ЭССЕИСТИКА И КРИТИКА

Евгения Щеглова

Злая ирония истории

В этой истории непонятного куда больше, чем понятного. И спорного тоже. Вообще, как и куда ни кинь, — всюду голая проблематика, масса вопросов и ни капли ясности. Как совместить традиционный российский деспотизм, на всю катушку разгулявшийся в минувшем веке, да и по сей день не угомонившийся, с милосердием, тоже, как ни крути, исконно нашим, с каким опять же традиционно принято было на Руси относиться к несчастненьким из домов скорби, утратившим разум, а то и вовсе не имевшим его от рождения? Почему в стране, отметившейся начиная с 1917-го, а то и с 1905-го неслыханными зверствами и злодеяниями, эта сфера, отнюдь не только медицинская, но человеческая прежде всего, осталась нетронутой, будто какой-то заговоренной?.. Почему отечественные власти, столетие назад взявшиеся устроить жизнь методом, с их точки зрения, исключительно разумным и подмять ее под идеологический каркас (что, разумеется, способно эту самую жизнь и уничтожить), всё ж таки этих несчастненьких не тронули, не посчитали нужным — ради светлого будущего — их уничтожить? А уж казалось бы — их-то, людей слабоумных, ни к чему не годных, ничего не понимающих, и надо было истребить в первую очередь, какая от них польза будущему лучезарному обществу…

И ведь не скажешь, что любезное наше отечество отличалось такой же сверхгуманностью, да хоть бы и просто гуманностью, — чего не было, того не было.

А вот нацистская Германия, не знавшая ни голодомора, ни коллективизации, ни раскулачивания (тяготы Версальского мира вряд ли с этим сравнимы), именно тут отметилась самым страшным образом. Не стоит и напоминать, как поступали нацисты и с неизлечимыми больными, и с неугодными им нациями, да и вообще много с кем еще. Про это всем известно. Человеконенавистничество ведь границ не имеет, ему дай только начаться да расправить совиные свои крылья…

Теоретики (как политики, так и историки), я полагаю, ответ на этот вопрос знают и копались даже в этой очевидной «нестыковке» теории и практики двух людоедских систем. Но — знают про то, да не скажут. Точнее, скажут не всё. Даже если разложить проблему по косточкам и доподлинно выяснить, как и почему в цивилизованной вроде бы Европе, не в зверинце, вцепились друг другу в глотку два совершенно очевидных безумия; определить, почему так много людей, вполне вменяемых, в эти безумия искренне поверили и наперебой исполняли людоедские приказы, — все равно остаются вопросы. Какое безумие из двух оказалось, так сказать, безумнее и бесчеловечнее другого? Какое из них — зловредней и неизлечимей?..

Нельзя сказать, что врач-психиатр Михаил Бурдуковский, рассказавший в недавно вышедшем романе «Милосердие в аду» (СПб., 2019) о трагедии, постигшей в годы Великой Отечественной войны известную психиатрическую больницу в Ленинградской области, расставляет тут все точки над «i». Загадку эту, скорей всего, до конца не разгадает никто и никогда, тем более что проблема эта чрезвычайно многослойная. Можно, пожалуй, лишь приоткрыть в нее дверь, поведав глубоко трагическую, правдивую, хотя кое в чем не без вымысла, историю. Что автор и делает. При этом, что очень важно, повествуя о злодействах нацистской власти, Бурдуковский отнюдь не обеляет и власть советскую, упоминая к повествовании, пускай и вкратце, как того требует фабула, и о несчастных солдатах, посылаемых в бой совершенно безоружными, с тем чтобы они наследовали винтовки у погибших собратьев, и о женщине-враче, мужа которой репрессировали перед самой войной, и о том, что один из главных героев книги был сыном лишенца и досыта вкусил прелестей бесправного существования.

Словом, никаких розовых очков, сквозь которые автор смотрел бы на исторические реалии, нет. Как нет и желания оправдать какую-либо одну сторону из двух схватившихся в самоубийственной битве.

Больница эта, рассказывается о ней в романе, не совсем обычная. Прежде всего она очень большая, чуть ли не город: больных в ней почти полторы тысячи, и находится она в бывшем роскошном имении Демидовых, выстроенным еще в XVIII веке; прототип ее — больница им. П. П. Кащенко в Никольском, недалеко от Гатчины. Точнее даже, это и не больница, а интернат, поскольку больные живут в ней годами. Большинство пациентов никто из родных не посещает: кому нужны безнадежные, выжившие из ума родственники. Автор отнюдь не закрывает глаза на это печальное обстоятельство.

Так что больница эта, расположенная к тому же в огромном старинном парке, оказывается как бы особым изолированным миром, чуть ли не государством в государстве, и царит в ней тоже особый замкнутый микроклимат, в чем-то напоминающий, сказано в шутку у автора, коммунистический. То есть от каждого обитателя берут тут по способностям и каждому выдают по потребностям: «Хочешь — работай, не хочешь — не работай, ешь, гуляй, пляши». В какой-то мере больные — из тех, разумеется, кто «хочет работать», — сами себя и обслуживают: при больнице есть свои мастерские — слесарная, столярная, сапожная, переплетная; кто-то подметает территорию; кто-то плетет корзины... Хотя понятно, что работа эта весьма отличается от работы людей здоровых.

Да что там мастерские, в больнице есть свой театр — бывшая церковь, собственная самодеятельность и даже «ходячий оркестр»! Именно за его веселым шествием по территории больницы следит со слезами на глазах ее главный врач, милая и очень добрая Инна Львовна Дубровская (ее прототип — доктор М. И. Дуброва, казненная фашистами).

И царит здесь вполне мирная, очень благожелательная, спокойная атмосфера, каковая подобным больным и потребна. Тем более что больница находится почти что на полном самообеспечении: есть в ней и сад с огородом, есть и коровник, и конюшня, и даже свои крольчатня и птицеферма. По мере сил работая здесь, больные получают тем самым и трудотерапию — не последнее дело в лечении. Каким-то чудом здесь удалось сохранить и методы лечения, и саму атмосферу, заложенные еще основателем больницы П. П. Кащенко в дореволюционные годы.

Чтобы читатель нагляднее увидел жизнь и быт этого очень специфического заведения, автор предоставляет ему помощника, даже в каком-то смысле Вергилия. В первые дни войны сюда случайно попадает молодой ленинградский журналист, он же, сказано в романе, и поэт, автор двух стихотворных сборников — Константин Данилов. Не ко времени приключившийся с ним приступ жестокой астмы поневоле вынудил его обратиться за помощью к врачам, пусть и совершенно другой специальности. Но врачи — они врачи и есть, и Костя вынужден на какое-то время остаться здесь, знакомясь и с жизнью больницы, и с ее обитателями. Что-то невольно переворачивается в нем, когда он видит массу слабоумных, совершенно беззащитных людей: все они как дети, такие же доверчивые, наивные, абсолютно беспомощные, смотрящие на «взрослых» с надеждой и верой, не понимающие ни того, что началась война, ни причин подступающего голода… Они просто хотят есть..

Но самое тяжелое впечатление производят на него даже не эти больные, худо-бедно хоть что-то понимающие; самое страшное — это те существа, внешне даже на людей не очень похожие, что населяют так называемое «отделение милосердия», совершенно закрытое. Это больные идиотией. Абсолютно пустые глаза, непроизвольные судорожные движения, какие-то полуживотные инстинкты… И — старые женщины-санитарки («Молодые тут долго не задерживаются», — разъясняет одна из них), те, что бережно держат их на руках, кормят, поят, пеленают, ухаживают… «Это наши лялечки», —говорит о них санитарка…

«И это тоже люди?» — потрясенно думает Костя. Эти существа, чья жизнь менее осмысленна, чем жизнь кошки или собаки?.. Но ведь и в самом деле — люди… Жалость, бесконечная, горячая, охватывает его, будто берет в свой плен, и он уже не может, как прежде, смотреть на этих больных отстраненно, как на чужих и абсолютно ему непонятных, глядящих на него неясно с какой мыслью. Да и с мыслью ли?..

А тут еще выходит так, что он не попадает на последний грузовик, эвакуирующийся в Ленинград, и поневоле остается здесь, с больными и медперсоналом. Разделив, разумеется, их трагическую участь.

Не стоит и говорить, что случилось позже. Конечно, больных уничтожили. Ничего другого, никакой случайности или романтических придумок ждать тут не приходится. В нацистской Германии, поставившей себе целью расовую чистоту и генетические здоровье, четко действовала так называемая «программа Т-4» по уничтожению умственно отсталых и душевнобольных, и практика от теории тут не отставала. Всего в больнице под Гатчиной погибло около 900 пациентов, но многие умерли просто от голода. Видимо, такая смерть, медленная и мучительная, была уготована несчастным заранее: немцы из больницы никого не выпускали, но и продовольствие в нее практически не поставляли.

Тянулись долгие недели, вплоть до ноября 1941-го, тяжелейшего существования, без еды, без таких необходимых больным лекарств… Варили так называемый «суп» из коры деревьев да выдавали 100 граммов эрзац-хлеба — дневная норма, установленная оккупантами.

И — финал, подводящий итог этой трагедии, рассказанной М. Бурдаковским. Оставшихся едва живых пациентов убивают посредством смертельных инъекций. От такой же инъекции погибает и поэт Костя Данилов. Молодого главврача Дубровскую вешают в Гатчине: она не только врач-психиатр, каковые более не нужны на территории Германии, как названа после оккупации Гатчина с окрестностями, но и еврейка. Такая же участь ждет едва ли весь больничный персонал...

Лучшее в книге Бурдаковского — эмоционально достоверное изображение подвига врачей, медсестер, санитарок.

Но нельзя не сказать и о том, что роман его, несмотря на уникальность материала, от идеала все же далек. И оно неудивительно: автор его — не профессиональный писатель. Наиболее неудачной составляющей книги кажется нам довольно ходульно выстроенная любовная линия. Костя, наш с читателем Вергилий по весьма мрачному, а кое в чем и страшноватому заведению (как ни крути, это сумасшедший дом), волею автора срочно влюбляется в главврача Инну Львовну. Понятно: какой же роман без любви… Но никакого содержания, никакого развития этот мотив в романе не имеет, дело ограничивается простой констатацией факта скоропалительной Костиной влюбленности. Как ни странно, он даже как бы и не интересуется судьбой своей возлюбленной, которая, как он не может не понимать, обречена на гибель. Увы…

Да и растянутое жизнеописание одного из оккупантов, именно здесь, в Никольском, как назло, охваченного безумием, тоже не кажется обязательным. Понятно, для чего оно понадобилось автору: больного нациста берется лечить пожилая добрая докторша. Вот вам и наглядное противостояние немецкой бесчеловечности и русского гуманизма. Тут ничего против как будто и не возразишь. Беда только в том, что сама материя книги решительно сопротивляется любым оторванным от жестокой правды сантиментам и вообще всему, что искусственно внедрено в ее документальность и жесткую достоверность. Ну не владеет автор необходимыми для написания подлинного романа инструментами, в частности, психологическим романным мышлением и неотрывно связанным с ним художественным воображением. И это непреодолимо. Лучше было бы не выходить за рамки документальной повести, благо фактическим материалом автор обладает вполне...

Но вернемся к той проблематике, с которой мы начали разговор. Той самой — сложнейшей и вряд ли до конца решаемой.

«Имея сожаление к ближнему твоему, потерявшему драгоценнейшее для человека — рассудок, не отказывай подать ему руку благодательной помощи и страшись не признать себе подобным» — написано на плакате при входе в больницу. По воле автора эту цитату из неведомого психиатра читает один из оккупантов, понимающий по-русски.

Да, наши соотечественники были всегда восприимчивы не столько к действительности, сколько именно к слову и букве. Ничего не поделать: нацио­нальный менталитет, российский логоцентризм... Тем более что слова-то, и не только эти, но и те, что красовались на советских улицах и площадях, были по большей части правильны и красивы. И задевали самые тонкие, самые чувствительные человеческие струны. Например, «Миру — мир!». Они будто сами, своей изначальной сутью взывали к добру, милосердию, взаимопомощи, счастью. Им хотелось верить, и в них на самом деле верили. Они будто светились изнутри.

Действительность же им, мягко говоря, противоречила...

Говоря по правде, второй такой лживой, двуличной и воистину бесовской системы, как советская, поискать надо. Ведь это она не вывезла в тыл душевнобольных, обрекла их на уничтожение другим чудовищем, в гуманистические одежды не рядившимся. Не сама, конечно, убила. Даже и отомстила за них потом. Но...

И долго с противоречием этим мы будем еще разбираться.