БЫЛОЕ И КНИГИ

АЛЕКСАНДР МЕЛИХОВ

«Последний римлянин»

Будущий Красный звонарь, он же Красный поэт, он же Красный дьявол, а для поклонников даже и красный Беранже, явился на свет в тот самый год, когда в Германии Генрих Герц открыл эпоху радио, а в России Александр Ульянов взошел на эшафот и министр просвещения Делянов подписал циркуляр о посильном освобождении гимназий и прогимназий от детей кучеров, лакеев, поваров, прачек, мелких лавочников и тому подобной шушеры. Красный дьявол происходил из зажиточного купечества, но екатеринбургскую гимназию не окончил из-за нервной болезни, а из петербургской учительской семинарии был исключен за политику.

Перебиваясь с хлеба на квас, писал бойкие сатирические куплеты о мошенничествах в Думе и в литературе, банальности о банальностях, но, когда старый режим рухнул, взмыл соколом. «Известия ВЦИК», «Красная армия», «Звезда красноармейца», «Еженедельник ВЧК», боевой агитвагон Пролеткульта, ежедневные стихи-«набаты» в «Красной газете» под барабанными псевдонимами, — врывался в редакцию в кожаном пальто, красный от мороза и спирта…

Все, что он успевал набарабанить, тут же шло в печать под трескучими заголовками. Еще бы — ведь его похвалил сам Ленин за пустозвонное переложение для красного барабана британского сентиментального самовосхваления: нет, это вовсе не англичане, а коммунары никогда, никогда, никогда не будут рабами!

Чапаевские усы, огненный взор, поэтическая грива, сбитая на затылок военная фуражка с красноармейской звездочкой…

Когда красные волки перегрызли и разогнали белых овчарок, Красный дьявол принялся на том же жестяном бочонке отбарабанивать гимны красному террору: бей овец, чтоб овчарки боялись!

Мягкотелые, прочь! Наступила

Беспощадных расстрелов пора!

Трам-тарарам.

За каждую голову нашу

Да скатятся сотни голов!

Скатятся… Как будто сами собой.

Друзья, не жалейте ударов,

Копите заложников рать —

Чтоб было кому коммунаров

В могильную сень провожать!

В качестве загробной свиты Урицкого в могильную сень отправили этак с полтысячи первых попавшихся «буржуев», о которых метко выразился Максимилиан Волошин: «Буржуя не было, но в нем была потребность: / Для революции необходим капиталист, / Чтоб одолеть его во имя пролетариата. / Его слепили наскоро: из лавочников, из купцов, / Помещиков, кадет и акушерок».

Все шло великолепно. Как всякий психопат (в романтической мифологии — бунтарь), Красный дьявол был рожден для эпохи извержений и низвержений. Однако, проводив в бессмертие Ленина барабанным сборником «Капля крови Ильича», Красный поэт воспылал безумной страстью к супруге писателя Гоголенко, как в своем «Сумасшедшем корабле» зашифровала Михаила Зощенко Ольга Форш.

И большевистский аскетизм растаял без следа — в Красном звонаре проснулся декадентский зверь — хочу быть дерзким, хочу быть смелым, хочу одежды с тебя сорвать, хочу упиться роскошным телом, и трам-пам-пам-пам-пам, и тра-та-та.

Он принялся бомбить Веру Владимировну экстатическими посланиями.

Какие линии! Какое наслажденье

Ладонью властной трепет ощущать

И негодующее сопротивленье

Коленом первобытным подавлять.

Пусть я ушел, но если захочу я,

Ты в прах падешь перед своим самцом!

Пусть Михаил, свою погибель чуя,

Погасит пламень ледяным свинцом.

Поэзия перемежалась прозой.

«Я Тебе говорю: я — твой самец. Я первобытно груб, жесток и черств в желаньи, но Ты моя: они не умели Тебя брать, они не понимали, чего Ты хочешь, я умею и понимаю.

Утиши мои муки, погаси мое горенье ночью любви — и я буду служить Тебе, как раб, и брать и владеть тобою, как голый, первобытный самец, владелец души и тела своей покорной владычицы и рабыни-самки».

Супругу, как положено, отводится жалкая роль.

«Я ушел, ибо глаза твоего мужа выражали муку, а я терпеть не могу в глазах мужчины муки и мольбы о снисхождении».

И все же…

«Пусть Михаил убьет меня — всю ответственность я на себя возьму.

Какая это мука — не видеть Тебя после того, что было в твоем алькове, в Твоей измятой моим лежанием кровати».

А потом первобытный зверь сменяется разудалым добрым молодцем с кровью Пугачева да Буслаева.

Принимай насильника, хозяева!!

Муж, стели постелюшку пуховую

Кружевною простынью шелковою,

Чтобы было где с лебедкой белою

Тешиться-любиться ночкой целою,

С той лебедкой ли — с твоею женкою

Гибкой, хрупкою былинкой тонкою!

Я Верунькой, полонянкой милою,

Коль не дастся — овладею силою!!

А тебе, бессильнику осклизлому,

Время к черту выметаться из дому!

И каково же было этому «бессильнику осклизлому» вариться в одной коммунальной кастрюле с такой густопсовой пошлостью! Хотя и пошляки страдают…

«Жизнь моя искалечена, у меня уцелела только одна вера — Ты, которая вчера придумала и уготовила мне такую нечеловеческую пытку.

Я пишу тебе — ибо знаю, что и сегодня мне не удастся целовать твои холодные ноги, обнажать твое с ума меня сведшее плечо. Даже в этом мне отказано тем, кто может, когда только захочет, брать и обнажать Тебя.

Веруня, где я возьму слов, чтоб опьянить, одурманить, покорить Тебя, вот точно так же, как опьянила, одурманила и покорила Ты меня своими пытками — твое плечо, твоя нагая спина, твои ноги, когда я расстегиваю кнопки и вижу милые кружева самого интимного, самого дорогого…

Я хочу Тебя, я не могу терпеть этой пытки — отдайся мне: дай мне счастье, дай мне творчество, дай мне жизнь. Пусть жизнь втроем — я соглашусь и на эту пытку, после пыток этих дней.

Я знаю, ах, как я знаю, что и сегодня мне не удастся остаться с Тобой, мучаться в застенке твоей спальни: он уже ПОЧУЯЛ, он не уйдет и сегодня.

Прощай, любимая!»

А через пять дней — трагическое примирение. Если уж не сам Лермонтов, то как минимум Соленый.

Пишу Тебе, угрюмо, но спокойно:

Страсть — улеглась… под кнут, под эшафот;

На сердце, некогда пылавшем знойно,

Кровавой коркой нарастает лед.

.....................................

Тоска моя, огромная, как солнце,

Покоя Твоего не возмутит.

Мои порывы дерзостны и резки,

Я — грубый зверь, я — грязный троглодит;

Задерни шелк сигнальной занавески

И позднего любовника не жди.

Твое плечо, спина твоя, колена —

Пусть соскребут клеймо голодных рук,

Развеют чары чувственного плена,

Преддверья длительных постельных мук.

Они правы, почтенные индюшки,

И Твой самец, он — тоже прав. Увы! —

Нельзя швырять с размаха на подушки

Такой бесценно-милой головы.

Они правы: им это непонятно,

Как можно, косы на кулак навив,

В Мадонне самку пробуждать стократно,

Дыханьем жарким святость растопив.

Прощай навек: любовь моя — распята,

Засечена кнутом воловьим страсть…

Прощай навек, желанная когда-то:

Ты потеряла надо мною власть.

И тут же раскаянье:

Все это ложь, что я писал вчера!

Покинут я, и вот, я — умираю:

Под обух рокового топора

Покорно голову мою склоняю.

Рази, Судьба! Не все ли мне равно:

Жить, как живу, иль гнить в могиле смрадной,

Когда погасло милое окно

И вполз мне в душу сумрак безотрадный…

И не лишенные бахвальства признания, вряд ли способные тронуть обожаемую женщину.

Сейчас я грубо овладел женой.

Я брал ее с закрытыми глазами,

И не она лежала предо мной,

Изломанная жадными руками.

Лежала Ты… там, в комнате твоей,

В постели, смятой длительной борьбою,

Шепча: «Не надо… Не хочу… Не смей!»

И — пуще зажигая кровь собою.

Сломив сопротивленье тонких рук,

Я взял — Тебя… Ты чувствовала это?..

Я взял — Тебя… и ядом сладких мук, —

Усталостью, — полна душа поэта.

А следом вдруг вполне человеческие слова, которых уже и не ждешь от этого звонаря молотком по пустой железной бочке:

«Сказать надо много, но трудно говорить, не видя, не получая весточки, сходя с ума от тоски по Тебе и от своего невыносимого горя. И сказать надо совсем, совсем не то, о чем говоришь в стихах: главное не голод тела, а душевные крестные муки. Я выбит из колеи, я потерял почву под ногами, не только работать не могу, но и жить и дышать нечем. И, несомненно, увидевшись с Тобой, получил бы хоть какую-нибудь опору.

Вокруг пир жизни, торжество победителей ее, а я за бортом, до сих пор чудом каким-то держался на поверхности, но вот начинают свинцом наливаться ноги, свинцовой становится голова — тянет на дно.

Я погиб. Окончательно погиб. Я понимаю новое, я стою за новое, ибо оно лучше, а м<ожет> б<ыть>, и спасительнее стари, но меня тянет к распятым братьям, к умученному родному классу. Это ужасная драма. Мы, либеральная интеллигенция, злорадно рукоплескали звукам топоров, уничтожавших гаевские вишневые сады, а вот теперь и наши вишневые сады осуждены на вырубку. Теперь, когда рубят мой сад, топор, вонзающийся в Дерево, вонзается и в меня.

Ужас. Тихий ужас. Что теперь моя работа в газетах, как не проституция ради заработка.

У меня нет уверенности в своей правоте — и вот это-то наиболее тяжело и мрачно.

Октябрьская революция идет по старому пути. По обанкротившемуся пути. По пути преобладания цивилизации над культурой. Тракторы, м<ожет> б<ыть>, грядковая культура хлеборобства и пр. — все это даст сытость и благоденствие, но вместе с тем убьет нашу национальную, славянскую душу и превратит Россию во второй Китай».

Какие же авансы были выданы коммунистическому гипнозу! Сытость и благоденствие даже разложившемуся анархо-коммунисту, перешедшему на большевистские рельсы, казались гарантированными — страх был только за душу.

«Среди машин и НОТ-ов душе тесно, крыльям ее тесно — нельзя распустить их для предполетного взмаха. И вот — обрежут их, либо сами они атрофируются, сделавшись ненужными. К этому уже идет дело в наших школах.

Мне бы хотелось, чтобы нас подобралась большая компания, талантов в разных углах жизни, и чтобы мы кончили с собою, красиво и протестуя — как кончали с собой „последние римляне“.

Надо умереть, надо умирать. Пока еще не отняли у нас свободу распоряжаться своей жизнью, надо уйти из этой завтрашней стомиллионной казармы-фабрики, ибо казарма не для нас, и фабрика тоже не для нас. Мы привыкли к другому. Мы люди другого мира, других верований и идеалов.

Теперь у меня нет сына: он целиком — ихний; завтра и у вас не будет сына. Верьте. Никакими каменными стенами, никаким изъятием из его жизни красной школы Вам не удастся удержать его около себя. Они возьмут его от Вас и превратят в своего. Это — неминуемо. Это — неотвратимо.

Скользя в крови по цирковой арене, —

Один, как перст, с когортой бой веду;

И только мысль — заветная! — о смене —

Слабеющий поддерживает дух.

Но смены — нет… И — тщетно ждешь, страдалец!

Сын — не с тобой; враждебно чужд тебе,

Смотри: как все, он опускает палец,

Знак одолевшему тебя: „Добей!“

Добить?.. Отца?!. „Отец?.. Пустое слово!..

(Добей его! Добей, товарищ-галл!!)

Отец мне тот, кто орлим духом снова

Меня родил: зажег и крылья дал!..“

...............................

Когда я вижу заревые лица

Троцкистской молодежи наших дней, —

Железным клювом красная орлица

Терзает клочья печени моей.

Я это пережил. Я это перестрадал. Переживете и перестрадаете это (остро, нестерпимо!) и Вы с М<ихаилом> З<ощенко>, если сами не уйдете от этого ужаса.

Правда ли на их стороне, или наша правда отвергнута жизнью, но вся молодь пьет их отраву и идет к ним, т<о> е<сть> вся честная: хорошая, совестливая.

А как славно было бы устроить предсмертный пир. Цветы, музыка, вино. А потом — открыть жилы, всем, разом — красиво и благородно, как и подобает „последним римлянам“. Пусть варвары хоронят холодные трупы — гордые, вдохновенные, крылатые души — вне их власти. Какой был бы возвышенно-красивый и благородный протест. Не смогли бы замолчать его, заткнув под рабский пресс — предсмертный наш тост: „За погибающий Рим!“ — услышал бы весь свет. Лучшие артисты, музыканты, художники приняли бы участие в этом вечере. Красивые и гордые сердца и души умерли бы красиво и гордо. С вызовом».

Потом идут упреки за холодный ответ: «Зачем „вы“? Разве я не касался твоего тела? Разве я не касался твоей души? Разве я не был, хоть мгновение, по-настоящему близок?» И тут же некоторое бахвальство — вчера в кабинете «Бегемота» он «взял» на полу, на ее пальто, покинувшую своих богатых родителей нимфоманку-комсомолку по имени Бейля-Хана. Он был очень груб, а она целовала ему руки. (Это признание Вере Владимировне очень не понравилось: «Так, м<ожет> б<ыть>, вас и другая может утешить?»)

И снова о том же. «Когда ты будешь моей?»; «Без этого не может быть слияния душ»; «Ты очень развратна по натуре, но ты „благочестиво развратна“ — как католическая современная монахиня!»; «И совсем неуместны трагические фразы о разрушении гнезда и о Михаиле с Мышонком» — «Ты великолепно можешь принадлежать Михаилу и мне, а у маленького будет второй отец. Где разрушенье? Если так надо, М<ихаил> ничего не узнает».

Ее ответы тоже переменчивы: то «желаю добра», то «нелепая, ненужная и жуткая комедия», «ни читать, ни отвечать не буду».

А потом снова: «После Тебя я имел (по-настоящему) восьмерых женщин, но они ничего не дали мне, кроме утоления голода»; «Хотеть Тебя и ласкать буду, а Ты взамен получать чудесные стихи»; «Противно кувыркаться по заказу а-ля Зощенко, на потеху почтеннейшей публики».

И ее последний ответ: «М<ожет> б<ыть>, Вы один совсем поняли и по-хорошему пожалели меня. И о Вас я думаю хорошо. И к Вам я, м<ожет> б<ыть>, приду — „за смертью“ — как Вы сказали давно. Если пойму совсем, что нет сил жить. Если признаю себя побежденной. А это, кажется, возможно. Жизнь сильнее нас. А если так — нужно уйти».

В «год великого перелома» «последний римлянин» пеняет уже самому «Михе», как ему невыносимо было при посторонних на лестнице ждать, когда благодетель отслюнит ему трешку. Хотя он в три месяца написал три замечательные книги более чем на 3000 рублей.

«Во всем нашем издательстве по плечо мне только Ты да Радлыч» (художник-карикатурист Николай Радлов).

«Беседы со мною — это счастье, Мишенька, для тебя, потому что они могли бы выпрямить твой искривленный роком позвоночник».

Зато в последнем письме от 26 июля 1937 года уже нет ни тени фамильярности: «К Вам я обращаюсь, Михаил Михайлович, с мольбой о защите моей голодающей жены». Ссуда, пособие, Литфонд, 200 р., 101 р., 25 р., 30 дней жила одним черным хлебом, тяжко больная сердцем, поступила работницей на фабрику игрушек, 125 р. в месяц, одна квартира 60 р. в месяц…

Ему очень тяжело в тюрьмах, но старому дураку (пятидесятилетнему), «повинному во вредной болтовне», туда и дорога, ему «очень милосердно дали 5 лет лишения свободы и 3 г<ода> поражения в правах», он «сам стремился к перековке»…

Однако протянул в лагере совсем недолго.

Такой примерно предстает судьба Василия Васильевича Князева (1887—1937) из издания «Михаил Зощенко. Материалы к творческой биографии» (Кн. 2. СПб., 2001). И когда в «Братской ГЭС» Евгения Евтушенко мы читали: «Но в тебе, Колыма, и в тебе, Воркута, мы хрипели, смиряя рыданье: „Даже здесь — никогда, никогда, никогда коммунары не будут рабами!“» — почти никто не знал имени настоящего автора этого заклинания.