МНЕНИЕ

Владислав Иноземцев

Об опасностях исторической редукции

К постановке проблемы

Вероятно, вопрос о том, «закончилась» ли история в начале 1990-х годов^[1] и «возобновилась» ли она во второй половине 2000-х^[2], будет обсуждаться еще многие десятилетия. Если воспринимать историю как процесс выяснения отношений между народами и государствами, то мысль о ее прекращении на так уж и неправильна: период отсутствия войн между великими державами, в котором мы живем, является самым продолжительным, а шанс человека погибнуть насильственной смертью сегодня приблизительно в 14 раз ниже, чем в среднем в XVIII—XIX веках.^[3] Если воспринимать историю как борьбу человечества за выживание и обеспечение хозяйственного прогресса, то в наши дни наименьшая доля жителей планеты живет в крайней нищете, а прогнозы о перенаселенности мира, скором исчерпании ресурсов и прочих экономических катастрофах^[4] оказались ложными. Однако при этом мы видим, как политики и интеллектуалы в разных странах и на всех континентах все чаще обращаются к прошлому — причем не столько для объяснения настоящего, сколько для его конструирования.

Среди таких попыток (которые отличаются исключительным разно­образием) можно заметить два типа исторических нарративов, каждый из которых в том или ином виде присутствует во многих странах.

Первый можно условно назвать «нарративом виновности», или «идеологией извинений». Он присущ тем странам и народам, которые сегодня успешны и достигли наивысших в своей истории экономического развития и социального прогресса. Учитывая специфику прежних эпох, все они когда-то вели агрессивные войны, захватывали чужие территории, подавляли и унижали другие народы. Правда, сами эти страны также не раз становились жертвами агрессии — но этот момент сейчас никогда не выходит на первый план: нынешняя успешность народа или даже определенной доминантной социальной, этнической или религиозной группы «обнуляет» их прежние тяготы и проблемы.

Данный нарратив может возникать в силу разных причин: он может создаваться как непосредственная реакция на послужившие его причиной события (как, например, это имело место после Второй мировой войны в Германии, где нацистская верхушка была изобличена в беспримерных преступлениях против человечности и ответственность за них спроецировалась на всю страну (сегодня 10 % жителей Германии чувствуют свою вину за холокост, даже признавая, что сами они не причастны к трагедии и не совершали ничего, что могло бы к ней привести^[5])); может формироваться десятилетия спустя в ходе переосмысления прошлого (как это постепенно происходило в Великобритании с ее колониальной историей, следствием чего стал отказ от прославления ряда известных личностей, причастных к захватническим вой­нам, и попытки демонтировать статуи генералов колониальных войн на Трафальгарской площади^[6]); а может и насаждаться извне вследствие изменения общецивилизационных ценностей и пересмотра прежних представлений о должном (во многом именно в ходе этого процесса возникали и возникают глобальные движения за компенсации жертвам колониализма^[7], за создание «нового мирового экономического порядка»^[8] и иные подобные инициативы).

«Идеология извинений» имеет, на мой взгляд, понятную психологическую основу: с одной стороны, она позволяет самим извиняющимся чувствовать себя стоящими на позициях справедливости и тем самым подниматься в собственных глазах; с другой стороны, она, безусловно, открывает широкие возможности для развития диалога с теми, кто ранее становился жертвой агрессии и насилия или не может преодолеть враждебного или скептического отношения к их инициаторам. В обоих аспектах символом этой идеологии можно считать вставшего на колени в Варшаве канцлера Вилли Брандта^[9], поступившего так в качестве представителя немецкого народа, несмотря на то что он, как антифашист, не имел отношения к преступлениям нацистов. Осознание вины и стремление признать свою ответственность за прошлое следует оценивать позитивно — особенно в тех случаях, когда этого напрямую не требуют обстоятельства/партнеры; такой подход в полной мере соответствует величию страны и/или социальной группы и выступает страховкой от повторения мрачных исторических событий.

Второй можно условно назвать «нарративом недооцененности», или «идеологией правоты». Он в основном распространен там, где события недавнего прошлого порождают у народа сомнения в правильности избранного пути, а сами страны явно прошли периоды своего максимального экономического или геополитического расцвета. Не будучи в состоянии оценить свое нынешнее положение как соответствующее представлениям о должном, народы не слишком успешных стран идеализируют собственное прошлое — в первую очередь умаляя ошибки и проблемы прежних времен и настаивая на справедливой оценке своего вклада в решение тех или иных исторических задач общемирового масштаба.

В отличие от «нарратива виновности», «нарратив недооцененности» возникает исключительно изнутри народа или государства и является следствием не столько объективных обстоятельств (нынешние неудачи не могут в большинстве случаев объясняться прежними успехами), сколько специфического восприятия некоей точки или неких точек в прошлом как идеала, с которым соизмеряется действительность. Такой подход фокусирует внимание на прежних исторических состояниях и поэтому выступает по природе своей несовременным; подпадающие под его влияние общества инстинктивно отторгают новейшие тенденции развития просто потому, что они объективно девальвируют прежние победы. Ранее я подробно анализировал данный процесс на примере России^[10]; нечто подобное можно видеть в странах, которые либо пережили серьезную историческую травму (например, военное поражение и экономический упадок, как в случае с Аргентиной или Египтом), либо десятилетиями находятся в состоянии экономического кризиса (Иран или Венесуэла). Во всех случаях общества живут мифами о своей истории, порождающими иллюзорную мобилизацию против непонимающего их мира.

«Идеология правоты» предполагает создание некоей канонической версии истории и последовательную борьбу с ее «переписыванием», которое позволило бы усомниться в достижениях соответствующего народа или его отдельных лидеров. В России этот процесс заметен сегодня исключительно рельефно: развенчание даже очевидных мифов или сомнения в достоинствах действий, явно приведших к катастрофическим последствиям, клеймятся как «фальсификация истории». Подобный подход также объясняется на психологическом уровне: для формирования устойчивой идентичности у нации должен быть повод для гордости — и если его сложно найти в настоящем, он ищется в прошлом. Самосознание народа выглядит чем-то похожим на дробь, где в числителе находится важность исторического события, а в знаменателе — оценка текущей ситуации. Именно поэтому в Советском Союзе победа в Великой Отечественной войне не была праздником первые двадцать лет после ее завершения, зато в России (Советским Союзом не являющейся) стала культовой; в Латинской Америке (где он создал Великую Колумбию) С. Боливар почитался всегда, но только в чавистской Венесуэле он превратился в икону, и т. д.

Конечно, в мире существует много стран, в которых историческая тематика по тем или иным причинам не определяет общественную повестку дня, — и я бы сказал, что именно они сегодня обладают определенными конкурентными преимуществами, но сейчас речь не о них.

Оба отмеченных императива, сколь бы легко понимаемыми и объяснимыми они ни выглядели, тем не менее по-своему порочны.

В первом случае мы сталкиваемся с ситуацией, подобной наблюдаемой в последнее время в Соединенных Штатах, да и во многих других странах, в связи с подъемом движения BLM. Если отвлечься от его экстремистских проявлений, окажется, что в его основе находится специфическая интер­поляция реально существующих фактов. Мало кто будет сегодня спорить как с тем, что за последние десятилетия положение представителей меньшинств (и прежде всего черного) в США существенно улучшилось, так и с тем, что равенство между белыми и афроамериканцами пока остается недостижимой мечтой. Современное положение вещей — с нынешней политкорректностью, социальными пособиями и мерами поддержки, а также «утверждающими действиями» — дает дополнительный повод задуматься о том, каким страданиям подвергались предки черных американцев. На этом фоне (равно как и при оценке жертв, понесенных коренными жителями обеих Америк) можно полностью забыть о тяготах белых колонистов и вообще о реалиях той эпохи. В данном случае мы видим очень важный момент: события давно ушедшего времени наши современники пытаются судить по стандартам нашего — времени, когда существует и действует доктрина прав человека, имеются институты правового государства и система мер социальной поддержки. Понимая, что ничем из этого черные рабы в XVIII веке не пользовались, многие «прогрессисты» сегодня предлагают переписать историю на основе современных представлений и, соответственно, осудить всех тех, кто вел себя триста лет назад не так, как должен был бы, живи он сегодня. Все это имеет один очевидно негативный результат: «нарратив виновности» и «идеология извинений» не знают предела — начав переписывать историю, остановиться практически невозможно, и оказывается, что события сколь-либо далекого прошлого будут постоянно преследовать нас. Между тем, на мой взгляд, существующие в нынешнем обществе проблемы могут и должны решаться через апелляцию не к историческим обстоятельствам, а к ныне общепризнанным ценностям и ныне действующим законам. Любой иной путь подрывает уважение к современным достижениям, а вовсе не способствует их укреплению.

Во втором случае происходит обратный процесс: сторонники «нарратива недооцененности» и «идеологии правоты» пытаются не «облагородить» прошлое, подходя к нему с канонами настоящего, но переосмыслить наше время с учетом опыта предшествующих поколений. Это объясняет и отторжение «консерваторами» современных социальных практик и свобод человека, и их упорное желание применить к XXI веку принципы геополитики XIX столетия, и их правовой нигилизм в совокупности с апологией силы и «права сильного», и многое другое. Этот подход не отличается таким релятивизмом, как первый, так как большинство «реперных точек» четко определены и отсчет ведется именно от них; кроме того, сам отказ от любых форм ревизионизма делает данное мировоззрение более простым для восприятия. Однако итог также нельзя назвать положительным: современные порядки подвергаются критике не за их недостаточный гуманизм, а скорее за их декадентство и упадочничество — в результате делаются попытки реставрации прежних порядков и ценностей, что порождает не менее мощный социальный конфликт. К тому же эта идеология предполагает демодернизацию сознания и общества, ограничение прав человека и преувеличение возможностей государства и его лидеров, отказ от признания равных возможностей представителей различных гендерных, религиозных и этнических групп, как это было привычно в прошлом. Наконец, утверждение тезиса об особых заслугах тех или иных народа или страны, несомненно, порождает сложности в отношениях с другими странами и народами, которые могут иметь иные взгляды на историю. Иначе говоря, жить в парадигме прошлого сегодня так же странно, как и рисовать историю в категориях нашего времени. Культурная и идеологическая политика нынешней российской власти, включая и те «уроки», которые она выносит, например, из опыта Второй мировой войны, прекрасно иллюстрирует этот хронологический диссонанс. Я не говорю о том, что попытка «уважать себя заставить» провоцирует, как правило, реакцию отторжения у партнеров даже в тех случаях, когда исторические заслуги того или иного народа не вызывают особых сомнений.

На мой взгляд, чтобы избежать массы сложных моментов (а их число будет только расти в связи с тем, что проблемы идентичности выходят на первый план для любого народа, этноса или социальной группы), необходимо задуматься о нескольких универсальных принципах, которые следует иметь в виду при оценке любых исторических событий.

В основу нового подхода следует положить свойственный истории релятивизм — то есть высокую степень обусловленности исторических событий предшествующим развитием и состоянием общества и сознания в тот конкретный период, когда они имели место. Иначе говоря, оба отмеченных выше подхода — как тот, сторонники которого пытаются переписывать историю исходя из современного понимания добра и зла, так и тот, чьи адепты настаивают на необходимости коррекции настоящего исходя из исторического опыта, — в одинаковой степени неверны. История — это постоянная смена различных состояний, которая безостановочно корректирует наши представления о нормальности и тем самым отрицает возможность воспринимать норму как нечто неизменное.

Из этого можно сделать два вывода.

Первый касается моральной (и любой иной) оценки прежних исторических состояний и использования ее в современной ситуации.

По моему мнению, следует быть предельно аккуратным при осуждении (и вообще морально-нравственной оценке) любых отдаленных во времени исторических событий. Каждая эпоха имела свои каноны и нормы поведения, свои социальные институты, свои представления о допустимом и должном. В каждую эпоху эти представления различались в отдельных, сосуществовавших на планете государствах и обществах. Не только с позиций наших дней не следует осуждать, например, социальные порядки Римской империи, но и с позиций самого Рима не стоит судить об империи Цинь. Фундаментальным отличием современного нам мира от прежних времен выступает наличие пусть и не всегда выполняемого, но общепризнанного и задокументированного канона — доктрины прав человека. Эта доктрина, формировавшаяся с конца XVIII века, сформулирована во Всеобщей декларации прав человека 1948 года, которая произвела самую значительную революцию в истории, превратив человечество в единое целое и тем самым позволив судить порядки и практики любого из народов с неких усредненных позиций. До последнего времени, то есть на протяжении большей части исторического пути человечества, любые «моральные императивы» оставались путеводной звездой лишь для тех, кто готов был добровольно их соблюдать, но не становились универсальной нормой.

Исходя из этого обстоятельства можно предложить два альтернативных подхода к истории.

Один — назовем этот подход «некритическим» — предполагает отказ от любого пересмотра и какой бы то ни было нравственной оценки исторических событий, за исключением тех, которые могли были быть даны их современниками и участниками. Имели ли место случаи неоправданной жестокости при захвате ассирийцами Вавилона, осаде Александром Тира, низвержения римлянами Карфагена, в дни Иудейской войны или Крестовых походов? Несомненно. Однако не только «цивилизованные» общества творили насилие против своих соседей и подданных — сплошь и рядом происходили и обратные события: от нашествия гиксосов на Египет, гуннов и вандалов на Рим, монголов на государства Центральной Азии, Руси и Арабского Востока. Осуждать сегодня кого-то из участников тех событий было бы странно. Не менее странно судить о людях того времени по включенности их в те или иные общественные отношения. Следует ли формировать отношение к Солону и Цезарю, Катону или Цицерону на основании того, что все они были рабовладельцами? К Аристотелю или ранним христианским богословам исходя из того, что они не считали женщин равными мужчинам существами? Мне кажется, что такой подход выглядит бессмысленным и глупым, так как он уводит нас от изучения истории в пустую схоластику. При этом мы можем и должны обращать внимание на то, что и в то время неестественная жестокость осуждалась и наказывалась, — примером может служить осуждение и казнь Питера фон Хагенбаха в 1474 году за зверства в ходе швейцарско-бургундской войны^[11]; и такие проявления никто не должен оправдывать.

Другой подход, который можно назвать «критическим», состоит в том, что исторические события прошлого можно пытаться ретроспективно оценить, исходя из того, что считалось в соответствующие времена нормой и девиа­цией. Сам такой подход примени`м, замечу, только к относительно недавнему времени, так как динамика развития в более ранних эпохах практически незаметна. Однако начиная по крайней мере со знаменитого спора между Сепульведой и де Лас Касасом^[12]an> легко можно наблюдать различные моральные оценки самых важных событий и трендов и, соответственно, поддерживать один из предлагавшихся вариантов (практически однозначно можно утверждать при этом, что в качестве позитивного будет принят тот, который стал исторически доминантным). Если применить такой подход к оценке постоянно обсуждающихся сейчас кейсов, связанных с рабством и колониализмом, возникает довольно стройная картина. Следует ли осуждать тех, кто боролся против отмены рабства в США в 1860-х годах или продолжал эксплуатировать невольников в южных штатах тогда, когда в северных рабство фактически сошло на нет? Да, следует, так как в этом случае речь идет о попытке отстоять норму, признанную нарушающей представления о справедливом порядке (в Британии Акт об отмене рабства был принят в 1833 году^[13]). Но следует ли осуждать вместе с рабовладельцами 1860-х и рабовладельцев 1770-х, в частности отцов-основателей Соединенных Штатов? Нет, не следует, так как эти люди жили в то время, когда рабство считалось нормальным. Если кто-то освобождал своих невольников, то такие люди заслуживают особого уважения — но те, кто этого не делал, проклятий недостойны. Стоит ли осуждать европейских колонизаторов XVII—XVIII веков, устанавливавших свои порядки от Северной Америки до Индокитая? Нет, так как это было время неограниченных военных захватов, при этом британское покорение Индии в конце XVIII века было в разы менее кровавым, чем, например, захват одной лишь ее северной части Тамерланом на рубеже XIV и XV веков.^[14] Европейскую работорговлю XVI века? Также нет, потому, что европейские невольники в те же годы сидели за веслами галер турецкого флота^[15], а задолго до того белые женщины из русских земель пользовались большим спросом на рынках Константинополя и Багдада.^[16] Однако хладнокровное истребление индейцев в западных штатах США во второй половине XIX века или отрубание рук детям за проступки их родителей в Бельгийском Конго в начале ХХ столетия заслуживают самых решительных проклятий, которые прозвучат от нас не менее справедливо, чем от современников тех событий.

В любом случае, на мой взгляд, пересмотр оценок исторических событий должен осуществляться исключительно осторожно и служить скорее обес­печению морального удовлетворения тех или иных групп, чем обоснованию изменения современной политики в какой бы то ни было сфере. События прошлого, тем более отдаленного, ни при каких обстоятельствах не должны определять выбор, который мы делаем сегодня.

Второй относится к теме исторической ответственности (с положительным или отрицательным знаком) и ее эксплуатации в наши дни.

Предлагаемый релятивистский подход к истории очень сильно меняет отношение к проблеме «ответственности», «заслуг» и «обид». В условиях, когда в мире не существовало даже намека на цивилизационное единство, действия каждого народа или государства (за исключением случаев, когда они выступали в союзе) касались только его и никого больше. Странно слышать, например, утверждения о том, будто «Русь спасла Европу от монгольского ига»^[17], хотя монгольские орды остановились на берегах Адриатики по причинам, не имевшим прямого отношения к кампаниям 1237—1238 и 1240—1242 годов. Имеет значение не то, что Русь кого-то якобы спасла от нашествия, а то, что она не смогла защитить от него саму себя, в то время как, например, на время объединившиеся мамлюки и крестоносцы смогли остановить передовые силы монголов при Айн-Джалуте^[18], обороняя не Европу, а собственные княжества. Не менее странными выглядят рассуждения об «исконных» землях, так как на примере той же Евразии в течение последних двух с половиной тысяч лет мы наблюдаем такое количество волн завоеваний и колонизаций, что выделить регионы исторического расселения отдельных народов (тем более исходя из современных трактовок наций) вообще невозможно. В той же мере, в какой этический подход к оценке исторических событий с той или иной степенью обоснованности может применяться только с момента формирования относительно универсальных этических догматов, вопросы об «исторической справедливости», формулируемые от имени государств, могут подниматься только со времени создания современной системы суверенитетов и только в пределах той части мира, на которой она была признана. Можно пытаться связать те или иные аспекты современного состояния отдельных стран и обществ с давними историческими событиями, но бессмысленно обвинять давно исчезнувшие государства в проблемах существующих.

Более того, я бы предложил пойти еще дальше и исходить из того, что любые исторические события суть следствия действий не «наций» или «наро­дов», а конкретных людей — как вождей, так и исполнителей их воли. Народы как воплощение исторических длительностей не несут ответственности за действия своих представителей, живших в прошлые эпохи, и не могут приписывать себе их заслуги. Если вернуться в качестве примера к самой часто обсуждаемой теме — истории Второй мировой войны, то очевидны несколько обстоятельств. Народы Советского Союза, безусловно, внесли решающий вклад в разгром нацистской Германии: потери на Восточном фронте составили более 80 % из числа убитых и взятых в плен солдат вермахта в Европе и Северной Африке. Однако вклад советского народа в победу не может являться поводом для того, чтобы требовать особого отношения к Российской Федерации через три четверти века после окончания войны. Германский нацизм ответственен за самые чудовищные акты геноцида в истории человечества, которые обошлись народам Европы в миллионы жизней мирных людей: евреев, поляков, украинцев, русских, белорусов, цыган, чехов и представителей десятков других народов. Однако через без малого столетие после прихода к власти нацистов не стоит обвинять и стигматизировать немецкий народ и современное германское государство за деяния гитлеровцев. На мой взгляд, история творится людьми, и только люди отвечают за свои преступ­ления или превозносятся за свои подвиги. Нацизм был осужден, основные фигуранты режима казнены. Было ли наказание слишком избирательным и не следовало ли распространить его на гораздо более широкий круг лиц? Учитывая масштабы и жестокость содеянного, вероятнее всего, следовало бы — и попытки найти и покарать всё еще живых бойцов гитлерюгенда или охранников концлагерей можно только приветствовать. Однако, повторю еще раз, ошибочно выстраивать идентичность Германии на принципе покаяния за грехи, а идентичность России на образе спасительницы мира. Советский Союз (как и Великобритания, и Соединенные Штаты) в той войне защищали не «мир», а самих себя, и власти каждой из стран ответственны за страдания и потери, которые пришлось понести их народам. Исторические преступления и подвиги не переходят по наследству, так же как потомки героев или преступников оцениваются по их делам, а не поступкам предков. Если отойти от такого принципа, человечество будет всегда смотреть только в прошлое, а не в будущее.

Исходя из всего сказанного выше, необходимо оценить становящийся сегодня исключительно важным феномен, который можно назвать «капитализацией истории».^[19] Если признавать релятивизм в качестве важнейшего элемента оценки исторических событий и основываться на том, что прежние «заслуги» или «злодеяния» народов «списываются», как только уходят со сцены люди, с которыми их непосредственно можно связать, возникает новая реальность, или новый «баланс достижений». В этом случае оказывается, что понесенные тем или иным народом в течение столетий жертвы, лишения или тяготы не имеют значения в настоящем. Они могут отражаться в памяти этого народа, этнической или религиозной группы — но не обязаны приниматься во внимание кем-либо еще. «Капитализация» истории выглядит сугубо позитивной: она состоит исключительно из достижений материальной и нематериальной культуры. Общества могут «научиться» имплементировать наивысшие технологические достижения, как понеся в предшествующие десятилетия и века страшные жертвы (можно вспомнить, например, Японию, испытавшую ужас ядерных бомбардировок), так и идя от победе к победе (как те же Соединенные Штаты, на территории которых уже больше полутора веков не велось военных действий). Они могут изобрести и претворить в жизнь оригинальные социальные технологии, способствующие установлению социального мира, своевременной коррекции политического курса и справедливому разрешению возникающих споров, — и сделать это, как будучи первопроходцами, так и скопировав более эффективные институты у более успешных наций. Они могут создать и — что не менее важно — сберечь прекрасные архитектурные сооружения, шедевры живопись и скульп­туры, оставить след в истории созданными на их языках литературными памятниками или музыкальными произведениями. Наконец, их традиции образования и научного поиска могут воплотиться в сообществах знания, определяющих горизонты технологического прогресса и новые рубежи инновационного процесса. Однако никакие рассказы о том, что именно, при каких обстоятельствах и с какими сопутствующими страданиями помешало тому или иному народу достичь тех или иных успехов, не заменяют реальных достижений и не могут быть основанием претендовать на что-либо большее, чем он в данный момент располагает. Отрицательный опыт (от затянувшейся практики каннибализма или распространенности препятствующих развитию культов до неуемного желания экспериментировать с разного рода идеологическими утопиями), который вполне может быть оценен остальным человечеством как пример того, как не стоит поступать, не может выдаваться за повод для преференциального отношения к определенной нации.

* * *

Мы начали эту статью с рассуждения о «конце истории», который был — как многие считают, преждевременно — провозглашен в конце 1980-х годов. Между тем возникающие сегодня споры об идентичности, попытки «улучшить» прошлое или «ужесточить» настоящее через изобретение исторических параллелей, прецеденты поиска в истории «правых» и «виноватых» наводят на совершенно иную мысль. История, вполне вероятно, действительно закончилась, причем даже раньше, чем это предположил Ф. Фукуяма. Конец ей положили принятие Всеобщей декларации прав человека, которая задала общечеловеческие этические стандарты; роспуск колониальных империй, распространивший на весь мир единые принципы суверенитета; и пусть и примитивная, но кодификация международного гуманитарного права, провозгласившего неотвратимость наказания за преступления против человечности. С этого момента история закончилась — и началась современность, даже если кто-то этого не заметил. Баланс прежних трагедий и подвигов можно подвести и сдать в архив, как и «истории болезней» всех несчастных наций и этносов. (Что, впрочем, не означает забвения отечественной истории.) Современность — в отличие от «исторического времени» — обеспечивает всем народам серьезные гарантии мира и предполагает средства сдерживания агрессии; она дает тем, чьи права попираются,
пользоваться защитой международных институтов даже от собственных правительств; она открывает перед всеми равные возможности, и только от самих стран и народов зависит, смогут ли они ими воспользоваться. Может быть, это и является неким преувеличением, но у меня возникает большой соблазн сказать, что беспрецедентный прогресс и развитие новых социальных технологий в последние полвека обусловлены не в последнюю очередь именно тем, что человечество (или по крайней мере его успешная часть) стало меньше смотреть в прошлое и больше ориентироваться на будущее. В новых условиях история не является «наставницей жизни»; она скорее является гирей на ногах, мешающей людям идти вперед и постоянно возвращая их к событиям и образам, не имеющим никакого практического значения. Чем быстрее мы осознаем это, тем лучше будет всем нам…

1. См.: Fukuyama F. The End of History? // National Interest. 1989. No. 16. P. 3—18; подробнее см.: Фукуяма Ф. Конец истории и последний человек. М., 2004.

2. См.: Bell D. The Resumption of History in the New Century // Bell D. The End of Ideology: On the Exhaustion of Political Ideas in the Fifties. Cambridge (Ma.); London, 2000. P. XI—XXXVII; Kagan R. The Return of History and the End of Dreams. N.Y., 2008; Welsh J. The Return of History: Conflict, Migration, and Geopolitics in the Twenty-First Century. N.Y., 2016; и т. д.

3. См.: Pinker S. The Better Angels of Our Nature: Why Violence Has Declined. N.Y., 2012. P. 227.

4. См., например: Ehrlich P. The Population Bomb: Population Control or Race to Oblivion? N.Y., 1971; Meadows D., Meadows D. et al. The Limits to Growth: Report to the Club of Rome. London, 1972; и др.

5. См.: Study examines Germans’ relationship with Nazi past // https://www.dw.com/en/study-examines-germans-relationship-with-nazi-past/a-42572242 (дата обращения: 02.08.2020).

6. См.: Johnston Ph. Old statues given marching orders… by the Left // https://www.telegraph.co.uk/news/uknews/1371044/Old-statues-given-marching-orders-. —. —. — by-the-Left.html (дата обращения: 02.08.2020).

7. См., например: Our Common Interest: An Argument. The Commission for Africa Report. London, 2005.

8. См.: Singer H. The New International Economic Order: An Overview // The Journal of Modern African Studies. Vol. 16. 1978. No. 4. P. 539—548.

9. См.: Marshall B. Willy Brandt: A Political Biography. Houndmills; London, 1997. P. 71—72.

10. См.: Иноземцев В. Несовременная страна: Россия в мире XXI века. М., 2018.

11. См.: Schwarzenberger G. International Law as Applied by International Courts and Tribunals. Vol. 2. The Law of Armed Conflict. London, 1968. P. 463.

12 См.: Losada Á. Controversy between Sepúlveda and Las Casas // Friede. J., Keen B. (eds.) Bartolomé de las Casas in History: Toward an Understanding of the Man and His Work. DeKalb (Il.), 1971. P. 279—309.

13. См.: Huzzey R. Freedom Burning: Anti-Slavery and Empire in Victorian Britain. Ithaca (NY); London, 2012. P. 17—20.

14. См.: Forbes Manz B. The Rise and Rule of Tamerlane. Cambridge, 1989. P. 110—111.

15. Около 15 тыс. таких рабов было освобождено после битвы при Лепанто (см.: Konstam A. Lepanto 1571: The Greatest Naval Battle of the Renaissance. London, 2003. Р. 88).

16. См., например: Мовчан А. Как рабы разорили Русь: комментарии к комментариям // https://snob.ru/profile/28353/blog/76112 (дата обращения: 02.08.2020).

17. Разбор этого тезиса см.: Галимов Т. Защитила ли Русь Европу от монгольского нашествия? // https://realnoevremya.ru/articles/ 98732-zaschitila-li-rus-evropu-ot-mongolskogo-nashestviya (дата обращения: 02.08.2020).

18. См.: Сowley R., Parker G. The Reader’s Companion to Military History. Boston; N.Y., 2001. P. 44.

19. См.: Иноземцев В. О «капитализации» истории: к осмыслению проблемы // Неприкосновенный запас. 2020. № 5 (133).