцать лет. И потом — КОВИД. Другое все отменилось. Интернет не работает. Кто-то тупо отвечает — автомат, чувствую: «Оператор, ответственный за ваше подключение, объявлен во всероссийский розыск… Во всероссийский розыск. Ваш звонок очень важен для нас!»

Комаров даже не могут победить! В центре Петербурга гложут, как в тайге, причем круглый год.

Щелкнула задвижка, и вышла Нона, держась за стенку. Бледная как смерть.

— Чего-то мне плохо, Веча! — Рухнула на стул.

Скорая сейчас выезжает лишь на КОВИД. Пандемия! Причем и на КОВИД, говорят, уже не едут, умоляют «держаться», пока койки освободятся. А как они «освобождаются» — ясное дело!

— Может, от колбасы это? — с надеждой спросил.

— Но ты ведь тоже ее ел, Веча?

Да. И, к глубочайшему моему сожалению и даже к отчаянию, меня не тошнит. Сделал даже попытку… Нет.

— Ничего, Веча! Пройдет! — бодрилась Нона.

— Ну… Попей вот чайку! — Брякнул фарфоровой крышечкой. — Еще есть. А я пойду поработаю!

Кивнула головкой-огуречиком.

 

А я пошел в кабинет. А как же ж! У меня ж кабинет! Я же тут думаю. Но если долго будешь думать — отстанешь. И не нужен уже будешь никому. Кроме себя. Да и то заскучаешь, с таким вахлаком. Кто-то, может, неторопливо напишет более моральный сюжет, но я — быстро звоню. С моралью разберемся на Страшном суде. Но с ней надо не в лоб, а как бы с кошкой, ласкаясь… а потом — хвать! Но тоже играючи. Только так. Главное — определить бы Нону в ту же больницу. По моим стопам. Михаил Алексеевич — чудо! Сколько выпито вместе горилки? Граммов восемьдесят. А результат — чудо. Может быть, Ноне повезет? Надеюсь, там еще лечат кое-чего, кроме КОВИДа? У меня-то был не КОВИД? Заодно помирюсь кое с кем, а то я что-то слишком утоп в мучительном самоанализе.

«Привет!» — «О!» Хорошая буква. «Неудержимо тянет в „Шинок“. Тянет неудержимо. На место… выздоровления». При этом, подлец, тонко рассчитывал, что закрыто все, просто погуляем, по одуванчикам — лирично. И все порешим. «А откуда ты узнал, что он снова открылся?» — «Как?!» — вырвалось у меня. «С двадцать восьмого мая, то есть с позавчера, кабаки снова открыты!» — «Надо это отметить!» Хотя средств, прямо скажем, негусто. Робот денег не шлет. Заодно разберемся. Надо две задачи ставить как минимум на одну встречу. Хоть одна сбудется. «Идем?» — «Через сорок минут!» — отпечатала она.

На улице опять, каркают. Но там КОВИД не КОВИД, а приходится маршировать, как солдатам под пулями. Вдоль Мойки шел, бегло любовался узким газоном с желтыми одуванчиками. Почему-то раз в год вижу их. Бац — и уже белые, и сдувает ветер. И — полгода прошло. Лечь бы сейчас среди них с бутылкой фиолетового вина. Вино и одуванчики. И глядеть в небо. «Та й думку гадать»! Типа зачем я не сокол. И больше ни о чем! Стал заваливаться туда, на ходу, но левой рукой себя удержал, под бок. Смирна! Отдохнем чуть позже.

 

Прибыл! «Шинок» стоит. Рушники и мальвы на месте. И среди них как цветочек — Рита! Так прямо ей в глаза и сказал.

— Омерзительно выглядишь! — отметила она.

Не время спорить! Тем более это правда. Подобострастно кивнул. Надо плавно поворачивать к тому, ради чего пришел. К просьбе, которая вряд ли будет ей по душе. Но если бы мы всегда делали только то, что нам по душе! И она это понимает! Жизнь у нее была — будь здоров! Так что я… чтобы одну не тошнило — рискую любовью другой. Ищите другие варианты и сообщайте мне, в порядке узнавания… А пока… Любовь — за больницу. Жертвую своим счастьем с другой. Потом, может, придется наоборот, в обозримом будущем. Черт! Даже ластиться некогда. Как там — та? Набрал воздуха, чтобы начать, и вдруг икнул.

— О! — вырвалось у меня. — Значит, колбаса…

— Как-то странно ты себя ведешь! — подметила Рита.

Не спорю. Но главное, что меня тошнит. И довольно явственно. И это великолепно! Значит, все-таки колбаса, второй свежести, а никакой не цирроз. Кажется, я думаю вслух?

— Извини! — пробормотал я и зигзагами (так повело) направился к двери (она, к сожалению рядом), с приколоченным к ней мужским профилем. И, боюсь, оттуда понеслись звуки, аналогичные недавно описанным мной. Вышел, утирая с подбородка слюну.

— Да-а… Ты, вижу, хорошо подготовился к встрече со мной! — проговорила она почему-то радостно.

Это ее веселит. И я рад. Блевать — не цирроз лечить. И ей приятно. Думает, что я сошел без нее с ума. Окончательно опустился. Спился. Но не оттолкнет ли ее такой вариант? Но радость двойная. Не надо с ней про больницу говорить. И вторая радость, что даже повода нет. Ура! Смотрела на мой энтузиазм с веселым изумлением.

— Вообще, ты странное выбрал место. Больница ковидная теперь, полностью! Бедный Михаил Алексеевич!

— Что?!

— Больных всех, которых он раньше вел, теперь принимает где попало. И после смены по всему городу шастает.

— Как я рад! — вырвалось у меня.

— Чему?

— Видеть тебя!

Притом без какой-либо «нагрузки». Приступы тошноты перемежались приступами восторга. А порой совпадали! Но это уже не смущало меня. А ее — смешило.

— Ни разу еще не было столь необычного рандеву.

Вроде полегчало. И я с полным счастьем кинул ей свою голову на колени.

— О! О! — насмешливо проговорила она.

Но голову мою со своих колен не скатила.

— Да. Трагический вариант! — говорила она при расставании.

— Зато лучший за всю мою жизнь! — сказал я, вдруг чувствуя, что это чистая правда. Чуть не зарыдал.

Потом я шел по Мойке, почесывая брюхо (все же вареников съел). И тут родилось впервые: «А так ведь можно и КОВИД пережить!»

Нона была ясная, как солнышко, и ела колбасу.

— Выбрось! — скомандовал я.

— Почему, Венчик?

— Нас с нее тошнит.

— Ну… немножко! — застеснялась она.

— Завтра едем на дачу, в Комарово.

— Уря-я!

 

 

Царь природы

— Встал! — торжествующе произнес Илья, и тут же раздался легкий скрежет. Мгновенно с озера, маняще поблескивающего за соснами, примчался здоровый парень в плавках, с полотенцем, накинутым на плечи.

— Вы поцарапали мне машину!

— Ну, давайте посмотрим! — добродушно сказал Илья. К счастью, парень был с виду вполне приличный, даже благородный, в дымчатых очках.

— Вот царапина! — ткнул пальцем пострадавший.

— Где? — Илья надел очки и стал всматриваться. — А-а…

Сквозь очки действительно можно было разглядеть на бордовом крыле джипа черточку, но неглубокую — такую можно сделать и спичкой.

— Может, договоримся? — вступила Лена, жена Ильи.

— Ремонт крыла обойдется в девятнадцать тысяч! Если можете заплатить сейчас — пожалуйста! — произнес пострадавший.

— Нет уж, вызывайте ГИБДД. Будем разбираться со страховкой! — сказала Лена.

Тот взял серебристый телефончик и стал звонить.

— Лена! — вспотевший Илья вылез из кабины. — Ты не видела, где мои права?

Мы стали искать их втроем. Машины напирали, гудели. Илья утирал пот. Седые кудри его слиплись и утратили обычную красоту. Господи! Заслуженный человек, доктор, профессор, столько сделавший за свою жизнь, сейчас будет унижаться перед этим парнем, «срубившим бабки» на какой-нибудь торговле окнами! И ведь все понимает, но пощады не даст!

— Без прав мне хана! — с отчаянием произнес Илья. — Лишат на два года!

Я смотрел на него. И вдруг вспомнил студенческую его кличку — Граф, образовавшуюся из простой русской фамилии Евграфов (батя его, кстати, был водитель). Но Илья действительно — граф! И вот итог.

— Спокойно, Граф, — произнес я, — сейчас найдем!

В бардачке, где же еще? И нашли, в аккурат перед появлением ГИБДД. Первая победа!

Инспектор, глянув на «последствия аварии», явно пришел в ярость, но смолчал. Дал «пострадавшему» конец рулетки, и они стали измерять и наносить на планшет зачем-то все «поле боя». Илья, протирая очки, стал заполнять бланк страховки, ручка, как всегда, не писала. Озеро заманчиво сверкало за соснами последним светом, солнце садилось.

— Значит, так, — инспектор наконец «огласил приговор», — дел тут всего на пятьсот рублей! У вас есть?

— Только на даче, — сказал Илья.

— Вот и отдайте ему!

Инспектор ткнул пальцем в «пострадавшего», сел в машину и, включив душераздирающую сирену, стал пробиваться через «железное стадо».

— Поехали, — сказал Илья парню, и мы, усевшись в наш скрипучий рыдван, двинулись за гибэдэдэшником.

— Смотри-ка! Едет! — обернувшись, сказала Лена.

Огромный красный «Гранд-Чероки» послушно катил за нами. С роскошным этим эскортом мы и въехали через покосившиеся ворота к обшарпанной даче. Кредитор наш опустил стекло. Ничто, похоже, не дрогнуло в его душе.

— Подожди. Сейчас вынесу, — сказал Илья и по крыльцу, ходившему от ветхости ходуном, поднялся на террасу. — Вот! — Вышел с ассигнацией — У меня только тысяча. Будет пятьсот?

— Мелких нет, — глянув в бумажник, сказал он.

Я с интересом вглядывался в него: правильное лицо, правильные очки. Я еще не знал таких. Любой мой приятель давно сказал бы: «Да ладно!» — и укатил, тем более увидев эти «хоромы»! Этот не двигался. Чудный экземпляр.

Илья, нагнувшись, поднял кривой ржавый гвоздь (от сарая, который пришлось-таки снести).

— Ладно! Даю тысячу. Но немножко тут процарапаю, еще на пятьсот.

Гладкое лицо пострадавшего исказилось.

— Ладно! — вдруг сжалился Илья. — Держи гвоздь. И обещай, что сам это сделаешь. Обещаешь?

Тот молча взял тысячу.

— Подожди! А гвоздь? Лена! Дай, пожалуйста, пакетик. Нет — слишком шикарный. Попроще. Вот. Держи!

Пострадавший молча взял гвоздь в целлофане и, так ни слова более не сказав, выехал за ворота.

— Да. Все же я граф! — сказал Илья.

 

Ночью вдруг притопал к крыльцу еж. Водил своим хоботком, довольно длинным. Чего-то хотел. Поднял на террасу его. И он задремал у блюдечка с молоком. Проснулся я от дикого топота. Ну просто маленький слон! Полночи не спал, потом все же решился, спустил с террасы его! Разумеется, бережно. Но он обиженно фыркал. Нарушил права ежа? А чего он топал? Понимаю: общественность будет не на моей стороне. Я — царь природы!.. Или уже нет?

Завтракаем, вытащив стол на траву, с удовольствием наблюдая, как солнце, двигаясь, освещает по частям клумбу и, наконец, высокий желтый тюльпан в центре, на высокой ножке — символ лета!

Чай вдруг кончился. Надо идти за водой. Благо недалеко — колодец за клумбой. Жаркое лето! Выходишь на солнце — палит. Изогнутая железная ручка крутится, ведро на цепи падает и звенит, ударяясь о воду, — там, в прохладе и глубине. Выкручиваю его вверх с натугой, и ведро вылезает из тьмы, раскачиваясь и расплескивая прохладу. Ставлю на край, с гулом лью холодную воду в свое ведро. И тащу к дому. Подношу к умывальнику.

— Осторожно! — крикнула жена.

К последней капле, сверкающей на соске умывальника, присосались осы. Две. Нет — три!

Весь июнь не давали нам съесть кусок, налетали, ползали по губам. Мы отмахивались и ходили в укусах. А после того как жена, обезумев, подняла швабру, чтобы сбить их гнездо над крыльцом, уверенно напали, и лицо ее долго еще напоминало кубистическую картину в стиле раннего Пикассо…

— Ладно. Пусть попьют! — говорит Нона.

Молодец. Природа — наше общее хозяйство. А тут осы не поены! Непорядок. Все же лето. Наш общий праздник. И хочется быть добрым. Ко всем. Но — в разумных пределах. А то осы обнаглеют.

 

Рассказал соседу про ос. Он в ответ: на Щучьем озере развелись бобры. И дача знаменитого боевого адмирала — всегда любуюсь ею, на дальнем берегу, — бобрами, оказывается, буквально оккупирована. Изгрызли весь берег, повалили деревья, и к воде теперь не пройти. Настроили хаток, каждая с небольшой дом, и вгрызаются дальше. И попробуй их тронь. Бобры говорят, мстительны, могут и дом изгрызть. И наследники адмирала бессильны. Даже палки в руки не могут взять! Красная книга? Я думаю, был бы жив адмирал — полетели бы эти родственники крыс вверх тормашками! Мы уже — не те. Боимся сделать что-то, оглядываемся. Вдруг запрещено? Боимся. Царь природы теперь — бобер.

 

Как быстро прошло лето! К счастью, ни разу не вспомнили про КОВИД. Так без телевизора же! А в компьютере набираешь, что надо.

Я вышел на берег озера. Подул широкий ветер, и весь простор до горизонта стал серым, рябым, грустным.

Познакомились мы с ней на этом берегу. Примчалась на велосипеде. Я обомлел от ее красоты. А она мгновенно переоделась и кинулась к воде. Сейчас искупается — и так же стремительно умчится.

— Стойте! — вдруг вскрикнул я. Она обернулась. Что говорить? Я показал на небо. — Пусть тучка пройдет!

— А! — Она весело махнула рукой, кинулась в воду — и тут же вынырнуло солнце, и рябая золотая дорожка протянулась к ней по воде!

И всегда — когда ни появлялась она, в любую погоду — солнце летело за ней, как шарик на ниточке. И все начинало сиять!

Помню, как к нам сюда припыла утка с двумя утятами — они привыкли тут клянчить булку, — и утята, два мохнатых комка, ловко ныряли, явно работая на публику. И выныривали как далеко! Срывали аплодисменты и снова азартно ныряли. Она хлопала в ладоши, народ вокруг ликовал.

Обнимались с ней, я опирался спиной вот на эту березу, склоненную к воде. Теперь суровая, «вороненая» ветром гладь — и нигде ни души, вплоть до редкого леса на дальнем берегу. «Здравствуй, грусть». Мы все когда-то читали этот роман. Да, жизнь прошла… не мимо, конечно, но — прошла…

О! Наша уточка! И на всем суровом просторе — одна! Сердце сжалось! А где же детки ее? Улетели?

Оставляя за собой гладкий треугольник среди волн, устремилась ко мне! Узнала? А как же!

Жаль только, хлеба нет! Как нет?! А бутерброд с сыром! Стал торопливо крошить, кидать. Вода вдруг словно закипела, какими-то узлами по-
шла. И в воде какая-то борьба! Это рыбы отнимают хлеб у нашей одинокой уточки! Их-то уйма, а она одна! К тому же с мерзкими криками налетели чайки, стали у нее под носом хватать с воды хлеб. Бедная! Я поднял камень, швырнул. Целил в чайку, а попал в уточку! Почти! Камень плюхнулся в воду, а она с протяжным кряканьем чуть отлетела, шумно бороздя лапами
воду, и снова села. И тут из-за маленького мыса быстро выплыли два селезня, два богатыря, грудью вперед поперли ко мне: «Что, дядя? Какие проблемы? Хочешь схлопотать?» — «Нет-нет, ребята! Все нормально! Просто стою!» С такими богатырями лучше не связываться. Заклюют. Залюбовался их голубыми воротничками на шеях. Сынки? Или ухажеры? Оба варианта чудесны.

Дунул ветер, и с деревьев полетели на темную воду желтые листья, тонкая кора и какие-то семена на вращающихся, как пропеллер, прозрачных пленках. Вся плавающая семейка принялась их дружно клевать. Как же все слажено в природе. Почему не у нас?.. О! Вот и мне корм. Рухнул в мягкий мох на колени. На кочке, среди мелких глянцевых листиков, — круглая красно-белая брусника. Пятерней прочесал кустик, собрал все в кулак, раскрыл ладонь. Осторожно дунул, сдувая листики, глянул и горстью — в рот. Ягодки поскрипывали на зубах. Как водится, после заморозков уже сладкие, хотя и с хвойной кислинкой. О! А там — еще больше! Прямо на коленях «пробежал» до соседней кочки, словно боялся, что кто-то меня опередит. Торопливо ел горстями, выплевывая мелкие листочки. А сам уже наметил дальше — помчался туда, на промокших коленках. Во жизнь! От впечатлений и от прохладной свежести кожа моя, я чувствовал, разгорелась, дыхание сделалось сладким и глубоким. И — тормознул. Вот это встреча! Груздь! И какой! Чуть не со сковородку. За сковородку можно и принять: мощный круг, чугунной расцветки, крепкие края загнуты внутрь! Ну здравствуй, груздь! Начали с ним бороться. Пытался открутить ему башку, крутил, как баранку автомобиля, но он, уже прихваченный холодом, звонко скрипел, но не ломался! Я отпрянул, утер пот. Правильно, груздь. И не надо сдаваться!

Я вскочил на ноги и бодро пошел. Какие проблемы?!

В бухточке, где мы постоянно купались, причален плотик — несколько бревен, стянутых скобой. Сверху лежит доска. Весло гондольера. Ну что? Поплыву? Закончу лето как надо! Посмотрим, кто царь!

На плотик я вполз на коленях, но потом, покачиваясь (волны хлюпали), выпрямился! Вот так. Теперь плывем к готическому замку на дальнем берегу — адмиральской даче. Издалека — гордой и неприступной. Оглядываю берега: чего только не было — и вот тут, и вон там! Тут прошла половина жизни. Вторая. Но лучшая! Гребу. Приближаясь к замку, я вижу, что берег захламлен. Это уже часть природы, а не людское жилье! Человек — царь природы? Вижу, что кто-то плывет мне навстречу. Голов пятнадцать! Прилизанные волосы. Оскаленные зубы. Бобры! Плывут мне на помощь? Навряд ли.

Сердце затрепетало. Точнее, задрожал телефон на груди, в карманчике. Выудил его двумя пальцами. Не искупать бы. Промах будет не искупить.

— Алло!

На экране телефона — ее портрет. И тишина. Голоса нет. Что случилось?

— Алло!!

Бобры буксируют мой плот к замку, притом успевают разгрызать. Я сам им, видимо, неинтересен.

— Алло!

И наконец глухо:

— Михаил Алексеевич умер!

— Как?

— От КОВИДа. Лечил, лечил и…

Долгая пауза.

— Алло! Похороны когда?

— Сегодня. На Волковом, в четыре… Я сначала даже не хотела тебе звонить!

Какая-то слишком красноречивая пауза. Тишина, но читается: «А какой смысл тебе звонить?»

— Что ты молчишь?! — кричу я.

Опять на мне какая-то вина! Но я же не говорю: «А какое мне дело?»

— Приедешь?

— Сейчас. Подожди. Извини, пожалуйста! Бобры буксируют меня и грызут!

— Опять твой бред! Очередная «поповщина»!

— Это не бред! Это моя реальность.

Но в трубке уже глухо. Конец связи. И я под воду ушел! Плотик мой растащили. Обратно плыл, как Чапаев, в поднятой руке держа телефон.

 

Мокрый весь, сел за стол. Телефон бережно положил, включил компьютер. Торопливо дописывал: «Меня бобры вниманием не удостоили. Если бы я был Буратино — другой разговор».

— С тебя капает! — удивилась Нона.

— А, да. Сейчас.

Что же еще дописать? «Знаю, что в озере есть еще выхухоль и выпь. Надо бы и с ними познакомиться поближе!»

Глянул на часы.

— Убегаю!

— Мокрый?

— А-а. Нет.

 

 

Полоса отчуждения

До железнодорожных путей добежал. Зона отчуждения, как говорили когда-то. «Потому что она отчуждает наши руки и ноги!» — говорила одна моя знакомая, которая стояла… вот здесь! Взлетел на платформу. Успел! Весь народ на платформе. Но это как раз говорило о плохом. Электричка опаздывает. Старичок-грибничок наяривал в телефон: «Ты там не паникуй! Минут на сорок, говорят, задерживается!» Это — конец. Надо позвонить моей королеве, окончательно ее огорчить. Охлопал себя. Телефончика нет! И уже не успею туда-обратно. А если успею, то высунув язык. Кто я такой, чтобы так бегать? Но без него я абсолютно жалок. Мог бы что-то произнести, величественно. А так — наг.

Но есть, оказывается, и другая жизнь, которую, уткнувшись в мобильник, давно не видел. И оказался как раз… на разломе ее. В критический момент опоздания электрички!

Слева от меня — весьма приятная молодая компания. Даже не представлял, что такие еще бывают. Сидят на скамейке, некоторые стоят и чинно, приятно разговаривают. Сразу подумал: наверное, приезжие из какого-нибудь малого города. И одеты скромнее, чем… Чем те, что справа, — безусловно, крикливее и непрерывно матерятся, включая красавиц-подруг. И явно не от бедности, не с отчаяния: просто так сейчас повелось. И сразу наглядно видно: именно язык не только до Киева доведет, но и до беды и до тюрьмы, легко. Чтоб материться, нужна и соответствующая ситуация, и вот: их лидер гнобит аутсайдера — тот бегает, пугливо похохатывая, вдоль платформы, а лидер почему-то швыряет в него раз за разом своей грязной, но фирменнейшей кроссовкой, потом орет: «Принеси, урод! Слышишь, принеси! Урою!» (текст, сами понимаете, смягчен). И тот приносит, не подходя близко, кидает ему, и тот, вместо того чтобы надеть, снова швыряет кроссовку в него, и повторяется ругань. Ускоренная школа языка. Увы, русского. И соответственно — жизни, плетущейся за языком. Девчонки злобно смеются, активно курят… В крутую компанию попали — не упускать же такое!

Компания слева от меня, вовсе не злобствуя из-за опоздания электрички, вдруг начинает играть в игру, в которую и мы играли когда-то во дворе. И потом в люди вышли. Игра, кстати, не из тупых: один другому шепчет слово, и надо изобразить его жестами, остальные угадывают. Ну-ка… «Эйфелева башня»? Точно! Девочки, исполняя очередное задание, в меру кокетливы,
но без вульгарности. Мальчики серьезны, просты, улыбчивы. Что за компания, что за чудо такое? Глядя на них, все больше удивляюсь и радуюсь. Школьный класс? Институтский курс? Да нет, навряд ли, увы. Никакой курс, никакой класс не внушает сейчас своим ученикам такого «закона положительности», правильного поведения. Только наоборот — словно в этом сейчас задача воспитания. Скорее всего, это чудо сотворил какой-то один человек — и, увы, не официальный воспитатель! Может, отец вот этого умного мальчика, главного заводилы?

Надо это как-то отметить, что-то сказать — нельзя пропускать дорогое.

— Ребята! — Я делаю шаг. — Вы… замечательные! Не дадите ли позвонить, забыл мобильник!

Без повода бы не решился их похвалить. Слава мобильнику! Вернее, отсутствию его. Веселый их разговор на мгновение прерывается. Наверное, вид мой дик: красен, взъерошен — бежал, опаздывал.

Наконец самая милая девочка, чуть поколебавшись, лезет в сумочку, вытаскивает телефон. Наконец-то мне нравится нынешняя молодежь!

— Скажите ваш номер.

Королева моя трубку не берет. Гудки, гудки.

— Спасибо! — говорю я. — Достаточно!

Мне уже хорошо. Тут есть на что поглядеть. Почаще бы надо забывать мобильник!

 

Пришла, сверкая фарами! После долгой жизни в избушке на краю леса в электричку входишь как на праздник, хочешь сразу всего. Жадно смотришь: «Ну?! Что? Где тут цивилизация?» Сладкий запах прелой, после дождя, одежды. Запотевшие от дыхания стекла. Теперь надо точно выбрать, к кому сесть, — нельзя терять предстоящие полтора часа, надо их максимально наполнить… Это потом все станет привычным, обычным, но пока — жажда! Но выбора, увы, не было: сесть можно было лишь в одно купе, на одну лавку, и то место было занято рюкзаком — соседи, мол, нежелательны! Не очень чтоб дружелюбно начинается мой контакт с современной цивилизацией. Ну ничего, перебьется! Я подвинул рюкзак и сел. Юноша с тонкой бородкой, держа перед собой телефончик, гонял по экрану пинками большого пальца каких-то монстров без головы среди однообразных руин. Не глянув на меня, нервно схватил свой рюкзак — отвлекают от главного, — вскочив, поставил его на полку и, рухнув на место, продолжил бой. Хороший сосед для долгой дороги! У окна сидел какой-то бледный пацан — я почему-то подумал: «Детдомовец» — и тоже истязал телефончик. Отличные спутники! И те, что напротив, не лучше, хоть и постарше. Его гаджет — так называют эти плоские штучки — опять же лежал на соседнем с ним сиденье, занимая, замечу, место в наполненном вагоне, но это не беспокоило его. От гаджета к его голове тянулись «вожжи», им управляющие, точнее проводки, вставленные в уши, и окружающий мир его не интересовал. Даже глаза его были закрыты — возможно, видел гаджетский сон. Подруга его спала, прислонившись к окну, но проводков в ее ушах я не заметил — возможно, видит свой собственный сон. И невозможно понять, одна ли эта компания или отдельные особи — никаких контактов между ними не наблюдалось… И только в самом конце выяснилось: компания, вышли вместе. Мы веселились не так. Цивилизация, о которой я так тосковал, сильно переменилась, особенно это бросается в глаза после долгого перерыва.

Да, «электронное» детство пагубно — об этом все говорят. Спорят о конце света, а он уже наступил, и от всего, что билось и страдало, осталась лишь «электронная версия»…

Но — повеяло жизнью! Размашисто распахнув дверь, вошла румяная бабка с плетеной корзиной в рюкзаке за плечами, сама в немалых летах, седая, но румянца, свежести, запахов жизни в ней было больше, чем у всех этих… «гаджетов» — иного слова не подобрать! Ни один даже не шелохнулся: нас для них нет! Постояв, бабка уверенно сняла с места гаджет и положила «спящему» на колени. Тот вздрогнул, но глаз не открыл. Бабка села, поставив корзину рядом с собой. Запахи вянущей листвы, покрывающей… что? Я втянул аромат. Грибы! Да, грибы, безусловно, здесь побывали, но сейчас — донюхался! — клюква, тронутая первым морозцем, сочная, сладкая! Но соседи не реагировали. Из жизни ушли! Прогрохотал встречный состав с цистернами. Куда мчимся? Я повернулся к бабке в надежде завязать разговор, но и она уже тыкала в телефончик! И я, по примеру соседей, закрыл глаза. Может, открою — и что-то увижу? Несколько раз порывался, но говорил себе: «Погоди! Рано!»

И наконец открыл! Кое-что изменилось. Вместо покосившихся изб шли солидные виллы. Жизнь все-таки есть! Меняется, наступает!

Отъехала дверь… и вошел мой знакомый! Давний. Очень. Сдуру я улыбнулся, но он в ответ распахнул свою кожаную сумку, вытащил гаджет и занырнул… Ну да, зубов сейчас у меня мало. Но будут же. За этим и еду! Но рассказать некому. Когда уже шли новостройки, я все же не выдержал:

— Тимоха! Привет! Помнишь, в сто девяносто третьей в баскет играли вместе?

— Не припоминаю, — процедил он. И прикрылся планшетом, как щитом. Гаджеты у них!

«Гад же ты!» — подумал я.

 

 

Жизнь после кладбища

Встретила меня у кладбищенских ворот.

— Понимаю, это такой «код Попова» — опаздывать ко всему неприятному?

— Ну почему «неприятному»? — пробормотал я, мало соображая, что говорю.

Все уже выходили на площадь, садились в машины.

— Мобильник забыл! — пробормотал я.

— Ну, естественно. Чтобы тебя ничто не отвлекало…

— Почему? Как раз отвлекало.. Многое.

— А по-моему, так тебе все фиолетово!

— Нет!

— Ну ты едешь?

— Зачем?

Похорон, кажется, наша любовь не пережила.

— Он и на собственные похороны опоздает! — сказал кто-то в маске, проходя мимо, похохатывая.

Видеть бы его рожу! А из-под маски говорят что попало… КОВИД!

— Вот видишь — о тебе уже мифы. Тебе, впрочем, удобные. Ты едешь?

— Нет. Остаюсь… Навещай!

На последнем слове она вздрогнула — но все же села и укатила. И, как я понял, хлопок дверцы обрубил прошлое. А будущего не предвидится. Я подошел к свежему холмику с портретом Михаила Алексеевича. Вот такой, жизнерадостный. Не озирайся! Больше всего меня на кладбищах теперь расстраивают не даты смерти, а даты рождения. Одноклассники. И даже учащиеся младших классов!

Как сильно я теперь реагирую на все. Раньше — видел все это в гробу в хорошем смысле этого слова… А теперь — цифры терзают. Надо связаться с кем-то. С Ильей? Похлопал по груди. А мобильника нет. Свободен. Один. Нет! И тут какой-то репродуктор сыскался, закаркал: «Будьте осторожны, не покидайте своих квартир». На кладбище это странно звучит. И мне, что ли, не покидать? Ни одного ковидца так и не увидел вблизи. Впрочем, если бы увидел — мог бы не увидеть больше ничего.

 

Но — дела. Теперь параллельно с похоронами. Точней, продольно. Раз уж выезд на похороны, надо сделать и остальные все. У меня, оказывается, есть неоформленное наследство. Рита раскопала. Но наследство довольно тяжелое. Доля квартиры. Мамина. Я думал, она уже есть у меня, — но, оказывается, фиг. Нужно было в течение двух недель оформлять после маминой смерти. Иначе к государству отходит. В ЕГРЮЛе сказали: одна треть в ведении государства. Вот тут оно не промахнулось. Оттяпало. Наивно думал, автоматом мне перейдет мамина доля! Фиг! Государство о себе позаботилось, а о тебе — нет. Не уведомило. В его обязанности это не влезло. Зато теперь, оказывается, в одной из комнат у меня может оказаться государственный орган. Или крупный государственный деятель. Или родственники его. На самом деле цель у них есть. Разрастаться и размножаться на основании ими же созданных законов — про заботу о нас! И для осуществления этой заботы — не исключено! — им может понадобиться моя квартира. И уже отчетливо вижу их изумление: «Вы что? Против?»

Сейчас забота о нас особенно широко простирается — взять хотя бы штраф за неношение масок. Раз — и деньги в казну!

В нотариальную контору зашел — совсем рядом с домом. Внушил себе: чем ближе, тем родней! И стряпчий (так раньше, кажется, нотариусов называли) встретил меня. Но исключительно — в маске. И исключительно ради меня — как родного. Ради моей же безопасности. Это он подчеркнул. Безопасность во всем, начиная с КОВИДа и кончая… Веселенной. И что удивительно, маска выглядела совершенно необходимой, неотъемлемой частью профессии, как нарукавники продавца. Какой же стряпчий без маски? И это казалось уже вполне логичным. Не показывать же стряпчему свое подлинное лицо? Кто его показывает — тот не стряпчий! Стряпчий без маски все равно что священник без рясы. Поэтому лица я его, собственно, не запомнил. О чем потом неоднократно жалел. При этом речь его лилась ручейком.

— Надеюсь, все бумаги необходимые у вас? Нужна хотя бы одна платежка с подписью вашей мамы, чтобы доказать суду, что она действительно здесь жила.

— Суду?

— А вы как думали? Только суд может решить.

То один суд, то другой! Жизни не хватит.

— Свидетельство о смерти?

Я кивнул. Он скорбно покачал головой: понимаю, мол — это не легко!

— А матушка ваша где последнее время жила? В Москве, у вашей сестры? Ай-я-яй! Нянчила внучку? Ай-я-яй!

— Что значит «ай-я-яй»! Что в этом плохого?

— А есть из соседей кто-нибудь, кто может под клятвой подтвердить, что ваша матушка жила здесь какое-то время? Ни с кем не дружили?

Потом он долго, скорбно молчал, всем своим убитым видом показывая, что более безнадежного дела он еще не встречал за всю свою обширную практику. Цену набивает? Больше чем есть — не дам!

Я сидел спеленутый, как муха, его словами и боялся пошевелить хоть одним членом. Так все безнадежно запущено! Можно уже ползти домой, покуда меня еще оттуда не выселили?

И вдруг он ослепительно улыбнулся, что в наше суровое время выразилось лишь в растягивании маски вширь. Он вдруг вскочил и звонко хлопнул меня по плечу.

— Что-нибудь сделаем для вас! — воскликнул он. — Вот, масочку носите! Дарю!

Но сорвал не с лица, а вынул из ящика.

 

Я засы`пал пол в комнате грудой бумажек, вытряхнутых из двух ветхих портфелей, и ползал по этому отвратительному ковру, поднося их по очереди к моим подслеповатым глазам. Притом я почему-то постоянно плевал на свои руки, причем не на ладони, в которых были бумажки, а на голые запястья, и с каким-то стоном потом тер их друг о дружку. Я долго не понимал, зачем же я это делаю, и лишь благодаря какому-то звону в ушах вдруг понял. Комары. Полчища! В центре Петербурга. И не в разгар жары, а глубокой осенью! Безнадега!

Только начала налаживаться красивая жизнь: стали мне присылать на шикарном картоне приглашения — несколько их стояли домиком на полу — на утренние встречи в Эрмитаж, открытие божественных выставок. Вот где был бомонд, и куда не стыдно было красиво одеться. Вот приглашение на открытие экспозиции одной картины, но какой! Уччелло! Одно из прекрасных и ужасных его конных сражений. Потом — бочонок вина. Кончилось! КОВИД все сожрал. Теперь рай только для комаров! И чтобы спастись, приходится в самом буквальном смысле плевать на себя слюной и растирать, стеная, запястье о запястье слюну, утишающую чуть-чуть зуд от укусов. Зашел, называется, в свой любимый дом! Как быстро дичает все, словно кто-то этим занимался. И возобновится ли прошлое? Отсюда оно кажется таким роскошным! Чем дальше — тем меньше надежд.

Ясно вижу только чиновника, назначенного отвечать за комаров, чтобы не было их в нашем прекрасном городе! Сидит, обняв свое брюхо, и, сытно икая, бормочет: «Пандемия! Нет средств»! Хотя все они — в его брюхе. И таких вот ковидных паразитов развелось сейчас больше, чем комаров!

Зазвонил вдруг телефон на столе. Как я любил его, когда покупал, долго такой разыскивал. Сколько он хорошего мне за эти годы сказал — притом мною заслуженного. Трубач моего торжества! Теперь тянусь к его трубке с опаской. Хорошего нынче вообще не говорят. Скажут, скорее всего, какую-то гадость!.. Купился. Схватил! Вечно я жду того, чего нет.

Молодой женский голос, лишь слегка металлический, монотонно заговорил. Так не говорят, когда смотрят в лицо, а уж тем более беседуют. Так говорят в пространство, без надежды быть кем-то услышанным, в пустоту, окружающую нас. Я, кстати, весь горю, высокая температура — но вряд ли речь об этом. Впрочем… Прислушался. Даже комары на время затихли, не звенят. Итак, поликлиника, «любимая», предлагает пенсионерам пройти обследование всего организма. Пищевой тракт, кардиология, дерматология, урология… О! Уже забытые вроде, но какие родные слова. Уро-логия! Звучит гордо.

— Адрес?! Адрес какой?! — не удержавшись, я заорал.

А то исчезнет все, и адреса не узнаю. Хотя был уверен, что говорит автомат. Но она вдруг ответила. Она назвала адрес на Лиговке.

— Так я знаю это! Бывший литейный завод Сан-Гали. Там еще гениальные чугунные ворота! И чудесный сад!

— Да, — слегка устало проговорила она, почему-то не разделяя моего восторга. Привыкла?

Молчание. Сорвалось? А как бы это мне хорошо! С этой пандемией мы перестали ходить к врачам прежних болезней, словно избавились от них. Но ощущение, что они-то как раз сейчас к нам и подбираются.

— У меня есть только один бесплатный номерок, на тридцать первое. На одиннадцать утра. Вас устраивает?

— А то!

— Ваша фамилия, имя, отчество?

Продиктовал.

— Возраст?

Назвал.

— Домашний адрес?

Сказал.

— Контактный телефон?

Продиктовал.

— Записала. Но только обязательно приходите. Не забудете? Поймите, ваш номерок — это реальный шанс кому-то спастись!

Ну почему же кому-то? Обязательно приду. Такой шанс! Сидел растроганный и счастливый. Все-таки существует хорошее, не зря мы старались. Звонок! Что-то уточнить? Номер высветился тот же. Но голос был совершенно другой. Неприязненный… и поэтому более реальный.

— Мы еще раз проверили ваши данные.

— Ну и как они?

— И еще раз сверили с нашим уставом.

— И что?

— Вашему возрасту мы уже не оказываем услуг.

Прочь скорее из этого вертепа, пока меня окончательно не сожрали комары. Сбросил со стола телефон, некогда любимый, на пол. Чтобы он сдох!

 

Все лето я не был в городе. И половину осени. Лучше бы, кажется, не был уже никогда! Перемены, конечно, разительные. Людей мало. И все — в масках. Лицо без маски кажется уже голым и неприличным… как нижняя часть без плавок. И ты напяль.

Во! Выбравшие свободу. Сидят вдоль газона на жердочках, как раз там, где я мечтал полежать в одуванчиках. Но одуванчиков уже нет. В основном мусор. И плещется вино. И все — без масок. И мужчины и женщины. Обветренные лица, громкие голоса. «Последние из могикан»! Оживленно беседуют, даже спорят! Какое общение — в масках? А уж тем более питье.

— Голован! Полтоса не будет?

За голована, конечно, спасибо.

— А полтос — это сколько?

— Пиисят.

— Найду.

 

Я, конечно, не сравниваю себя с Толстым, сбежавшим из Ясной Поляны в неведомое… Но, кажется, я понимаю его и готов к тому, что во времена четко просчитанной жизни назвал бы маразмом.

С легким стуком раскрыл свои двери троллейбус, почему-то с трехзначным номером, и я взошел по ступенькам. Меня качнуло. Поехали. Мои собутыльники, что удивительно, оказались на сиденье передо мной.

— Ты чего, голован? Обиделся? — спросил первый, обернувшись.

Я стал мучительно думать, да еще с больной головой: чем же они меня обидели? Но не сообразил.

— Нет.

— Тогда выходим.

И мы оказались в каком-то затаренном душном дворе, видимо, на задворках какого-то магазина. Но и он, похоже, был «законсервирован». Как-то все запущено было вокруг. Но, как ни странно, именно этого я сейчас и хотел. Душа ликовала. Вот она, жизнь! Лысый сходил куда-то и вынес пузырь.

— Будешь, — почти без вопросительной интонации произнес он.

Я понимал, что отдаюсь стихии, но иного способа оторваться от реальности, все больше напоминающей средневековую флорентийскую чуму, я не видел. Кивнул. И меня куда-то поволокло.

Очнулся я скрюченный в тесной и тряской моторизованной инвалидной коляске. Но за рулем был не я. Да я и не умею рулить. Мы ехали по пустынной улице. С «законсервированными» домами. «Законсервированы» они были ржавыми листами, закрывающими парадные и окна. Управлял коляской горбун, не обращающий на меня никакого внимания, весь сосредоточенный на изуродованной дороге: даже не знал, что такие есть в нашем городе-красавце. Ноги водителя едва доставали педали, рост был поменьше метра, но характер он имел сильный. Завозил меня в раскаленные солнцем заброшенные дворы и куда-то уходил, переваливаясь, как утенок. Но утенок злой. Даже не оборачивался, не считал нужным что-то сказать, оставляя меня на солнцепеке с пересохшим горлом. Вот я оказался у грязной кирпичной стены, уходящей в небо. Пучками росли ярко-фиолетовые цветы. Мне кажется, он считал меня обузой, не знал уже, как от меня избавиться. Думал, видимо, что я без него не пропаду. Не пропаду! Главное он для меня сделал — завез черт знает куда. К чему я, собственно, и стремился. Не буду его больше отвлекать от его дел, хотя он особенно и не отвлекался. Скукоженный, весь засохший, из коляски я сумел только упасть. Первый успех: поднялся на четвереньки. Потом с хрустом суставов встал.

Другая сторона двора была домом, тоже «законсервированным». «Консервы» были частично вскрыты — железо на парадной слегка отогнуто. Добро пожаловать! Я просунулся на лестницу, дохну´вшую могильным холодом после долгой жары. Полез по крутым ступеням. Полуоткрытая, однако шире не открывающаяся, дверь с номером 9. Пролез. Очень широкий, озаренный закатом коридор. Комнаты. Тут даже и мебель есть! Вот он, первый мой ночлег на свободе. Хрена с два тут меня кто-то или что-то найдет! Я рухнул на узкую тахту.

 

Проснулся. Рассвет. Какой-то нищенский. Как-то там Нона на даче? Тревожно. Мобила не прощупывалась. Горбун увел? Зато никакого дисплея и статистики смертей. Хотя и жизнью тут особенно не пахнет. Никакого детского рева, как в моем прежнем дворе. Рев обычно обрубался хлопком двери и ревом машины. Первые звуки. А тут — тишь. Впрочем, не совсем. За дверью пронеслись быстрые, почти беговые шаги — и дребезжание стекол серванта, который стоял, видимо, в коридоре, недалеко от меня. И бег обратно — и снова дребезжание. Сердце стукнуло. Легкий страх. И в то же время странная уверенность, что жильца этого я никогда не увижу. И вообще больше ничего. Нет, увижу! Я приоткрыл дверь. Я-то вообразил смерть, делающую утреннюю пробежку с косой. Но это оказался мальчик южной национальности, весело бегающий по коридору босиком. Реальная жизнь! Слезы умиления, скукожившие щеки. Жизнь! Я двинулся на холод: выход, всего скорее, там! И вдруг странное, давно забытое ощущение. Тюк. Будто клюнула мелкая рыбешка. Но не наживку, а меня. Мальчик как раз пробегал мимо, но два этих события я не связал.

Оказался на ржавой улице, выходящей, что интересно, на Адмиралтейский канал и Неву. Дошагал до Адмиралтейства, сел на гранитные ступени со львами наверху. Задумался. То, что я ощутил недавно, был все же не клев. Скорее короткий и тонкий писк, который издает перед смертью раздавленный ковидный комар. И даже короче и тоньше. И я уже догадывался, с чем это связано: кошелька-то в пиджачном кармане нет! Милый мальчик «пискнул» его. Вот тебе и сходил на похороны! Чудный мальчик, юный виртуоз! Это было как писк — коротко и почти не слышно. Можно было вернуться и разобраться, но сравнение мое — «писк» — дороже мне тех трехсот рублей, которые, возможно, в кошельке были. Искусство дороже денег. Наверное. Пока солнце не взошло — было мрачновато. Одолевали несвойственные мне прежде, тревожные мысли. Вроде не может так продолжаться, надо решать — она или она. Нельзя жить в неопределенности! За все надо платить! Видимо, мозг мой совсем ослабел от пьянства, раз выдавал, как заскочившая пластинка, такую ерунду. Но с первыми же лучами воспрял! Как это — нельзя? Можно!

Я сидел на гранитных ступеньках у Невы, освещенной солнцем со стороны Литейного. И натюкал страничку.

 

 

В ответ на кражу кошелька

Вот здесь, рядом с Адмиралтейством, стоял ресторан-дебаркадер, и совсем недавно, кажется, мы тут справляли мальчишник перед женитьбой нашего друга. Мы были первокурсники, он был из провинции, недавно вернулся из армии и жениться ехал к себе домой. Так что мы заодно и знакомили его с нашим прекрасным городом. Помню, мы даже помогли ему купить золотое кольцо, что в те годы было непросто. Мы заняли крайний столик у воды, раскрыли в центре стола коробку и любовались сиянием кольца. Помню вечерний блеск Невы, теплый ветерок, алкоголь, блаженство. И тут наш друг Петр решил вкусить запретных радостей, которых он прежде был лишен и, видимо, будет лишен в будущем. Он забирался на сцену, шептался с оркестрантами, потом объявлял в микрофон:

— Посвящается прекрасной незнакомке. Танго «Целуй меня!».

И шел приглашать одну и ту же прелестную даму средних лет, сидевшую, кстати, с мужем-полковником и сыном-пионером. Отказы его не смущали — все повторялось снова. Да, наш неотесанный друг не стал еще ленинградцем! Наконец полковнику это надоело — и вспыхнула честная мужская драка. После мощного удара полковника Петр рухнул на наш столик.

Честный полковник не стал его добивать, наоборот, дружески посоветовал Пете пойти освежиться, и тот, с удивительным для него послушанием сказав «Есть!», быстро снял с себя верхнюю одежду, аккуратно сложил ее на стуле, вышел на палубу и со второго этажа маханул в воду. Последовал мощный всплеск, но мы даже не обернулись: видимо, для Петра это было вполне нормальным развитием событий — а у нас на столе, к счастью, еще остались яства.

Отвлек нас пронзительный женский крик. Что еще, интересно, смог он удумать, находясь при этом в воде? Картина, которую мы увидели, выйдя на палубу, — одна из наиболее красочных, увиденных мной. Какой-то абсолютно черный человек карабкался из воды на дебаркадер. В то время крупнотоннажные суда смело заходили и швартовались в устье Невы, и консистенция мазута была вполне достаточной, для того чтобы превратить Петю в негра. Мы были в те годы элегантны — и не очень хотелось браться за человека в мазуте. Петр слишком расширил спектр дружеских услуг, которые мы могли бы оказать ему при той степени духовной близости, что между нами была. Силы нашего друга явно слабели — влезть на дебаркадер и обнять нас у него не получалось. Над ним стояла повариха в белом халате и била его по голове поварешкой на длинной рукоятке. Над вечерней водою плыл мелодичный звон. Мы буквально застыли, залюбовавшись: как прекрасен наш город с воды, на закате, который покрывает все золотом. Чуть слышно доносились крики слабеющего Петра, перекрываемые мелодичным звоном. Нет! Человек, тем более по имени Петр, не должен пострадать в нашем городе. Ведь мы — петербуржцы! Мы приблизились к красавице-поварихе, готовившейся нанести новый звонкий удар по голове нашего друга, мягко остановили ее руку и сообщили ей, что это вовсе не диверсант карабкается на наше судно, а, наоборот, счастливый жених. Тут она подобрела, протянула ему рукоятку поварешки, вытащила и потом даже позволила жениху вымыться в душе. И мы, причесав, повели его наверх.

Петр появился чистый, вымытый, прилизанный, даже элегантный и, снова взяв микрофон, публично извинился «за предоставленные неудобства», как выразился он. И наш зал, тоже восхищенный чудесным вечером вокруг нас, даже зааплодировал. Мы снова сели за стол и подняли бокалы: за пейзаж за окном, за эту минуту, когда все мы счастливы. И вдруг ужас сковал наши члены. Не было кольца! Исчезло вместе с коробочкой!

— Украли! — мрачно сказал наш Петр.

В этот момент формировалось его отношение к нашему городу.

— Нет! — сказал я.

Я вышел на сцену и объявил, что у жениха нашего пропало кольцо. Что тут сделалось! Все бросились искать! И дамы в вечерних платьях, и кавалеры во фраках рухнули на колени и поползли. И нашли! Нашел пионер, сын того самого полковника, с которым наш Петр только что бился. Пионер поднял кольцо, и оно засияло! Папа-полковник похлопал его по плечу. Наш Петр, прослезившись, сказал, что это лучший день в его жизни, и после этого стал преданным питерцем. И так, и только так и должно все происходить в нашем городе. Так и будет!

Думаю, вор, укравший мой кошелек, случайно прочтя этот текст, будет изумлен: хотел человека огорчить, а вызвал светлые чувства.

 

Ого! Уже солнце высоко, прямо мне в лоб! Сколько же я тут просидел? Спал? Быстро влезаю я в шкуру бомжа. И где бы срочно отлить? Во дворе? Да у меня мой дом в двух шагах! Забыл! Или одичал? Не пустят! Откуда такое страшное чувство? Пошел.

 

И вот — считай обороты. Два! Значит, кто-то… Но кто? Развилка жизни. Рулетка. Колотит всего. Догулялся! Навстречу — веселый гвалт. Обе. Вместе. Хохочут. Спрашивается: чего раньше дичились?

— Венчик! Это ты? Смотри, кто у нас! Не помнишь… Рита! Которая отвозила нас! И теперь приехала, чтобы меня к тебе отвезти!

— Вы-то как? — Рита сочувственно уставилась на меня.

— Ты знаешь! — Я-то могу с ней на «ты». — Похоже, за эти дни, судя по эмоциональным встряскам, я переболел КОВИДом… в легкой форме. Заметно?

— Вообще-то, больше похоже на посталкогольный синдром! — произнесла Рита.

Отрезвляет.

— А что, Венчику нельзя выпить? — вступилась Нона воинственно. — Он столько уже сделал, что имеет полное право!

— Правильно, Нона. И знаешь что, Нона… А сходи-ка ты в магазин. Отметим встречу! — Я сделал такой обобщающий жест рукой.

— Я рада!

Был бы я глуп, если бы не имел в ящике заначки. Принес деньги и список.

— Вот, Ноночка. Все купи, что здесь написано. Вот сверху тут написано: «Реал». Но это — название магазина. Сам магазин не покупай.

— А почему, Венчик? — спросила весело.

— Ну… Нет на него времени!

Кивнула. Ушла.

— Спасибо тебе! — сказал я взволнованно Рите. — Что ее привезла!

— Ну что ты! — проговорила она растроганно. — Вы оба мне теперь как один!

Ну, это уже перегиб!

— Я знаю, что твое любимое произведение — «Декамерон». Но хорошо бы вспомнить сейчас тебе другую классику — «Пигмалион». Кто воспитал и создал тебя из талантливой хулиганки, сделал такой?

— Ты. И я это помню. Но еще я помню, в отличие от тебя, что тебе срочно надо ехать в Москву, просить у твоей сестры письмо с отказом от ее доли в материнской части квартиры. Иначе тебя засудят, и ты вскоре будешь окончательный бомж. И валить будешь все исключительно на КОВИД — словно он для того и создан.

— Слушай, а…

— Мобильник? Неужели ты думаешь, что я могла его забыть? Лежал так трогательно на столе — с моим портретом на дисплее…

— После твоего звонка…

Обнялись.

— Да. У меня для тебе сюрприз! — сказала она, раздобрившись. — Возьми-ка свой телефончик. Включи.

Включил. Бряк! Таким звуком он предупреждает меня, что на карту мне капнули деньги. Бряк-бряк-бряк-бряк. Золотой дождь!

— Что это?

— Это гонорары твои, за все колонки.

— Еще одну я сегодня написал!

— Она-то наконец нашего робота и пробила. Полюбил он тебя.

— А ты?..

— Пока я с тобой — ничего не бойся. Антиквариат нынче в цене!

Я показал ей кулак. Подобострастно чмокнула.

В это время возле моего носа стал виться комар — пандемийный мутант, их укусы ужасны. Я выдохнул — и он вдруг унесся с паническим воем. Ага. Комар перегара не любит! Надо будет это учесть. Он был настолько дезавуирован, что в панике бился о стекло. Я раздавил его, ласково.

— Вот так! — сказал я гордо.

— И такого богатыря я чуть не забыла на кладбище!

— Но я пришел.

 

И только она ушла, зазвонил телефона. Что-то забыла? Арина!

— Должна перед вами извиниться. Я думала, вы никакосовый, а вы… Наш с вам пост…

— Наш?

— …ну, про лодыжки, — сконфуженно проговорила она, — набрал самое большое число отзывов. Давайте делать вместе страничку? И вас полюбят, я знаю.

— Ну, подготовьтесь как следует.

— Слушаюсь, «аббат»!

 

В утро моего отъезда в Москву пошел снег, и дорога была однообразно безнадежной. Впрочем, одна уверенность есть: в конце обязательно будет черное. И навсегда. И вдруг… Я даже отпрянул. Черное! Огромная черная куча угля, и несколько черных людей с лопатами кидали уголь в черный грузовик. Кончилось! И снова пошла белизна.