ПЕЧАТНЫЙ ДВОР

Евросвинья

Роберт Менассе. Столица.
Перевод Н. Федоровой. М.: Текст, 2019

На задней крышке переплета читаем: «…Менассе превращает рутинное безумие Евросоюза в захватывающий сюжет. Сатирически описывая брюссельского Молоха, писатель одновременно представляет нам свое ви`дение постнациональной Европы».

Честно говоря, глубокое погружение романиста в бюрократические механизмы Еврокомиссии и ряда других общеевропейских общественных и коммерческих организаций  (к примеру, Объединения европейских производителей свинины; «свиная» тема — своеобразный лейтмотив романа)  достойно удивления и уважения, но на самом деле без всего этого «производственного» антуража вполне можно было бы и обойтись. Книга не стала бы тогда столь популярной, скандально, а значит, и премиально успешной, но вряд ли бы потеряла что-то в художественном плане. Австрийский прозаик обладает таким обширным и разработанным арсеналом изобразительных и психологических приемов, что исследование им примитивных рычагов политики и политэкономии вызывает даже некоторое разочарование и недоумение.

Кроме того, сюжет книги никак на назовешь захватывающим. Нити повествования сплетаются тщательно и неспешно, заставляя вспомнить скорее жемчужного паука из набоковской «Лолиты» — персонификацию любовного/творческого интереса.

А интерес этот в данном случае направлен прежде всего на Европу старую — может быть, и временно уходящую, но дорогую сердцу  (даже названиями и описаниями бельгийских блюд, мелькающими тут и там: moules et frites, tarte au riz, stoemp, choucroute à l’ancienne, fondue, fromages et crevettes, crе´me de lait, waterzooi, coq au vin…), на ее стариков  (самые трогательные, эмоционально приподнятые и смыслоемкие страницы романа посвящены именно им). И с той же легкостью, с какой мы различим названия валлонских и фламандских кушаний, отличим мы фламандца-учителя от профессора-немца, нарисованных умелой кистью Менассе.

Не означает ли это, что никакой «постнациональной» Европы не существует, как не существовало в реальности, например, «нового европейского порядка», «социалистического лагеря», «cоветского народа»? Разве всё это не эвфемизмы к словам «империя», «имперский»? Понятно, что ЕС человечней гитлеровской оккупационной машины, но вот что говорит в романе старый брюсселец: «…в 1914‑м Брюссель был самым красивым городом на свете… а потом трижды приходили они, дважды в сапогах и с оружием, затем в кедах и с фотоаппаратами. Нас загнали в тюрьму, а выпустили слугами». Это мнение жителя метрополии. Что бы сказал грек, изгой объединенной Европы, увидев игры транснациональной элиты!

Сюжет книги закручен по-австрийски мастеровито. Роман начинается с описания свиньи, бегущей по центру бельгийской столицы. Свинью видит ряд наблюдателей: фламандец, немец, гречанка, поляк, австриец, не приписанные к какой-либо нации туристы, турок, оступившийся при появлении нечистого животного и упавший в лужу, еще один житель Вены, подающий несчастному руку и помогающий ему подняться… Пятый Интернационал  (которому, повторю, не бывать)! В завершение сцены на площадь въезжают скорая и автомобиль полиции, оглушительно пересвистываясь и ослепительно перемигиваясь.

Тотчас завязывается  (развязывается?)  детективный сюжет. Поляк оказывается тайным агентом Ватикана, кого-то  (но не того, кого надо)  убившим в отеле на описываемой площади. Так что сирены экстренных служб относятся совсем не к свинье, как сперва показалось читателю. Фламандец и один из австрийцев живут поблизости — и спустя несколько глав впервые встретятся и разговорятся на городском кладбище. Коллеги, функционеры Еврокомиссии — гречанка и немец — сразу же сойдутся в кафе, дабы позже продолжить общение в постели германца. Такие пересечения персонажей пронизывают всю толщу романа…

Симпатичный — поскольку тоже немолодой  (и не очень здоровый; у всех «положительных» героев Менассе отчего-то свербит чуть ниже пупка) — комиссар полиции, отправленный в отпуск начальством, исполняющим распоряжение высших сфер о закрытии дела, станет самостоятельно и само­отверженно расследовать загадочное убийство  (что все-таки немного смахивает на литературный штамп)… Он в тот же день, что австрияк и фламандец, оказывается на кладбище — и надгробная надпись  («Всё проходит, всё стирается из памяти»), увиденная нами глазами старого бельгийца, парадоксальным образом спустя много страниц вспоминается именно им — комиссаром Брюнфо, тоже, оказывается, прочитавшим ее. «Алгоритм, который фильтрует всё возможное, и упорядочил также весь предшествующий рассказ, конечно, безумен <…>: мир — это конфетти, однако благодаря данному алгоритму мы воспринимаем его как мозаику», — констатирует автор, приоткрывая дверь творческой кухни.

Не станем, однако, пересказывать фабулу книги и отбивать интерес у гипотетического читателя.

К сожалению, всё лучшее в книге Менассе тонет в бесконечных описаниях бюрократической возни в кулуарах Еврокомиссии, даже точнее — в ее подразделении, Комиссии по культуре. Но приятно, например, узнать, что и в просвещенной и процветающей Европе, как и у нас, производство свинины занимает умы и сердца управленцев куда сильней, чем культура или образование:

«…в самой Еврокомиссии ведомство „Образование и культура“ авторитета не имело, над ним лишь снисходительно посмеивались <…> с таким оттенком в голосе, с каким уолл-стритовские брокеры говорят „нумизматика“: хобби чудака-родственника. <…> прошел слух, что номинированный Австрией комиссар получит „Культуру“. <…> народ протестовал, австрийские газеты подогревали <…> готовность читателей к негодованию: „Нам грозит «Культура»!“ Или: „От Австрии отделываются «Культурой»!“ <…> „Культуру“ отдали Греции».

Так наша гречанка после успешной карьеры в более приземленных подразделениях ЕК пошла на значительное повышение в должности, но, увы, в «Культуру» — и очень этим теперь недовольна: севооборот евро здесь куда ниже! А отсюда и всё прочее — успех, почет, связи, доходы…

Поэтому она и оказывается в постели немца-руководителя: ей нужен перевод в «реальный сектор», ему — непонятно что. Тут-то и начинает работать художественно-психологическая камера обскура Менассе, блестяще описывающего умственно-эмоциональное косноязычие этого, с позволения сказать, «любовного свидания» на фоне общеевропейского вавилонского столпотворения при отсутствии толмача. Разумеется, не обходится без виагры, но Германия успешно овладевает Грецией, что символично в свете внутрисоюзных политэкономических отношений.

Ведь параллельно с приключением нашей парочки немецкие функционеры Союза придумывают неологизм «спасительный зонтик для Греции». А «французы сперва перевели его как „парашют“. Затем из Елисейского дворца последовал протест: парашют не предотвращает падения, а только замедляет его, это ложный сигнал, и пусть немцы…» Да, Вавилон!

Однако «постельный» вариант перевода гречанки в другой комитет как-то пробуксовывает — и она переключает усилия на другую возможность выпрыгнуть из потенциальной ямы «Культуры» — на Юбилейный Проект. Нужно отличиться, создав неожиданную и привлекательную концепцию юбилейных торжеств к грядущему семидесятилетию Евросоюза.

И команда, руководимая гречанкой, такую концепцию строит, положив ее краеугольным камнем Освенцим — как символическое осмысление причин и истоков европейского единства  (грубо говоря, от свинства — к единству).

Идея благая, но в процессе корректировки и обкатки проекта в кафкианских инстанциях Евросоюза то и дело возникают проблемы. Немцы  (в качестве «страны-участника»)  не говорят нет, но и не спешат сказать да, справедливо полагая, что идея эта не очень-то в их интересах — и вообще: сколько ж можно каяться и просить прощения… Поляки негодуют, будучи недовольны сметой бюджета: позвольте, а почему евреи, у них ведь есть свое государство вне Европы?.. Милый, но несколько выживший из ума старый профессор-немец, участник консультационных посиделок в низах Союза, и вовсе предлагает перенести евростолицу в Аушвиц — чем ставит жирный крест на своей консультационной пенсионерской деятельности  (как же! поедут эти господа в Польшу! Это как наши министерства переселить в прирезанную Нью-Москву или Госдуму — в Питер…). Другой любовно нарисованный романистом старик — еврей-фламандец, которого долго ищут  (он живет теперь в доме для престарелых)  и прочат в герои торжественной церемонии как одного из оставшихся в живых узников лагеря смерти, — погибает при теракте в брюссельском метро… Рядом с грустным смешное: «Глубокоуважаемый господин Зусман, я рад вскоре приветствовать Вас в Освенциме!» — таково начало приглашения от польского коллеги…

Увы, и этот прыжок не приносит гречанке особой удачи.

Тут и там рассыпаны фрагменты настоящей прозы:

«Бюнфо сразу же захотелось с ней переспать. Он сам не знал, вправду ли желал ее или просто хотел унизить ее мужа. Он был достаточно пьян, чтобы сказать об этом ей на ушко — очень откровенно, очень глупо. Она изумленно воззрилась на него, он мгновенно устыдился, а она ответила: „Сегодня никак. Позвони мне завтра!“».

Или: «…он шел по гравийной дорожке и дивился, что не слышит хруста. Во всех фильмах и романах гравийные дорожки хрустят»…

Русский язык перевода на редкость хорош.

Радуют почти невозможные на нынешнем Западе здоровые насмешки над стремлением уравнять гендеры «женской квотой» и над прочим повсеместно расплодившимся «страхом перед вагиной».

Чуть назойлив повторяющийся прием «дезавуирования» устойчивых выражений вроде «пожал плечами»; романист всякий раз подчеркивает: «…не по-настоящему, конечно, а мысленно».

Досадно, что современному евроавтору приходится опускаться до вкусов и интересов публики — иначе произведение не «прозвучит», не будет замечено и отмечено. На последней странице романа рассказывается, как пробежавшая по Брюсселю свинья стала героиней городской прессы, читатели газет наперебой давали ей всё новые имена: мисс Пигги, мадам Кошон, свинка Хитрюжка, Поросенок-пис… «А затем случилось нечто непостижимое. Сотни раз называлось имя, которое с преимуществом в тысячи лайков уверенно возглавило список, — Мохаммед».

Следующие за этим «ахи» по поводу оскорбления «сограждан-мусульман» дела не меняют. Для писателя уровня Менассе это дешевый трюк. Но старушка Европа жива — и ради красного словца не пожалеет не только чуждого ей Пророка.

Алексей Пурин