ИРИНА  МАШИНСКАЯ

 * * *

Треножник мой, качаясь на болоте,

немыслимый на месте

посусветней,

застигнутый в неначатом полете

меж тиной и галактикой соседней,

треножник мой, колеблемый в осоке,

в печали камышовой,

тростниковой,

не замшевый, не, как они, высокий,   

но, как они, тревожный, нетолковый,

треножник мой, с повадкой неземною,

как мыслящий, качаясь

над трясиной...

Не можешь ты расстаться не со мною:

с угрюмым светом, с песнею осенней.

Рифма

Как женщина, негромкая с утра,

с пергаментными нежными тенями —

ты, рифма бедная,

любой

дороже и лихой, и небывалой.

Она стоит в халатике цветном

на кухне, освещенной первым снегом,

единственная —

и своей

не сознает, сжимая сердце, силы.

Круг

             Так долго вместе прожили...

                                            И.Бродский

Мы прожили почти... Но в круге

нас не было, мы были за

— в моей Твери, твоей Калуге

— в твоей Твери, моей Калуге,

в начале, то есть в эпилоге

в окне твердела бирюза.

Нас прочило друг другу столько

вещей, добытых не трудом...

Но эта шаткая постройка

уже постольку стала: дом.

Мы прожили... Прожиvли. То и

останется, что сможет — без.

И кто те слившиеся двое,

не поделившие небес?

Двое

Похоронили матерей,

на мартовском ветру стояли.

И смысл, и волю потеряли

и сделались себя старей.

Осталась я у них одна

на всем жестокосердном свете.

И ни оврага, ни холма —

лишь ровный голос на кассете

с небес не толще полотна.

Четыре нежные руки

меня отрывисто касались.

Ключицы скрипнули, раскрылись,

и сердце треснуло, как наст.

Пока неслась дневная мгла,

пока мело по снежной мели —

я б их оставить не могла.

Я им была как мать, не мене —

но, Господи, как я мала.

Греми же, мартовская жесть,

жестоковыйные морозы!

Больней любовь на свете есть

горящей на щеке угрозы —

слепая ласковая лесть.

Разлука выпорхнет — и во

все концы! — не оттого ли,

что смысла нет в добытой воле?

Но и в неволе нет его.

* * *

Г. Стариковскому

— Ибо любая вода,

в тысячу ватт закат —

Понт:

горизонт

тем и чреват.

Знак бесконечности: бант,

дельты атласных лент,

глин

голубых

кожа, ладонь

дна, где любой — Гераклит,

скороговорки рек:

грек

или рак —

оба рекли.

В  волнах

Мне сегодня, дураку, дурново.

Поделом мне, дураку, говорю.

            Пестрота какая тут, карнавал

парусов и больших кораблей.

Вон волна какая — словно волан,

с пенной сеточкой волна, с бахромой...

            Как без нас уплывал караван

за палящею, за вязкой хурмой!

И любой теперь бархан будет — рок,

и горбы идут, горбы, как судьба.

            Вот теперь тебе, дурак, и урок —

и урюка тебе фунт, голытьба.

(Усмехается тут кто? — я сама!

Я сам-друг и сам дурак без ветрил.)

            — Не сходи ты, — говорил же, — с ума!

Я не помню уже, кто говорил.

У бортов огромных, как дурново! —

Поплыву меж досок и пенных риз.

            Сверху — гипсовой волны арт-нуво —

вверх и вниз я поплыву, вверх и вниз.

Не с лепниной, крутолоб, потолок,

не тяжелой — узоры — стены:

            я в глаза ей загляну, поплавок,

наклоненной не ко мне глубины.

Хорошо мне, дураку, без руля!

Потеряла я тебя, рулевой.

            Как вода, меня качает земля,

нетяжелый поплавок полевой.