АВСТРИЙСКИЕ ИНТЕРЬЕРЫ
РОБЕРТ МЕНАССЕ
Хроника улицы Жирарди
Я работаю в борделе. Бордель давно уже не бордель, хотя заметно, что он некогда был таковым. Правда, если только знаешь об этом. Кто войдет в это здание, не имея понятия о его истории, тому даже в голову не придет, что он зашел в бывший дом терпимости. Ему тут вообще ничего в голову не придет. Кто бы сюда ни зашел — сразу застывает в полном оцепенении. Стоит, замерев, и смотрит. Слов не находит. Никому еще не удавалось просто подняться по лестнице, небрежно обронив лишь «о, как мило!» или же «какая интересная лестница!» Каждый непременно еще добавит: «Тут ведь что-то было. А что тут было-то?» У этого места есть некая аура, некая иллюзорная видимость, вызывающая желание незамедлительно докопаться до реальности. Что здесь сразу приходит на ум? Театр? Да, в первую очередь именно театр. Дом, где создаются иллюзии. Но тут снова возникает недоумение: а где же здесь сцена, где она была расположена? Вот партер, тут ярусы, там ложи — а где же сцена? А может, это здание всего лишь порождение сумасбродной идеи некоего эксцентричного человека, который обожал театральную атмосферу, но не хотел обременять себя постановками пьес и потакать тщеславию актеров? И вот он построил театр без сцены, где главным действующим лицом могла стать сама публика.
Но тут данная ассоциация вдруг исчезает, и посетителю внезапно приходит в голову другая, пугающая — с тюрьмой. Вдруг здесь в центре внимания и не зрители вовсе, а поднадзорные преступники? И множество дверей на ярусах ведет не в ложи, а в тюремные камеры?
Когда правда неведома, потому что вытеснена из памяти и забыта, то обнаружить ее можно в самой комбинации заблуждений. Ведь что такое бордель, если воспользоваться архитектурной метафорой, как не смесь театра с тюрьмой.
Я описываю один дом в Вене, дом, в котором я работаю. Однако знаток Ве-
ны давно уже понял: речь идет не об одном-единственном доме, а о всей Вене в целом. Как еще описать впечатление, производимое этим городом, как не хоровод вот этих самых понятий — театра и тюрьмы, истории, вытесненной из памяти или просто забытой. Прекрасная иллюзия, туманная реальность. И публика, которая предпочитает созерцать саму себя и самой себе рукоплескать, но при этом не может избавиться от чувства, что в действительности она заперта внутри и не в состоянии выбраться наружу — в свободную, реальную жизнь. А что там с историей? Красной линией в ней, вернее, извечным красным фонарем выступает опыт венцев, доказывающий, что им всегда приходилось слишком дорого платить за свои буйные фантазии, потому что, когда доходило до дела, они оказывались импотентами — и при этом все же мерзкими преступниками.
Такова история этого дома, а в миниатюре — история Вены этого столетия. Дом, в котором я пишу свои вещи, расположен на улице Жирарди. Александр Жирарди, знаменитый актер, исполнявший роли людей из народа, в свое время был самим воплощением популярного театрального искусства. Мечта всей его жизни — получить приглашение играть на самой знаменитой немецкоязычной сцене, а именно в Венском Бургтеатре, — осуществилась в 1918 году. Однако Жирарди умер 20 апреля того же года. Его величайший триумф совпал с концом его жизни. Дата его смерти слагается из двух дат рождения, значимых в истории Австрии: 20 апреля на свет появился Адольф Гитлер, а в 1918 году после окончания мировой войны и распада старой Габсбургской монархии установилась Первая Австрийская республика.
Если по несколько покатой улице Жирарди спуститься к улице Винцайле, то, свернув налево, окажешься возле здания театра «Театер-ан-дер-Вин». Если же подняться по улице Жирарди к улице Легара, то увидишь «Депо Земпера», здание, которое было построено для хранения театральных декораций. Сегодня в «Депо Земпера» располагаются мастерские Академии художеств, но в архитектуре здания все еще угадывается гениальный ответ венцев на вопрос: как нам хранить декорации, по сути своей, ширмы, которые нам пока не нужны, но в любой момент могут понадобиться?
На улице Жирарди, там, где ныне стоит мой дом, на месте здания № 10, в год смерти знаменитого актера находился незастроенный участок, окруженный покосившимся и дырявым дощатым забором.
Как уже говорилось, улица Жирарди упирается в улицу Винцайле. Там, возле так называемого Нашмаркта, знаменитого городского рынка, в начальные годы Первой республики выходили по ночам на панель местные проститутки. Существует бесчисленное множество историй об изобретательности тогдашних проституток, промышлявших возле рынка Нашмаркт: у одиноких буржуа, по окончании спектакля толпой покидавших «Театер-ан-дер-Вин», или же у рабочих, выходящих из «Театра-ателье», легко создавалось впечатление, будто окружающая их реальность — это прямое продолжение только что увиденной театральной пьесы. А для крестьян, поставляющих по ночам свои овощи на Нашмаркт, проститутки выступали воплощением «града нечестивых». Обслуживали они своих клиентов как в «теплой» гостинице, так и в «холодной». «Теплой» была гостиница «Три кроны» на Шляйфмюльгассе, а «холодной» — небольшой заросший сорняками пустырь за дощатым забором на улице Жирарди.
Такой была Первая республика. Быстрая смена реакций на происходящее. Судорожные поиски спасения. Игра в «холодно — горячо». Пробуждение с чувством ненависти к себе. Поиски чистилища. Жизнь стремилась обрести некие устои, пусть даже и ханжеские, но зато надежные. И тут занавес
для Первой республики падает — аплодисменты! — но опустился и занавес для
проституции возле Нашмаркт. Клерикально-фашистское сословное государство запретило уличную проституцию. Был конец 1934 года. Двое самых богатых сутенеров того времени, некий Франц Кухвалек (странным образом тоже родившийся 20 апреля) и Адольф Жирарди (не менее странным образом оказавшийся дальним родственником знаменитого актера, именем которого, собственно, была названа улица), объединились и построили на месте пустовавшего участка, о котором уже шла речь, бордель, нынешний дом № 10 по улице Жирарди. Это здание для своего времени было революционным: первый дом в Вене, который был не просто приспособлен к такому использованию, а осознанно задуман и построен именно как бордель. Настоящий вызов для неизвестного, к сожалению, архитектора, который нашел гениальное, но мало оцененное решение: фасад здания, который является только фасадом и ничем больше. За этой простотой и отсутствием орнамента, цитирующими Адольфа Лооса, архитектора-пуриста, и тут же маскирующими свое цитирование, не углядеть чего-либо более подозрительного, чем иллюзию тихого мещанского уюта. Фасад здесь такой незаметный, но в этом месте — слева театр, а справа склад декораций — он поневоле начинает обрастать некими смыслами. Заходя внутрь здания с улицы, где царили фашистские запреты, ты вступал во внутреннее пространство, в буквальном смысле открытое, хоть и покрытое крышей: за фасадом-декорацией оказывался подъезд, схожий с маленькой потаенной улочкой, ведущей к площади, от которой отходит такой великолепный и к тому же замысловатый бульвар, что он, поскольку пролегает внутри дома, витой спиралью круто уходит вверх на четыре лестничных пролета, на каждом этаже элегантно изгибается, стремясь расшириться, закрепиться, но вновь вынужденно поднимается по ступеням вверх новым ярусом с кованой балюстрадой, как у городской улицы вдоль берега реки. Получается, что проходящая вдоль реки Вены улица Винцайле, с которой убрали проституток, оказалась заново воссозданной за декорациями благопристойного жилого дома как этакая «улица в виде спирали» и снова была заселена проститутками. И вот они выстроились на ярусах с кованой оградой, и входящим в дом мужчинам приходится глядеть на них снизу вверх. А снаружи, за дверями этого дома, заправлял всем фашистский вождь Энгельберт Дольфус, карлик, на которого Вена смотрела сверху вниз.
С тех времен сохранились прекрасные фотографии, запечатлевшие этот «внутренний бульвар»: на них изображены толстопузые кучера с графскими замашками, которые при виде так называемых местных «прелестниц» сладострастно подкручивают в предвкушении ус. Но на самом деле уже тогда ни тех, ни других не существовало: ни кучеров, ни графов. В отличие от исчезновения шлюх из публичного пространства, кучера и графы пропали окончательно, и лишь это и осталось в городе от того времени — само исчезание. Снаружи на улице венцы со страстью ждали политического «аншлюса», а внутри, в доме, — физического слияния, и все это увязывалось в единое целое. Одно и то же было продемонстрировано в доме № 10 по улице Жирарди: театральное исчезновение, скрытное убежище. Будь то кучер, граф или рабочий — все они в 1938 году исчезли, пусть лишь из поля видимости, точно так же, как ранее пропали шлюхи, но все они исчезли — исчезли в «народном теле». Ах, еще недавно какой смех вызывало у шлюх это понятие, которое, как утверждалось, должно «проявлять стойкость» (ха-ха-ха!), как то «надлежит мужчине» (ха-ха-ха!) — народное тело, ищущее удовлетворения; а кучер, который уже давно был не кучером, а нацистом, заявлял мадам Мари: «Я — народное тело, а ты — народный приемник!»[1] (ха-ха-ха!). И вот все они исчезли, оставив одни лишь свои повадки, а повадкам такого рода по-прежнему лучше всего подходит униформа.
Когда я въехал в этот дом, в соседней квартире справа все еще жил некий Франц Гертнер, старший вахмистр в отставке, квартиросъемщик с 1938 года. «Ах, — откровенничал он, — как мы их тогда мокрыми тряпками прочь прогнали, всех этих венгерских евреек, румынских цыганок, безработных чешских служанок — весь этот сифилитический сброд!» Народу требовалось пространство, и по этому дому можно определить, каким пространством овладевали эти господа: тесные каморки, превосходно спланированные для общедоступного и кратковременного удовлетворения животной похоти. И заплатили они, по всей видимости, за это дорогой ценой.
Ни одна из тех, кто некогда здесь смеялся: «Дорого стóит? Ах, совсем не дорого, золотце, если он у тебя стои`т!», так и не вернулась сюда.
Сколько ахов-вздохов — и никогда уже здесь не будет так, как прежде, и дом станет тем, чем раньше был только с виду — самым обычным жилым домом. Но — вздохнем в последний пока что раз: «Ах!» — как же стать ему тем, чем раньше он только притворялся? Всё нормально! — да никто из вошедших сюда ничего такого не подумает и уж тем более не почувствует.
Вена — совсем не тот город, каким кажется. Имперскость осталась здесь без империи, беспечность и безмятежность — без барокко, уютная идиллия — без бидермейера, модерн — без модернизаторов. А по галереям этого дома терпимости уже не разносится гул шагов похотливых гуляк.
Вена — это город декораций. Заглянуть за них редко кому удается, но оказавшись перед ними, невольно говоришь себе: здесь что-то было. Что за всем этим кроется? Да ничего. Снаружи — иллюзия без реальности, а изнутри — реальность без иллюзий.
Пока это последняя глава истории дома: кому еще захочется жить в бывшем борделе? А если кто не знает самой истории, тому все равно бросятся в глаза крохотные, тесные жилые отсеки, слишком маленькие для семьи, слишком тесные даже для искусно выстроенной современной жизни в одиночку. Эти ложи в театральном пространстве борделя были задуманы не для жизни семьи или одиночки, а для быстрого совокупления вдвоем. Ну и как же этому зданию стать жилым домом? Почаще менять жильцов? Сегодня здесь рабочие кабинеты четырех писателей и мастерские двух художников, несколько студентов обрели здесь свою «стартовую квартиру», а несколько старожилов все еще помнят дела минувших дней, но приучены молчать. Господин Гертнер давным-давно умер. Еще один сосед, рано вышедший на пенсию алкоголик, каждый день мотается между домом и расположенным рядом кафе «Sweet Dreams». Ах да, тут еще одна соседка живет, политически ангажированная учительница средней школы «поколения 68-го года», которую я временами встречаю на нашей галерее, и тогда мы вместе смотрим вниз на партер без сцены, а она при этом все пытается всучить мне газету без подписчиков, которая называется «Революция!» Здесь, в этом доме, я просто обязан ее купить. Быстрое, дешевое, сомнительное удовлетворение.
А затем я продолжу писать свой роман, в этой каморке, где чувствуешь себя взаперти, как будто изолированным от жизни, и в то же время ощущаешь себя на этих крохотных квадратных метрах глубоко погруженным в жизнь мира, как она есть, или хотя бы в жизнь одного этого странного города — Вены.
Роберт Менассе (род. в 1954г.) — писатель и эссеист. Автор романов «Блаженные времена, хрупкий мир» (1991), «Разворот на полном ходу» (1995), «Изгнание из ада» (2001), «Дон Жуан из Ламанчи» (2007), «Столица» (2017), книг эссе «Страна без свойств. Эссе об австрийском самосознании» (1992), «Феноменология бездуховности» (1995) и многих др. Лауреат многочисленных литературных премий, в том числе престижнейшей Немецкой книжной премии (2017). На русский язык переведены четыре книги Менассе.
Перевод выполнен по изданию: Robert Menasse. Ich kann jeder sagen. Erzahlungen vom Ende der Nachkriegsordnung. Frankfurt a. M.: Suhrkamp, 2009.
1. Народный приемник — массово выпускавшийся в фашистской Германии с 1933 простой и недорогой радиоприемник, использовавшийся властями для тотальной пропаганды.
Перевод Залины Мардановой