ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

ПЕТЕР РОЗАЙ

Из книги «Путешествие без конца.
Записные книжки»

Фантазии

Окно на задний двор

Уборная у нас такая узкая, что там с трудом умещаешься стоя. И грязная, здесь никогда не убирают. Зато есть окно, выходящее на задний двор. И за каменной стеной нашего двора видны цветочные клумбы на заднем дворе соседнего дома.

Дождливым весенним днем я наблюдал, как через второй задний двор шли две женщины. Никогда в жизни им не пришло бы в голову, что кто-то на них смотрел. Возможно, своим взглядом я спас этих женщин. Может статься, мой взгляд оставит след в их душах. А может, всё наоборот. Или как-то иначе. Если же взгляд ничего не значил, то мы потеряны.

Ворон и королевская дочь

Когда дочь короля осенью смотрит в окно, она наверняка видит, как кружат во`роны. Вокруг замка одни поля да серые холмы. На холмах торчат сломанные колья. Некоторые увиты шиповником, что блестит под холодным дождем.

Когда мужчина уходил, королевская дочь сказала ему: «Забирай свое тело, но оставь мне сердце!»

Туча стрел поднялась от отряда лучников и затмила солнце. Многие пали на зеленом склоне маленькой долины.

Бывает, что во`роны научаются человеческому языку. Но сердце их остается вороньим.

Неужели правда, что шиповник в долине цвел когда-то!

Медведь в яме

В городе Берне есть медвежья яма, точнее, три ямы рядом. Они не очень глубокие, круглые, вымощены бутовым камнем. Если смотреть на них сверху, они напоминают лист клевера. В одной яме сидят старые медведи, в другой возятся молодые, а в третьей проказничают медвежата.

Медведю можно попенять на глупость, но слабостью он точно не отличается. Конечно, разум и физическая сила — вещи совсем разные, но все-таки недостаток первого может восполнить второе. Когда-то мне нужно было написать официальное письмо, чтобы меня приняли на должность в министерстве, но вместо этого я пошел гулять.

Медведи танцевать не любят. Им больше по душе валяться в лесу. И все-таки бывают медведи-танцоры. Хотел бы я знать, почему одним медведям выпадает этот жребий, а другим нет?

Плачущий медведь — самое прискорбное зрелище. Поэтому руки плачущего человека так часто представляются мне медвежьими лапами. Тогда мне хочется сказать: ну по`лно тебе, медведь. Но, к сожалению, так говорить не принято.

Волки, папоротник, мох

Странно, что волк в сказках всегда одиночка, хотя в природе волки — животные социальные. Сказочный волк-анархист не имеет ничего общего с реальностью.

Лишь когда противник повержен, волк становится бестией. Его морда — тоньше, острее собачьей — превращается в одну сверкающую пасть. Он терзает плоть беззащитной жертвы. Ружья охотников извергают огненное облако, из которого вырывается кровавый всплеск. Лапы несут волка почти бесшумно.

Мхи и папоротники любят расти рядом — в темных и влажных уголках леса; такие места хочется назвать лесными могилками. Осенью папоротник краснеет; это погружает нас в настроение тоскливое, но вместе с тем и героическое. В старину верили, что волк каждый год сбрасывает шкуру, и искали ее. Считалось, что обладатель волчьей шкуры может получить некие неведомые способности. Папоротник, если его холодным положить на грудь, помогает от заражения крови и от судорог при бешенстве. Моховой отвар вызывает полеты во сне. Мхом заделывают дыры в прохудившихся водяных трубах.

Цыгане

Вот только сегодня я прошел мимо цыганки, которая разговаривала сама с собой на непонятном мне языке. Я подумал: она и сама себя уже не понимает. Ее рот пока еще произносит звуки и слова, но от мозга их смысл ускользает.

Цыган отправляли в лагеря смерти, как и евреев.

На юге мы встречали цыган, которые еще жили в палатках и жарили мясо на открытом огне. Вокруг, в горных долинах, пасся их скот — овцы и лошади. Дети долго бежали за нами по пустынной дороге, и, беспокоясь, что они могут заблудиться на обратном пути, мы им что-то дарили, в основном сигареты. Наше опасение было глупостью, ведь верная дорога везде; или нигде.

Король-жерлянка

Жерлянка ужасно надутая, скажете вы, но разве королям не подобает быть надутыми? Конечно: не каждая жерлянка король, но все они происходят из королевского рода. Впрочем, в это трудно поверить, когда видишь расплющенных жерлянок на шоссе.

Что же это такое — король? Если все говорят кому-то «Ты — король», значит, он король. Бывает, королю отрубают голову, и тогда он больше не король.

Любая жерлянка могла бы быть королем, но только одна из них — король- жерлянка. В этом наше сходство с жерлянками.

Бык и лебедь

Однажды бык сказал лебедю:

— Одолжи мне свои крылья, а я одолжу тебе свои рога!

Лебедь был очень любопытный и потому принял предложение. Вечером они снова встретились.

— Ну, что ты испытал? — спросил бык лебедя.

— Ничего хорошего, — разочарованно ответил лебедь. — Никто меня не уважал. Все смеялись надо мной. А как прошел твой день? — спросил он быка.

— Великолепно, — ответил бык. — Обычно мне мешают пастись мухи, а сегодня я жевал траву без помех.

Прощай

В 1831 году Хокусай начал публиковать свои «Тридцать шесть видов горы Фудзи». Позже с ним стал соперничать Хиросигэ.

Много лет назад я хотел написать о воде водопадов, о том, как ее видят японцы. Для них льющаяся, падающая вода не разговаривает, она не звучит, не шумит и не шепчет, как на картинах наших художников, всегда приписывающих ей дух доброго кобольда. В Японии водопады — немые существа, светящиеся изнутри, отлитые из металла, блестящие отполированным драгоценным камнем, снисходящие одновременно из иного мира, с облаков и из неявленного, расположенного за пределами картины пространства.

Как бы японец нарисовал наше расставание? Мы, уходившие, уже смотрели в сторону дороги, где тарахтел автобус, а наш друг, далеко позади, всё еще стоял у двери и махал нам вслед.

Мне пришло в голову выражение: у него руки дырявые, потому что он не мог удержать деньги.

Человеческий компас

Богатые

Говоря об этом предмете, я не имею возможности облачиться в мантию знающего человека. Я натягиваю птичий костюм предположения и лечу над сутулыми пригородами к богатым районам. Издали я, наверное, похож на сороку: вороват, но элегантен; с дурными привычками, зато с хорошими манерами. Столбы дыма поднимаются с участков богачей. Их дома сокрыты от посторонних глаз. Это мне знакомо. Я ведь тоже свил себе гнездо в укромном местечке. Но домик мой пониже, и я не схож с хозяевами этих домов: я ведь просто плут. А они богаты.

Вообще, я завидую богатым. Не могу не признаться. То, что называют совестью, меня не обременяет. Во всяком случае совесть моя ничего не говорит: она у меня молчаливая. Кто же не хочет быть богатым? У богатых совесть есть. У некоторых она даже появляется вместе с богатством. По-моему, это глупость. Можно же раздать свое богатство. Но быть богачом и иметь совесть — это лицемерие. Что я сказал? Глупость? А может, не такая уж и глупость? Низость это. Я и сам человек низкий. Но не богач.

До чего же глупа ты, сорока! Поучиться бы тебе! Глаза у тебя вроде смышленые. Черный костюмчик, туфли. Рубашечка белая. Клюв что надо — хватка есть. И острый такой. Что тебе мешало, да и сейчас мешает стать богатой? По вечерам я летаю к богачам. Может, хоть что-нибудь полезное подсмотрю. Кто только сотворил это богатство? Светлы и тихи дома богачей. Как церкви, только поскромнее. Ну, то есть они, конечно, дорогие, эти виллы. Но не хватает им устремленности к небесам. Широко раскинулись в темноте. Окна светятся. Какое же многообещающее сияние! Каждое окно — как маленькое небо. Каково это, смотреть из таких окон?

Утром-то я сплю. Я люблю поспать. Такой у сорок обычай. Говорят, богачи все очень занятые. Мне указали на фабричные трубы: мол, вон там богатые торчат целыми днями. Этого я не понимаю. Что делать богачам на фабриках? Какая между ними связь? Не нравятся мне эти фабрики. По мне, там слишком громко, слишком грязно, слишком мрачно. Да там еще и работают. Сороки этого не любят — работать. Я же потому и хочу разбогатеть. По ночам над фабриками светятся неоновые надписи. Далеко за городом виден их свет. Некоторые из названий я как раз видел на табличках у ворот этих вилл. Это что-то означает?

Какая путаница! Что-то здесь нечисто. Хотя, что такое «чисто»? Я вот чистый бездельник. Тут всё ясно. Когда ночь шумит в деревьях, приходит мое время. Лечу к виллам! К садам и башенкам! Тишина меня не пугает. Тени — мое истинное убежище. Если найду открытое окошко, юркну в него. Это моя мечта. Богачи осторожны. Интересно, они пугливы? Я сам хитер. Ненавижу ли я богатых? Я их обокрасть хочу. Мне нужны богатые. Но иногда я думаю, а кому они вообще нужны?

Глупые

Мне придется помереть глупым, но это меня не заботит. Камушек, дерево, горшок, полный глины. Говорят, из глины Бог сделал человека. Я бы хотел быть куском глины. Джойс написал рассказ под названием «Clay», что значит «Глина».^[1] Мне нравится это название. Оно дает надежду: вернуться в состояние глины, в глиняную стену. Глиняные карьеры. Могила.

Раньше я думал, что в знании можно двигаться вперед. Это можно. Но куда? «Когда начинаешь с обоснованной, хотя и незаконченной мысли, доставшейся нам от кого-то другого, то при дальнейшем размышлении можно надеяться пойти дальше того проницательного мужа, которому мы обязаны первой искрой этого света»,^[2] — так Кант писал о Юме. Этот пассаж ясен как день. Он говорит о мышлении, по сути, как о продолжении мышления. Он говорит о движении мысли вперед. Как это связано с тем, что мы называем миром?

Нам не хватает оптимизма: Кант говорит об искре света.Мы понимаем это, да, нам нравится этот образ, но мы в нем сомневаемся. Даже если то, что мы называем мышлением, относилось бы к тому, что мы называем миром, так же как географическая карта относится к местности, — мы сомневаемся. Но только мы в этом и сомневаемся. Многие даже верят, что карта местности и есть сама местность. Если бы только можно было постоянно уточнять карту, добавлять подробностей… Тут мы откланяемся. Этим могут заняться другие, более умные, более проницательные. Мы уступаем место.

Лишь глупец может желать того, что мы обозначаем словом «счастье». Образ счастья нам рисует мышление. Оно говорит: вот это счастье! А вон то — несчастье! Но что же мир? В мыслях нам известны пути к счастью. Как в сказке: постучи в дверь трижды! Она и откроется. Спустись в пещеру! Дальше! Не бойся!

Прощание с мышлением — это путь? Сказка о мышлении, о не-мышлении — разницы нет. Я увидел на стоянке тяжелый мотоцикл, «Харлей—Дэвидсон». Спереди, над рулем, установлено слегка выпуклое ветровое стекло. На нем наклейка с надписью в веселеньких цветах: «It’s only Rock’n Roll».^[3] Стоянка была огорожена забором. На заборе висели плакаты. На одном из них была только одна большая голова — голова мужчины без бороды и усов, в очках. А под нею надпись: доктор такой-то. Потом я увидел другой плакат, со сладким рулетом, захотел есть и зашел в кафе. Там было тихо, ни души. Да, сказал я, действительно: «It’s only Rock’n Roll». Позже в дверь вошел доктор такой-то, сел и положил свои очки на столик.

Глупцы не переведутся. Но это не утешение. Примем же его! Да прими же его!!! Вчера из трубы соседнего дома шел дым, а я поначалу подумал, что сгустился туман на улице. Но потом ветер пригнул зеленые ветви дерева к окну, и я увидел, как они зелены и стройны, и полны жизни. Значит, это не туман; я обрадовался, обрадовался как безумец: чудесно, что солнце светит, несмотря на то что я заблуждался.

Грустные

Когда грустный человек смотрит в окно днем, он видит, как идет жизнь других людей. Только его жизнь никуда не идет. Он печально сидит у окна и задается вопросами. Вскоре он перестает это делать. Бывают окна, которые никто не моет. Они все в пыли; на них видны следы дождя. Вот такому окну подобен печальный человек. Всем знаком зеленый запах крапивы. Всем знакомы жуки с золотыми надкрыльями. Вот такое сердце у грустного человека. Все проходят мимо. Много таких печальных людей.

В доме, где я живу, есть и грустный жилец. Я знаю этого мужчину. Он молод, но что с того. Этот человек одичал. Дети любят играть в одичалых, заброшенных садах. Они не знают историю таких садов. Иногда печальный сосед маячит у своего окна, затем снова уходит вглубь комнаты. По ночам он не спит. Тогда я думаю, он взял на себя бремя. Есть что-то священное в этом человеке. Но, возможно, я заблуждаюсь. Должно быть, что-то гонит его прочь от людей. Ведь никто не знает и историю собачей души.

В чем же состоят радости печального человека? Есть ли у него радости? Порой на его лице мелькает улыбка, но она не задерживается там. Наверное, ему кажется, что нет человека свободнее его. Я могу окунуть весла в темную, черную воду и уплыть. Лодка моя легка. Как перо, что падает в бездну. Как пушистые семена, витающие на ветру. Вот такого рода грезы обуревают печального человека. Словно смычком по лезвию. Какое пронзительно синее небо, какой ветер! Словно в самой глубине груди звучит колокол. Как спокойно созерцание вечернего пейзажа! Он грустно смотрит в зеркало. Не из самолюбования. Он хочет убедиться в собственном существовании? Успокаивает себя. Да, в сердце печального человека бушуют бури. Они ему до`роги. Иногда он опасается, что они его уничтожат.

Никому не пожелаешь быть печальным. Но его страхи просто не такие, как у остальных людей. Может, он даже немного влюблен в них. По окрестностям бродит ангел смерти с пальмовой ветвью в руках. Как сияют глаза у ангела! По ночам он является тенью на стене. Грустный человек приветствует его. Капля упала ему в душу. Но разве у печального она есть — душа? Лишь изредка он испытывает склонность к кому-то. Кажется, он боится пропасти. Он знает, как узок мостик. Ведь его могут столкнуть. Печальный человек хрупок, возможно, слишком хрупок. Он не для человеческих рук.

Но он тоскует по ним. Как красиво поют птицы! У моего печального соседа есть целый вольер с птицами. Можно считать это обычной странностью. Он разговаривает с птицами, дает им человеческие имена. Они человечнее людей, говорит он. Печальный высокомерен, несомненно. Но его высокомерие не ранит, в нем нет злости. Кажется, что печальный хочет провести черту. Конечно, когда-то ему причинили много боли. Но кому же не причиняли боль? В том нет заслуги, что тебе причиняют или когда-то причинили боль. Совсем наоборот. Но даже этого у грустного человека нет; он это знает.

Одинокие

Некоторые вещи чрезвычайно трудно выдумать. Их нужно пережить. Я мог бы, например, помыслить, что сплю в самой глубокой пещере горы, что я маленький пушистый зверек и не могу предложить миру ничего, кроме размеренного сопения. Или же, если обратиться к уже изобретенным метафорам, я могу представить себя отважным высоким айсбергом, плывущим по зеленым морским водам. А вот о золотистом цветении любви я знаю очень мало.

Значит ли это что-то? Я слишком крепко застрял в себе. Снежной лавиной сходить на луга — это, наверное, прекрасно. Я смотрю на иву с сережками в холодном воздухе. На желтых сережках желтые пчелы, священное облако — это древо, драгоценная пушинка в воздушной синеве у подножья. Но я лишь смотрю. Я просто трус? Есть во мне что-то от служки, разливающего молоко на пороге церкви. Перед входом в скалу я расстилаю зеленые травы. Я как горящий пучок соломы, потрескивающий на поле.

Женщины; мужчины — я в этом ничего не понимаю. Однажды утром я шел через парк в большом городе. В парке был пруд, по нему плавали лебеди. На траве люди расстелили одеяла. Они спали или разговаривали, смеялись. На округлых кустах зеленели тонкие листочки. На воде маячило и что-то разноцветное — наверное, лодки. Мне тоже захотелось покататься, но я не стал. Потом мне встретился человек, который говорил сам с собой. За парком стояли жилые дома, за ними — торговая улица. Я купил себе булочку. Свежую ароматную булочку. Я жевал и шел под солнцем среди людей; вскоре показался вокзал.

В аэропорту я как-то просидел полдня в ожидании своего рейса. Денег у меня не было, только билет, поэтому я не мог никуда пойти. Я сидел в большом зале и наблюдал за людьми. В зал вошла женщина; на ее лице еще держалась улыбка, предназначенная для сотрудника службы безопасности. Теперь она улыбалась несколько глупо, но всё равно мило. Женщина расхаживала по залу. Она была в полусапожках на высоких каблуках, что делало ее походку несколько неуверенной. Да и вообще чувствовалась в этой женщине какая-то неуверенность, ее пошатывало, если можно так выразиться. У нее было красивое пальто. И лицо: она о чем-то думала. Выглядела серьезной. А потом ее улыбка вернулась. Объявили ее рейс. Женщина вышла из зала на продуваемую ветром площадь; я остался ждать.

Кто-то сказал: «Ты как маленький, самый обычный цветок. Ты незаметный, но ты повсюду». Я этого не знал. Всегда думал, что я — большой, шагающий наблюдатель. Приписывал себе что-то от скалы. У малого тоже бывает гордость. Ему не нужно бороться. Пусть это и не в счет, но что вообще в счет? Всё в счет. В моей тишине я скольжу вниз по спирали. Однажды я заглянул в глубину колодца. Так люди смотрят на меня. Потом они уходят, возможно, качая головой. Они не знают, что` со мной делать. Что же он такое? Не стоит обо мне задумываться. Собственно говоря, меня вообще не существует. Я не могу вылезти наружу. Из меня ничего не выйдет. Я — не ты.

Пьяницы

Бледнолицый мир! Насколько я знаю пьяниц, они хотят не пить, а умереть. Чудесный план: довести удовольствие до такой степени, чтобы оно через муки привело к смерти. Недавно я говорил об этом с одним из друзей. Он сказал: наши зависимости — просто эринии в театре жестокости. Я заметил: значит, мы ненавидим самих себя. Да, ответил друг, всё не так уж плохо.

Лейрис^[4] в одной из своих книг очень красиво описал, как пытался убить себя. Лучшее в этом описании — его деловитость. Пьяницы склонны жалеть себя. Если они заслуживают места в географии человеческого разума, то место это — никак не точка на карте и не территория. Пожалуй, их можно было бы сравнить с инженерами трансконтинентальных железных дорог, с пилотами международной авиакомпании с ограниченной ответственностью рассудка. Их сфера — ассоциации. Они — специалисты путей сообщения.

Я снова вспомнил того друга: лежа на полу вокзального сортира, он говорил, что относится к своей нервной системе как к своего рода гармошке. Но тут пришла полиция. Я изобретатель, сказал он, вы что, хотите отправить меня в эмиграцию?

С этим другом у меня много общего. Его тяга к саморазрушению — это поза. Но кто умудрялся жить иначе как в позах? Поза — это серьезно. Даже на смертном одре иной уверен, что он — совершенно конкретный индивидуум, таковым и останется. Таким надо прописывать алкоголь. Я говорю серьезно.

Кто просыпается утром в трезвом уме, полный сил и здоровья и говорит: «Я — самый лишний человек в мире», тот созрел для пьянства. Ему следует одеться, сесть на общественный транспорт и поехать в город. Там зайти в винный бар, в рюмочную или, как я недавно видел в одном фильме, в «Пивной рай». Дальнейшее получится само собой.

Вообще, некоторый автоматизм, вот это «так уж само собой получилось» и составляет прелесть пития. Пьяницы — путешественники. Они передвигаются, не шевелясь. Их поднимают, перевозят. «За здоровье!», — говорит друг. «Видишь это звездное море?» — спрашиваю я.

Пьяницы обходятся сами собой: сколько покоя и самодостаточности в этих людях! Мы лежали в тени под мостом. Там было прохладно, слегка сквозило. На другом берегу стоял рыбак. Тут у него клюнуло. На полянке рядом с мостом трое парней отрабатывали приемы джиу-джицу. По мосту проехал поезд. Рыба сорвалась с крючка. Парни боролись на солнце. Мы спали.

Ты что, умер? У тебя оса в глазу.

Насколько мне известно, я пью. Генезис этой зависимости интересен меньше всего. Зависимость — это состояние. Как восход солнца утром. Да здравствует хмель! Солнце светит. Да ладно!

Петер Розай (род. в 1946г.) — прозаик, поэт, автор радиопьес и киносценариев. Окончил Венский университет, получил степень доктора права (1968). С 1972 — профессиональный литератор. Широкую известность ему принес роман «Кем был Эдгар Аллан» (1977, экранизирован по сценарию Розая в 1984). Лауреат нескольких австрийских литературных премий, кавалер орденов Австрии. Автор более полусотни романов и сборников малой прозы. На русском языке издано несколько книг Розая: «Отсюда — туда» (1982), «Мужчина и женщина» (1995), «Очерки поэзии будущего» (2000), «15000 душ» (2006), «Вена Metropolis» (2014).
Перевод выполнен по изданию: Peter Rosei. Reise ohne Ende. Aufzeichnungsbucher. Frank-furt a. M.: Suhrkamp, 1983.

1. В переводе Е. Д. Калашниковой — «Земля».

2. Кант И.  Собрание сочинений. В 6 т. Т. 4, ч. 1. Пролегомены ко всякой будущей метафизике, могущей появиться как наука (1783). Пер. М. Иткина. М., 1965. С. 74.

3. «Это лишь рок-н-ролл» (англ.).

4. Мишель Лейрис (1901—1990) — французский писатель, поэт и этнолог.

Перевод Александра Кабисова