ЭССЕИСТИКА И КРИТИКА
Евгения Щеглова
Злая ирония истории
В этой истории непонятного куда больше, чем понятного. И спорного
тоже. Вообще, как и куда ни кинь, — всюду голая проблематика, масса вопросов
и ни капли ясности. Как совместить традиционный российский деспотизм, на всю
катушку разгулявшийся в минувшем веке, да и по сей день не угомонившийся,
с милосердием, тоже, как ни крути, исконно нашим, с каким опять же традиционно
принято было на Руси относиться к несчастненьким
из домов скорби, утратившим разум, а то и вовсе не имевшим
его от рождения? Почему в стране, отметившейся начиная с 1917-го, а то
и с 1905-го неслыханными зверствами и злодеяниями, эта сфера, отнюдь
не только медицинская, но человеческая прежде всего, осталась нетронутой, будто
какой-то заговоренной?.. Почему отечественные власти, столетие назад взявшиеся устроить
жизнь методом, с их точки зрения, исключительно разумным и подмять ее
под идеологический каркас (что, разумеется, способно эту самую жизнь и уничтожить),
всё ж таки этих несчастненьких
не тронули, не посчитали нужным — ради светлого будущего — их уничтожить?
А уж казалось бы — их-то, людей слабоумных, ни к чему не годных,
ничего не понимающих, и надо было истребить в первую очередь, какая от
них польза будущему лучезарному обществу…
И ведь не скажешь, что любезное наше отечество отличалось такой же сверхгуманностью,
да хоть бы и просто гуманностью, — чего не было, того не было.
А вот нацистская Германия, не знавшая ни голодомора, ни коллективизации,
ни раскулачивания (тяготы Версальского мира вряд ли с этим сравнимы), именно
тут отметилась самым страшным образом. Не стоит и напоминать, как поступали
нацисты и с неизлечимыми больными, и с неугодными им нациями,
да и вообще много с кем еще. Про это всем известно. Человеконенавистничество
ведь границ не имеет, ему дай только начаться да расправить совиные свои крылья…
Теоретики (как политики, так и историки), я полагаю, ответ
на этот вопрос знают и копались даже в этой очевидной «нестыковке» теории и практики двух людоедских
систем. Но — знают про то, да не скажут. Точнее, скажут не всё. Даже если разложить
проблему по косточкам и доподлинно выяснить, как и почему в цивилизованной
вроде бы Европе, не в зверинце, вцепились друг другу в глотку два совершенно
очевидных безумия; определить, почему так много людей, вполне вменяемых, в эти
безумия искренне поверили и наперебой исполняли людоедские приказы, —
все равно остаются вопросы. Какое безумие из двух оказалось, так сказать, безумнее
и бесчеловечнее другого? Какое из них — зловредней и неизлечимей?..
Нельзя сказать, что врач-психиатр Михаил Бурдуковский, рассказавший
в недавно вышедшем романе «Милосердие в аду» (СПб., 2019) о трагедии,
постигшей в годы Великой Отечественной войны известную психиатрическую больницу
в Ленинградской области, расставляет тут все точки над «i». Загадку эту, скорей
всего, до конца не разгадает никто и никогда, тем более что проблема эта чрезвычайно
многослойная. Можно, пожалуй, лишь приоткрыть в нее дверь, поведав глубоко
трагическую, правдивую, хотя кое в чем не без вымысла, историю. Что автор и делает.
При этом, что очень важно, повествуя о злодействах нацистской власти, Бурдуковский
отнюдь не обеляет и власть советскую, упоминая к повествовании, пускай
и вкратце, как того требует фабула, и о несчастных солдатах, посылаемых
в бой совершенно безоружными, с тем чтобы они наследовали винтовки у погибших
собратьев, и о женщине-враче, мужа которой репрессировали перед самой
войной, и о том, что один из главных героев книги был сыном лишенца и досыта вкусил прелестей
бесправного существования.
Словом, никаких розовых очков, сквозь которые автор смотрел бы на исторические
реалии, нет. Как нет и желания оправдать какую-либо одну сторону из двух схватившихся
в самоубийственной битве.
Больница эта, рассказывается о ней в романе, не совсем обычная.
Прежде всего она очень большая, чуть ли не город: больных в ней почти полторы
тысячи, и находится она в бывшем роскошном имении Демидовых, выстроенным
еще в XVIII веке; прототип ее — больница им. П. П. Кащенко в Никольском,
недалеко от Гатчины. Точнее даже, это и не больница, а интернат, поскольку
больные живут в ней годами. Большинство пациентов никто из родных не посещает:
кому нужны безнадежные, выжившие из ума родственники. Автор отнюдь не закрывает
глаза на это печальное обстоятельство.
Так что больница эта, расположенная к тому же в огромном старинном
парке, оказывается как бы особым изолированным миром, чуть ли не государством в государстве,
и царит в ней тоже особый замкнутый микроклимат, в чем-то напоминающий,
сказано в шутку у автора, коммунистический. То есть от каждого обитателя
берут тут по способностям и каждому выдают по потребностям: «Хочешь —
работай, не хочешь — не работай, ешь, гуляй, пляши». В какой-то мере больные —
из тех, разумеется, кто «хочет работать», — сами себя и обслуживают: при
больнице есть свои мастерские — слесарная, столярная, сапожная, переплетная;
кто-то подметает территорию; кто-то плетет корзины... Хотя понятно, что работа эта
весьма отличается от работы людей здоровых.
Да что там мастерские, в больнице есть свой театр — бывшая
церковь, собственная самодеятельность и даже «ходячий оркестр»! Именно за его
веселым шествием по территории больницы следит со слезами на глазах ее главный врач,
милая и очень добрая Инна Львовна Дубровская (ее прототип — доктор М.
И. Дуброва, казненная фашистами).
И царит здесь вполне мирная, очень благожелательная, спокойная атмосфера,
каковая подобным больным и потребна. Тем более что больница находится почти
что на полном самообеспечении: есть в ней и сад с огородом, есть
и коровник, и конюшня, и даже свои крольчатня и птицеферма.
По мере сил работая здесь, больные получают тем самым и трудотерапию —
не последнее дело в лечении. Каким-то чудом здесь удалось сохранить и методы
лечения, и саму атмосферу, заложенные еще основателем больницы П. П. Кащенко
в дореволюционные годы.
Чтобы читатель нагляднее увидел жизнь и быт этого очень специфического
заведения, автор предоставляет ему помощника, даже в каком-то смысле Вергилия.
В первые дни войны сюда случайно попадает молодой ленинградский журналист,
он же, сказано в романе, и поэт, автор двух стихотворных сборников —
Константин Данилов. Не ко времени приключившийся с ним приступ жестокой астмы
поневоле вынудил его обратиться за помощью к врачам, пусть и совершенно
другой специальности. Но врачи — они врачи и есть, и Костя вынужден
на какое-то время остаться здесь, знакомясь и с жизнью больницы, и с ее
обитателями. Что-то невольно переворачивается в нем, когда он видит массу слабоумных,
совершенно беззащитных людей: все они как дети, такие же доверчивые, наивные, абсолютно
беспомощные, смотрящие на «взрослых» с надеждой и верой, не понимающие
ни того, что началась война, ни причин подступающего голода… Они просто хотят есть..
Но самое тяжелое впечатление производят на него даже не эти больные,
худо-бедно хоть что-то понимающие; самое страшное — это те существа, внешне даже на людей не
очень похожие, что населяют так называемое «отделение милосердия», совершенно закрытое.
Это больные идиотией. Абсолютно пустые глаза, непроизвольные судорожные движения,
какие-то полуживотные инстинкты… И — старые женщины-санитарки («Молодые тут
долго не задерживаются», — разъясняет одна из них), те, что бережно держат
их на руках, кормят, поят, пеленают, ухаживают… «Это наши лялечки», —говорит о них
санитарка…
«И это тоже люди?» — потрясенно думает Костя. Эти существа, чья
жизнь менее осмысленна, чем жизнь кошки или собаки?.. Но ведь и в самом
деле — люди… Жалость, бесконечная, горячая, охватывает его, будто берет в свой
плен, и он уже не может, как прежде, смотреть на этих больных отстраненно,
как на чужих и абсолютно ему непонятных, глядящих на него неясно с какой
мыслью. Да и с мыслью ли?..
А тут еще выходит так, что он не попадает на последний грузовик, эвакуирующийся
в Ленинград, и поневоле остается здесь, с больными и медперсоналом.
Разделив, разумеется, их трагическую участь.
Не стоит и говорить, что случилось позже. Конечно, больных уничтожили.
Ничего другого, никакой случайности или романтических придумок ждать тут не приходится.
В нацистской Германии, поставившей себе целью расовую чистоту и генетические
здоровье, четко действовала так называемая «программа Т-4» по уничтожению умственно
отсталых и душевнобольных, и практика от теории тут не отставала. Всего
в больнице под Гатчиной погибло около 900 пациентов, но многие умерли просто
от голода. Видимо, такая смерть, медленная и мучительная, была уготована несчастным
заранее: немцы из больницы никого не выпускали, но и продовольствие в нее
практически не поставляли.
Тянулись долгие недели, вплоть до ноября 1941-го, тяжелейшего существования,
без еды, без таких необходимых больным лекарств… Варили так называемый «суп» из
коры деревьев да выдавали 100 граммов эрзац-хлеба — дневная норма, установленная
оккупантами.
И — финал, подводящий итог этой трагедии, рассказанной М. Бурдаковским.
Оставшихся едва живых пациентов убивают посредством смертельных инъекций. От такой
же инъекции погибает и поэт Костя Данилов. Молодого главврача Дубровскую вешают
в Гатчине: она не только врач-психиатр, каковые более не нужны на территории Германии, как названа
после оккупации Гатчина с окрестностями, но и еврейка. Такая же участь
ждет едва ли весь больничный персонал...
Лучшее в книге Бурдаковского — эмоционально достоверное изображение
подвига врачей, медсестер, санитарок.
Но нельзя не сказать и о том, что роман его, несмотря на уникальность
материала, от идеала все же далек. И оно неудивительно: автор его — не
профессиональный писатель. Наиболее неудачной составляющей книги кажется нам довольно
ходульно выстроенная любовная линия. Костя, наш с читателем Вергилий по весьма мрачному, а кое
в чем и страшноватому заведению (как ни крути, это сумасшедший дом), волею
автора срочно влюбляется в главврача Инну Львовну. Понятно: какой же роман
без любви… Но никакого содержания, никакого развития этот мотив в романе не
имеет, дело ограничивается простой констатацией факта скоропалительной Костиной
влюбленности. Как ни странно, он даже как бы и не интересуется судьбой своей
возлюбленной, которая, как он не может не понимать, обречена на гибель. Увы…
Да и растянутое жизнеописание одного из оккупантов, именно здесь,
в Никольском, как назло, охваченного безумием, тоже не кажется обязательным.
Понятно, для чего оно понадобилось автору: больного нациста берется лечить пожилая
добрая докторша. Вот вам и наглядное противостояние немецкой бесчеловечности
и русского гуманизма. Тут ничего против как будто и не возразишь. Беда
только в том, что сама материя книги решительно сопротивляется любым оторванным
от жестокой правды сантиментам и вообще всему, что искусственно внедрено в ее
документальность и жесткую достоверность. Ну не владеет автор необходимыми
для написания подлинного романа инструментами, в частности, психологическим
романным мышлением и неотрывно связанным с ним художественным воображением.
И это непреодолимо. Лучше было бы не выходить за рамки документальной повести,
благо фактическим материалом автор обладает вполне...
Но вернемся к той проблематике, с которой мы начали разговор.
Той самой — сложнейшей и вряд ли до конца решаемой.
«Имея сожаление к ближнему твоему, потерявшему драгоценнейшее для
человека — рассудок, не отказывай подать ему руку благодательной помощи и страшись
не признать себе подобным» — написано на плакате при входе в больницу.
По воле автора эту цитату из неведомого психиатра читает один из оккупантов, понимающий
по-русски.
Да, наши соотечественники были всегда восприимчивы не столько к действительности,
сколько именно к слову
и букве. Ничего не
поделать: национальный менталитет, российский логоцентризм... Тем более что слова-то,
и не только эти, но и те, что красовались на советских улицах и площадях,
были по большей части правильны и красивы. И задевали самые тонкие, самые
чувствительные человеческие струны. Например, «Миру — мир!». Они будто сами,
своей изначальной сутью взывали к добру, милосердию, взаимопомощи, счастью.
Им хотелось верить, и в них на самом деле верили. Они будто светились
изнутри.
Действительность же им, мягко говоря, противоречила...
Говоря по правде, второй такой лживой, двуличной и воистину бесовской
системы, как советская, поискать надо. Ведь это она не вывезла в тыл душевнобольных,
обрекла их на уничтожение другим чудовищем, в гуманистические одежды не рядившимся.
Не сама, конечно, убила. Даже и отомстила за них потом. Но...
И долго с противоречием этим мы будем еще разбираться.
