ПОЭЗИЯ И ПРОЗА
РАЙНЕР МАРИЯ РИЛЬКЕ
Стихи разных лет
* * *
Я очень юн. Я жду любого лада
ему отдаться в трепете и неге.
И уступить порыву ветра рада,
подобно хмелю на решетке сада,
моя душа спешит пустить побеги.
И, безоружный, я в свой час воспряну.
Окрепла грудь, и не нужны ей латы.
Уже пора. Начну поход свой рано
и двинусь в путь, пока лежат туманы
на этих берегах, что сном объяты.
(1897)
* * *
И вот тоска: не превозмочь тревоги
и родины во времени не знать.
И вот желанье: тихо диалоги
дневных часов и вечности сплетать.
Вот так и жить. И ждать, когда настанет
тот одинокий час к исходу дня
и по-иному на собратьев глянет,
заветное для вечности храня.
(1897)
* * *
Вот пробил час и мой слух пронзил,
металлом чистым звеня,
Дрожа, ощущаю в приливе сил
пластический образ дня.
Казалось мне: хаос кругом, разброд…
Был мир бесформенный весь.
Но каждую вещь, как невесту, ждет
мой взгляд, возмужавший днесь.
Мне любо всё, что мне по плечу,
и краски на грунт золотой
кладу широко и дерзать хочу,
не ведая, что со мной…
(1899)
* * *
Живу кругами, что ввысь растут
над каждой вещью вовне.
Последний круг — непосильный труд! —
удастся ль осилить мне?
Над богом кружащий тысячи лет,
над башней, древней, как мир,
я ветер или сокол? — ищу ответ.
А, может, распев стихир?
(1899)
* * *
Тебя живописуем по канону,
мерцающую в предрассветный час.
Кладем лучи и лаки на икону
мы точно так же, как во время оно
святой, что утаил тебя от нас.
Мы образы, как стены, воздвигаем
перед глухим безмолвием твоим,
и мы твой лик руками покрываем,
когда тебя сердцами лицезрим.
(1899)
* * *
Ушел он рано, сбросив детство с плеч.
Оставил сверстников и отчий дом.
Родителей он понимал с трудом,
ненужных слов была полна их речь.
Он странствовал. И в суете мирской
к тому, кто в ней безмолвствует от веку,
сквозь искус одиночеств, — к человеку
он пробирался, как на брег морской.
(1900)
ИЗ ДАЛЕКОГО ДЕТСТВА
По вечерам, когда темнело в доме,
сидел, таясь, в одной из комнат он.
Входила мать, ступая, словно в дреме,
стекла в шкафу был слышен слабый звон.
И вот в неверном сумраке она
целует мальчика: «Ты здесь?» Потом
они сидят, задумавшись, вдвоем.
Раскрыт рояль. И снова допоздна
она поет о чем-то — не понять…
И взгляд его упорно льнет опять
к ее руке, что, изогнув запястье,
в тяжелых кольцах стынет, как в ненастье,
над клавишами белыми опять.
(1900)
* * *
Ты помнишь: кротость и обеты,
и лиц склоненных тишина.
Так бродят вечером поэты
в глухих аллеях допоздна.
Так обступают гроб крестьяне,
в котором мертвое дитя.
И каждый миг как испытанье:
во всем — величье бытия.
Кто лицезрит тебя впервой,
тому помеха — вещь, сосед.
Он ловит трепетно твой след,
к природе тянется живой,
чтобы потом, под ношей лет,
и ветер чувствовать, и дали,
и звезды, ибо в них твой свет,
и травы, что тебе шептали,
и знать, что ныне, как в начале,
покров твой надо всем воздет.
Ты ласков с ним, как доброхот,
и близок, словно брат родимый,
когда рекой необозримой
ползет неслышно пароход.
А под большими небесами,
покрыта древними лесами,
страна, подвластная ветрам,
деревни, приближаясь к нам,
плывут под благовест церковный,
и мы, скользя по глади ровной,
по вечерам и по утрам
творенье лицезрим Господне,
где нет вчера и нет сегодня —
лишь города встают порою,
как будто рея над рекою.
И снова сумрак и дремота,
и в одиночестве причал
о чем-то грезит, ждет кого-то —
того, кто родины не знал.
А вдалеке — лихая тройка
и три подводы на юру,
чтоб с седоками мчаться бойко
по бездорожью ввечеру.
(1901)
* * *
В селе последний одинокий дом
стоит — как будто на краю земли.
Дорога, проходящая селом,
с кромешной тьмой сливается вдали.
Окраина села — лишь переход
меж двух миров для тех, что в свой черед
бросают дом, чтоб наугад уйти
и долго странствовать, за годом год…
И многие из них умрут в пути.
(1901)
* * *
В далекий путь уходит человек
из дома своего. Идет, идет
куда-то на восток, где церковь ждет.
И для детей своих он мертв навек.
А тот, кто умер в собственном дому,
жить каждой вещью продолжает в нем.
И к церкви, что не вспомнилась ему,
тогда уходят дети, бросив дом.
(1901)
* * *
Когда они поднимут мертвецов
и понесут, уняв свои тревоги,
тогда другие, слыша тайный зов
и посох взяв, смиренны и убоги,
пойдут за ними в поисках дороги
в далекий край, где ты их ждать готов.
И чтоб тебя, как розу, обрести,
которой суждено благоуханно
в тысячелетье только раз цвести,
они бредут, темны и безымянны,
и падают без сил в конце пути.
Тот длинный караван, его извив,
я видел въявь и как, от ветра взмыв,
одежды их то никли, то дрожали…
А странники наутро продолжали
свой долгий путь среди равнин и нив.
(1901)
* * *
Вот зреет барбарис, осенний, красный.
Дряхлеют астры. Увядает сад.
Кто на исходе лета не богат,
тот будет ждать и грезить понапрасну.
И тот, кому смежить глаза невмочь,
в нем потаенным откликаясь ликам,
что исподволь, едва наступит ночь,
пред ним встают во множестве великом, —
тот очень стар. Ему нельзя помочь.
Он обречен, и дни его пусты.
И всё обман, что видится ему.
И ты, Господь, и, словно камень, ты,
его влекущий мерно вглубь и тьму.
(1901)
* * *
Тебя ищу ночами, словно клад.
Ведь все сокровища, что видел я,
скудны, и затмевает их стократ
несбыточная красота твоя.
Но путь к тебе неслыханно далек,
он затерялся и заглох давно.
Ты — одиночество. Ты — зов дорог.
Как сердце ты, что вдаль устремлено.
Я так хотел тебя отрыть впотьмах,
что на моих воздетых ввысь руках,
ветвящихся в пространстве, — кровь и пот.
Я пью тебя, как влагу, из пустот.
Как будто там, в надмирной вышине,
распавшись по внезапному порыву
и распылясь, ты падаешь ко мне
с далеких звезд, как теплый дождь на ниву,
к ней возвращаясь по весне.
(1901)
ОСЕННИЙ ДЕНЬ
Господь, пора! Кончается тепло.
Отбрось же тень свою на циферблате,
дай волю ветру. Лето отцвело.
Позволь твоим плодам созреть сполна,
им под конец два южных дня даруя,
сгусти их сок и сделай слаще струи
тяжелого и терпкого вина.
Кто одинок и не построил дом,
тот слишком стар, чтоб все начать сначала.
Он будет письма длинные устало
писать кому-то и в саду пустом
бродить подолгу, где листва опала.
(1902)
ПОЭТ
Больно раня меня крылами,
ты со мной расстаешься, час.
Но как быть мне, расставшись с вами,
моя ночь и мой день, без вас?
Мне неведомы дом и уют,
и любовь — ничего не имею!
А вещи, которым умею
себя подарить, — предают.
(1905/1906)
РАЗЛУКА
О, мне случалось это пережить:
сквозь нечто беспощадное и злое
мелькнет неотторжимое былое
в последний раз. Замрет — и рвется нить.
Как беззащитно я цеплялся взглядом
за то, что вдруг, меня освободив,
опять манило: этих женщин рядом
я видел, нет, белеющий разрыв,
нет, просто знак, как будто тень взмахнула —
уже не мне — платком, и снова — взмах.
Непостижимо: может, куст впотьмах,
с которого кукушка вдруг спорхнула.
(1906)
СИВИЛЛА
Говорили издавна: стара.
Но за годом год она ступала
всё по той же улице квартала
каждый вечер. И пришла пора
возраст ей столетьями считать,
как стволам… Но высохшее тело,
высясь, вечерами вновь чернело,
цитадели выжженной под стать.
И кружились, и летели прочь
стаи слов, что в ней неудержимо,
словно ей наперекор, роились.
А другие, как под кров родимый
воротясь, в ее межбровьи крылись,
ожидая: скоро ночь.
(1907)
ИЗ ЖИЗНИ ПРАВЕДНИКА
Он ведал страх, какой не суждено
познать другим. Казалось: вот кончина.
Но сердце он воспитывал как сына,
и укреплялось медленно оно.
И безымянных, беспросветных бед —
без утра дней — изведал он немало.
Но душу, воспринявшую обет,
лелеял кротко, дабы возлежала,
где рядом с ней — жених и господин;
и в том же месте, тяготясь словами,
укрылся сам и жил, как перст, один,
врастая в одиночество годами.
Но он успел и счастье испытать,
вознагражденный временем за муки,
и, как творенье, в собственные руки
однажды лег, вкушая благодать.
(1907)
Райнер Мария Рильке (1875—1926) — поэт, прозаик, переводчик. Центральная фигура в немецкоязычной поэзии эпохи модерна. Поэтические книги «Часослов» (1905), «Новые стихотворения» (1907—1908), «Дуинские элегии» (1923), «Сонеты к Орфею» (1923) входят в золотой фонд мировой литературы. Рильке — один из самых переводимых на русский язык поэтов.
Перевод Константина Азадовского
