Ольга Новикова
УБИТЬ?
Роман
1.
Пролог. «Меня отравить
не так-то легко»
— Дяденька, дайте копеечку... День рождения сегодня у меня...
Могу паспорт показать, — выпалила девочка-худышка. Протараторила
меланхолично, без выражения, как в метро и электричках произносят текст всем
известного сценария: «сами мы не местные», «извините, что к вам обращаюсь».
Откуда она взялась?
Демонстративно игнорируя Машу, попрошайка вклинилась между ней и
Катениным в середине обшарпанного перехода под Новым Арбатом и, пятясь спиной,
назойливо и настойчиво подсовывала именно ему свою раскрытую ладошку. Не
бело-розовую, а сероватую от пыли и грязи. Ручонка двигалась, как маятник, и
оголенный пупок, до которого по последней, очень неудобной моде не доходили
черные синтетические бриджи, вжимался в плоский живот. От возбуждения или от
холода подрагивал?
Смотреть на нее было зябко: наружные минус пять царили в
насквозь продуваемой подземной трубе, облицованной белой и голубой, местами
выбитой плиткой. Морг да и только. И пахнет здесь тлением. Растлением.
Катенин, не сбавляя шага и ритмично прихрамывая, хладнокровно
похлопал себя по карману, потом скосил глаза на Машу — удивляешься? —
и объяснил ей свой жест:
— Если тебя задели или толкнули, всегда проверяй, на месте ли
кошелек.
Не прошептал суетливо-испуганно, а сказал громко, внятно. Будто
приказал. Отвязанная побирушка вняла команде: притворно оскорбилась и отскочила
к стене, где ее подружка, явно обкуренная, отрешенно перебирала гитарные
струны. На деревянной таре обе угнездились.
И люди, и собаки сразу отстают от тех, кто их не боится.
— А почему она паспорт хотела показать? — спросила Маша,
когда они с Катениным уже выбрались из новоарбатского андеграунда на Новинский
бульвар и по правой его стороне шли к «Смоленской». Той, где стены похожи на
пчелиные соты.
— Почему? — Катенин сощурил глаза и хитровато ухмыльнулся.
Не Маше улыбнулся, а своим мыслям. — Почему? Доказать, что она
совершеннолетняя. Мол, проблем с законом не будет. И вторую запросто можно
снять... обеих к себе привести... — Он замолчал, наслаждаясь Машиной
оторопью.
А она замерла посреди тротуара, губы раскрыла, глаза свои
голубые выкатила и уставилась ему в грудь. Будто маленькая. Но недолго
потопталась на месте. Тряхнула головой и заставила себя пойти вперед.
Растерянность однообразна и, значит, скучна.
«Закрой рот, дура! — скомандовала себе Маша. —
Подумаешь, проститутки! Все знают, что Москва ими кишмя кишит».
Но все-таки задело то, что Катенин с ней легко, почти нахально
говорит про каких-то девиц. Да еще с подробностями. По собственному опыту, что
ли, знает? Спросить? Отшутится или, что еще обиднее, промолчит. Имеет право:
как еще реагировать на неуместные вопросы, если не хочешь ни врать, ни
браниться...
И быстро, не посчитавшись с тем, что таким резким переключением
царапаешь свою душу, Маша преобразовала ревность в показную заботу. О нем, о
Катенине, не о себе.
— А не опасно с путанами связываться?.. Могут же усыпить и ограбить.
Инстинкт самосохранения велел притвориться, что ее лично такие
мужские игры не касаются. Инстинкт, который часто приходит на выручку женщинам,
если у них разума не хватает.
В ожидании ответа пришлось задрать голову повыше, чтобы поймать
взгляд высокого, смотрящего вдаль или в глубь себя, но точно не на Машу,
Катенина.
Лицо его расплылось в довольной улыбке. Похож на кота,
мурлычущего перед сметаной. И будто для полного сходства с домашним животным
Катенин еще и прошелся растопыренной пятерней-лапой по усам, пригладил короткую
седую бороду и, собрав в кулак, сунул руку в карман. Помолчал, потом снова
улыбнулся то ли вспомненной, то ли воображенной картинке — кто знает? не
спросишь же... — и уверенно пояснил:
— Конечно, тут уж не зевай. Начеку надо быть. Это и занятно.
Отравить не так-то легко...
2. Катенин. Женатый и
свободный
Отравить... Вот когда впервые было произнесено это слово.
Сказано и вроде бы забыто. Вроде бы...
И все-таки, в самом начале имело место слово.
Катенин это слово, конечно, тут же... Что? Как это назвать?
Сбросил в корзину, говоря компьютерным термином. Не оставил под рукой на
рабочем столе, не положил в папку с документами, но и последнее —
«очистить корзину» — не проделал. Не уничтожил, наводя порядок в памяти, а
лишь победно, самоуверенно отмахнулся. От предупреждающего сигнала.
Так сортировать информацию, решать, что помнить, что нет, он
начал уже будучи взрослым, зрелым — где-то на цифре тридцать семь, как
только снова встал на ноги после своей аварии. До тех пор ему ничуть не мешало
то, что в его незаурядной (хоть с кем сравнивай) памяти застревало все подряд:
чья-то небогатая грудь, эффектно подчеркнутая фасонистой кофтенкой (надо же,
как сумела!), румяное лицо кассирши из подвального магазина университетской
высотки, где он, студент физфака, покупал на ужин батон за тринадцать копеек и
двести граммов докторской по два двадцать... Или когда в ушах звучала тема
Меркуцио из прокофьевского «Ромео и Джульетты», и конечно, стихи, много разных
стихов...
Два с половиной десятка лет тому назад судьба не только уложила
его на обе лопатки, а еще и подвесила на металлические штыри, вставленные в
бедра, в пятки, в фаланги больших пальцев на обеих ногах. Шесть дырок. Вот
откуда хромота.
Два позвонка при падении раздробились, так зачем понадобилось
еще и кости уцелевшие просверливать? Да очень простая причина. За шестнадцать
дней, что Катенин висел над больничной койкой под углом в тридцать градусов:
ноги вверху, голова внизу — за это время тело под веревками бы
нагноилось... Пролежни... Мог начаться сепсис... К тому же из мяса железо легко
вырвать.
Спасибо врачихе, решившейся учинить дополнительную пытку
пациенту, очень и очень ей понравившемуся. Рискнувшей испытать один шанс даже
не из одной тысячи, а из ста. Мизерной была вероятность, что сломанный
позвоночник срастется.
Первая мысль, посетившая Катенина, когда он, уже распятый после
операции, пришел в сознание, была почти женская, романтическая, навроде того: а
счастье было так возможно, так близко. Сию же секунду захотелось метнуться
назад, чтобы изменить прошлое. Прямо въяве представил, как сам садится за руль
вместо того, чтобы уступить баранку усталому приятелю. Сердитому,
нервному из-за того, что он-то все утро тупо просидел с удочкой и ничего не
наловил, а Катенин на его глазах без сожаления — по своему обычаю —
выбросил обратно в реку первую рыбину в локоть длиной и вскоре выудил одного за
другим двух черноглазых судаков, еще крупнее.
«Ну, везунчик, собирай манатки, поехали!» — с угрозой в
голосе буркнул бывший однокурсник, как только небо тревожно потемнело и
серо-зеленая лента реки пошла крупными пузырями — верный знак того, что
дождь скоро кончится. Самый клев! Тут бы посопротивляться... Но в душе
удачливого, здорового, самоуверенного Катенина так громко тогда играл победный
марш, что его раскаты заглушили слабенький писк тревоги, предчувствие беды,
которое было, было... Теперь-то он точно вспомнил.
Опасно небрежничать. Опасно для жизни.
Такого ужаса, как сейчас, в больничной палате, — от
сравнения того, что могло быть и что случилось, — Катенин не испытал даже
в тот момент, когда очнулся в перевернутом «жигуленке» посередине перекопанного
картофельного поля. Один. Как потом выяснилось, приятель-шофер, поцарапанный,
но целый, выбрался из машины и километров пять бежал прочь, куда глаза глядят.
От нервного шока. И от подсознательной зависти. А брошенный им Катенин с
перешибленным позвоночником долго, нудно полз на руках до обочины, то и дело
утыкаясь лицом в забытые, начинающие подгнивать картофельные клубни. И
последнее, что он помнил: грузовик, жидкой грязью обдавший его, и так
перемазанного, да еще черный джип притормозил, но не остановился...
Кровью истек или замерз бы «везунчик», если бы не чеченская
старуха, которая везла на телеге ворованное сено для своей коровенки. Заметила
раненого и подобрала. Не бросила. Дело было в низовьях Волги, задолго до
кавказской кампании девяностых годов.
Но тогда, под сумеречным небом с еще не добравшей яркости полной
луной, главным был азарт — выжить! А тут, в больничной одиночке, когда
ничего сделать уже не только нельзя, но и не надо, боль сгустилась до такой
черноты, что терпеть ее не было никакой мочи. Вот она, крайняя степень
отчаяния. Черным квадратом стоящая перед глазами.
И как бы глубоко потом ни затягивала Катенина судьба-жизнь в свою
воронку, он всегда спохватывался и, отталкиваясь от платформы, которую почти
материализовал своей картиной Малевич, пробкой летел наверх, к свету.
По-собачьи чуял приближение грозы... Помудрел и, угадывая заранее, что может
подтолкнуть его к бездне, не ступал на ведущую к отчаянию тропинку.
Алгоритм для себя выработал: холодной головой, как про чужого,
решал, что можно предпринять, чтобы минимизировать потери. Если ничего сделать
нельзя, то искал, где совершил ошибку, всегда находил и даже радовался. Чему?
Да хотя бы полученному уроку. В общем, фильтровал базар несчастий и постепенно
почти из всего, как алхимик, научился добывать крупицы счастья. Из
предательства друга, из измены женщины, из карьерной неудачи... Так легко все
это получалось, что он стал слегка самонадеянным. Чуть-чуть. Чтобы ни другим,
ни самому себе не быть противным. Ну, инстинктивно избегал тех, кто жалуется,
глуховат стал к чужим страданиям. Тут ничего не поделаешь: победа редко
достается без потерь.
Уже через год после аварии, когда кто-нибудь просил Катенина
показать удачные фотографии, он из озорства подсовывал черно-белый
рентгеновский снимок своего позвоночника из учебника по спинальной хирургии.
Уникальный случай больного К., вернувшегося к полноценной жизни. Было чем
погордиться. То есть опять же порадоваться.
А через два года убили его брата-погодка — та первая
катастрофа оказалась только прививкой горя.
Погиб физик-теоретик Катенин, профессор молодой, но уже
известный. Такая случилась нелепость... В толпе у метро какой-то хмырь проткнул
Петру почку остро заточенной спицей. С кем-то спутал... Врачи не сразу оценили
рану, упустили время, а Катенина-старшего разыскали слишком поздно, через
сутки.
Первые дни после гибели Петра почти каждую ночь Катенин вдруг
просыпался и въяве представлял, как, усталый, сердитый, возвращается братец из
французского посольства. По дороге звонит домой — жену известить, что
получил-таки многоразовую визу: через неделю он должен был ехать в летнюю школу
своего имени в городке Ди недалеко от Гренобля.
Хоронили Петра на Кунцевском кладбище. Редкие снежинки падали на
открытый лоб брата и не таяли. Катенин инстинктивно потянулся и смахнул их с
застывшего лица. Петр лежал красивый, спокойный. Он и живой всегда немного
прикрывал глаза, когда задумывался. И за письменным столом, и в застолье. Будто
в зеркало, всматривался Катенин в скуластое бородатое лицо, к которому по
несуетливой, скорбной очереди наклонялись один за другим сперва знаменитые
коллеги покойного, потом безвестные его сослуживцы, потом домашние друзья и
родня.
Катенин последним прижал свои губы к мраморно-холодному лбу.
«Я хотел бы жить как можно дольше. Хоть мошкой...» — сказал
как-то Петька.
В груди Катенина защемило, пришлось достать платок и, сморкаясь,
промокнуть глаза. Подумалось, что ничего страшного не было бы в том, чтобы
лежать сейчас рядом... Или вместо него. Как бы хорошо... Вот только брат ни за
что не подвинется, свое место не уступит.
Значит, остаюсь.
Надолго ли? Об этом он и не думал.
С тех самых пор Катенин признавал единственный ограничитель
времени и пространства — смерть. Все остальное — возможно. Пробуй,
добивайся... Главное — сам не урезывай свою свободу.
Теоретическую физику он еще в начале семидесятых решительно
забросил. То есть буквально вынес из дома все научные книги, несколько коробок.
Кое-что по родственникам распихал, а остальное отвез в библиотеку Политеха, из
которого уволился, не дочитав до конца семестра спецкурс по квантовой теории
света...
Уже тогда, в самый безнадежный и беспросветный застой, Катенин твердо,
уверенно знал, что вулкан, над которым в семнадцатом году основалась советская
империя, живет. Ожил!.. Слышалось ему подземное урчание!
Не все ли равно, в какую щель вырвется огонь свободной мысли...
Ну, несколько поколений оболванили, как бы отучили самостоятельно думать, но
ведь рождаются новые и новые младенцы...
В общем, уже тогда раскусил себя Катенин. Не было для него
большего кайфа, чем следить, как и когда живая политика вырвется наружу из
чиновничьих кабинетов и малогабаритных кухонь. А взбегать наверх по лестнице
научной карьеры — слишком легкий для него подъем! Даже дыхание ничуть не
сбилось, когда он защищал кандидатскую и потом утверждал тему докторской.
Другое, совсем другое — в политике. И со зрительского,
приставного места видно, насколько там интенсивнее ротация, больше разнотипных
людей и непредсказуемых ситуаций. Борьба за приобретение и усиление власти так
изощряет фантазию ее участников, что нет-нет и поразишься их многоходовым
комбинациям. Вот где интерес! Спокойно, как следует пораскинул мозгами Катенин
однажды ночью при свете полной луны, его частой помощницы — целая ночь
ушла, ночь без сна — и согласился на предложение деканши МГИМО, одной из
его временных дам сердца. (Постоянная, конечно, тоже была: перед окончанием
университета Катенин женился на красавице-однокурснице. Женился по самой
большой в его судьбе страсти, которая, к сожалению, миновала, к чему он отнесся
как надо. Что поделаешь, все проходит.)
Дал уговорить себя и перешел на кафедру диамата в институт той
дамы. Умная была женщина, сама, без какой-либо наводки с его стороны пообещала
ни в чем не сковывать его свободу. И слово сдержала: никто не догадался о ее
без-оглядной преданности новому коллеге. Сорокалетняя дочь одного из самых
осторожных партийных тяжеловесов могла себе кое-что позволить. А Катенину и
напрягаться не пришлось, чтобы растолковывать блатным недорослям антиномии
Канта и гегелевскую диалектику. Хороших физиков и притом не философов — не
бывает.
Уже через год ему предложили место проректора по научной
части — отказался. Потом самые разные, порой неожиданные соблазны сыпались
на Катенина так же регулярно, как сезон сменяет сезон. И не только карьерные.
Чем ближе к власти, тем больше у тебя выбор молодых, красивых, ухоженных
женщин. Заметил, заметил везунчик, что еще немного, еще чуть-чуть, и увязнет
он... Про Катенина-политика уже начали говорить, писать. Женщин притягивает!
Ну, например, певица. Красивая, гибкий контральтовый голос... Но
какая бездонная алчность... Другая! Третья... И что?
Еще одна бессонная ночь понадобилась, чтобы сообразить: теряю
свободу.
Нет, женщин тут не вини! Сами мужики заслоняются от реальной
жизни веерами своих псевдосердечных связей. А простор сужает именно публичная
карьера. Скоро уже и охранника приставят, и в метро нельзя будет ездить... За
себя не страшно, ну а если через семью позиционные противники попытаются
доходчиво объяснить, что им требуется?
Дочка-то и сын вряд ли им по зубам, эти крокодильчики сами кому
угодно могут голову откусить. Но есть же еще жена, внучка.
Жена совсем беспомощна перед агрессией. Как-то взял ее с собой
на прием. Чтобы развлечь. Еле уговорил. Так она в обморок упала, когда деканша
МГИМО нашептала ей свежую сплетню о том, как одному политику, из самых
известных, прислали в картонном гробике фалангу левого мизинца его сына,
виолончели-ста. Вряд ли у нас, на севере, кто-нибудь бы взялся осуществить
такую итальянскую мелодраму... Хотя чем черт не шутит... Укореняется в головах,
а потом так или иначе становится явью.
Дочь, узнав о материном обмороке, сразу примчалась на дачу и
заявила отцу:
— Пора тебе утихомириться! Возвращайся в институт, защищай
докторскую...
Как только прозвучало катенинское «нет», твердое и спокойное,
жена жалобно прошептала: «Вадик, я хочу умереть раньше тебя», — и прижала
к своему сердцу шестилетнюю внучку, забравшуюся к ней на колени. Так
прикладывают кошку к больному месту, чтобы утишить страдание. Девочка
инстинктивно ойкнула, но не заплакала: вся в деда.
— Мама, уложи-ка Юльку спать! — прикрикнула молодая мамаша.
— Плохо же ты знаешь свое единственное дитя, — усмехнулся
Катенин. — Она не уйдет.
В общем, на семейном совете он не сдался, но, оставшись один,
принялся думать: что делать? Как и где работать? Искал подходящий ему
прецедент.
Если его мысль вставала на какую-то дорогу, то он всегда для
полноты обзора находил высшую из возможных конечных целей. В науке это,
конечно, не докторство и даже не членкорство, а статус генератора идей, который
с годами доводит и до Нобеля. Литературой занимаешься — так уж замахивайся
на новое, на собственное «Преступление и наказание». А в политике... Теперь
ведь даже президентство — ненадежная, не окончательная гарантия полной
самостоятельности и самодостаточности.
Пожалуй, Катенину тут было бы удобно в позиции некоего
Генерального Конструктора, чье имя до поры знают только работодатели. Понятно,
что «инкогнитость» того же Королева была насильственной, и время было другое,
но как вектор — вполне подходило.
И Катенин уволился из самой главной администрации, оставшись с
единственным регулярным доходом — пенсией по своей давней инвалидности, в
сумме... Да представления не имел он, сколько рублей ежемесячно поступает на
книжку, открытую еще в студенческие годы в сберкассе возле метро «Смоленская».
Может, и хватает на бензин для «бээмвэшки», которую водит его жена. Он сам за
руль теперь не садился.
Уволился Катенин, перестал давать интервью, не подставлялся под
око телекамер на официальных приемах, куда приходил лишь тогда, когда точно
знал, с кем из приглашенных ему нужно переговорить с глазу на глаз. Ценил
контакты. Конечно, с разбором. Так ли уж надо, чтобы тебя знали все? Аристократ
известен только тем, кто ему самому интересен. Именно с такими людьми
встречался, мог с ними и днем, и вечером спокойно пройтись по любой столичной
или провинциальной улице.
Высокий, прихрамывающий, седобородый.
Никем не узнаваемый.
Вскоре заметил, что его слово порой значит больше, чем болтовня
официально и телевизионно признанных политиков. И заработки не уменьшились.
Настоящая известность, коли не разменивать ее на показные фейерверки, способна
сама собой, без специальных усилий поддерживать нужную жизненную температуру.
Если продолжить сравнение с Королевым, Катенин стал одним из, так сказать,
генеральных политтехнологов. Стопроцентно законопослушным: всегда заключал
официальные контракты, исправно платил налоги и брался только за неожиданные и
по-настоящему заводные для него самого проекты.
Согласившись на работу, сперва уединялся, чтобы четко, только
для себя, только для собственного внутреннего пользования, сформулировать
поставленную задачу и разглядеть самый короткий путь ее решения. Действовал по
принципу: лучше плохой план, чем никакого. Когда с наскоку сообразить не
получалось, то уезжал из столицы — то есть принимал одно из многочисленный
предложений, которыми забрасывали его официальные инстанции, или, хитровато
улыбаясь, давал уговорить себя жене с дочерью, чтобы они отправили его
куда-нибудь к теплу, воде, солнцу.
Сбоя не было ни разу. Решение приходило иногда уже в самолете
или в поезде. А потом, по ходу дела всегда открывалась цепь захватывающих,
непредвиденных сложностей, ведь самый короткий и логически выверенный путь
редко приводит к результату, особенно когда твоя профессия — пасти народы.
Целое стадо, бывало, приходилось вести за собой Катенину, и чтобы до каждого
дошло то, что он понимал с самого начала, приходилось, бывало, как Моисею по
пустыне, долго вести людей по закоулкам, иногда в противоположную от чаемой
цели сторону.
Однажды ну никак не мог сладить с пятью коррумпированными
важняками. За спиной одного из них, министра Потемкина, стояла бывшая
катенинская пассия из МГИМО, застрявшая на той ступеньке, на которой он ее
оставил. Уж она-то была уверена, что только благодаря ей Катенин сделал
карьеру. Что он должен быть ей благодарным по гроб жизни. Жаль, не удержалась
все-таки от мелкой мести. Испортила одно из приятных воспоминаний. Одно из
многих... Ничего не поделаешь, с женщинами бывает...
Тут как раз и позвонила очередная журналистка с просьбой об
интервью. Глубокий, порывистый голос. Приветлива... Не льстит, не
напрашивается... Ничуть не давит, а только предлагает, как будто особо не
рассчитывая на успех. Добросовестно выполняет редакционное задание. Мелькнуло:
интересно, какая она из себя?
Сколько таких «интересно» он пропускал мимо даже в молодости, а
уж теперь, на седьмом десятке, тем более. Но сейчас эта мысль притянула за
собой другую: а если разгласить кое-что, припугнув сопротивленцев? Опасно,
конечно, и этически небезупречно... Очень осторожно нужно будет говорить. Стоит
ли так рисковать?
Стоит... Не стоит... Азарт уже вел Катенина, и, слегка помурыжив
для порядку журналистку, он назначил ей встречу.
Журчание домофона сперва заглушили сигналы точного времени и
механический голос диктора: «В Москве полдень...», залетевшие в открытую
форточку. Катенин был на кухне. Обдавал кипятком чайник, прежде чем насыпать в
него щепотку зеленого чая. «Надо же, какая точность», — отметил он,
нажимая в коридоре на белую кнопку, которая открывает подъездную дверь. Уже
вернулся на кухню, чтобы накрыть чайник салфеткой, как журчание повторилось. Не
торопясь доделал начатое и только тогда снова отправился в прихожую. Теперь
подержал палец подольше и сам вышел на просторную лестничную клетку. Навстречу
гостье.
Тишина. Лифт не ожил. Катенин перегнулся через перила —
проверить, сработал ли его домофон. И сразу попал взглядом в большие глаза на
обращенном вверх открытом девичьем лице. Оно медленно выплывало из-за поворота
широкой лестницы, что огибала лифтовую шахту, заключенную в сетчатый железный
панцирь.
— Красивые у вас перила... Модерн, да? — Звонкое сопрано
гостьи, еще не дошедшей до нужного этажа, заполнило гулкое пространство, а сама
она скрылась за следующим лестничным маршем.
Катенин помахал рукой и по пояс свесился вниз. Посмотреть, как
движется девица. Безответственно поразглядывать.
Многие, очень многие прелестницы начинали к нему тянуться,
чувствуя на себе его взгляд, пусть даже рассеянный. Безотчетно или
осознанно — какая, в сущности, разница? В этом они похожи на продавцов, которые,
заметив внимание покупателя, принимаются навязывать ему покупку. И на дешевом
рынке, и в дорогом бутике, везде одно и то же. А может, все дело «в харизме,
блин!» — которой добродушные сокурсники оправдывали катенинские мужские
победы на физфаковских вечеринках, на... Далее везде... По молодости лестно,
конечно, было, что и девочки, и дамы к нему так и липнут, а теперь утомительно
стало не только начинать флирт, но даже прилагать усилия, чтобы они отвязались
и не сердились. И уж совсем не хотелось обижать неопытных и нехищных. Не за
что.
Та-ак, эта не топает. Не идет — плывет... Уже неплохо.
Скорее в теле, чем худая. Что там скрывается под длинным, до ладненьких икр,
просторным платьем? Грудь при ходьбе чуть подпрыгивает. Лет тридцать пять, не
больше... Русые волосы стянуты в хвост.
Вся открыта, но не вульгарно, не нагло. Не как отцветающая роза,
а скорее как хризантема очень ранней осенью, когда все еще так неясно...
Цветок от ухода зависит, от погоды, от почвы...
От подхода.
3. Маша. Добровольная рабыня
Журналистку звали Маша Милютина.
Ни в чем не ошибся Катенин, кроме ее возраста. Лицо и правда
было девичье — румяный овал, не расплывшийся благодаря природе, спорту и
еще тому, что она совсем почти не тратила душевных сил на бабское обуючивание
жизни. На духовном сквознячке жила. Но годы-то ее были настоящие, взрослые.
Дочери семнадцать и сын в армии.
Маша только что сделала ноги из «честного, но бедного» журнала,
где приводила в божеский вид либеральную публицистику и сама пописывала
аналитические статьи. Финансовые сложения-умножения привели ее в
респектабельную газету, рожденную еще между двумя русскими революциями, более
или менее державшую лицо в годы войн и ударных пятилеток, да еще не совсем
пожелтевшую и опростившуюся для того, чтобы выжить в перестроечно-ремонтном
хаосе.
Детишки не были алчными, многого не требовали. Пятилетняя дочка,
увидев в витрине заводного петушка за рубль семьдесят, говорила: «Мне, мамочка,
только посмотреть, покупать не надо...» Но от этого еще больше хотелось их побаловать.
И пока удавалось сделать так, чтобы они не страдали из-за сиротства.
Сиротство... Маша хладнокровно, не впадая в истерическое
самобичевание, признавала, что их безотцовщина — это ее вина.
Ну и что?
Так сложилось. Не сразу, конечно.
На четвертом курсе журфака влюбилась она в преподавателя по
стилистике. Молодой доцент и в ту пору даже известный критик, как всякий
добросовестный новичок, выкладывался на каждом занятии. Выпендривался,
конечно, поскольку сам еще не забыл студенческие годы и ясно видел, что хоть
курс предпоследний, но все равно перед ним сидят почти дети. И дети довольно
невежественные: не филфак, серьезных знаний тут не получишь.
Миронов сразу разделил группу на большевиков и меньшевиков, то
есть на девочек, коих было большинство, и на мальчиков, которых по-мальчишески
лажал при удобном случае. Спустит очечки свои модные на кончик носа, выпрямит,
насколько сумеет, сутулые плечи и строго, без улыбки глядя на того, кто
поначалу осмеливался с ним спорить, внятно и громко скажет: «Знаете что, Костя?
Подите пописайте!» При девочках-то! Или после грамотного и толкового доклада по
теории тропов вдруг ошарашит студента чрезмерным комплиментом. Нобелевская
премия, мол, обеспечена...
Уже на втором курсе он то и дело поднимал Машу с места: что
думает по этому поводу Милютина? Греет!
Как-то она набрела в магазине на книгу с фамилией любимого
преподавателя на обложке — правда, в женском роде, «Миронова», —
купила ее ради хохмы и прочитала, чтобы отличиться на лекции. Но только
попробовала поиронизировать над текстом, как доцент сердито оборвал ее и все
оставшееся до звонка время про этот роман говорил. Пересказывал и
интерпретировал. Очень запальчиво. Самого себя так никогда не защищал... Дошло
и до Маши, что та авторша Миронову никакая даже не однофамилица, а, как после
подтвердилось, самая что ни на есть жена. И Маша благополучно успокоилась. Жена
есть жена.
Молодые девушки с легкостью выносят жен за скобки —
особенно когда добиваются у совестливого мужчины «люблю, конечно, люблю».
Отбить такого мужчину у крепкой семьи практически невозможно, но наивная,
неопытная Маша этого тогда и не предполагала. Она любила и принимала за
ответную любовь ту не слишком индивидуальную радость, которую мужчина получает
от восторженной поклонницы с молодым, аппетитным телом. Тем более что с нею
Миронов никогда не пускался в разговоры о своей жене. И Маша инстинктивно
обходила стороной эту зону, как будто она была окружена колючей проволокой.
Их связь началась после того, как
Маша написала у Миронова диплом. И продолжалась целых три года, пока она
училась у него в аспирантуре.
Все кончилось вдруг. Безрассудно и
неожиданно.
После банкета, положенного как
сладкий десерт к монотонной кандидатской защите, Миронов, к тому времени уже
профессор, отказался поехать с диссертанткой на квартиру ее двоюродной сестры.
А ведь ученица-любовница все заранее приготовила: отправила кузину в Большой
театр, заплатив за билет месячную стипендию, пирог с осетриной рано утром
испекла и к кузине завезла, шампанское в ее морозильник сунула, постельное
белье поменяла... Сюрприз хотела преподнести своему Пигмалиону. В нервотрепке
последних недель единственное светлое пятно было — этот вечер, после
которого вся ее жизнь должна была перемениться. Маша так размечталась, что
прямо представила, как Миронов делает ей предложение руки и сердца.
А он даже не стал объясняться.
«Нет», — сказал, сердито глядя куда-то в сторону. Не в глаза.
В другое время Маша бы поняла, что
прилюдно он не мог по-другому, что строгость его — это не охлаждение. И
вообще, всякого рода праздники — самые уязвимые дни для неофициальных
возлюбленных.
Ей бы тогда пойти куда-нибудь со
своими болельщиками-одногодками. Ведь звали. Особенно настойчив был необидчивый
школьный приятель, который все эти годы был у нее на подхвате.
Но нет. Умопомрачение от
отчаяния — вот что с ней случилось.
Первый и, увы, не последний раз.
В пустую двоюродную квартиру Маша
отправилась одна и там проглотила две упаковки клофелина, который случайно
нашла в аптечке кузины, хронической гипотонички. Запивала горькими слезами и
сладким ледяным шампанским.
Умирать оказалось совсем не страшно.
Если бы в тот день давали длинный
спектакль, например, «Хованщину» какую-нибудь, а не короткую «Жизель», и если
бы та родственница, одинокая библиотекарша, не подцепила и не привела к себе
нестарого балетомана-патологоанатома, который увидел сразу, что спит девушка
как-то неестественно, то Машины страдания закончились бы навсегда.
А так...
«Скорая помощь», промывание
желудка... Месяц в психушке... Упекли туда насильно. Во зло использовали
неопытность пациентки: Маша, обычно очень сдержанная, подробно рассказала
врачам о том, что сама с собой сделала.
Слава Богу, родители сообразили
отвечать всем интересующимся, что дочь сразу после кандидатской защиты уехала в
Турцию, отдохнуть. Под кварцевой лампой лицо и шею после держала, чтобы загар
сымитировать.
Миронов не исчез — позвонил в
первый же вечер Машиного якобы возвращения с моря. Без мстительности, спокойно
она объявила ему, что выходит замуж и что вряд ли они еще увидятся.
«Ну что ж, раз вы так решили...
Будьте счастливы», — был ответ после недолгого молчания. Впервые наедине
назвал ее на «вы». Или он в этот момент был не один? Ревность все-таки
кольнула. Неужели он почувствовал облегчение? Не похоже.
А Маша? Стало ей легче?
На этот вопрос у нее не было ответа.
За месяц принудительного лечения она научилась не только притворяться, что
глотает успокоительные таблетки, которые три раза в день раздают веселые
молодые медсестры, озабоченные своей жизнью, но и отключать чувства до того,
как их начинает зашкаливать. Силы воли хватило.
Сразу после мироновского звонка Маша, не отходя от телефонного
аппарата, по цепочке выяснила номер своего ухажера-одноклассника — раньше
и в голову не приходило его запомнить или хотя бы записать. Сам всегда
объявлялся.
Он как будто ждал. Мгновенно приехал и задал именно тот вопрос,
ответ на который Маша только что мстительно сообщила Миронову.
Вначале все было очень хорошо. Так спокойно, что почти каждый
вечер, перед тем, как уснуть, Маша повторяла ахматовское: «Я научилась просто,
мудро жить, смотреть на небо...» На этом месте она, уставшая, обычно засыпала,
стих не выговаривался до конца. Хлопот было много: вскоре родились
дети-погодки. Правда, одинокая свекровь их с удовольствием нянчила — и к
себе брала, и к молодым приезжала. А вот Машины родители крепко сдали после ее
больницы. Отец мог забыть выключить утюг, плиту, а у матери спина так болела,
что она не могла удержать на руках новорожденного внука. Но их в основном тащил
на себе брат.
Муж-инженер по тем временам зарабатывал нормально. В домашних
делах помогал и начитан был удовлетворительно, почти на филологическом уровне.
Маша даже его полюбила, но, видимо, не так, как ему было нужно. А он, когда его
деградирующее КБ перестало получать заказы, принялся, как многие, нудно
жаловаться на начальство, на коллег, на маленькую зарплату. Все злее и злее
становился. Поддавать начал. Накирявшись, кричать на детей, на жену, бить
посуду. Повадился, сукин сын, поднимать на Машу свою несильную костлявую руку.
Соседи по лестничной клетке даже несколько раз вызывали милицию,
чтобы усмирять новоселов. Маша тогда уже писала для двух газет и для глянцевого
журнала — заработала в итоге на отдельную квартиру в блочной девятиэтажке
неподалеку от «Пионерской».
Все это можно было бы перетерпеть и побороть, если бы не
короткие перерывы между запоями, во время которых муж плакал и ныл, как баба.
На глазах у детей-старшеклассников.
Стоял до чертиков жаркий июль. Особенно душно было по вечерам.
Окна спальни выходили на запад, и солнце так нагревало комнату, что не заснуть.
Детей пристроили в подмосковный лагерь, и Маше захотелось переночевать в их
комнате, окнами на север.
— Ты уже совсем мной брезгуешь?! — заорал муж. — Если
сейчас же не вернешься в супружескую постель, я...
— Что?.. Что «я»?.. — равнодушно пробормотала полусонная
Маша, нашаривая ногой домашние шлепанцы.
— Я... — Муж помолчал, соображая, чем бы новым ее
припугнуть. Придумал: — Я из окна выброшусь!
— Пожалуйста, — беспощадно отмахнулась Маша и босиком вышла
из комнаты.
Заснула сразу. Когда завопил входной звонок, она даже не
испугалась. Спокойно встала, отправилась в коридор и уже сняла дверную цепочку,
как спохватилась: она же голая. Вернулась в спальню, на ощупь нашла халат...
Перед зеркалом в ванной провела расческой по спутанным волосам, умылась. Все
это делала медленнее, чем обычно...
Приноравливалась к тому, что уже знала? Наверное.
Готовилась сымитировать горе, которого совсем не чувствовала.
А вину?
Жизнь жестока. И к каждому — по-разному. Маша потом даже во
сне не выбрасывалась с девятого этажа вниз, на асфальтовую дорожку. А муж умер
сразу — голова раскололась о каменный бордюр. Не мучился.
Первые месяцы после его удавшегося самоубийства пришлось
напрягаться. Маша следила, чтобы на ее лице читалось если не горе, то хотя бы
стойкость перед горем.
Она никогда никому не рассказывала ни о своей попытке суицида
после суперуспешной защиты, ни о той душной июльской ночи, последней для ее
мужа. Часто бывает, что пробалтываются близкие. Но ее незлая и разумная
свекровь взяла сторону жизни, то есть Машину, — во всяком случае ничего
против невестки не затаила. А Машины родители вскоре умерли, в один год ушли,
как попугаи-неразлучники. Мать угасла на Каширке: метастазы... Через месяц
после ее похорон заснул и не проснулся отец. А младший брат, оставшись один в
родительских трех комнатах, быстро женился и перестал нуждаться в сестре.
Банальная история...
Квартиру на «Пионерской» Маша поменяла на равноценную в Щукине и
изо всех сил постаралась заменить детям отца.
Сын занялся компьютерами, так она сама пошла на курсы и вскоре
смогла наравне со своим вымахавшим в высоту мальчиком управляться с самыми
заковыристыми задачками. Прямо как хакер.
Дочь увлеклась театром. Отлично. Маша стала пописывать в отдел
культуры — чтобы получать билеты на прогоны-премьеры и прихватывать с
собой дочку.
Полной гармонии достигла она года через два. Успокоилась бы
совсем, только они с дочерью стали полнеть. Обе. Особенно после того, как целый
год заедали тревогу, когда не получилось откосить сына от армии. Хорошо хоть
знакомый военный корреспондент научил, как пристроить его в подмосковную часть.
Каждый квартал, а то и чаще Маша ездила навещать своего родного
солдата-ракетчика. Конечно, с гостинцами. И дома, к ужину — иногда очень
позднему, когда она, бывало, первый раз на дню могла поговорить с
дочкой, — всегда старалась купить или приготовить что-нибудь вкусное. Как
тут не набрать лишние килограммы? Стряпая, старалась тонко, как для пельменей,
раскатывать дрожжевое тесто, в которое заворачивала мясную, капустную или
грибную начинку, но тогда стоит только попробовать — и не остановишься.
Сама не заметишь, как умнешь пяток-другой почти прозрачных пирожков.
Надо было что-то делать. Не столько ради себя, сколько чтобы
помочь родному чаду. Не шла Натке рыхлость.
На новый, двадцать первый век Маша подарила ей напольные
электронные весы. Шестьдесят три килограмма при росте метр шестьдесят один. Оба
параметра у матери и у дочери одинаковые. Незнакомые люди часто принимали их за
сестер.
Купили абонементы в ближайший бассейн — три остановки на
метро и десять минут пешком, но тут как раз Машу переманили в газету...
Плавательные возможности не удалось использовать и наполовину: журналист сам
себе не принадлежит даже в воскресенье — понедельничный номер надо
готовить.
Да еще дважды в неделю приходилось навещать свекровь. Болезнь
Паркинсона. Эти визиты стали для Маши привычкой, не обсуждаемой даже наедине с
собой. Не думаешь же, хочется или нет чистить зубы. Делаешь — и все тут.
Конечно, хорошо бы пристроить старушку в клинику, под ежедневный присмотр, или
нанять медсестру... Но пока еще вроде бы неопасно... Очень, очень много надо
платить, чтобы чужие заботились. Не было на это денег.
Ну, и где при такой вот жизни время и место для амуров?
Поклонники, конечно, бывало, подступали к аппетитной милашке, но
на ее душе горький опыт общения с противоположным полом, увы, оставил уже
твердую коросту, которая воспринималась невнимательными мужчинами как
искусственная стенка, как преграда. Кто станет прилагать усилия, чтобы
пробиться в крепость, которая не подает никаких приманивающих знаков? Кругом
полно зовущих женщин. И моложе есть, и обустроеннее.
На интервью с Катениным Маша приехала рановато: слишком большой
запас времени взяла на дорогу к новому месту. Поэтому от «Баррикадной» она не
летела, как обычно на работу, а шла медленно, непривычно для себя спокойно. По
пути постояла у сидящего бронзового Шаляпина, скорее похожего на
легкомысленного тенора, чем на баса, поглазела на нервную, но уже не трусливую
толпу перед оградой желто-белого американского посольства... Все равно минут
пятнадцать еще оставалось до назначенного часа. Чем бы их занять? Не торчать же
под катенинскими окнами... И в магазины заходить не хотелось — собьешь
философский настрой. Интересно, сколько всего этажей в сталинском доме, что
напротив американцев, через Садовое кольцо. Десять, если с цокольным. Занимает
целый квартал... прерывается двумя высокими арками. А сколько окон в длину?
Начала считать слева направо. До первой группы пилястр пять глазниц, над ними
лоджия, на которую вроде наполеоновки нахлобучен треугольный фронтон. Потом
идет никак не декорированный промежуток в десять окон... Ладно, не все ли
равно, из какого количества элементов составлена эта архитектурная
элегантность.
Да, в бывшем ее журнале нельзя было
даже проговориться, что тебе нравится сталинский классицизм. Кто не с
нами — тот против нас... Мафиозный лозунг, ленинско-сталинский... Тест на
политические взгляды — такой простой способ расчета на «свой — не
свой». Но ведь и совсем игнорировать политику опасно: сколько было подстрелено
перед Белым домом в девяносто третьем. Бедные, глупые зеваки...
Маша перешла под землей Садовое
кольцо и завернула за угол только что внимательно рассмотренного и уже как бы
прирученного ею дома. В самой глубине длинного тихого двора с детской
площадкой, окруженной высоченными немолодыми ясенями и новенькими парковыми
скамейками, виднелась цель ее приятно расслабляющей прогулки: облупленная, но
очень крепкая шестиэтажка без декоративных излишеств, с высокими окнами и
несимметричными эркерами, размещенными слева от входа в единственный подъезд.
Сами собой цифры кодового замка не
вспомнились, пришлось рыться в кожаной сумке, доставать блокнот. Фамилии на
«К» — самые ходовые, всегда первыми вываливаются наружу.
Так, нажать: один, три, звездочка,
один... Щелк, вошла. Еще и домофон. Сколько теперь степеней защиты... Все
правильно: центр, мало ли кто и зачем захочет войти. После жуткого и
бессмысленного уничтожения двух домов на рабочем востоке столицы... Даже в
Машиной ничем не примечательной панельной семнадцатиэтажке все безропотно
скинулись на консьержку и цифровой замок. Раскошелились, когда по подъездам
зашастали уже не случайные пьяницы и домушники, а сама смерть начала шляться и
выбирать, где бы ей навсегда поселиться.
Как только раздалось жужжание, Маша
толкнула плечом дверь. Та не поддалась.
Нервничаю? С чего бы это?
Пришлось снова разыграть на
клавиатуре замка номер катенинской квартиры, и теперь уже она не поторопилась,
переждала пару секунд, прежде чем вторгаться в чужое жилище. Переступила порог
и оказалась в просторном вестибюле. Пустом, если не считать двух рядов
стандартных почтовых ящиков, висящих на свежеоштукатуренной стене по левую
сторону от входа. Было свежо и прохладно. Как будто сунула голову в колодец,
где не вода, а бездна.
Собираясь на интервью, профессионал
всегда готовится. Если вдруг от усталости или по небрежности у Маши
проскакивало стандартное «на какой вопрос вы бы сами хотели ответить?», сама же
мгновенно краснела. Лучше всего, конечно, разговорить собеседника. Когда
материал шел в номер, вопросы легко вычленялись из наговоренного текста.
Перед визитом к Катенину Маша
заглянула в интернет и среди прочего наткнулась на статью из французской
газеты. Написано было, что знаменитый политтехнолог живет в шестиэтажной
хрущобе, где пахнет кислой капустой и borchtch’ом. Типичная иностранная
страшилка...
Маша подошла к старинному лифту и уже нажала ручку, чтобы
открыть его тяжелую дверь, как заметила чугунную вязь под деревянными перилами
на широкой пологой лестнице, квадратной спиралью уходящей вверх. Эту красоту
надо рассмотреть получше, решила она и медленно пошла пешком.
Потом, когда пути назад уже не было, когда случилось
единственное, чего никакими силами не исправишь, Маша вспомнила этот медленный
подъем.
Может, надо было бежать прочь?
Может быть...
А в тот раз ничего необычного она не заметила. Интервью как
интервью. Ну, поумнее был клиент и пооткровеннее, чем обычно. Маша, конечно,
поняла, что Катенин согласился на допрос не просто так, что у него есть
какая-то своя сверхзадача. Ну что ж, это не противоречит ее работе. Настоящее
сотрудничество получается только тогда, когда у обеих сторон имеется свой
интерес. И то, что он пошел проводить ее до метро, — тоже не выходило за
привычные рамки. Мужчины-джентльмены редко, но все же попадались на ее
журналистском пути. Выполнила задание — и забыла бы, если б не последние
слова, которые Катенин сказал, улыбаясь и глядя ей прямо в глаза: «Маша, вы мне
очень симпатичны. Очень». Будто ввел троянского коня в крепость, саму собой
сложившуюся за годы бед и обид.
«Если бы в какой-то момент ты меня твердо, сознательно
оттолкнула — я бы отстал от тебя», — объяснил Катенин примерно через
месяц, когда они встретились уже в третий раз без всякого делового повода и
после ужина в ресторанчике, что по соседству, зашли к нему. Чаю выпить.
Выпить чаю...
Оба уже понимали, что это эвфемизм. Катенин — в силу
мужской физической природы, а Маша — от женского прозрения. Вдруг, мол, и
приросла душой... К этому широкоплечему, крепкому, уверенному в себе мужчине.
Есть момент, когда пронзает предчувствие. Не слишком потрепанная жизнью женщина
очень быстро — бывает, с первого взгляда на мужчину — узнает: мой
человек.
Но уж очень реальной, безальтернативной оказалась ее тяга к
Катенину. Так было у нее, пожалуй, только с материнством: точно знала, когда
понесла — и сына, и дочь.
А «это»? Ну, мужчины без этого не могут, а ей... ей нетрудно ему
отдаться. Так она думала.
— Я страшно волнуюсь, — прошептала Маша в коридоре
пересохшими губами, которые отказывались слушаться, когда Катенин, повернув
ключ на два оборота, взял ее за плечи и развернул к себе лицом. Перед тем, как
прижать свои чуть раздвинутые губы к ее губам, он сказал:
— Я тоже.
Так неожиданно, так просто прозвучало его естественное
признание, что Маша сразу успокоилась. Оказывается, они на равных. И дальше она
думала уже только о нем, о его удовольствии. Не струсила даже тогда, когда он
мягко, необидно, но очень уверенно поучил ее, как нужно выгнуть спину, чтобы
обоим было приятнее. О себе совсем забыла — это было настолько очевидно,
что он даже попросил:
— Ты обо мне не заботься, я свое дело знаю…. еще в молодости
много чего почитал, китайские трактаты... Я свое всегда получу.
Но Маша все равно не могла переключиться на себя. Ни в самом
начале, ни потом. Тело ее с первого же прикосновения Катенина ощущало то
незнакомое ей состояние, ту радость, которую дает обалденная квалификация
сексуального партнера. Но... Но самую высокую ноту она могла услышать только
тогда, когда ее любовь возвращалась к ней, подчеркнутая его любовью. А Катенин,
она чувствовала, нет-нет и забывался. И вкушал ее не как конкретную Машу, а как
просто женщину.
Да, желанную.
Но — заменимую.
Вал Машиных эмоций, сильный, постоянный накат, как о волнорез,
разбивался о Катенина, всегда чуть остраненного, железобетонно спокойного.
Какая уж тут отдача... Какая ответная, отраженная волна... Короткий всплеск, и
то не всегда.
Ну, не добирается она пока до своего финиша... Ни секунды об
этом она бы не сожалела, раз душа ее пела. Но... Не о своем удовольствии Маша
беспокоилась. Ей, напичканной ханжескими предрассудками, казалось, что Катенин
может испытывать чувство вины...
Как бы сказать ему, что ей это неважно? — вот о чем она
думала.
Хорошо хоть не стала симулировать, врать. А ведь еще не знала,
что Катенин настолько умел и изощрен, что чувствует и понимает почти все,
происходящее внутри женщины. И в ее теле, и в ее душе...
Маше и в голову не пришло, что дело в ее сдержанности, в ее
физиологической неискушенности. И в самонадеянности. Она так долго гордилась
тем, что ее собственным миром правит не физическое, а духовное начало. Даже у
мужа, привязанного к ней все годы их жизни, с первого до самого его последнего
дня, получалось выбить из нее искру телесной взаимности. Обманывало ее и то,
что никто никогда не давал ей ее сороковника с небольшим хвостиком.
И Катенин тут тоже сперва ошибся.
Как-то, в самом начале их близкого знакомства, Маша опаздывала
на летучку: добивала заметку на своем рабочем насесте. Только навела
компьютерную стрелку на квадратик «сохранить», как зазвенел телефон. И хотя
Катенин был в отъезде, а все равно подняла трубку: вдруг он...
— Привет... — раздался его веселый бархатистый
баритон. — Как дела?
— Теперь — отлично. — Маша повернула трубку вверх
ногами: микрофон взлетел над головой, подальше от сердца — чтобы он не
услышал, как оно заколотилось от радости.
— А я иду по берегу Бискайского залива... Тепло... Слышишь, как
океан тебе кланяется? — Катенин говорил спокойно, не торопясь — будто
был рядом. — Вот купил девочкам винограда, и они дали мне мобильник.
— Девочкам? Каким таким девочкам? — растерянно переспросила
Маша.
— Ха-ха! Не беспокойся, это переводчицы. Обеим сильно за
сорок...
— Как и мне...
Если бы не шум океанского прибоя, Маша решила бы, что связь
оборвалась — так неожиданно было молчание Катенина.
— Алло! Алло! — все-таки выкрикнула она.
— Я не знал... Но не волнуйся, это ничего не изменит в наших
отношениях, — проговорил он глухим, отчужденным голосом. После долгой
паузы.
Раз не с разбегу, не импровизационно сказал — значит,
ответственно?
В общем, Маше казалось, что для Катенина все складывается самым
лучшим образом: она ведь на него не давит, старается никогда не упрекать, все
его решения не рецензируются ею и не меняются.
А как же неизбежный скрип, который возникает, когда двое
притираются друг к другу? Ну, Катенин-то, как всякий состоявшийся мужчина, шел
вперед, продвигался неторопливо, спокойно, замечая всех и все, что попадается
на его пути, но не тратя сил на то, чтобы тащить кого-нибудь за собой. Хочешь и
можешь удержаться рядом — пожалуйста.
Маша хотела. И когда что-то царапало ее, то она не выставляла
ранку напоказ, а прятала ее — от него и от себя скрывала, не заботясь о
том, что нелеченые ссадины, бывает, и загнаиваются... Особенно если удар острым
предметом приходится по одному и тому же месту. По самолюбию.
Мимо ушей пропускал Катенин все ее просьбы-намеки.
Понятно, конечно, — он человек занятой, востребованный. Но
так часто хочется услышать его голос... А иногда совет его до зарезу бывает
нужен... Да и просто в жилетку поплакаться, когда обидели... Журналист —
очень уж негордая профессия для такого самолюбивого человека, каким была
Маша...
Нет, все эти нюни — не аргумент. Она-то ему всегда
доступна, а он ей — только по его собственному желанию.
С разных сторон она старалась к нему пробиться. Например, так:
— Позавчера в Думе по делу оказалась. При мне обсуждали, не
заказать ли Катенину прогноз на очередные выборы. Я метнулась, чтобы
предупредить, — а у тебя только автоответчик...
Катенин даже слов не тратил, чтобы дать знать — раскусил,
мол, ее хитрость. Он только понимающе усмехался в усы и, глядя ей в глаза,
предлагал:
— А ты говори на автоответчик. Если я на месте, то на твой голос
отзовусь...
Несколько раз пыталась Маша вымогнуть свидание или хотя бы
звонок при помощи такой уловки: мол, у нее, журналистки, часто появляются
свежие новости, требующие срочной передачи.
Но информационная пена Катенина не интересовала. Значимо для
него было только то, что имеет смысл и через день, и через два, а лучше — через
неделю-месяц... Так он автоматически, не тратя сил, отсеивал всякие
провокационные слухи, которые осознанно или случайно запускались в пространство
компетентными или совсем безответственными функционерами от политики. Очень
полезные профессиональные уроки получала Маша.
Может, еще и поэтому так тянуло ее к Катенину.
От него она училась не увязать в дебрях объяснительных словесных
конструкций, а сразу пробираться к сути, к поступку, кто бы его ни совершил.
Целое государство... Или один человек.
А сам он восхищался смелостью царствующего дебютанта,
смахнувшего с шахматной политической доски нескольких совсем не беззащитных
олигархов.
— Молодец! Показал, кто в лавке хозяин. Даже я думал, что опасно
вот так не посчитаться с их лоббистами во всем мире, — говорил Катенин,
благодушно усмехаясь в свои усы. Ни на чью сторону не вставал, держал
нейтралитет. Как будто разбирал шахматную партию из учебника.
И подытоживал совсем уж непредсказуемо:
— Да, да... Каждый его удачный международный шаг обеспечивает
России все большее и большее равноправие. Думаю, после окончания своего второго
срока он может, например, стать министром иностранных дел. Подходящее для него место.
— Да что ты говоришь! Не сам, так его прилипалы придумают
что-нибудь, и он останется и на третий, и на четвертый срок, — спорила
Маша, транслируя аргументы близких ей либералов.
— Перестань! — резко, как чужую, оборвал Катенин. Негромко
сказал, но он так редко сердился, что она вздрогнула и испугалась. — Хоть
ты-то не каркай! — все-таки опомнился Катенин и устало разъяснил: —
Неужели не понимаешь, что такими вот разговорами вы подталкиваете его...
Гораздо больше, чем все эти народные и правительственные подхалимы...
— Об этом я не подумала... Ты, как всегда, прав, — с
облегчением соглашалась Маша, глядя на Катенина глазами, от восхищения
посиневшими до васильковости.
Всякий понедельник она начинала с того, что внимательно изучала
информационную ленту со списком мелких и крупных конференций-тусовок, вычисляла
те, на которые может заглянуть Катенин, и из кожи вон лезла, чтобы тоже там
очутиться. Очень часто оказывалось — зря старалась. Он не появлялся.
Конечно, Маша пробовала заранее вызнать у Катенина, какое из многочисленных,
поступающих каждый день приглашений он намерен принять, но ответ в большинстве
случаев был один: «Еще не знаю, пойду ли. Решу ближе к делу, по обстоятельствам
и по настроению». А иногда — редко — специально звонил, предупреждая,
что запоздает, но будет. Ему, мол, нужно переговорить с кем-то, поэтому с Машей
он пообщаться не сможет. И мягко так добавлял: «Мы с тобой найдем другое время
и другое место...»
Ближе к июлю Катенин стал вслух, при Маше рассуждать, ехать ли
на летнюю школу для политического молодняка. Потемкин, один из бывших ельцинских
министров, оставшись без портфеля, сумел конвертировать свои связи (самую
крепкую валюту советского времени) и организовал фонд каких-то там
исследований. Собрал под эту вывеску небольшой капиталец и, имитируя бурную
деятельность, придумал, в частности, поиск молодых шустряков, глядящих в
Наполеоны. По всей необъятной стране.
В такие вояжи обычно с удовольствием отправлялись те, кто в
данный момент был сдвинут в тень, не попадал под око столичных телекамер. Эти
временные аутсайдеры и выявляли наиболее прытких и смышленых юнцов, которых раз
в год потом под эгидой фонда собирали в одном барвихинском пансионате. Вот туда
уже удавалось завлечь и действующих политических асов, и плата за выступления
там была вполне западная, и кормежка, и бассейн, и бильярд...
Из года в год Потемкин прощупывал, нельзя ли ему из резервного
состава вернуться в действующие лица публичной политики. Видимо, пока не
получалось, раз фонд уже лет пять подряд занимается этой работой.
Нужной ли?
Пожалуй, полезной: по сравнению с бездействием хороша любая
созидательная активность. Ну, пусть и съезжала крыша у некоторых молодых
провинциалов, которые благодаря случаю или собственной сообразительности
становились звездами, а потом вскоре гасли. Но тут уж они сами были
виноваты — шанс более или менее равный давался каждому...
Катенин имел в этом фонде полный, стопроцентный карт-бланш.
Почему? Если бы все блага распределялись только по заслугам, то
это был бы глупый вопрос. Любому ясно: он заслужил, чтобы в начале каждого
поискового сезона ему, как некоему сюзерену, первому предлагался список
городов, и он мог, не торопясь, выбрать время, место и попутчика по своему
усмотрению. Но где вы видали такую справедливость?.. Судьба, раздающая эти
самые карт-бланши, всегда имеет человеческое имя.
В случае с Катениным их было два.
4. Потемкин
Этот партийно-советский дворянин нутром почуял катенинскую силу
в тот момент, когда они пересеклись в МГИМО на конференции «по стратегии и
тактике партийного строительства». Придумал и собрал ее только что назначенный
в проректоры Катенин. Конец восьмидесятых, новый политический век только-только
наклевывался, поэтому прозорливец еще не пользовался словом «политтехнология»,
которое потом, лет через десять, станут употреблять даже школьники, поступающие
в этот престижный вуз.
Впервые в помпезном актовом зале, где даже красные кресла и
обитые дубом стены были пропитаны осторожностью и послушанием, выступала всякая
шантрапа с разными завиральными идеями. Скандалы, шок. Институтское начальство
сделало вид, что ничего не было, но Потемкин запомнил кураж, с каким вел
заседания свеженький проректор.
«Съедят», — усмехнулся про себя нестарый тогда еще лис.
Потер руки от удовольствия, но на всякий случай навел справки. Не спеша
задействовал каналы, которые всегда поддерживал в рабочем состоянии: освобождал
от завалов, неизбежно возникающих в такие неспокойные годы, — чтобы по ним
свободно могли идти любые потребные ему услуги и денежные потоки.
Через год информация пригодилась. Катенина к тому времени не
только не съели, но более того: недели не проходило, чтобы в важном разговоре
кто-нибудь не упомянул о нем. В самых высоких кабинетах перед тем, как выпить
первую рюмку «Наполеона», несколько раз называли его по-свойски, Петровичем.
Так рискованно и смело прорывается обычно тот, у кого крепкий
тыл. То есть семья. Помоги его чадам и домочадцам, и путы благодарности сделают
человечка верным, надежным соратником.
Из всех полученных сведений Потемкин выбрал самое для себя
простое: катенинская дочь поступает в консерваторию. В два звонка полностью
устранив риск ее провала, министр пригласил отца абитуриентки на обед в
«Националь». Чтобы обсудить одно дельце.
Столик на двоих стоял у огромного окна, отмытого до оптической
прозрачности. Оба уставились на зияющую ямой Манежную площадь.
— Трудно сказать, какая тут глубина... — Катенин
заговорил первым. Был бы один, то же самое бы про себя подумал. Не мешал ему
малознакомый Потемкин. — Длина и ширина котлована скрадывает глубину...
— Пятьдесят три метра! — с гордостью отчеканил Потемкин,
как будто сам проектировал и сам копал. — Остроумное решение проблемы
стотысячных митингов!
Катенин не кивнул услужливо, но и осуждать-обсуждать уже
сделанное не стал. Оставил реплику без ответа и снова посмотрел на подземные
этажи, проверяя названную цифру. Сомневался.
А Потемкин продолжал бахвалиться:
— Перекопали, и одной головной болью стало меньше! Моя идея... А
больше в Москве и нет такого пространства, чтобы зараз могло собраться столько
народу. — Министр откинулся на спинку стула и широко расставил ноги. Якобы
расслабился. Но глаза...
Жесткий, напряженный взгляд на фоне простецкой улыбки мог бы
напугать слабака. Только не Катенина. Он не сказал дежурную банальность про
кингстоны, через которые массы пар выпускают, и даже не сыронизировал, что,
мол, лучшее средство от головной боли — гильотина. Катенин молча читал
меню.
Потемкин подобрал оборванную нить разговора:
— Котлету по-киевски закажи. Ничего вкуснее здесь не ел. —
«Тыкнув» на пробу, он обернулся к чуть склонившемуся над ним официанту: —
Не подведешь?
— Сегодня у нас осетринка очень хороша. Шашлычок... —
заглядывая в глаза важному завсегдатаю, но не улыбаясь — ничего, мол, не
навязываю, — посоветовал неслышно подошедший метрдотель.
— Осетрина, говоришь, первой свежести? Ха-ха! — Потемкин,
довольный своей шуткой, посмотрел на Катенина.
Тот опять сумел промолчать. Не поддакнул. И не осудил за
протухшую цитатку. Скальная порода, просто так не пробьешь...
Тогда Потемкин переменил тон. Вслух стал вспоминать, как они с
женой приводили сюда больного сына, когда у того наступала недолгая ремиссия...
К своим шестнадцати под два метра вымахал, а умственно — ребенок...
У каждого, мол, свои заботы.
Переменил тон, перестал «тыкать». Сочувствие катенинское ощутил,
но... Заговорить сейчас о деле, ради которого встретились, значит, все
испортить. Надо по-другому.
— А сколько мы, демократы, ошибок понаделали... —
покаялся Потемкин.
И стал рассказывать, как в конце восьмидесятых союзное вече
рубило все либеральные проекты, рожденные в российском парламенте. Только в нем
демократы большинство составляли. Что делать? Слетали в Америку. Там
посоветовали сделать как у них: у каждого штата свои законы. Но стоило только
начать это копировать, как национализм полез из всех щелей. За год все
обсуверенились, черт бы их побрал. До неуправляемого развала СССР. Кто мог это
предвидеть...
— Да, эйфория — штука опасная...
Вот и все, что сказал Катенин. Похоже, он понимает ситуацию.
О прочем сегодня, пожалуй, говорить не стоит. Пусть хоть
задумается, чертяка, зачем встречались. Еще пару раз поможем и дождемся, когда
благодарность в нем созреет и начнет плодоносить. Яблоня цветет красиво, но
глупо же с нее цветы срывать... На теперешней стадии и без Катенина можно
обойтись.
Потемкин вытянул левую руку, оголив запястье, и поднес часы к
близоруким глазам. Без очков точное время не увидишь, но ему и не надо —
сегодня он заедет, пожалуй, к той, терпеливой, что приучена ждать. Жест был
предназначен для обслуги.
Тут же за их спинами возникли два официанта, зафиксировали
стойку на мгновение, потом сделали полшага вправо и без стука поставили перед
клиентами большие белые тарелки, накрытые блестящими металлическими куполами.
Секундная пауза, и крышки взлетели синхронно, как в цирке. Вышколены!
Потемкин даже залюбовался тем, как его гость ест. Нежадно, с
бесспорным знанием одного из самых важных человеческих дел, приносящих и
пользу, и удовольствие. Первый кусок осетрины отправляется в рот без приправы,
на второй он выдавливает сок из четвертинки лимона, следующий поливает ткемали,
четвертый макает в блюдце с гранатовым соусом, а пятый и шестой оставляет на
шампуре нетронутыми. Наелся.
— Куда вас подвезти? — спросил Потемкин, когда они вышли на
Моховую. Тогда ее отрезок перед отелем еще не был выстелен дорогостоящей
плиткой.
— Я, пожалуй, пешком прогуляюсь, — ответил Катенин, на
минуту задумавшись. Себя, свое тело спрашивал, чего оно пожелает, а не
соображал, как выгоднее ответить.
Согласиться, отказаться — этот-то несложный расчет Потемкин
очень давно научился прочитывать. А вот что совсем непонятно было старому
лису — откуда у него самого появилась досада. И раздражение. Как будто не
он использовал, а его... Осторожнее надо... Тоньше...
Несколько лет потом Потемкин издалека наблюдал за Катениным.
Называл его имя всякий раз, когда можно было получить моральные дивиденды,
порекомендовав кому надо высококлассного специалиста. Создавал и создал
впечатление, что они с ним в одной связке. Многих обманул, и себя в их числе.
Зная уже наверняка, что кончается ельцинский этап, что ему
самому придется на какое-то время уйти в тень, министр начал работать над тем,
чтобы иметь в новой власти надежного, умного и обязанного ему человека.
Засланного казачка. Вбить его в скалу новой эпохи, как вколачивают альпинисты
скобу, на которой потом укрепляют веревку для подтягивания вверх. Высмотрел
место под солнцем и согласовал со всеми, от кого зависело, кандидатуру
Катенина. Без особого труда, надо признаться.
А тот взял и отказался. В момент, когда Потемкин намеревался
плавно спланировать из министров в крупные бизнесмены. Из-за этой неудачи он
просто слетел на несколько ступенек вниз в чиновничьей иерархии. Крепко его
подставил несостоявшийся друг.
Потом, когда ярость утихла и высвободилось время для того, чтобы
задним числом все обдумать, Потемкин даже восхитился катенинским поступком.
Выходит, все-таки нет таких предложений, от которых не отказываются. Пусть и
один-единственный человек способен на такую смелость. И опять не поспешил числить
Катенина по вражескому стану, а просто приставил к нему соглядатая.
5. Клара
Эта дама познакомилась с Катениным еще в те времена, когда он
только занес ногу для решительного шага из физиков в политические лирики.
Такой стаж близости — не чета Машиному. И она ужасно
ревновала, уверенная, что если не теперь, то раньше-то эта близость была самая
что ни на есть настоящая. А может, нет? — мелькала у нее надежда. Уж очень
эта особа казалась ей скучной, псевдосмиренной и старообразной. Хоть и почти ровесница.
Знать бы наверняка, может, полегче бы стало? Одной раной
меньше...
Как, как это выяснить?
Напрямик спрашивать бесполезно: Маша заметила, что Катенин,
свободно и с удовольствием вспоминая о своем мужском питании, никогда не
называл имен вкушенных им блюд. Ни разу ни на одну конкретную женщину не
повесил словесную табличку: я с ней спал. Не из осторожности — по
благородству своему. Как же это притягивает!
Сама она тоже не
заикнулась при Катенине про Миронова, и про мужа ничего, кроме «был и умер», не
сказала, хотя причиной ее молчания была отнюдь не благородная сдержанность.
Просто ей нужно было скрыть от всех — от Катенина в первую очередь, да и
от себя самой — черные метки смерти, брошенные ей за что-то судьбой.
Но настоящий интерес всегда так или иначе удовлетворяется.
Стоило то там, то тут невзначай спросить про эту Клару, повнимательнее
прислушаться к катенинским рассказам, и Маша была завалена ненужными ей и
все-таки интересными подробностями чужой жизни.
В студенческие годы Клару полюбила бездетная
профессорша-философ. Привязалась настолько, что попросила присмотреть за своим
беспомощным мужем-публицистом, пока она попреподает в каком-то гэдээровском
университете. Житейски умная женщина никогда такого промаха не допустила бы, но
откуда взяться здравому смыслу у здешнего философа-марксиста? Все силы ученой
дамы уходили на то, чтобы правдоподобно, как можно искреннее имитировать веру в
правоту одной-единственной теории. На то, чтобы отгонять опасные для карьеры
сомнения.
Официального развода профессорша не дала. Свою ученицу прокляла
в душе — вот и все, что могла она сделать, не привлекая общественного
внимания. А публицист начал с Кларой совсем новую жизнь, рванул в политику,
схватил перестроечных лавров, в одночасье прославился и умер чуть ли не на
трибуне.
В общем, ничего противоестественного: все-таки он был на
четверть века старше своей невенчанной подруги. Погоревать бы ей и жить дальше,
но... И так-то от большинства политиков остается только то материальное, что
они сумели получить за свои якобы бескорыстные труды, а Кларин гражданский муж
к тому же был честным фраером, ничего к своим рукам не прибрал. И о ней не
позаботился. Официальная жена на сороковой день во время поминок —
ресторан оплатил тот самый фонд — врезала новый замок в квартиру, где
Клара прожила счастливые пятнадцать лет. Куда деться? Пришлось собирать
показания у соседей и у знаменитых друзей покойного, чтобы доказать, что велось
совместное домашнее хозяйство...
За два года хождений по мукам, когда доvлжно было изображать скорбь и
только скорбь, а в душе копилось раздражение и равнодушие, в это время и
въелось в Кларино лицо выражение богоугодного смирения. Длинные, густые волосы
поседели, но она их не постригла и не покрасила, сохраняя цельность образа.
Когда другие смеялись, она только чуть раздвигала губы в вежливую улыбку: не
хочу, мол, портить вам настроение, но мое горе никуда не делось. Иногда,
правда, в память о бывшей своей красоте не могла она сдержать злость при виде
теперешних молодых красавиц. «Ну, сучки...» Но так расслаблялась редко, только
когда подвыпьет.
Помогали Кларе многие. Катенин, например, составлял бумаги с
четкими формулировками для судебных процессов и участвовал в домашних военных
советах, которые она проводила по всем правилам придворного искусства. Потчевать
и обласкивать помощников научилась по мемуарам Елены Сергеевны Булгаковой,
которая тоже собирала у себя тех, кто мог повлиять на издание сперва «Мастера и
Маргариты», а потом и других сочинений ее великого мужа. (Прием один и тот же,
а цели... Какие разные по высоте цели...)
Последним в длинной Клариной цепочке стал соратник покойного
публициста, тот самый бывший министр Потемкин, который еще и дал вдове рабочее
место в своем фонде.
Вот какие подробности узнала Маша, а ответа на свой главный
вопрос не получила.
6. Есть к чему ревновать или нет?
Не только про теперешние отношения Клары с Катениным ничего не
выяснилось, но даже и насчет прошлого — полный туман.
Оформляясь в культуртрегерскую поезду от потемкинского фонда,
она попыталась шапочное знакомство с Кларой превратить в приятельство. В
Саранск пригласил Машу бывший коллега по журналу, когда у него сорвался
намеченный напарник.
Как раз в это время Катенин тоже должен был заглянуть в офис
фонда за своим билетом: он согласился съездить на родину, в Пензу, где у него
остались дальние родственники и где, как известно, живут самые красивые русские
девушки. Так и сказал Маше, с улыбкой предвкушения — будто лучшего в мире
меда намеревался отведать. Еще один укол ревности она ощутила.
В газете была всегдашняя напряженка, пришлось выдержать
неприятный разговор с шефом, чтобы отпустил на пару рабочих дней, но Маша
настояла. Почти бессмысленно напрягалась: с Катениным в офисе ни разу так и не
пересеклась и с Кларой не сдружилась.
Та разговаривала с ней строго, если не сказать —
неприязненно, хотя Маша изо всех сил старалась ей понравиться. Заметив, что
чиновница возбуждается от упоминания о своих подопечных мальчиках, она
согласилась пробить в своей газете заурядно-профессиональную заметку одного
мурманского паренька, назначенного в самородки. Своего однофамильца, что было
уж совсем неприятно. В награду, когда Маша вернулась из поездки и оформляла
отчет о командировке, она получила от Клары неопределенное устное приглашение в
летнюю барвихинскую школу: «По утрам отсюда отходит рафик, приезжайте
посмотреть, с Милютиным нашим познакомитесь». Ни дат, ни времени названо не
было.
Но для настоящей журналистки это не препятствие. Как только
Катенин решил все же туда отправиться, Маша выпалила:
— Я тоже. Меня Клара приглашала. Вы не против?
— С чего это я буду против... — рассеянно проговорил
Катенин. Автоматически ответил, как будто о чем-то задумался. Не о Маше.
Уточнять, о чем, она побоялась: как бы не запретил он ей
приезжать. Полусогласие получено, с нее и этого достаточно. Конкретно все
обговорить можно поближе к делу, когда он будет на месте: прошлым летом ведь
даже давал номер телефона в своем номере, и по вечерам они болтали в обоюдное
удовольствие. До тех пор, пока Катенин не спрашивал со смешком: «Может,
разрешишь поспать?»
А в этот раз Катенин и перед отъездом не попрощался, и из
Барвихи не позвонил, так что Маша даже не знала — не передумал ли он в
последний момент туда ехать. Как узнать? Включила свой ноутбук и через пять
минут нашла в интернете полную программу школы. Там, среди встреч со
знаменитостями, значилось и катенинское выступление. В среду, в четыре
пополудни.
Потом, много позже, Маша спрашивала себя: может, не надо было
проявлять такое рвение? Ведь ясно же, что Катенин не хотел ее там видеть.
Ясно?
Нет, в тот момент Маша просто не подумала о том, чего хочет
Катенин. Не забрела эта мысль в ее голову, забитую только одним — ее
желанием быть если не вместе с ним, то хотя бы около, рядом. Любовная дрожь,
стоит ей поддаться, всякого доводит до полоумия. Хоть мужчину, хоть женщину. В
любом возрасте...
И ясно Маше было только то, что она себе не простит, если
упустит такой шанс.
Однажды уже было. До сих пор она чувствует свежее, никак не
утихающее отчаяние от одного воспоминания о том, как года два назад Катенин
предложил к нему заехать, а она отказалась. В отместку. Обиделась из-за сущего,
теперь-то понятно, пустяка. Из-за чего? Да случайно упомянул Катенин, что был
неделю назад в Москве, у телефона. Был, а с Машей не только встретиться не захотел,
но даже и не позвонил.
Господи, сколько же потом такое случалось!..
И все равно каждый раз было больно.
А тогда, во время первого его долгого молчания, как наяву
вообразила Маша такую картинку: жара, Катенин в одних шортах выходит на гулкую
лестничную клетку и впускает сперва в общий холл, а потом в свою квартиру
молодую женщину, одетую в белый сарафан с бретельками. И все, больше на ней
ничего нет. Он осязает это сразу, как только ритуально целует посетительницу в
губы и слегка прижимает к себе, как он делает с Машей всякий раз, когда они
встречаются наедине. И фигура у нее Машина, только толще, гораздо толще —
сама-то Маша похудела-постройнела от своей нервной любви. А лицо? Глаз-носа-рта
на той картинке вовсе не было. Овал, очерчивающий пустоту, обрамлен Машиными
русыми волосами, аккуратно зачесанными назад и забранными в хвост.
Сюрреализм какой-то. Магритт или Дали... Видно, от бессилия
Машино подсознание струсило придать образу соперницы черты существующей
женщины.
Ну и чего она тогда добилась? Лишила себя встречи. Обиделась и
наказала только себя. А Катенин подумал, что она и правда чем-то занята. «Я
давно решил: лучше верить, чем каждого подозревать во лжи. Ведь зачем-то
человек напрягается, сочиняет. Может, выдуманное для него ценнее и точнее, чем
то, что есть на самом деле», — вот как он считал.
В ночь на среду Маша, не доверяя будильнику, просыпалась каждый
час. Включала бра, висящее над изголовьем, чтобы разглядеть время,
успокаивалась и, предвкушая завтрашнюю встречу, снова забывалась. Когда начало
светать, она испугалась: не сломался ли будильник? Стрелки как будто стояли на
месте. Вскочила, выудила наручные часики из хрустального блюда, в котором кучей
лежали все ее кольца-бусы-серьги. Тоже пять ноль пять. Приложила свою «Омегу» к
уху — тикает. Еще полежала, стараясь ни о чем не думать, чтобы суметь
заснуть, но уже в шесть стала мечтать о том, какой она будет сегодня. Разные
одежки сами собой, неуправляемо, замелькали перед глазами. Хоть закрытыми, хоть
открытыми — все равно.
Что надеть? Этот простой вопрос способен взбаламутить любую
женщину, поднять из ее глубины такие мысли, что позавидуют и философ, и
психолог. Если, конечно, дама со вкусом и не слишком богата, чтобы за нее думал
нанятый модельер или продавщица дорогого бутика.
Маша задала себе головоломку из самых сложных.
Первое: нужно понравиться Катенину, который не любит как
выраженной экстравагантности, так и блеклых тонов — это Маша выяснила у
него самого. Он-то никогда о своей одежде слишком не заботился: на Западе
покупал голубые рубашки (хлопок, сто процентов), майки с высоким горлом,
твидовые пиджаки серых тонов и вельветовые брюки в широкий рубчик —
униформа английского профессора. Маша, заметив в одном московском магазине
похожие штаны, сразу загорелась: вот бы подарить их ему на день рождения.
Спросила размер, а Катенин улыбнулся: да у меня дома пять пар таких лежит. На
именины не пригласил и после с Машей никак свой праздник не отметил...
Второе: соответствие погоде. Скинула ночную рубашку, голая вышла
на балкон, подняла руки над головой и потянулась, чтобы всей кожей
прочувствовать температуру. Вчерашний прогноз предрекал жару, двадцать
восемь — тридцать, но сейчас Машу обдувала утренняя прохлада. Очень
приятная. Возвращаться, по-видимому, придется поздним вечером, когда снова
станет нежарко. А может быть, Катенин оставит ее у себя на ночь?..
Третье: самой должно быть удобно, уютно. Сама должна себе
понравиться, а это самое трудное, ведь зеркало порой превращается в
увеличительное стекло и вырывает из контекста личности самые мелкие недостатки.
Мало кто замечает на постороннем лице прыщик, новую морщинку, волосок лишний, а
на своей рожице такие пустяки отравляют настроение на целый день. И насчет
одежды все очень подвижно. Заметишь, например, что какое-то платье тебя красит.
Ну, встречные женщины вглядываются, мужики оборачиваются вслед или мальчишка
уступит место в метро... Наденешь его на следующий день — а тот эффект уже
пропал: настроение другое, лицо другое, и обрамление нужно другое.
Маша потерла себя мочалкой под чуть теплым душем, промокнулась
махровым полотенцем, вылезла из ванной и скользнула сухой ладонью по
бедру — кожа гладкая, крем втирать не надо, тем более что в жару поры
должны быть свободны. Все делала автоматически, не занимая голову, а все-таки в
уме решить задачку не смогла. Постояла перед распахнутым шкафом, раздвигая
тесно прижавшиеся друг к другу вешалки. Рядом с высоким Катениным она и так
кажется коротышкой, так что лучше не делить себя пополам кофтой и юбкой. Нужно
платье, это и женственней. Какое? Сегодня, пожалуй, подойдет то, что недавно
она сама связала из серых льняных ниток и зеленого шелка.
Лет десять назад любая заграничная шмотка считалась престижнее,
лучше, чем одежда, сшитая у портнихи или сварганенная дома. Ценились
денежно-доставательные возможности, а не труд и выдумка, на которую и голь
хитра. Теперь все меняется. Дочка нет-нет, да и расскажет, как ее подруги
хвалят Машино вязанье. Новое поколение исправляет все советские перекосы.
Молодняк, собравшийся в Барвихе, оценит рукодельный наряд. А Катенин заметит их
взгляды. Он наблюдательный.
Значит, насчет платья решено, остальное — дело эстетической
техники. Широкий серый шарф, серые босоножки, в уши — овалы нефрита, от
которых Машины голубые глаза отливают зеленым.
За все длинное утро она ни разу не оступилась в отчаяние. Если и
было какое волнение, то оно не переходило само собой в горькую
мысль-предчувствие.
По дороге к фонду, откуда пять дней каждое утро, по словам
Клары, отправлялся автобус в Барвиху, Маша улыбалась про себя, предвкушая
радость.
Не встревожилась, оказавшись перед закрытой дверью. Слишком рано
приехала. Ничего, солнце еще только просыпается, не жарит — можно
прогуляться по Сретенке...
Народ потихоньку прибывал. Незнакомые юнцы и девицы собирались в
группки. Из здания вышла растрепанная, неопрятная чиновница с листком бумаги и
сердито объявила, что в рафике поедут только те, кто есть в списке.
Маша слегка задергалась: что делать? Черт, зря не предупредила
Клару... Пришлось воспользоваться громким брендом своей газеты, хотя это было
не совсем честно: официальный корреспондент отправился в Барвиху в первый же
день и уже опубликовал отчет об открытии. Но кто вникает в такие подробности...
«Конечно, конечно, вы едете», — дала отмашку организаторша. И Маша, не
чикаясь, заскочила в подошедшую машину, пусть пришлось просидеть там чуть ли не
целый час, пока все собирались. В духоте, да не в обиде.
Авто стояло, а механизм тревоги был запущен. Еще пара
толчков — хоть извне, хоть изнутри — и скатишься в пропасть
отчаяния... Как удержаться? За кого зацепиться? Маша огляделась. Возбужденные
молодые физиономии. Ребятишки, по маковку погруженные в свои заботы. Она
вывернула голову так, что в шее что-то хрустнуло, и почувствовала, как ее будто
полоснуло то ли ненавистью, то ли презрением. Полузнакомая коллега, с которой
не было никаких столкновений. Ни по женской линии, ни по профессиональной...
Маленькие карие глазки — единственная живая деталь на ее оштукатуренном
лице, похожем на маску. Они, как мыши, юркнули в окно от Машиного взгляда.
— Место свободно? — Высокая девушка дотронулась до Машиного
плеча, дождалась ее разрешающей улыбки и села рядом. — Я в городе
переночевала и вот теперь возвращаюсь на семинар.
Черноволосая башкирка охотно, без наводящих вопросов
рассказывала про трудности сестры, вышедшей замуж за москвича, про родительский
огород под Уфой, про мужа-хирурга, пока еще мало зарабатывающего, и с той же
доверительной, искренней интонацией принялась нахваливать местную власть,
причем не забубенными общими фразами, а с умилительными подробностями вроде
подарков к дню рождения президента, сделанных детьми в детских садах и школах,
стипендий молодым журналистам для стажировки в Москве и в Европе — она
сама месяц в «Либерасьон» проработала... И напоследок соседка, прощаясь с Машей,
просидевший всю дорогу с открытым от удивления ртом — так восторженный
пафос патриотки отличался от рассказов о полной диктатуре и зажиме СМИ в
национальных республиках, которые она слышала в кулуарах своей газеты, —
еще и поблагодарила провидение, что ей удалось поговорить «с таким
замечательным, интересным человеком». Это уж был перебор.
Но тревога прошла. Даже весело стало.
7. Было весело, стало
страшно
На улице начало припекать, а в холле модернизированного
советского пансионата стояла кондиционированная прохлада. Приятная. Все
приехавшие знали, куда идти, одна Маша неприкаянно потопталась у входа и, чтобы
не привлекать к себе внимания, уткнулась в стенды с информационными
материалами. Изучила всю навешанную казенщину. Но не без пользы читала.
Так, сейчас заканчивается завтрак. Вычислила, где тут кормят, и
переместилась к искусственному водопаду, под листья живой пальмы в рассохшейся
деревянной кадке, откуда было хорошо видно всех входящих и выходящих из
столовой. Минут двадцать простояла, но Катенин не появился... Пропустила? Вышла
из тени, и тут же наткнулась на Клару. Та ей как будто обрадовалась. Наверное,
достали ее капризные «випы», которые отстаивают свой статус ревнивым
сопоставлением того, у кого какой гостиничный номер, кто когда выступает, кого
как привозят-увозят... Позаботиться о равной — это уже вроде отдыха.
— Давайте я вас завтраком накормлю. — Клара приобняла Машу
за плечи и повлекла за собой. — А потом пойдем на семинар — сегодня
выступает ваш однофамилец. Он такой доклад написал! Может, и этот текст
подойдет вашей газете...
Маша испугалась, что вот сейчас увязнет в тусовочной рутине, и
ей уже будет не вырваться. Совсем не подумав о последствиях, она как вкопанная
встала у стеклянных дверей, за которыми видна была столовая размером с
футбольное поле:
— Мне с Катениным надо встретиться.
Не сообразила даже придумать какое-нибудь объяснение, зачем ей
это нужно.
Клара вмиг помрачнела. Будто у нее из рук вырывают добычу. Как
же ей тогда приглядывать за Катениным? Что она сможет рассказать про него
Потемкину, если Машка эта ее оттеснит! И уже не обычным бесцветным голосом, а
зло она отрезала:
— Не знаю, где он.
— А позвонить ему можно? — Маша, как Мцыри какой-нибудь,
знала одной лишь думы власть: Катенин.
На враз постаревшем Кларином лице читалась борьба двух желаний.
Ее так и тянуло немедленно выгнать отсюда нахалку, которая мешает выслужиться
перед Потемкиным. Но... Вдруг эта мерзавка Катенину пожалуется? Кто его знает,
как он отреагирует... Никогда не могла она предсказать его реакцию.
— Спросите у администратора! — не без истеричности
выкрикнула Клара и ринулась прочь, почти бегом. В ярости от Машиной
бестактности, от вечной невозмутимости Катенина и от своего
унизительно-зависимого положения.
Блондинка за стойкой нехотя лизнула глазами какой-то список и
буркнула, что нет там никакого «Катунина». Маша вырвала у нее бумажку, нашла и
номер комнаты, и номер телефона, без спросу подвинула к себе казенный аппарат,
позвонила. Никто не ответил. Еще раз набрала три цифры — снова длинные гудки.
Почти силой заставив администраторшу объяснить, где в этом сложном лабиринте
лестниц, этажей и декоративных садов искать катенинский номер, понеслась в
нужную сторону. Ничего уже не соображала. Приличия не имели для нее в тот
момент никакого значения.
Для нее, но не для Катенина.
— Куда спешим? — усмехнулся он, когда в темном коридоре
Маша с разбегу почти уткнулась в его мускулистый, сразу напрягшийся
живот. — Ты что, в номер мой собиралась зайти? — спросил он без
всякой угрозы, с любопытством постороннего.
— Но я же вас потеряла, я уже думала, что вас тут нет, —
семеня рядом с ним, оправдывалась Маша. От испуга на «вы» перешла.
На свету, в холле Катенин остановился, что-то прикидывая в уме.
Потом внимательно оглядел Машу, зардевшуюся от стыда за свою пылкость и от
страха, что сама все испортила. Довольно — самодовольно — улыбнулся и
предложил:
— Пошли позавтракаем. Я здесь поздно встаю, девочки мне всегда
оставляют поесть. Поделюсь с тобой, если ты, конечно, будешь держаться в
рамках.
В каких рамках? — не поняла Маша и на всякий случай от еды
отказалась. Попросила только кофе. Принесли самое худшее из возможного:
растворимый, с молоком и с сахаром. Машу стало подташнивать от этой чуть теплой
бурды, а Катенин с аппетитом уплетал манную кашу, флиртовал с официанткой,
почти уродиной, которая покрасивела от его внимания, и, как бы между прочим,
заметил:
— А я даже собирался тебя предупредить, чтоб не приезжала...
Выступление мое перенесли на после ужина, ты все равно не сможешь так поздно
задержаться.
Не сказал — приказал. Ну что тут поделаешь?
Не оставляет... От долгого предвкушения эта мечта —
провести с ним ночь — казалась такой реальной... И теперь она рухнула...
Маша чуть по-девчоночьи не выскочила из-за стола. Чуть...
Сдержалась. Кто-нибудь в такой ситуации и побежал бы за ней — такое
бывало. Кто-нибудь другой, только не Катенин. А раз так — то чего она
добьется? Глупость же несусветная: приехать, навязаться... Чтобы свой норов
продемонстрировать? Типично бабское поведение... Ну уж нет! Маша проглотила
обиду и улыбнулась, изо всех сил стараясь, чтобы глаза распахнулись пошире и
слезы из них не вылились наружу. Получилось.
— После завтрака я обычно гуляю. Составишь мне компанию, или у
тебя тут дела? — Катенин как будто и не заметил промчавшейся бури. Или
заметил и не счел нужным реагировать... Опытный, знает, что женщины всегда
создают резко континентальный климат — ему не привыкать. Дождь собирался,
но не хлынул, так зачем раскрывать зонтик...
Часовая прогулка по местной Унтер-ден-Линден, то есть по широкой
аллее под липами, почти успокоила Машу. Они то говорили, то молчали, шурша
гравием... Никакой натуги не было, только ей пришлось то и дело напрягаться,
чтобы отгонять ранящее ощущение того, что Катенин нет-нет да подумает о чем-то,
чего Маше знать не следует. Раз сам не говорит — спрашивать нельзя, тут
она сама себя уже давно вымуштровала. И все-таки... Другая женщина? Тут,
наверное, полно отвязанных кокеток, чьи грудки-плечи-животики, беззастенчиво
выставленные напоказ, так и кричат: попробуй меня!
«Убью!» — мелькнуло в Машином мозгу.
— А теперь — граммов по пятьдесят коньяка будет в самый
раз... Ты не против? — вежливо спросил Катенин, когда они уже поднимались
по ступенькам, ведущим в местный бар. Слишком вежливо. Как гостью спросил, а не
как близкого человека.
Несмотря на самое учебное время, почти все столики были заняты.
У стойки Катенин стал вслух рассуждать:
— Забыл доллары поменять... Оказывается, здесь негде... Рублей
пятьсот нужно...
— Я дам! Я могу больше дать! — Маша с неуместной прытью полезла
в свою глубокую сумку, нащупала кошелек, раскрыла его, отсчитала деньги и
постаралась незаметно сунуть Катенину пять бежевых бумажек — так, чтобы он
не испытал никакого неудобства.
— Спасибо, этого хватит, — был улыбчивый ответ. Нисколько
не смущаясь, он протянул бармену одну банкноту, а остальные по-хозяйски
расправил и положил в свой бумажник.
Вдвоем они были недолго. Незнакомые Маше молодые люди — она
обращала ревнивое внимание только на девиц — поодиночке и группками робко
подходили к их столику, здоровались с Катениным, некоторые осмеливались
спросить, что он думает, например, по поводу нашей Чечни и ихнего Ирака, или
как ему понравились вчерашние посиделки с песнями... Катенин их не торопил,
внимательно выслушивал. Как будто подкарауливал, не проявится ли какая
оригинальность. Потом также не спеша говорил свое — коротко и
парадоксально. На просьбы об интервью отвечал стандартно: «Как-нибудь в другой
раз». Присесть никому не предлагал и с Машей не знакомил. Это ее сперва
напрягало, а потом она догадалась, что он просто не знает или не помнит имен
юных политиканов.
Она расслабилась и даже пару раз отвела свой взгляд от
Катенина — спиной почувствовала, что кто-то за ними наблюдает.
Обернулась — вроде никого. Пригляделась повнимательнее и заметила в
дальнем темном углу одиноко сидящего брюнета в маленьких круглых очках без
оправы. Этот, что ли, смотрит? Тоже мне, битл нашелся... Кто такой? Но тут ее
отвлек неприятный скрежет. Не железом по стеклу, но что-то вроде этого.
Потемкин пододвигал стул на металлических ножках к их столу. По
мраморному полу тащил.
— Вам удобно выступить сегодня вечером? — Он крепко пожал
руку Катенина и подсел без приглашения, на правах хозяина. — После обеда
приедет министр экономики, поэтому мне пришлось вас передвинуть, — повторил
он то, что Катенин узнал еще вчера.
Из кармана льняного пиджака здешнего заправилы разлилась мелодия
окуджавского «Последнего троллейбуса». Шестидесятник напоказ, подумала Маша. И
повнимательнее присмотрелась к Потемкину, пока тот не таясь, при всех ворковал
с женой, как обычно делают неверные мужья, притворяющиеся подкаблучниками. Все
в нем создавало видимость моложавости и преуспевания: легкий загар, который
поддерживается круглый год, невзирая на сезоны, румянец во всю гладко выбритую
щеку, даже седые волосы, подстриженные так, чтобы продемонстрировать их густоту
и отсутствие лысины и в то же время не слишком длинно, чтобы невзначай не
приняли за богему. Поджарость — вот что отличало его от тучноватых
чиновников, крепко сидящих в своих креслах. Во всякий момент готов к прыжку, к
захвату.
Маша вжалась в спинку стула и опустила глаза — на этот раз
даже порадовалась, что ее не представили. Интересно, чувствует ли Катенин
опасность, исходящую от этого человека? Неужели ему не претит хотя бы эта приторная
ласковость и вкрадчивая забота?
Вдруг она покраснела, как будто ее застигли с поличным. Почему?
Не из-за каких-то конкретных слов из монолога Потемкина, не из-за быстрого
взгляда, брошенного на нее Катениным, нет... Тогда почему?
В речи, в интонации бывшего министра она услышала не мелодию
даже, а писк, тот звук, который издает уязвленная душа, намеренная отомстить.
Различила потому, что знала его по себе: «ну, погоди» шипело ее подсознание
всякий раз, когда приходилось глотать обиду, когда она не получала то, о чем
мечтала. То, что заслужила, как ей казалось. И тут же вспомнилось, как
тщательно переписывал и снова правил Катенин то место в их первом интервью, где
упоминалось имя Потемкина. Речь шла о продаже контрольного пакета акций одного
нефтяного монстра. «Закроют сорок три скважины, и почти две тысячи человек
останется без работы. Попробуем помешать...» — улыбнулся тогда Катенин.
— Как бы нам сделать, чтобы леди могла послушать министра и
потом вернуться в Москву? — без всякой подводки спросил Катенин, подмигнув
Маше.
— На разъездной машине отправим, — ответил Потемкин и
внимательно посмотрел на Машу. Впервые вгляделся, да так цепко, что ей
показалось, будто ее данные занесли в компьютер.
Зачем?
Тут к ним подошла Клара и позвала в столовую, по-домашнему
улыбаясь мужчинам и демонстративно игнорируя даму.
Будет машина или нет? — спрашивала себя Маша, хлебая
жидкие, типично общепитовские щи. Почему себя? Так Катенина же нельзя. Да и
незачем: если он берется за дело, то всегда доводит его до конца. Значит, за
это дело не взялся... А разговор затеял только для того, чтобы Маша твердо
уразумела — к вечеру она должна уехать...
Ждет он кого-то?
Точно, ждет. Иначе зачем ему столько денег? Тут же кормят
бесплатно, а выпивка, как во всяком буфете «не для всех», довольно дешевая.
Маша подняла глаза от тарелки и искоса посмотрела на сидящего рядом Катенина.
Невозмутим, спокоен.
Как обычно, надо терпеть. И она прислушалась к разговору за
столом.
— Мы составляем список резерва... Нет ли у вас на примете перспективных
бизнесменов, администраторов, журналистов? — вкрадчиво спрашивал Потемкин,
пододвигая к Катенину тарелку с четырьмя разными пирожными.
Приоритет выбора в этом властном мужском сообществе не за
женщиной, а за первым в негласной иерархии.
— Я могу порекомендовать Милютина, — ответил Катенин,
задержав свой взгляд на Маше, и она на долю секунды успела подумать, что речь
идет о ней, а не о шустром ее однофамильце. Но тут же поняла, что ошиблась.
Как он может так? Да еще свое пирожное ей подсовывает:
— Съешь, а? Ты же знаешь, я сладкого не люблю.
— И мое тоже возьмите, — собезьянничал Потемкин. И тоже
объяснил, что это никакая не жертва: — На сегодня я уже перевыполнил свою
норму по калориям.
Так многозначительно сказал, что можно было подумать, будто пирожное
отравлено, о чем знает только он.
Все женщины делают это — заедают свои горести. Маша не
исключение. В начале их знакомства Катенин, бывало, говорил: «Меня попросили
кого-нибудь предложить, и я назвал тебя», — но ни разу его рекомендация не
имела практических последствий. Пока, думала Маша. Конечно, ей, как всякому, не
помешала бы поддержка, но в случае с Катениным главным, важным была не столько
сама помощь, сколько то, что она — реальный знак близости, заботы...
Может, даже любви?
Но вот сейчас, прямо при ней назвать ее однофамильца! Да еще
так, как будто он не понимает, при чем тут Маша! Что ей это обидно...
Ну, погоди...
И совершенно упустив из виду, что она действительно ни при
чем — речь шла о начинающих, — Маша принялась одно за другим уничтожать
пирожные: сначала эклер, посыпанный шоколадной крошкой, — как будто
Катенина живьем съела, потом стала жевать корзинку с грибом из сливочного крема
и живой клубникой, представляя на ее месте голову Потемкина, потом проглотила
свой шарик — круглую черную «картошку» и напоследок расправилась с
ничейным «наполеоном». Спокойно, не торопясь отрезала маленькие кусочки и
ложкой отправляла их в рот. Даже уголки губ остались чистыми. Успокоилась.
— Что может быть прекраснее женщины, которая ест с таким аппетитом!
И о талии не думает. — Катенин повернулся лицом к Маше и посмотрел на нее
с двусмысленным озорством. Раньше такой взгляд всегда предшествовал поцелую...
Сразу после обеда ждали министра. Большая часть слушателей уже
просочилась в зал. У дверей топтались только те, кто зацепился за своих
знакомых. Машу окликнули. Услышав свое студенческое прозвище, она оглянулась:
телевизионно засвеченным лицом пробивая себе дорогу, к ней приближался главный
редактор одного сугубо либерального еженедельника. Давным-давно он вел
мастер-класс у студентов журфака, с тех пор и обнимал Машу при каждой встрече.
Не седел, не старел, поэтому редко кто называл его по имени-отчеству. Федорка и
все тут. В брежневские времена он был почти как Твардовский в хрущевские.
— Ты ли это, Милюта? Слепишь! — Редактор театрально,
напоказ прикрыл глаза растопыренной ладонью, подглядывая в просвет между
пальцами. — Видел, видел, с начальством тусуешься. — По-хозяйски
положив правую руку на Машино плечо, он чмокнул ее в ухо и тихо, неслышно для
других, прошептал: — Переходи к нам на работу. Обозревателем. Зарплату
эксклюзивную положим.
Маша высвободилась из его бесполых объятий и покачала головой.
Хоть отказалась, но все равно — предложение обрадовало. Одного доброго
слова хватило, чтобы сбросить морок. Надо же, умудрилась тут превратиться в
девочку обиженную и беззащитную! Ведь уже на первом курсе, — когда она еще
и не подозревала, что нельзя быть открытой и естественной, — именно
Милютой прозвали ее скорые на приговор и сообразительные однолетки. Правильно
раскусили. Есть, есть в ней что-то от Малюты Скуратова. Никуда не делось.
— Брезгуешь... — Федор Федорович сцепил волосатые руки на
груди и переступил с ноги на ногу — встал в бойцовскую позу. —
Сейчас — понимаю. Но я слышал, у вас собираются владельца поменять... Не
фиг тебе поджопника ждать! Возьми-ка мою визитку. — Он сунул руку в задний
карман голубых джинсов и ловко вынул из него белую тонкую картонку. —
Звони! И не обязательно по делу. Вот встретил тебя — как будто в молодость
вернулся. Жаль, я через час уезжаю, не то вечерком поплясали бы тут.
От него пахло табаком, коньяком и потной спешкой. Типичная
журналистская смесь. Приятно... Маша уже совсем было расслабилась, но тут
вспомнила, что ей тоже придется отсюда убираться. Она нахмурилась и сердито
спросила:
— До метро не подбросите?
— Не вопрос! А ты не уговоришь Катенина нам интервью дать? Он не
сегодня-завтра будет весить больше, чем все эти министры-хренистры. Если,
конечно, не остановят... Сам-то я не очень верю в патриотически ориентированную
экономику, но как возможность... Надо и это учитывать. Иностранное корыто, из
которого мы все хлебаем, тоже ведь не вечно.
Федорка говорил громко, специально вещал для приближающегося к
ним Катенина. Маша представила их друг другу, заикнулась насчет интервью,
прослушала трафаретный ответ — не отказ и не согласие, — и, увидев,
как с улицы через центральную дверь входит министр, отступила за мужские спины.
Чтобы не стоять на пути у начальства. «Ты что!» — возмущенно шепнул Катенин,
взял ее за локоть и вытащил обратно на ковровую дорожку. Чиновник остановился
перед живым препятствием, громко поздоровался со всеми, потом поцеловал Машину
руку и пожал катенинскую.
«Вот видишь! Никогда не отступай!» — снова прошептал
учитель и пошел в зал. Маша за ним. Как приятно ей было его прикосновение...
Таким же бесцеремонным, мужским жестом он поворачивал ее со спины на живот и...
Стоп! Это сейчас лучше не вспоминать.
Все, что было, придется забыть? Подарил близость, а теперь даже
память о ней отбирает?..
— С транспортом договорилась? — спросил Катенин,
усаживаясь. И потом несколько раз, пока с трибуны звучали общеизвестные
трюизмы, смотрел на свои ходики.
Она запомнила эту необычную для Катенина озабоченность, немного
даже суетливую. Но уже только вчуже отметила ее, не подпустила обиду к своему
сердцу. А когда вытянула ноги в просторном Федоркином «бумере» и полетела в нем
домой, то и вовсе почувствовала себя счастливой. Молодец, что съездила! —
вот что пронеслось в Машиной голове.
Федорка быстро домчал до ее дома, ловко, удивительно легко для
своих лет и регалий, выскочил из машины, а потом, явно на всякий случай,
попытался по-настоящему, в губы, поцеловать спутницу — стандартная
обоеполая проверка обороноспособности объекта и вообще наличия сопротивления.
Маша рассмеялась и, нисколько не раздумывая, ответила привычно:
просунула указательный палец между его и своими губами и сделала шаг в сторону.
Брысь, мол. Слов тут не надо. Словами можно оскорбить, а так — и понятно,
и необидно. Состоявшиеся мужчины ради телесного удовольствия не штурмуют обычно
крепости с закрытыми воротами. Зачем, когда вокруг сколько хочешь широко
распахнутых дверей.
Хорошо попрощались. И Катенину будет о чем рассказать.
8. Одиноко...
Месяца через три, осенью, Катенин снова согласился на поездку. В
городке Ди, на юге Франции, собирали европейских и русских политиков. Ничего
особо интересного не намечалось, и наша делегация — так себе, и Европа ему
уже наскучила, но... Именно в Ди каждое лето ездил Петр последние пять лет
своей жизни.
Уже три года прошло со дня гибели брата, а все равно Катенин то
и дело ловил себя на мысли — вот об этом надо бы ему рассказать, вот тут
его мнение узнать... Петр был и остался единственным зеркалом, в котором
Катенин видел свое более или менее правдивое отражение, и с месяцами-годами
после его ухода ничего не менялось. Почему? Да просто Катенин сгруппировался,
как только увидел — умирает брат... Все силы собрал — и душевные, и
физические — чтобы не погрузиться в непродуктивное отчаяние — очень
эгоистическое чувство, которое постепенно утишается, улетучивается и вместе с
его исчезновением смывается память о том, кто его вызвал.
Именно тогда, перед отъездом во Францию, и балагурил Катенин с
Машей по поводу жалкой проститутки в переходе через Новый Арбат. Из чистого
озорства нарисовал картинку. На ходу придумал — никого и никогда не снимал
он на улице: из осторожности брезговал «местами общего пользования», как он сам
это называл.
Посмеялся и забыл. Но когда сел в электричку — ехал на
дачу, чтобы на следующее утро прямо оттуда жена отвезла его в аэропорт, —
вдруг сообразил, что Маша возникла в его жизни через полгода после убийства
брата. Интересно... Судьбой она послана?.. М-да...
Очень редко он вот так думал о женщине, с которой в настоящее
время поддерживал хоть какую-нибудь связь. О прошлых, исчезнувших из его жизни
дамах — бывало, вспоминал, когда вдруг заносило в то место, где та или
другая выкинула неожиданное коленце, сказала словцо, натолкнувшее его на
парадоксальную мысль... Аромат цветка, запах «Шанели», тема Меркуцио тоже могли
напомнить о прошлом, но если возникала хоть самая маленькая тяга к женщине из
настоящего времени, то он не транжирил свои эмоции на думы, а ждал, когда они
накопятся и подтолкнут руку к телефону, чтобы, не заглядывая в записи, без
подсказки набрать нужные цифры. Так получалось, что в его цепкой, ни разу не
подводившей памяти с первого раза задерживались телефонные номера интересных
ему женщин. Инстинкт срабатывал. Открыв это, Катенин, когда были какие-то
сомнения, проверял себя: если циферки запомнились, то звонил даме, а если
нет — оставлял ее на свободе.
Но вообще-то, уже в старших классах школы, когда все мальчишки
только о бабах и болтали, он понял, что эта трепотня ему неинтересна. Тут надо
действовать — и будь что будет. (И много чего было, много...) А думать
надо о своем собственном деле. О работе. Он быстро уразумел, что независимым
может стать только профессионально состоявшийся мужчина. Алгоритм прост: нужно
сперва заработать имя, а потом его удерживать. Как? Тоже ничего нового: все
время учиться и совершенствовать свое понимание других. Второе тоже очень
важно, иначе коллективное бессознательное затолкнет тебя обратно в бездонный
котел, в котором варится обыденная жизнь безвестных людей.
Увлекательная, интересная борьба была обеспечена Катенину на все
оставшиеся годы. А чтобы не сражаться на два фронта, он никогда не поддавался
подругам, норовящим усложнить любовные отношения. То есть почти всем женщинам.
Женился он, как известно, на самой красивой и умной девушке из всего
их курса, родил двух детей, и на первом месте всегда был их покой, их здоровье
и их счастье. Следил лишь, чтобы поводок, которым он сам себя привязал к семье,
был достаточно длинным и никогда не натягивался с той стороны. Не так уж много
сил все это требовало, оставалось еще — и сколько! — самой разной
энергии, которую он расходовал, как заблагорассудится. Но тратил ее только для
добывания радости, удовольствия. Гедонист!
Как за редкими птицами, охотился Катенин за оригинальными
женщинами. Именно охотился. По молодости хотелось добычи, тянуло завоевывать и
побеждать. Но это неоригинальное чувство насытилось быстро, почти сразу.
Вот что запомнилось: он только-только начал ухаживать за
понравившейся сокурсницей. Впервые вместе отправились в гости. И вдруг во дворе
подруга просит Катенина задержаться, чтобы порознь входить в дом. Мнется,
говорит обиняками, но он догадался: стесняется его. Потом-то понял:
псевдоинтеллигентные мещанки обычно пренебрегают людьми, резко отступающими от
стандарта. Даже самую яркую индивидуальность способны опознать только тогда,
когда на нее наклеен ярлык общественного признания.
А в тот раз было очень неприятно. Минут пятнадцать молодой,
неопытный Катенин переживал. Уже на шестнадцатой пришел черед его спутницы
сокрушаться, ведь именно через четверть часа все гости хотели с ним чокнуться и
поговорить, девушки сами приглашали его на танец... Он потом, после вечеринки
обнаружил в карманах брюк, пиджака и рубашки неровно оторванные бумажки с
телефонными номерами и женскими именами. Визиток в то время еще ни у кого не
было.
Очень скоро Катенина перестали удивлять те люди, с которыми
приходилось вести профессиональные дела. Люди как люди... Он их понимал,
предвидел-просчитывал их поступки, вовремя реагировал на сопротивление и козни...
Редко случалась хоть сколько-нибудь интересная неожиданность. А вот с дамами
сердца было по-другому. Уже не так часто, как в молодости, но все еще
попадались непредсказуемые экземпляры.
Мысль Катенина опять вернулась к Маше. Зачем она ему?
Преданная женщина у него уже есть, жена. Второй не требуется.
И тех, о ком он хочет и должен заботиться, у него в избытке.
Сейчас на первом месте опять же жена. После того обморока в посольстве у нее
стало пошаливать сердце. Врачи говорят — невралгия... Конечно, все болезни
от нервов, но слишком часто у нее рука за левый бок хватается. Ладно, хватит о
грустном...
Конечно, Маша красивая, умная. Ну и что... И такие у него
бывали.
Так почему же она сумела удержаться рядом с ним? И с более
приставучими он расставался, не вызывая вражды умудрялся отлепить от себя
ихнего брата.
Гм, вот, наверное, в чем необычность... У большинства дам ведь
как — если спим вместе, то дружим, а нет — так нет. Так получалось.
Так почти всегда получалось. Но если дама умудрялась не напакостить ему в
отместку и сохранить его дружбу и свою свежесть, то — бывало, не часто, но
бывало — тяга возвращалась. Маша же как будто не заметила, что он
сексуально охладел к ней.
Он и сам об этом особо не думал. Сперва ему даже нравилось, что
она не доходит до заветной черты (пересекает ее женщина, а победителем себя
чувствует мужчина), но она вдруг вслух попеняла ему, что он в какой-то момент
всегда забывает, что тут, на его постели лежит она, конкретная Маша, а не
просто приятное женское тело. Он даже рассердился тогда на эту женскую
глупость: разве можно в этот момент думать. Останавливаться, что ли...
И еще она сильно похудела. Ему, конечно, нравились разные
женщины, но если уж худые, то тогда высокие, а при Машином росточке лучше, чтоб
она оставалась полненькой... Приятно обладать богатым телом...
И еще...
А, зачем копаться! Лень... Да и одна замена подвернулась,
подходящая ему по всем параметрам.
Так почему же Маша удерживается?
Ну... Ему всегда интересно было наблюдать за людьми в их
развитии. Он и с одноклассниками изредка встречался (не прикладывая собственных
усилий — с теми, кто сам объявлялся), и ежегодные сборища однокурсников
старался не пропускать, чтобы понаблюдать, как они меняются с годами, куда
идут — влево-вправо, вверх-вниз. Куда и почему... Даже с теми, кто ему
мстил, было любопытно пересечься через пяток-другой годиков... Хотя бы
посмотреть, перегорела у них ненависть и злоба или нет...
А Маша почти каждый раз — новая... И мудреет прямо на
глазах... От прокурорского тона начала избавляться... От категоричности, почти
детской... Для своей легкомысленной
профессии даже слишком умна. Все на лету схватывает. Хорошая ученица! Когда
слушает его импровизационную болтовню, то такой серьезной становится —
умора! Глазищи свои прикрывает... Без их блеска — это уже не пылкая
девочка... Это взрослый оппонент... Выбирает из потока какие-то мысли и потом,
аж через месяц, бывало, ему же возвращает: «Ты вот сказал, что жалость, как
всякое чувство, нужно обуздывать... Я понимаю, ты не имел в виду банальщину,
что жалость унижает. А по-моему, жалость — это еще и теплота, необходимая
для поддержания жизни». Интересный поворот.
Самостоятельно мыслит... И за себя может постоять...
Катенин вспомнил, как в Барвихе к ним подошла Клара. Бестолково
и долго
о чем-то его спрашивала. Жестикулируя, задела Машу. Может, и специально хотела
ее оттолкнуть. А Маша спокойно, не повышая голоса, четко говорит: «Я свое место
вам не уступлю». Здорово у нее получилось! По-мужски. Клара сразу отскочила. А
через пару месяцев последовало продолжение. Маша же и рассказала, как на
очередной конференции она села с краю и положила свою сумку на соседнее кресло.
«Я место для тебя заняла. Думала, вдруг придешь. Когда первый докладчик уже
выступал, кто-то меня за плечо тронул. Оборачиваюсь — Клара. Спрашивает,
можно ли рядом сесть. Было ясно, что ты не объявишься, я и кивнула». Вот и
закольцевался сюжет...
Так, а что еще его удерживает возле Маши?
Наверное, то, что она сама, без объяснений поняла: его нельзя
упрекать, нельзя заставлять оправдываться — этого он просто терпеть не
может. По молодости-то пробовал логически что-то женщинам доказывать. Но
случайно услышал, как его тогдашняя дама, рыдая, жалуется своей подруге: «Он
меня своей железной логикой добивает совсем. Это так больно, так жестоко...» С
тех пор — молчок. Сама не можешь понять? Не доходит? Ну, тогда —
гуляй, милая...
А еще Маша никогда не спрашивала, где он был, с кем, есть ли у
него другая... Ни разу... Он даже удивлялся поначалу: в постели почти все
женщины если не допрашивают, то уж любопытничают обязательно.
Не скрывает ли она от него что-то важное? Не похоже...
И на его мужское охлаждение она ответила без слов. Ни разу себя
не навязывала, но он-то видел, что если ему вдруг снова захочется — не
оттолкнет. Приятно...
Специально понаблюдав, Катенин решил, что Машина
сдержанность — это производное очень редких свойств. Ум, благородство и
достоинство они называются... Опасным холодком от этакой духовности веяло.
Берегись, если не будешь ей соответствовать. Но ему-то нечего бояться. Ну,
слегка прохватит, но не до смерти же... Если что — подлечимся.
А греет то, что даже голос ее лучится от радости, когда она в
ответ на его звонок говорит свое фирменное «алло». Всегда ее контральто звенит,
где бы и когда он ее ни застиг. Пусть хоть месяц прошел с последнего
контакта — он проверял.
И еще. Во время разговоров с ней — чаще, чем с другими,
гораздо чаще — его мысль заворачивает в неожиданные уголки. Да и Машины
соображения бывают интересны сами по себе, а ее оценки порой напоминают ему его
самого, юного.
Иногда достаточно просто начать рассказывать ей о своей
проблеме, как решение приходит само собой.
Так, как бывало и с братом...
Захлебывающийся лай Джоя Катенин услышал, спускаясь по
деревянной лестнице с перрона. По первой же визгливой ноте узнал голос одного
из четвероногих членов своей семьи. Прислушался. Странно, почему соло? Почему
Зинка ему не вторит? Что-то стряслось.
И он побежал, прихрамывая. Когда свернул на финишную прямую,
которая упиралась в их калитку, то стал различать и осипшие женские вскрики.
Нина суматошно, бессмысленно бегала по улице вдоль их невысокого штакетника.
Туда и обратно.
— Зина! Зина! — надрывалась жена. Мужа заметила, лишь когда
он очутился возле нее. Совсем рядом. Тогда она не обняла даже, а, приподнявшись
на цыпочки, беспомощно повисла на нем: — Собака пропала.
Катенин решительно оторвал жену от себя. Господи, как она
побледнела... Левая рука за грудь схватилась, в том месте, где сердце. Как
будто вырвать его хочет.
Он испугался. И за Нину, и за себя. Своего одиночества
испугался.
И хоть не верил Катенин ни в какие клятвы, но само вырвалось...
Он зажмурился на секунду и пообещал себе мысленно, как бы заговаривая беду:
если останусь вдовцом, то ни на ком больше не женюсь.
А пока как можно спокойнее допросил жену. Оказалось, собака
сбежала из машины, когда Нинка заскочила в местный магазин за подсолнечным
маслом. «Я только на одну минуту ее оставила», — растерянно оправдывалась
она. Слезы еще стояли в ее близоруких глазах, но рука уже оторвалась от сердца.
Вовремя сумел Катенин перенести тяжесть на себя.
Так, ясно. Надо торопиться. Бегом в гараж. Хорошо, что вернулся
засветло. Стемнеет — пиши пропало. Не вернуть будет Зинку. Возле каждой
пригородной станции бродят стаи ничейных собак. Грязных, голодных, с оторванными
ушами и с незаживающими язвами. Почти одичавшие четвероногие бросаются
навстречу равнодушным толпам, которых выплевывают электрички. Безнадежно ищут
своих хозяев.
Джоя Катенин взял с собой. Посадил на заднее сиденье и
привязал — может, хоть его услышит беглянка. Сам сел за руль. Жену брать
не хотел, но она так умоляюще-беззащитно нагнулась к окошку и молча посмотрела
ему в глаза, что сердце Катенина защемило. Он нажал на тормоз, перегнулся через
сиденье и открыл переднюю дверцу.
Вот так же она доверилась ему на их первом свидании, и с тех пор
уже почти три десятка лет он каждый раз знал, чувствовал, что обидеть ее —
все равно что обмануть преданного ребенка. Красота ушла, волосы рано поседели,
сильно округлилась осиная когда-то талия, которую она по тогдашней моде
подчеркивала широким лаковым поясом и юбкой-колоколом. Но привязанность никуда
не делась.
«Я бы тебя любила точно так же, даже если бы ты был никому не
известным инженером», — как-то призналась ему Нина. Обманывалась, конечно,
но все равно приятно. Он многое прощал слабому полу, он и расчет прощал
женщинам: еще как исхитриться им надо, чтобы выполнить свое природное
предназначение. Но рядом с ним могла быть только та, у которой есть
самостоятельно выращенная в душе привязанность — ничем не обусловленная и
не зависящая даже от его ответного чувства.
Часа два мотались они втроем — он, она и собака — по
окрестностям, каждого прохожего спрашивали, не видел ли кто белого спаниеля с
большой черной кляксой на правом ухе. Катенин то и дело выскакивал из машины и
громко звал: «Зинка! Зиночка!» Неотвратимо, стремительно смеркалось. Жена сипло
всхлипывала, не пытаясь промокнуть ручьи, которые текли из глаз и из носа, и он
сам уже почти отчаялся, как вдруг Джой стал рваться с привязи. Возвращаясь ни с
чем, они ехали мимо огромного, так и не скошенного поля. Летом рожь забили
наглые молодые васильки — целую копну насушила Нина для своих
картин, — и вот теперь редкие ржаные колосья, как никому не нужные забытые
старики, торчали из потрескавшейся земли. Катенин заглушил мотор, присмотрелся
и вдалеке заметил белый комок, медленно ползущий в сторону от дороги.
— Зина! Зинуля, ко мне! — завопил он, выбравшись из машины.
Расслышав отчаянный крик хозяина, собака встрепенулась, вскочила
на лапы и как ракета понеслась к родной машине. Катенин прислонился к капоту,
чтобы в порыве радости она не опрокинула его и не расцарапала лицо и шею.
Завтра же ранним утром во Францию лететь.
9. Последняя заграница
Да, попался... Целый час уже топтался Катенин возле огромного
электронного табло на Лионском вокзале. Старался стоять так, чтобы со всех
сторон была видна его седобородая голова. От бессилия даже стал заглядывать в
лица совсем чужих людей, которые, как и он, назначили встречу в центре зала, у
расписания. Ни намека на обещанное сопровождение. Знал же, что все условия надо
оговаривать самым подробным образом, особенно с безалаберными французами.
Видимо, что-то упустил, не проконтролировал. Мысли о брате затмили разум.
Ничего, бывает...
В билетном окошке аппетитная веснушчатая матрона долго не
понимала его английского. Отвечала по-французски. Говорила громко, по слогам,
жестами пыталась что-то втолковать непонятливому иностранцу — и все это
медленно, лениво, даже с грацией. В общем, он и тут получил свою долю удовольствия
и не слишком обрадовался, когда аппетитная толстушка подозвала на помощь
англоговорящего чернокожего кассира. Тот забормотал очень быстро, проглатывая
слова знакомого Катенину, но все же чужого языка. Надо будет подтянуть
английский, пообещал он себе. А пока нашел выход: стал вслух повторять за
негром каждое слово. Дело пошло. В конце концов уяснил, что последний скороход
«тэ-жэ-вэ» в сторону Ди только что умчался, буквально пока они тут объяснялись.
На сегодня остался только один тихоходный поезд. Время в пути — пять часов
вместо трех.
Что делать? Расслабиться и снова получать удовольствие. Так
Катенин и поступил.
Когда пошел последний час долгой дороги, он проснулся и приказал
себе больше не дремать. Чтобы размять ноги, встал с кресла, подошел к дорожной
схеме, которая висела возле туалета в начале вагона, и вчитался в имена
станций, предшествующих его цели. На каждой остановке сплющивал свой нос об
оконное стекло — всматривался в освещенные таблички с названиями и
вслушивался в объявления по поездному радио. Лишь через раз удавалось точно
совместить печатные буковки и скороговорку диктора.
Да, не очень уверенно чувствовал себя Катенин, когда ступил на
темный ночной перрон в Ди. Задрал голову к небу, как они делали вместе с братом
во всех незнакомых местах. В Египте, например, совсем другая картина: месяц не
стоит, а лежит. На люльку похож, в которой так и тянет покачаться. И Стрелец
натянул свой лук в положении лежа.... А здесь — все как у нас, под Москвой
в ясную, безоблачную ночь. Полная, по-пушкински глупая луна, Полярная
звезда-декабристка, Млечный путь лермонтовского Демона — все на своем
месте.
Вселенная, а в ней братец и он сам. Наедине. Звезда с звездою
говорит... Хорошо... В ушах зазвучал голос Петра: «Все испытания посылаются нам
для того, чтобы мы что-то поняли. Все, без исключения. И крупные, и мелкие...
Авария, например, научила тебя не бегать и не суетиться... Не забывай про это».
Катенин постоял, поозирался и пошел на свет — к стеклянной
будке в начале перрона. Возле нее на скамейке дремал какой-то мужичок в
потрепанном бежевом плаще. По-русски — бомж, а по-местному — черт его
знает. Странный тип приоткрыл один глаз, равнодушно скользнул им по
единственному пассажиру и снова уснул.
А из будки никто не отзывался. Катенин сперва тихо постучал,
потом громко позвал, потом поколотил в дверь. Бесполезно.
Ладно. Утро вечера мудренее. И не в таких передрягах побывал...
Он сел с краю на деревянную скамейку — ту же, где похрапывал непонятный
гражданин, чемодан поставил между ног, чтобы почувствовать, если кто захочет
его спереть, откинулся на спинку и уже начал задремывать, как вдруг кто-то
задышал ему прямо в лицо. Не перегар, но все равно противно... Катенин
приоткрыл глаза и кого увидел? Соседа. Оказывается, именно он, активист
местного кружка по изучению славянских языков, вызвался встретить русского
гостя.
Катенин так и не понял, почему тот его сразу не признал.
Загадочная французская душа...
Потом все пошло как обычно: гостиница, заседания, много докладов
и мало, очень мало и смысла, и толку. Сам Катенин отстрелялся в первый же
день — сымпровизировал несколько парадоксов, коими потом даже гордился в
душе. Занесло его. В случайно упомянутой фразе о ком-то сказанулось, что
красота не может спасти не только мир, а даже и саму себя. Эстетический
критерий значим только для ничтожно малого числа людей, которым, по
математическим законам, можно и пренебречь. Для жизни большинства опасно
надеяться на красивую ложь в духе старца Луки: их защитные силы тогда перестают
работать. В общем, пролетарский Горький как наследник Достоевского... Чистая
крамола с либеральной точки зрения. И наплевать! Кураж появлялся, когда
удавалось сформулировать то, что бултыхалось в глубине его сознания. Пусть
поперек всем...
Спорили с Катениным и с трибуны, и в кулуарах, и за едами.
Героем дня стал, необходимое одиночество приходилось вырывать чуть ли не с
боем: поздней ночью совсем уж невежливо захлопнул дверь перед носом Потемкина.
Тот хотел о чем-то важном поговорить. Трех дней ему не хватило. Да и знал
Катенин потемкинскую проблему: Клара выдала, что шефу пообещали вернуть
министерский портфель, если он сумеет пролоббировать одну сделку, в результате
которой могла возникнуть никому не подконтрольная монополия. Увольте, сразу
решил про себя Катенин, не только помогать не буду, а если получится сорвать их
козни — непременно вмешаюсь.
Утром за завтраком к нему подсела местная журналистка, с первого
дня выделившая его из толпы разновозрастных участников, и пригласила к себе на
дачу — прогулка на пароходе и все такое. Катенин присмотрелся к ней
повнимательнее. Беззастенчиво разглядывал. Девица высокая, стройная, тело
небедное. Французский шарм компенсирует изъяны лица: тяжеловатый подбородок,
основание носа непропорционально широкое... Зато по-английски говорит через
пень-колоду, отрывисто и медленно — ему все понятно. Столкуемся, решил
Катенин и согласился.
Но и тут пришлось отбиваться. Теперь Нелепин пристал. Самый
молодой из русских участников конференции. Несмотря на свою признаваемую всеми
перспективность, он то и дело молчаливо смотрел в рот Катенину — и в
переносном смысле, и буквально, за завтраком. Но вот сейчас, на третий день,
вдруг расхрабрился:
— Возьмите меня с собой, пожалуйста.
Катенин аж поперхнулся. Прокашлялся и все-таки не промолчал в
ответ на нелепость, а поинтересовался:
— И что вы там делать будете? Свечку держать?
И самому стыдно стало за ехидство, как только дошло, что этот
мальчишка представления не имеет о том, как скрашивают отчаянные журналистки
суровые будни знаменитостей. При его-то известности остаться таким слепым...
Чего только в жизни не бывает. Так невнимателен к реальности... Книжный червь?
Значит, сумел в одиночку обработать информацию и самостоятельно создать
действующие, живучие политические модели. Молодец! А опыт общения с женским
полом — дело наживное, наверстает!
(И тут прав, прав оказался Катенин... Сам и поможет Нелепину. Не
по своей воле, правда...)
Журналистка ни в чем не обманула катенинских ожиданий, и
все-таки он огорчился: оказалось, что никакой летней математической школы здесь
больше нет. Обычная история — без Петра все заглохло. Не удалось даже
выяснить, в каком доме они все жили. Единственное, что точно связано здесь с
братом, — это небо. Высокое небо...
А на следующее утро приехала Клэр — шумная толстая доцентша
из Сорбонны. Специалист по русской истории и культуре. В Нью-Йорке
познакомились, она была там в качестве неофициальной подружки нобелевского
лауреата. Лихая, веселая, безалаберная. Ну чисто русская баба, хоть и
француженка. Особо не церемонясь, она затащила Катенина в свой «рено». Он и не
сопротивлялся: все-таки что-то неожиданное.
Сели и поехали. В деревню. По-нашему ее назвали бы
бесперспективной. Когда лет десять назад молодые провинциалы — ну прямо
как у нас — стали сбегать в город, муниципалитет Парижа выкупил у них по
дешевке дома и предложил их в аренду отставным профессорам Сорбонны. В рамках
социальной программы поддержки пенсионеров. Человек десять согласилось. Каждый
занялся каким-нибудь сельским ремеслом: кто гусей разводил, кто рамки из дерева
мастерил на бывшей лесопильне, кто диковинные розы выращивал — кому что
нравится. Не для денег, а для души.
Клэр везла Катенина к бывшему декану философского факультета,
своему учителю. Усевшись за руль, она скинула туфли на высоком каблуке и босой
ногой лихо нажимала на педали. Понеслась. На улице было прохладно, а она сняла
курточку и осталась в сиреневой кофтенке, похожей на комбинацию.
Соблазняет? — мелькнуло у Катенина. Хочет включить в свой донжуанский,
точнее, клеопатринский список наряду с нобелевским лауреатом? Пусть... Ничего
решать пока не хотелось. Может, и нагуляю аппетит, там видно будет.
За окном вдруг потемнело, крупные капли дождя застучали по
крыше, и сразу переднее стекло их «рено» стали заливать потоки воды.
«Мерд!» — выругалась француженка и сбавила скорость. Они уже ехали по
деревне. Похоже на подмосковный дачный поселок, только дома стоят далеко друг
от друга и ни один не выпендривается: однотипные одноэтажные виллы под
черепичной крышей. Аккуратные, чистенькие. Никакой эклектики — ни тебе
колонн под античность, ни барочных балясин, ни готических башенок.
Пока бежали через двор, промокли насквозь, и хозяин — чисто
выбритый старик с одутловатым лицом и глубокими залысинами, придающими его лбу
нечто сократовское, — сразу, с порога предложил выпить вина собственного
производства. Катенин по всем правилам поболтал в стакане красную непрозрачную
жидкость, понюхал, причмокнул для приличия, но глоток сделал малюсенький:
всегда опасался он дилетантов. И не зря. Вино и на цвет, и на запах, и на вкус
показалось ему очень подозрительным. Как только Клэр с философом-виноделом
занялись камином, чтобы согреться и просушиться, Катенин незаметно для них
выплюнул свой глоток в кухонную раковину и туда же вылил все свое вино.
«Что же вы их-то не предупредили?» — спросила Маша, когда
уже в Москве он со своей беззаботной ухмылкой рассказывал ей эту новеллку. В
лицах и с дословными цитатами. «Но я же не был уверен, что это отрава. У меня
желудок чуткий, а у них, может, потроха луженые, откуда мне знать...»
Какие луженые! Уже через пару часов обоих, и профессора, и его
ученицу, выворачивало наизнанку. Как будто той самой сократовской цикуты
отведали... Только к вечеру Клэр оклемалась, проспав три часа в гостевой
комнате, а хозяин даже не смог встать, чтобы попрощаться.
Так что нежданно-негаданно Катенину выпал так им чаемый кусок
одиночества, и довольно большой. Он и нагуляться успел — ливень быстро
кончился, солнце высушило дороги и навело порядок в природе и в голове
Катенина. Он ходил и улыбался про себя: интуиция опять не подвела, отхватил у
вечности свой ломоть радости.
Умелец!
Похвалил себя и не заметил, как еще чуть-чуть нарастил жирок
самодовольства.
На обратном пути Клэр добродушно и слишком прямолинейно для
русского уха посетовала, что ей не удалось с Катениным «трахнуться»:
— Сама виновата... Сейчас уже поздно, не могу к тебе в номер
подняться: у меня завтра первая лекция, надо сегодня же в Париж возвращаться.
Может, случай еще и подвернется... — Она не спрашивала, не просила, а как
бы рассуждала вслух.
Умеют эти француженки себя предложить, подумал Катенин. Полную,
стопроцентную свободу тебе оставляют. Хочешь — бери, не хочешь —
жаль, но это никак не повлияет на наши отношения... И глагол его не покоробил:
привык уже к тому, что иностранки любят пощеголять и еще более откровенными
словечками. Думают, что с их помощью демонстрируют отличное знание великого и
могучего.
— Да, чуть не забыла! — не сдавалась Клэр. — Через год
у нас в Сорбонне будет конференция. Международная. Не порекомендуешь кого из
молодых? Тебя-то я уже внесла в список.
И тут Катенин сглупил: назвал Машино имя. Спокойно так его
произнес — ничего, мол, личного. Но все равно нарвался на протест.
— Милютина? Ни за что! Выскочка и фифа! — Простое, открытое
лицо Клэр вмиг изменилось, сложно сморщилось, да так, что любой прочитает
получившуюся гримасу: уязвлена, приревновала, ненавидит. (Поневоле подумаешь:
может, не так уж и плоха наша русская зажатость, если европейская свобода так
по-зверски проявляется...)
«Я, конечно, ответил как надо, но все же удивился. Ты что,
знакома с ней?» — дословно повторив слова Клэр, спросил Катенин уже в
Москве. Маша сперва не смогла и рот открыть. Уставилась в пол, чтобы побороть
гнев, чтобы гонцу с плохой вестью не бросить в его спокойное лицо свинец злых,
несправедливых слов.
Ответил как надо... Как ему надо, а меня опять не
защитил...
Ничего... И к этому надо привыкать...
Маша взяла себя в руки, загнав обиду в самую глубину души. Туда,
где накопилось уже много претензий к Катенину. Критическая масса почти...
Даже бессмысленное «спасибо» она из себя выдавила.
Воспользовалась правилами вежливости, которые помогают спрятать, удержать в
себе сильные эмоции. Послушно отвечая на катенинский вопрос, вспомнила, как на
последнем курсе университета профессор Миронов познакомил ее со своей
иностранной стажеркой, как потом то и дело они пересекались на тусовках —
Клэр часто наезжала в Москву и была с Машей если не любезна, то уж точно
нейтральна...
— Не понимаю, за что меня женщины так не любят. —
Заканчивая свой рассказ, Маша еще и виновато улыбнулась. Почти не притворяясь.
А Катенин тогда, в Ди, подосадовал и на француженку, и на себя,
и, прощаясь, только наклонился к ней, чтобы чмокнуть в щеку. Даже не приобнял.
Недвусмысленно ответил. Клэр не обиделась, взяла его руку в свою и крепко,
по-мужски пожала. Ладно... Будем, мол, друзьями.
Войдя в гостиницу, Катенин помешкал и отправился не к себе в
номер, а прямо в бар: очень хотелось выпить. Чего-нибудь покрепче, надежного в
смысле качества. Сел за стойку на высокий табурет, обитый ярко-красной кожей.
«Дабл виски», — небрежно бросил он франтоватому бармену-метису. Сделав
первый глоток, расслабился, повернулся на своем крутящемся насесте, осмотрелся.
И наткнулся на растерянный взгляд Нелепина, который как раз из светлого коридора
входил в здешнюю темень. У Катенина уже и рука поднялась, чтобы подозвать
молодое дарование, но тут он внезапно, даже для себя неожиданно передумал:
посмотрю-ка, как без подсказки себя поведет.
Нелепин же сперва метнулся в сторону стойки, будто почувствовав
катенинское намерение — разглядеть чуть приподнятую руку в этом полумраке
он не мог. Сделал несколько шагов, но сразу оробел. Потерянно потоптался на
месте и сел на ближайший стул. Плюхнулся, чуть не опрокинув стоящий рядом
одноногий столик. Минут пять приходил в себя, уставившись в пол, потом поднялся
и все-таки направился к Катенину.
«Ну, что теперь?» — про себя усмехнулся бывалый
наблюдатель.
— Мне его жалко стало. Он симпатичный, — потом, уже в
Москве признался Маше Катенин. — Надо было бы угостить его, разговорить.
Одолжить, если он не при деньгах.. До какой же степени нелюдимым может быть
такой талантливый, обласканный славой человек.
— А деньги он бы потом отдал? — спросила Маша и тут же
прикусила язык: вдруг Катенин решит, что этот вопрос — бестактное
напоминание? Ведь уже три месяца, как он даже не вспоминал про барвихинские
пятьсот рублей, которые Маша ему одолжила. Конечно, и сумма не такая большая, и
в кафе он всегда за нее платит, но... Долг — это другое. Или Катенин ее на
смелость проверяет? Сможет ли она прямо, не обиняками ему про должок
напомнить... Вряд ли... Да забыла бы и Маша про эти и для нее небольшие деньги,
тем более что она готова была ему отдать даже свою страховочную заначку —
ни секунды не колеблясь, достала бы из чемодана на антресолях пакет с тыщонкой
долларов. Не в деньгах дело... Для кого он в тот раз у нее одалживался? Не для
другой ли женщины?!
Опасалась она напрасно: никакого намека Катенин не услышал. О
таких мелочах не заботится...
10
Маше стало боязно оставаться наедине со своими думами.
Дети?
Дети выросли. Дочь работает и учится. Сына в армии не
покалечили — уже счастье. Конечно, трудно ему, мечтателю, приспособиться к
современной жесткой жизни, в которой если и уважает кто романтиков, то только
тех, на ком наклеен ценник в условных единицах с нулями. Ничего, разберется.
Мальчик умный. Чем меньше над детьми кудахтать, тем быстрее они найдут свой,
самостоятельный путь. Как можно незаметнее старалась Маша им помогать,
подстраховывать там, где понимала и могла.
Свекровь?
Держится пока. Не прозевать бы, когда станет опасно оставлять ее
без ежедневного присмотра. Сама ни за что не скажет. О себе совсем не
заботится.
Работа?
У профессионала пальцы сами бегают по клавиатуре, а голова
частенько остается свободной. Почти как в спорте. Соображать, конечно, и там, и
тут надо, но не двадцать же четыре часа в сутки помнить о своих
очках-голах-секундах или о чужих дефолтах-отставках-банкротствах...
Первые месяцы после знакомства Катенин все время присутствовал в
Машиных мыслях. Утром только-только сознание включается — он уже там. Если
с компьютером сравнить, то катенинский файл никогда надолго не закрывался,
иногда только приходилось его свертывать.
Сердце билось, если он случайно вдруг мелькал в телевизионных
новостях, а когда, рыская по интернету, Маша наткнулась на его фото —
только лицо на фоне неба, — то потом целую неделю ходила счастливая.
Ярко-голубые глаза Катенина так срифмовались с окружающим его голову небом, так
спокойно и открыто смотрели одновременно внутрь себя и на Машу, что ей
вспомнился глубокий взгляд загадочной флорентийки, который поражает даже с
репродукции, а Маша стояла однажды и перед подлинником.
Но уже через полгода после их первой близости, когда она днями
ждала его звонка, когда тщетно надеялась на свидание, всякий раз не только его
фотография, но даже чье-то нечаянное упоминание его имени стали причинять ей
боль. И почти ни один разговор, ни одна встреча не обходились без укола.
Самолюбие страдало, гордость... Мечты никак не сбывались...
Вот Машина газета отмечает юбилей. Знаменитостей заманивают
всеми способами. Катенина в их числе. Не ахти какое событие, но он обещал быть.
Целая неделя для Маши прошла в счастливом предвкушении встречи — ведь он
их почти никогда заранее не назначал, импровизационно всегда действовал, лишая
ее приятного, мечтательного ожидания.
Из-за редакционных дел она примчалась впритык, к самому началу
торжественной части. Входит в зал, озирается: Катенин сидит с краю, а рядом, в
глубь ряда — свободное место. Для меня держит! — екнуло Машино
сердце. Стараясь не выдать радостную дрожь, она подходит, здоровается с ним и,
оттягивая свой триумф (сидеть рядом с Катениным часа полтора — это ведь
чистое счастье!) из вежливости, думая — избыточной, все-таки спрашивает:
«Можно?» Катенин улыбается ей в ответ и, нисколько не смущаясь, но тоже
вежливо, посторонне-вежливо отвечает: «Извини, здесь занято».
От этого неожиданного поворота Маша чуть не вылетела из зала...
Чуть...
Куда деть горечь, негодование, боль? Туда, в свою душу запрятать.
Говорильную часть Маша проерзала на «камчатке», в предпоследнем
ряду. Высмотрела, что возле Катенина — Клара... Ну, раз эта — ладно.
Стало поспокойнее.
На фуршете, проглотив обиду и полную рюмку водки, Маша еще и
сама подошла к нему, чтобы похвалить его короткую и — по ее
ощущению — самую блестящую речь. Будто про постороннего Катенин слушал,
когда она, все больше воодушевляясь, описывала, как он, высокий, в серо-белой
бороде и в новом тонком свитере такого же цвета — красавец! — медленно,
не скрывая хромоты, поднялся на авансцену и, стоя на самом ее краю, заговорил.
Сказал буднично, ни интонацией, ни позой не предупредив публику, что сейчас
сломает привычный благодарственный шаблон: «Знаю, не всем нравится то, что я
делаю. Вот прямо сейчас в кулуарах я услышал громкий шепот себе вслед. Две дамы
в один голос воскликнули: «Такие, как он, губят Россию!» Тем более спасибо за
награду».
— А кто эти тетки совковые? Вы их знаете? — тихо, почти
шепотом спросил стоящий возле них высокий, под стать Катенину, брюнет в
вельветовых джинсах и голубой рубашке с широко расставленными прямоугольными
концами воротника. Как будто сигнал: я открыт, давайте общаться...
Маша догадалась, кто это, только потому, что Катенин подмигнул и
быстро сжал ее локоть. Новая знаменитость не давала интервью, на телевидении
Нелепин ни разу не выступил, в газетах тиражировалась одна-единственная его
фотография, смахивающая на фоторобот: глаза спрятаны за круглыми дымчатыми
очечками. Поди узнай!
У Катенина, наверное, слямзил этот недоумок систему обращения с
прессой, подумала Маша. Сюда-то что его привело? Не силой же затащили.
— Не было никаких теток, Катенин их сам выдумал, — ляпнула
она из озорства и попала в точку.
— Молодец Мария... — глядя куда-то в сторону, отметил
Катенин.
Она воспрянула, повеселела. Но его уже опять отвлекали. Два
слова для радио, три — для телевидения, четыре по псевдоважному делу...
Заполучить Катенина снова было трудно, а стоять в очереди на
общих правах — увольте, до этого Маша еще не докатилась. И она уже
собралась уходить, как обнаружила, что Нелепин все еще переминается тут, рядом.
Молча смотрит на нее, а встретив ее взгляд, отводит глаза. Уставляется в пол,
как будто его за чем-то дурным застигли.
Подожду, что он дальше сделает, решила Маша. Катенин
экспериментирует, а мне что же, нельзя? Можно, сама себе ответила. То ли вслух
получилось, то ли Нелепин по губам умеет читать, но он отважился, спросил:
— Вы что-то сказали?
— Я? — Маша осмотрелась. Рядом — никого. — Я
ничего не сказала. А вы?
— Меня Павел зовут. А ваше имя я знаю! — с какой-то
ребяческой гордостью вырвалось у него. — Мар-рия... Мар-рия... —
прорычал громко. — Пошли где-нибудь чаю выпьем. Мне тут не
нравится. — Он замолчал, но, не получив ответа, спохватился и
добавил: — Вам, по-моему, тоже. Я заметил! Давайте вместе отсюда сбежим.
Один раз интересно пообщаться очень со многими, а если больше
хочется слушать, чем самой говорить, то просто с каждым полчасика можно чаю
попить...
— ...Ни разу в жизни мне еще не было так хорошо, — совсем
по-детски удивился Нелепин, когда уже в темноте нанятое им авто остановилось у
крыльца Машиного дома. — Можно я буду вам звонить?
Черт, как назло, визитки дома забыла. Журналистка... При тусклом
свете подъездной лампочки Маша вырвала листок из ежедневника и написала три цепочки
цифр: домашнюю, служебную и мобильную. По опыту знала, что знаменитые люди
надоедами не бывают. Заняты.
Прощаясь, Нелепин ловко поцеловал протянутую ему руку — не
обслюнявил, а только коснулся сухими губами. И не заикнулся насчет того, чтобы
к ней подняться.
Чувствует партнера, молодец, отметила про себя Маша. И взрослый,
и непосредственный... Интересно. Сколько же ему лет?
До утра не стала откладывать, сразу полезла в интернет. Нашла.
Сорок один годик. Всего на два года ее моложе, а она думала — на поколение...
Надо будет Катенину рассказать...
Катенин... Машины думы вернулись восвояси.
Сперва, в первое время после того, как ее прибило к Катенину,
она шарахалась от любой неприятной эмоции, которые так легко добывались с его
подачи, гневалась на него, в сердцах решала — все, кончено, рву, и уже
очень скоро — через час-день, не позже, — не разум, а чувства
говорили ей: умру, если расстанусь с ним... Теперь же, впервые она смогла
отделить себя, чувствующую, от себя, думающей.
Про Катенина думающей.
Ни разу он ее не обманул...
Ничего ей не обещал — вот его единственное преступление.
Еще в самом начале он сам ответил на ее молчаливый, но внятный
вопрос, который она, чувствуя силу желанной женщины, и не подумала скрывать:
«Сейчас у меня только ты, а что будет потом — этого же никто не знает. И
ты тоже...»
Тогда у нее была надежда, даже уверенность, что Катенин ее
полюбит, привяжется. Как обычно узнает женщина, что достигла этой цели?
Свободный мужчина делает предложение руки и сердца, несвободный — разводится
или просто начинает о ней заботиться.
Первое отпадает, ясно. Пока отпадает. А если его жена вдруг
умрет, то тогда... Тогда он, конечно, женится на мне. Конечно, женится!
А сейчас пока есть только второе, то, что после «или»... Тут уж
у Катенина самые большие возможности.
Правда, Маша в свое самое полное неудовольствие уже наобижалась,
что он их практически ни разу не использовал: не считать же то, как он пытался
сосватать ее на парижскую конференцию. По результатам Маша судила, а не по
намерениям. Однажды только Катенин все-таки сжалился, сказал, глядя в Машино
удрученное, расстроенное лицо: «Да не дергайся ты, все идет хорошо. Это же
такая редкость, что нам интересно друг с другом... Когда получится, я буду о
тебе заботиться и помогать...»
Ничего не стоят вымогнутые обещания!
Через пару дней его пригласили на редколлегию, где новый главный
ревизовал работу Машиного отдела. Катенинское слово очень бы помогло ей
укрепиться, но... «Извини, в этот день не могу», — твердо сказал ее
«защитник», хотя впереди была еще целая неделя, и за это время можно же было
перенести любое дело. А он даже не намекнул, какое...
И вот сейчас, ночью, Маша допросила себя с самым трезвым
пристрастием, на которое была способна, согласна ли она быть рядом с Катениным
без всяких условий? С этим равнодушным, спокойно-безучастным к ее судьбе
человеком? Не колеблясь, мгновенно ответила сама себе: да.
Да, и такой, моя Россия, ты всех краев дороже мне...
И Маша как бы раздвоилась: светлое чувство при ней, на виду, а
тем временем на задворках души, словно в компьютерной корзине, скапливались неотрефлектированные,
не пережитые обиды, претензии.
Если завалы время от времени не разбирать, то туда начинает
попадать не только хлам, но и что-нибудь нужное, важное. И всю душу эта свалка может
заполонить. И всякие неожиданности могут на этом скопище случиться. Вплоть до
неуправляемой реакции ядерного распада...
11
Наутро после знакомства с Нелепиным Маше попалась страничка из
численника, который еще в новогоднюю ночь ради хохмы дочка прикнопила на косяк
в туалете. Со сна в глазах двоилось, но Маша все же разобрала то, что
меленькими буквами было напечатано на обратной стороне листка: «Самое большое
счастье в жизни — это уверенность, что тебя любят. В. Гюго».
Что за чушь! — подумала она и тут же себя одернула. Опять
сносит на обочину, где рано или поздно оказываются все хулители. Катенинские
уроки вспомнились.
Уроки? Да нет, он никогда не поучал, он просто иногда вслух
рассуждал. При Маше. Ухватишь — твое, пользуйся, нет — может, в
следующий раз поймешь. Не согласна — спорь.
Чем больше было у них разговоров, тем крепче они застревали в
Машиной голове. «Когда ругаешь кого-либо, всегда держи в голове положительную
альтернативу. Найди, кто хорош по этому же параметру». И еще она усвоила, что любой
скоропалительный приговор на секунду возвышает тебя, ты сам себя как бы
хвалишь: я лучше, я умнее. И все. Никакого движения вперед: и ситуацию
перестаешь анализировать, и полезного для себя из нее уже ничего не извлечешь.
Тупик.
Вряд ли Гюго рассуждал так категорично. Наверняка фраза про
любовь выдернута из контекста. Забывают же, что это идиот, князь Мышкин сказал
про красоту, которая мир спасет, а именно Достоевского почему-то обвиняют в
утопизме. Но без утопий, в которых воплощаются мечты, не обойтись. Если не
будет безнадежного, красивого рыцарства, то некому будет противостоять
природной агрессии — она-то неизбежна, поскольку вызвана естественной
борьбой за выживание.
И все-таки... Вот муж ее любил, в этом, пожалуй, она уверена, но
разве это принесло ей счастье?
А дети? Год назад она даже не задумывалась о том, как они к ней
отосятся... Но сейчас вот спросила себя и дошло, что раз возможен такой вопрос,
то и ответ, к сожалению, ясен.
Когда началось отчуждение? Кто в нем виноват?
По ее, Машиной, вине оно случилось?
Вернувшись из армии, сын не захотел восстанавливаться в
институте. Полгода присматривался, потом устроился в компьютерную фирму. Утром
вставал рано даже по Машиным меркам. Если она успевала сварить ему кофе, то на
ходу, не присев за стол, выпивал чашку и, даже не буркнув «спасибо», выбегал из
дома. Как подменили мальчика. Сестру сначала еще замечал: обзывал толстухой,
тумбой, а когда застукал в ванной, как ее приятель бреется его «жиллетом»,
вообще перестал с ней говорить, только себе под нос злобно что-то бормотал.
Однажды Маша расслышала нечто трехэтажное, и ее рука сама по себе, инстинктивно
рванулась и ударила по небритой сыновней щеке. Укололась...
Господи, с каким презрением он смотрел на рыдающую мать... А
вечером не вернулся домой. Всю ночь Маша не могла заставить себя лечь в
постель — то торчала у окна, всматриваясь в темноту, то к телефону
бросалась. Куда звонить? Мобильник сына не отвечал, а больше ни одного номера,
хоть как-то с ним связанного, она не знала. У свекрови бы спросить, но не ночью
же будить старушку. Одно предположение, что с любимым внуком что-то случилось,
может ее сбить с ног, и без того все время дрожащих.
Дочь и не подумала встать со своего дивана, чтобы мать
успокоить. Отвернулась к стене, буркнув только, что если насовсем исчезнет этот
мерзавец, то она плакать не станет.
Мерзавец... До армии разве можно было даже предположить, что так
будет?
Что, что делать? В милицию — бесполезно: они только через
неделю после пропажи заводят дело. Это-то всем известно.
В морги названивать? Пробовала. Пьяненький женский голос весело
попросил дать приметы потенциального клиента. Пока Маша трудилась над словесным
портретом, в трубке слышалось равнодушное «бульк-бульк» и икота. «Мамаша,
ик-ик, с лица, ик, не воду пить, вы, бл..., тело, тело опишите», —
остановила сбивчивое Машино косноязычие стражница районного Аида.
Тело? Какое у сына тело? После армии Маша ни разу не видела его
голым, он даже без майки не выходил ни из своей комнаты, ни из ванной. Она
назвала возраст, рост, примерный вес сына и, тяжело вздохнув, замолчала. «Да
ладно, успокойтесь. Ни одного молодого жмурика к нам в последние сутки не
поступало. Это я так, для профилактики спросила. Лю-уди... Причитают, плачут, а
не могут даже толком описать близкого человека».
Близкого человека... Маша почему-то сразу успокоилась. Вмиг ясно
стало, что с сыном ничего страшного не случилось.
С ней — случилось. Не с ним. А о себе позаботиться она ни
тогда, ни сейчас, через полгода после той пощечины, не могла. Не умела.
О ком тогда думать? Конечно, о Катенине.
Его бы она с легкостью описала. Широкая грудная клетка, заросшая
седыми волосами... Меховая... Глубокая вмятина на позвоночнике чуть ниже талии.
Даже от воспоминания о ней щемит сердце... Темно-коричневая родинка там же, над
копчиком. Большая, с трехкопеечную монету. «А не опасно?» — испугалась еще
Маша, когда включила прикроватную лампу и рассмотрела холодный неровный
бугорок, на который в темноте наткнулась ее ладонь. «Надо бы онкологу показать,
да все недосуг... — Забота о собственном здоровье не возбудила
Катенина. — Давай спать». «Спать» тогда уже значило, что Маша должна уйти
в детскую, на дочкин диван. Да и вообще, то был последний раз, когда он приехал
к ней в гости...
Ранящие воспоминания пошли косяком. Прошлой весной — в
Москве была почти зимняя холодрыга — Катенин объявил, что летит в Египет.
Послезавтра. Маша вмиг сникла. Опять разлука.
Наблюдательный, он, конечно, заметил ее огорчение, но
отреагировал весело, беззаботно:
— Я же всего на две недели. Хоть какой-то ремонт организма. И
согреюсь. Ты должна за меня радоваться.
Полмесяца... У Маши аж сердце рухнуло куда-то вниз и замерло там
в отчаянии. «Я, я могу тебя греть! Я!» — так и рвалось из нее. Но... Она
потупила глаза и, наступив на собственную гордость, безнадежно попросила:
— Можно с тобой, а? Я бы где-нибудь рядом поселилась, в соседнем
отеле. Я мешать не буду. Ну несколько раз по берегу моря вместе прогулялись
бы...
— Нет, я хочу один побыть, — твердо отстранил ее Катенин.
Спокойно отказал, как будто совсем не чувствовал, что ранит
Машу. Но он-то не хотел никого обижать. Ни Машу, ни себя.
— Меня жена с дочкой туда отправляют. Знают уже, что когда у
меня взгляд становится стеклянным, то лучшее лекарство — одиночество.
Они вышли из сбербанка, что в Борисоглебском переулке. Катенин
заплатил налоги за свои иностранные гонорары. Управился быстро, так как решил
не суетиться, чтобы повыгоднее обменять доллары на рубли. Сразу попросил
кассиршу посчитать, сколько теряется на разнице курса сбербанка и выгодного обменника,
который он утром заприметил на Старом Арбате. Ровно шестьсот рублей.
— Вот если бы восемьсот, то тогда бы я еще похромал в такую
даль... — Катенин отвернулся от окошка и хитровато улыбался Маше, пока
виртуальные деньги перекочевывали с одного счета на другой. — Ну, дело
сделано, время сэкономили... Думаю, мы с тобой заслужили, чтобы где-нибудь
посидеть.
Смесь обиды (не берет с собой...) и радости (вместе, вместе
побудем! не сразу бросает!) чуть не вышибла слезы из Машиных глаз. Чтобы не
расплескать их, она задрала голову. Разглядывала голубые изразцы доходного
дома, что напротив сбербанка. Но его элегантность не помогла успокоиться.
Всю Никитскую Маша насупленно промолчала. Не выдержала только на
переходе через Садовое кольцо, том самом, где минут пятнадцать приходилось
выжидать зеленого взгляда светофора и где нервная толпа вслед за каким-нибудь
нетерпеливым предводителем нет-нет, и ринется на красный свет. Почти всегда
такой вождь появляется.
— Зря я тебе навязывалась. Больше никогда не буду предлагаться, —
мстительно повинилась она.
— Почему... — Катенин как будто и не заметил ее
раздражения. — Кто знает, может, в следующий раз у меня будет другое
настроение, и мы еще вместе съездим куда-нибудь.
Сам посеял надежду...
...Из Шарм-эль-Шейха
путешественник вернулся с расправленным, загорелым лицом. «Это что! Я весь
шоколадный. Хочешь, покажу?» — И он вмиг, как фокусник или как
вышколенныйсолдат, стянул с себя толстый теплый свитер и майку. У него на кухне
чай пили.
Было на что посмотреть. Ровный коричневый загар красиво покрывал
его мускулистый, широкий торс. Молодой сатир с шерстяной грудью. Серебристая
поросль доходила до кадыка и сливалась с бородой. Катенин поиграл мышцами
живота, эффектно выбросил правую руку в сторону, потом согнул ее, демонстрируя
каменно-напряженные бицепсы. Маша рванулась было, чтобы прижаться щекой к его
телу, но, не почувствовав от него никаких призывных токов, только словами
обозначила свое восхищение. «Ух ты!» — воскликнула она и улыбнулась.
Кривовато. Как всегда бывает, когда делаешь вид, что радуешься чужому счастью,
которым с тобой не поделились. Обидно было, что не дал ей Катенин вкусить его
мужской силы...
Катенин...
Его дети наверняка не такие, как ее. А какие?
Конечно, красивые, породистые. На отца достаточно посмотреть. Да
еще
и он сам говорит об их стати как о чем-то, само собой разумеющемся. Не
хвастается.
Конечно, успешные. Откуда она знает? Да он упомянул как-то, что
в их среде проблемы решаются на теннисном корте, в раздевалке фитнес-клуба, за
обедом. Едят, естественно, не дома. «Полгода после открытия почти все рестораны
отлично готовят-обслуживают, а потом портятся», — повторял Катенин вслед
за дочерью, не забыв указать на ее авторство. А перед последней поездкой Надюха
дала ему буклет, где обвела кружками то, что ей надо купить к дню рождения.
«Чтобы фасад подремонтировать, — процитировал Катенин, гордясь дочкиным
остроумием. — Я сунул рекламную книжонку продавщице в дьюти-фри, она все и
подобрала».
«А, ясно. Его дочь — типичная богатая мещанка», —
ревниво рассудила тогда Маша. Про себя, конечно, не вслух же.
Да, очень редко он говорит про своих детей. Но явно не из-за
того, что секретит. Родители обычно начинают хвалиться своими отпрысками, чтобы
ощутить радость хотя бы в момент рассказа. Чем меньше ее в реальности, тем
больше в фантазиях. Совсем не упоминают о своих детях те, кому приходится
скрывать их неудачи или даже преступления. При нормальных отношениях хватает
естественной тяги друг к другу, и демонстрировать ее никому не хочется. И так
видно, что в фундаменте счастья и спокойствия Катенина лежит семейная любовь.
А радует ли его хоть сколько-нибудь любовь Машина? Спросила.
Насмешливо улыбнулся... Но простил женскую слабость. Подумал и честно, обидно
честно ответил, что ему, мол, приятно, когда она вся вспыхивает от радости... И
только. Приятно — это не счастье, это лишь путь к нему.
Может, и ей, Маше, попробовать по нему пойти? И пусть он хоть в
тартарары улетит со своим чертовым спокойствием и невозмутимостью!
Ну, во всяком случае не буду отбиваться от Нелепина, если,
конечно, он позвонит.
12
Нелепин позвонил, но сначала объявился другой соблазнитель.
Не представился. Голос знакомый, а слов не разобрать. Гундосая
каша какая-то. Только большие начальники настолько не заботятся о своей речи.
Знают, что кому надо — и так поймут.
Маша поднатужилась и сообразила: сам Федорка снова приглашает ее
в свой еженедельник. Вспомнил... И у нее в голове промелькнула объективка на
потенциального начальника.
Как либеральной славе новомирского лидера Твардовского не мешали
его многочисленные партийные и советские регалии, так и Федору Федоровичу не
ставили в вину ни комсомольское прошлое, ни вполне лояльные книжонки о Ленине,
ни очень четкие слухи о подловатом поведении с подчиненными. Если бы только с
женским полом, то ладно, журналистика — греховная профессия... Но он,
говорят, предавал и теперь продолжает подставлять без полового разбору — и
в профессии, и в личной жизни.
Правда, это теперь большой вопрос, что называть низостью...
Либеральное общественное мнение оправдает все, что, угодно ради приятного ему
результата. Ради политической целесообразности глазом не моргнут, насилуя
гуманную мораль... И еще приведут в пример Мейерхольда, который после каждой
постановки небрежно, не терзаясь муками совести, отставлял, избавлялся от
привязавшихся к нему единомышленников. Конечно, требование человечности сильно
затрудняет условия работы... Куда проще действовать по звериному инстинкту. Но
одно дело театральное искусство, где каждый должен понимать, что он всего лишь
материал в руках уникального, единственного режиссера, и другое —
производство. Любое — хоть машин, хоть домов, хоть газет. На конвейере
заменим каждый, независимо от ранга: и рядовой, и начальник. Там
гуманность — не обязательно помеха, она вполне может послужить на пользу
делу.
Рассуждения, логика... Даже если все эти соображения приходят в
голову, даже если полную их справедливость признает человек, то, увы, в его
жизни это мало что меняет. Для реального поворота, для изменения курса нужно
совсем другое умственно-эмоциональное состояние. Такое, которое позволит
впитать чистое вещество истины, усвоить его, переварить так, чтобы оно дало
энергию для правильных поступков. Мало для этого чтения книг, хоть и самых
лучших, мало знаний-умений... И редко кто учится на чужом опыте...
Ну уж не самый большой подлец Федорка, сказала себе Маша. О
любом начальнике сплетничают. Ее все это никак не касается. Раз он приглашает
так настойчиво, да еще оклад обещает в два раза увеличить, значит, ценит ее
профессионализм.
Убедила себя и сразу же дала согласие. Мелькнуло, правда, что
хорошо бы с Катениным посоветоваться, но пока до него дозвонишься, денежное
место может и уплыть. Тем более что абсолютно ясно было, куда придется
потратить неожиданную добавку.
Куплю себе свободу. На полную, конечно, денег не хватит, но все
же не такое рабство, как теперь...
После пощечины сын ни разу не ночевал дома. На следующий день,
правда, позвонил и как чужой чужому сообщил, что хотел бы разменять квартиру.
— Почему? Зачем? — ужаснулась Маша. — Я же нечаянно, я
больше не буду, — оправдывалась она по телефону. Как младшая перед
старшим.
Если б сын наскреб хоть какие-то претензии к ней, к сестре, если
б они начали обычную семейную перепалку, то еще можно было бы вернуться к
доармейским временам, но он снизошел только до того, чтобы обиженно заявить: у
него сейчас нет денег на свое жилье. Ни купить, ни снимать он не может. Пожил
бы у бабки, она не против, но там нянька нужна, у него не получится. Говорил
все это так твердо, что Маша сразу поняла: ей его не переубедить. Попробовала с
дочкой обсудить ситуацию, но та так же твердо, как брат, сказала свое «нет». Не
позволит она квартиру разменивать. И до объяснений не снизошла.
Уступишь одному — потеряешь другого...
И Маша стала каждый месяц потихоньку от дочки выдавать сыну
триста долларов на квартиру. Он не смог найти ничего подешевле. Встречались по
его звонку. Чаще всего в метро, в центре «Киевской-кольцевой», чтобы не
перепутать, у кого какой вагон первый. Сын, не глядя матери в глаза, спокойно,
неблагодарно забирал протянутый конверт, на ее «как ты?» буркал свое
«нормально» и уходил. Убегал почти. Высокий, усатый мальчик-мужчина. Длинные
русые волосы стянуты сзади аптекарской резинкой. Зимой одет в незнакомую Маше
легкую куртку, летом — в тишотку с какой-нибудь оскорбительной надписью,
типа «Пошла прочь!» или «Fuck you!». Маша принимала ругательство на свой счет
до тех пор, пока не справилась у свекрови, в каких майках он к ней приходит. То
же самое. Свекровь же рассказала о музыкальной группе, с которой он шатается по
московским и провинциальным клубам. Кем? Звукооператором, осветителем,
менеджером... Все делает, для чего не надо музыкального слуха и творческих
способностей.
Итак, три сотни сыну, полторы — безработной однокурснице,
которая по четыре часа шесть дней в неделю обихаживала дряхлеющую свекровь. На
двоих оставалось две сотни. Бедность. Машу она нисколько не пугала. Если бы не
дочь. Та-то знала сумму, которую выписывает материнская бухгалтерия. Поначалу
все вместе радовались большой зарплате, в «Бункер» втроем сходили, Леню
Федорова живьем слушали. Как будто в другой жизни это было...
Да, бедность надо было скрывать. И Маша хваталась за любой
заработок-приработок, чтобы только дочь ни в чем не ущемить. Чтобы не бросила
Ленка институт. Она, правда, подрабатывала еще в литчасти подпольного театрика,
но там даже символические рубли платили не каждый месяц.
Как тут отказаться от новой службы?
Дней через десять, когда Маша уже впряглась по-настоящему, ей
наконец перепала встреча с Катениным. Узнав про ее скоропалительный переход, он
понимающе усмехнулся: поторопилась, бывает... Помолчал, а потом порекомендовал
поискать запасной аэродром — подстраховаться на всякий пожарный случай. И
в подробностях проинформировал про Федоркино вероломство. Не только единичных
особей надувал новый Машин начальник, но и массами умело манипулировал.
— Помнишь, он вроде бы нечаянно проговорился в интервью, как
вечером вернулся из Останкина домой, включил телевизор и чуть инфаркт не
получил: подчиненная зачитала новость, что его сняли из теленачальников? —
Катенин говорил нейтрально. Не восторгался лицедейскими талантами записного
либерала, но и ситуационное вранье не осуждал. — Весь народ тогда
негодовал на президентское коварство и был на стороне опального Федора Федоровича...
И только очень немногие знали, сколько телевизионных активов в крепкой валюте
он успел стяжать. А чтобы балычок не отобрали, часть его потратил на выпуск
еженедельника. По логике вещей года два продержится, отмоет приобретенное, а
потом...
— Что «потом»?! — вскрикнула Маша, почувствовав реальную
угрозу и оскорбившись. Она не хуже его знала, что «потом» бывает, но как-то же
надо было отреагировать на полное равнодушие Катенина к ее судьбе. Про
шахматный матч между Алехиным и Капабланкой и то запальчивее, заинтересованнее
говорил... Спросила-то у него про судьбу газеты, но ведь имела в виду себя,
свое будущее.
Катенин промолчал, сочтя вопрос риторическим. Закрыл тему, тем
более что они как раз поднимались по ступенькам Манежа, где на прошлой неделе открылась
ярмарка меда.
С уральского детства, от деда-пасечника, у которого все
младенческие лета и школьные каникулы жил Катенин, он усвоил, что мед всему
голова. Сам знал и Машу заразил своей убежденностью. Сразу и с удовольствием
согласился взять ее с собой, чтобы поучить, как чувствовать, как понимать
сложный вкус природного деликатеса.
Ей-то было все равно, где рядом с ним побыть. Хоть в вокзальной,
нервной очереди постоять, хоть на поминках пересечься, хоть английское письмо
на ходу, в метрошной толчее переводить, хоть в кафе разбавить собой настойчивую
немку, в прошлом что-то для Катенина сделавшую, а теперь абсолютно для него
бесперспективную. И к тому же некрасивую. Он с ней изредка встречался из
гуманных соображений и потому, что интересно было наблюдать человека в
развитии.
Так что сперва Маша семенила за ним от прилавка к прилавку
только как эскорт, но очень скоро и ее завлекло. Слюнки начинали течь, когда
Катенин поддевал вязкую желтизну кончиком специальной белой лопатки — на
каждом прилавке среди пирамид из прозрачных пластмассовых конусов, наполненных
разными медами, снопик таких палочек стоял в специальном стакане с медицинской
надписью «чистые», сделанной толстым черным фломастером.
— Ни в коем случае не глотай сразу, — поучал знаток. —
Распробуй сперва, дождись, пока весь букет ударит тебе в небо. Давай, смелее!
Так, чувствуешь? Теперь сделай глоток. — Катенин отвернул голубую голову
бутылке с минералкой, которую купил по дороге, и протянул Маше. — Очисти
рот и можешь пробовать новый сорт.
По всему Машиному телу разливалось тепло, когда он подносил к ее
губам пластмассовую лопаточку, с которой только слизнул чуть-чуть и прицокнул
языком от восхищения. Если бы в этот момент она точно знала, что Катенин дает
ей на пробу яд, то и его, ни секунды не колеблясь, проглотила бы.
Она прямо счастлива была от того, что здесь такие
длинные-длинные ряды и что их так много. Жаль, Катенин останавливался не у
каждого прилавка. Прочитает вывеску и идет мимо, бормоча:
— Ну, курский пусть лохи покупают. Там столько фабрик-заводов,
вся природа отравлена... А в саратовской губернии солнца мало, трав сочных нет,
значит, и мед бедноват... Нет, каштановый не люблю, он слишком сладкий. Но ты
попробуй.
Какой мед лучше? Как понять? Маша очень хотела научиться. Для
Катенина напрягалась, не для себя: она-то никогда не приходила в восторг от
еды, какой бы вкусной и полезной та ни была. Примерно так же она изо всех своих
женских сил старалась перейти заветную для всех черту, когда лежала с Катениным
в постели. Тоже только для него усердствовала: ей-то самой было достаточно
того, что он прижат к ней. Прилипнуть к нему, как мед к губам, — это уже
было самым большим наслаждением.
Ну как, как эти меды различать? Липовый, майский, растопша...
Алтайский, башкирский, горный... Все желтые, все вязкие, не крупитчатые...
Гречишный — он хотя бы другого цвета, темно-коричневый.
— А дочь твоя разбирается? — ревниво спросила Маша.
— Ну, Надюха специалист. В прошлый раз именно она нашла лучший
липовый. Но с ней-то вместе мы уже много лет покупаем. Она опытная. И ты
научишься, — подбодрил Катенин. — Со временем.
— А ты мне поможешь?
— Конечно.
Маша ликовала! Для нее катенинское «конечно» прозвучало как
обещание быть рядом следующие годы. Которые можно растянуть до конца...
Не буду торопиться, решила она, чтобы меньше отвлекаться от
Катенина, чтобы запомнить, впитать его собственный вкус, вкус несуетливого
увлечения. Все вокруг что-то высчитывали, возбужденно спорили, нервничали. Для
них это был хоть и необычный, но все же базар, Катенин же будто по выставке
ходил, наслаждаясь разнообразием экспонатов. Никакой алчности. Покупка,
приобретение — это так, побочный результат удовольствия.
Когда на их пути замаячила телекамера с журналисткой, лицо
которой Маше запомнилось по репортажам Би-Би-Си со времен первого путча,
Катенин свернул в сторону. Решительно, но совсем не трусливо. Не убегал, а
просто избегал ненужного столкновения.
Пару раз он равнодушно кивнул головой на радостные приветствия
каких-то своих знакомцев и шел дальше. Резко отдернул руку, когда его схватили
за локоть. Не тут-то было. Его вельветовая куртка поползла с плеча: Потемкин по
абстрактному начальственному праву не выпустил рукав Катенина. Следит он, что
ли, за ним, думала Маша, пока бывший министр что-то слюняво шептал в катенинское
ухо. «Нет!» — громко и четко ответил Катенин, резко развернулся и потащил
Машу к выходу.
— Эх, испортил песню! — посожалел он уже на улице. —
Ничего не поделаешь, придется на него отвлечься. Сам напросился. Ладно, вникну,
хоть это и не по моему профилю.
— А не опасно против такого идти? — испугалась за него
Маша.
— Опасно. — Катенин нахмурился, но тут же тряхнул головой и
расслабленно улыбнулся. — Может, станет опасно, но сейчас пока все в
порядке. Пошли на троллейбус, завезем банки домой, выпьем чаю, и потом, если
захочешь, проводишь меня на электричку.
Еще бы не захотеть!
13. Прирученная
В очередной поездке Катенин капитально — до уязвимых
почек — простудился, и почти три недели ему пришлось проворочаться в своей
пригородной берлоге. Оброс, одичал и заскучал по Москве, но выбраться с дачи
все как-то не получалось. Наконец внучка, оставшаяся на уик-энд после его
шестьдесят четвертого дня рождения, подтолкнула: «Пора в люди, дед! Пора, не то
совсем забуреешь...»
И Катенин решил прослушать городской автоответчик — может,
хоть он вытащит его на волю. Мужского аппетита что-то пока не было, хотелось
только поболтать. С удовольствием.
Желательно с женщиной.
Первым шло длинное, нудное поздравление бывшей подруги,
по-прежнему деканши. Как будто с трибуны выступает. Не вникая в смысл,
прокрутил. Вполуха прослушал пару нагловатых, никак не мотивированных просьб от
думских начальников, новые пожелания здоровья, успехов... Одна казенщина...
Бесцветный голос Клары приглашал в очередные поездки за поиском политического
молодняка...
Поплавок души не шелохнулся.
Под конец, когда Катенин уже и не надеялся, что его что-нибудь
зацепит, промелькнуло короткое, непонятное сообщение. Глубокое сопрано. Но
женский голос после короткой паузы сменил вальяжный баритон Потемкина. Так не
хотелось даже слушать его, что палец сам нажал «стоп» и вернул предыдущую
запись. Чтобы разобрать, кто звонил и что сказал. Взволнованное «Happy birthday
to you, Vadim!» теперь Катенин узнал и без подписи. Вот и нашелся тягач!
Миронова. Писательница. Вспомнил, как в какой-то телепередаче она с
незапальчивой гордостью ответила, что да, конечно, она женщина, и, значит, не
писатель, а писательница. Ничего оскорбительного в этом для нее нет. Женщина,
сохранившая женственность, — это уже самодостаточная личность. Что же до
качества письма... Есть мужчины, не умеющие выстроить сюжет, и бывают женщины,
мыслящие логично и способные охватить мироздание.
Жена Катенина, которая вместе с ним смотрела тогда телевизор, на
этих словах всплеснула руками и воскликнула: «Какая молодчина!»
И Катенин набрал номер мироновского мобильника. Писательница как
будто ждала его звонка. Обрадовалась. Дел много, но может встретиться с ним в
любое время. Отлично. Быстро сообразил, в каком районе есть пара недлинных, но
важных деловых визитов и где там можно посидеть:
— Пошли в трактир на Самотеке. Как, какой? Я его называю «Ни в
одном глазу». Ха-ха! Точной клички не помню. Разве мы с вами там не были?
Странно... — Катенин не смутился и не стал оправдываться. Перепутал дам, с
кем не бывает. Проехали. — Помните, мы в конце лета на Цветном бульваре
сидели? От того места надо повернуть направо, на Садовое кольцо. Дорогу не
переходить. Кстати, у вас деньги с собой есть? Мне нужно пузырек виски купить.
У вас же Елисеевский рядом, не прихватите там?.. Впрочем, не надо. Мне вот
внучка подсказывает: на Цветном рядом с метро есть маленький супермаркет.
«Ароматный мир» называется. Там и встретимся. Часов в пять.
...Катенин, как часто с ним бывало, запаздывал: хромота и
привычка никогда и ни за что не торопиться мешали быть точным, хотя многие
московские маршруты были у него рассчитаны по минутам. Уже издалека он заметил
невысокую фигурку Мироновой. Стоит спокойно, прямо, ни к чему не прислонилась.
Длинная, до пят юбка стройнит и выделяет ее из толпы. Мужики оглядываются.
Самодовольная улыбка скользнула по его лицу и застряла в бороде.
— Почему грустная? Устала? — участливо спросил он,
прикоснувшись губами к подставленной ему щеке. Прохладной, шелковистой.
Аккуратно причесанная русая головка качнулась — нет, мол,
свежа и бодра, как всегда.
— А, понятно, задумалась. — Катенин снова улыбнулся и
придержал магазинную дверь, пропуская свою даму.
В небольшом полуподвальном супермаркете все полки были
заставлены бутылками. Только бутылками. Стандартных и неожиданных форм, цветов,
объемов и градусов. Рассматривая пятиэтажный стеллаж с разными сортами виски,
Катенин подумал, как быстро забывается прошлое. Канули в небытие и времена
безальтернативных выборов из одного кандидата на выпивку, какое бы название ни
носила предлагаемая бурда, и времена дрожащих от нетерпения очередей, когда в
ход шел и гуталин, намазанный на черных хлеб, и тройняшка...
— Возьму «Black label». Не ошибусь? — перевел он свой
взгляд на Миронову.
Та растерянно пожала плечами. Но ответа Катенину и не
требовалось. Вопрос он задал только для того, чтобы непьющая спутница
(проверено не раз, в самых разных ситуациях...) не заскучала. По дороге к кассе
он еще и объяснил:
— Главное: в киосках не покупать. Нам с женой завтра в Люберцы
ехать — сороковины со дня смерти шурина. На похоронах был только самопал,
я чуть не отравился.
— «Чуть» не считается... Вас отравить... — сказала
Миронова, когда они уже шли по улице. Произнесла и, словно испугавшись,
поспешно добавила: — Вас отравить не так-то легко.
Будто подняла глаза к небу и увидела вдали черноту, откуда на
Катенина туча надвигается...
— Что-что? После антибиотиков я глуховат стал. — Он
приотстал и переместился так, чтобы идти справа от Мироновой — левое ухо
слышало получше.
— А, пустяки, пошутила неудачно. — С усилием отмахнувшись
от предчувствия, Миронова поймала катенинскую ладонь и сжала ее.
Не первый раз подавила она в себе женский заботливый инстинкт.
Не любят мужчины, чтобы их слишком опекали. Жаль... Чем больше она изучала
катенинские привычки, тем чаще видела, как ему можно помочь, как избавить от
ошибок... Приходилось сдерживать себя, чтобы не превратиться в назойливую
мамашу. Мамашу? Какую «мамашу» при их разнице в возрасте. Тринадцать лет —
это почти целое поколение. Ну, тогда в няньку, которая ему тоже совсем не
нужна. Вот, например, когда она была у него в гостях на каком-то выездном
семинаре, в Барвихе... Она-то заметила, что он забыл купить боржоми и поставить
возле кровати, чтобы ночью, если проснется от жажды, только руку протянуть...
Заметила, но напомнить не решилась. Хорошо, что бар там был открыт до двух. Она
сама и спустилась за бутылкой. Оделась, причесалась и сбегала...
В полутемной кафешке их посадили у окна среднего зала. Удачное
место — не слишком мешает шум музыки из телеящика, подвешенного под
потолком в самом дальнем от них углу. Привыкнешь, и не будешь замечать. А
беззвучных мест в не самом дорогом общепите теперь не бывает.
— Когда же мы последний раз виделись? — С обтянутой попы
девочки-официантки, отходящей от их стола, Катенин постепенно перевел взгляд на
свою визави. Заказ был уже сделан: салат по-браконьерски два раза, пирожки с
капустой и борщ — только одна порция. Не удалось уговорить даму.
— Месяц и одиннадцать дней тому назад, — был мгновенный
ответ.
— Как? Разве мы не встречались после моего возвращения из
Питера?..
— Нет.
И опять в ответе Мироновой не было укора. Только знак: для нее
разлука была длинновата. Любому мужчине это приятно.
— Ну, как роман? — Катенин поставил локоть на стол и
положил подбородок на чашечку своей ладони — левое ухо направил, как
микрофон, к губам писательницы.
— Какой из двух? С вами? — Голубые глаза внимательно на
него посмотрели. — Его хотелось бы продлить... — И, не подождав ответного
хода, она поторопилась: — Рукопись, как ей и положено, подошла к неминуемому
финалу. — Она улыбнулась и тоже передвинулась на самую кромку скамьи.
Чтобы ему было лучше слышно, чтобы не говорить слишком громко. Разрушает
интимность. Кулачками подперла свой кругленький подбородок, а грудь вдавила в
столешницу. — Чем ближе к концу, тем больше боюсь. Не знаю еще, что
дальше, после него со мной будет. Промежуток между опусами — самое ужасное
для меня время. По вечерам читаю толстенные «Судебные речи известных русских
юристов»... Начала с выступления Плевако в защиту молодой женщины. Она своего
любовника отравила. Готовый роман. О том, как опасно равнодушное,
безответственное вторжение в чужую судьбу...
— Мы в ответе за тех, кого приручили? — Катенин усмехнулся.
Свысока. — Что-то я не встречал ни одного человека, который бы за
приручение хотя бы разок ответил. Не бойтесь, я вам подброшу, о чем писать. Я
все время думал, кого мне напоминает ваше стремление дать оценку всему и всем.
Вы никогда не виляете, не пугаетесь своих категорических, однозначных
приговоров. И еще эта нота монологичности... Думал, думал и, конечно, вспомнил.
Когда больной валялся, тогда и вспомнил. Камю. «Падение». Перечитайте. Может,
натолкнет на мысль. И даст объяснение тому, что у нас было.
Глаза Мироновой сверкнули и распахнулись еще шире. Катенин даже
насторожился: неужели и здесь расчет? Пусть тонкий, непрямолинейный... Так
умна, что способна понять ценность чужой мысли... Хотя... Циничный прагматик не
замечает и не ценит той помощи, из которой не следует ничего практически осязаемого.
Тьфу, к черту подозрительность! Умна, но не расчетлива, не хитра. Конечно, нет.
Катенин с облегчением откинулся на спинку своей скамейки. Да она
обрадовалась именно его заботе, тому, что он о ней вспоминал... Опять стало
приятно. И он совсем расслабился.
— А у моей жены новый успех. — Катенин присмотрелся, не
сузились ли черные бусинки зрачков его подруги, не сжались ли ее пухлые губки?
Помолчал и продолжил только тогда, когда разглядел — нет. Нет у нее тупой
бабской ревности, которая минирует человеческие отношения и в конце концов их
подрывает. — Нинкины «Васильки» купил голландский музей Ван-Гога.
Признали, что ее травинки и лепестки все равно что пастозный мазок. Да-а...
Страшная, невыносимая жизнь художника... Потом его стопроцентное бессмертие...
И Нинка к этому оказалась причастна...
— Поздравляю! Помню, как она страдала от снобизма здешних
музейных экспертов....
За окном раздался громкий хлопок и вслед еще один, который
заглушил визг срывающейся с места машины. Официантки выбежали на улицу и через
минуту-другую вернулись. Репортаж с поля боевых действий был короток: из
проезжающего джипа выстрелили в водителя «мерседеса». Убит.
Обсуждали происшествие не эмоциональнее, чем итоги каких-нибудь
спортивных состязаний. Профессиональному обывателю расследования не надо, и так
ясно: разборка между бандитами. Никого не жалко. Привычный фон жизни
современного мегаполиса.
Катенин помрачнел.
— И меня вот также могут... — Он сам не заметил, как
заикнулся о том, от чего ему никак не удавалось отделаться в последнее время.
Обычно, если что-то вот так, как потемкинская паутина, налипало
на него, нарушая привычную и необходимую ему гармонию, Катенин уединялся и
думал до тех пор, пока не придет какое-нибудь решение. Выпутывался или рвал
вражеские сети, но долго неприятного положения никогда не терпел.
— Что?.. Кто может?! — В голосе Мироновой — угроза и
испуг.
Рассказать ей? — мелькнуло у Катенина. Нет, не сейчас...
Нельзя эту тяжесть перекладывать на женские плечи. И неблагородно, и
небезопасно: такая откровенность приручает. Она — женщина, конечно, умная,
не истеричная, но я сам должен сообразить. А она пусть лучше про жену
послушает. В педагогических целях...
— Оказалось, есть много женщин, которые занимаются самым разным
художественным рукоделием. Они друг другу помогают, выставки устраивают. И у
моей жены скоро будет экспозиция в одной галерейке. Маленькой, в районе
Битцевского парка.
— Когда? Я загляну, — мгновенно пообещала Миронова,
отправляя в рот последний квадратик брынзы из стандартного греческого салата,
который здесь прикрывался именем «браконьерский».
Катенин отодвинул горшок с супом, поставил себе на колени
портфель, несуетливо перебрал там все папки-книжки, потом порылся в карманах
своего твидового пиджака, потом, не теряя спокойствия, снова полез в портфель и
наконец нашел узкую бумажную ленту в восьмушку тетрадного листа:
— Возьмите, тут все написано. Я напечатал на компьютере. Правда,
придете? — Он впервые почувствовал, как зависим приглашающий... И вдруг
вспомнил, что сам-то не заглянул на вечер Мироновой. Уж и не помнит почему. А
ведь собирался... Она ни разу не упрекнула. И все-таки неловко. — Правда,
придете? — повторил он от замешательства.
— Конечно. — Миронова как будто и не подозревала о том, что
можно сопрячь это приглашение с неявкой Катенина на ее вечер, что можно
приревновать к его жене... Никакого дамского подтекста не было ни в ее открытом
взгляде, ни в интонации.
Катенин замолчал, но ненадолго. Опять реакция что надо. Ничего
неприятного он не почувствовал и поэтому продолжил:
— Новые товарки сказали жене, что ее картины похожи на мозаику.
Копируя импрессионистов, она использует все больше и больше самых разных сухих
трав и цветов. Сама себе материал находит. Васильки, например, почти не теряют
своей лазурности. Всего лишь сорняки, а небо и глаза благодаря им такие
глубокие получаются... Как ваши...
Убедившись в том, что комплимент понят и оценен, он продолжил:
— Жену познакомили с профессиональным художником, который на
заказ выкладывает огромные мозаичные панно. Все-таки камешки и стеклышки
подолговечнее цветов и травинок. Мне во время болезни делать было нечего, так я
стал учить ее, как договориться о встрече с этим дядькой. Она ему позвонила и
буквально под мою диктовку сказала: «Это та бабулька, которая вчера надоедала вам
с расспросами». Самоуничижение сработало. Мэтр пригласил ее в свою мастерскую и
все показал — и технику работы, и молоточек, которым разбивают
полудрагоценные камни для мозаики, и смальту. Но пыль такая кругом, и сила
мужская нужна. Ей это вряд ли подойдет... Хотя... По крайней мере, она теперь
все знает. Я посоветовал не отказываться сразу от идеи, а все же попробовать...
Катенин похлебал еще из глиняного горшка, потом положил в него
свою ложку и пододвинул борщ к Мироновой:
— Попробуйте хотя бы. Я все равно уже наелся.
14
В конце апреля или в первых числах мая бывает день, когда
становится ясно: холода не вернутся, весна пришла. День перемен. Воздух, как
после генеральной уборки, даже в Москве становится чистым-чистым, прямо
прозрачным, и настойчивые голоса птиц, неожиданно звонкие, заполняют всю улицу
и проникают в дома. Будто нет для них никаких преград.
Вот в такой день Маша от «Сокола» пошла домой пешком. Эта дорога
еще не была загрязнена всякими горькими думами, ни за один дом-дерево-столб тут
не зацепилось плохое воспоминание, и она беззаботно шагала по тротуару,
стараясь только ни с кем не столкнуться. Почти счастливая, то есть почти
слепо-глухо-немая. Никаких предчувствий... Шла и автоматически, не вдумываясь,
как шлягер напевают, шептала про себя ахматовское: «Я научилась просто, мудро
жить, смотреть на небо и молиться Богу...»
— Никогда не молилась и не буду! — вдруг вырвалось у нее
вслух. Она даже остановилась и посмотрела вверх, в небо. На лицо упала тяжелая
капля. Одна, другая, и уже через секунду пришлось опустить голову вниз —
такой сильный дождь внезапно ливанул.
Зонтика с собой, как назло, не оказалось. Якобы непромокаемый
плащ моментально отяжелел и сдался на милость стихии. Не хватало еще простуды,
подумала она и шмыгнула в первый попавшийся магазин.
Оказалось, книжный. Отлично. Домашние полки уже все прочитаны и
перечитаны, а без книжки она не привыкла выходить из дома. Журналисту иногда
часами приходится ждать пресс-конференции или встречи с «випом». Тут хорошо,
если есть подходящее чтение — очень помогает и время скоротать, и от скуки
ничего лишнего не ляпнуть праздно шатающимся коллегам.
Маша перелистала пару модных Коэльо с Мураками. Ни одна страница
ее не зацепила, а покупать впрок, на потом, как приходилось делать в не такое
уж далекое советское время, — этого она теперь терпеть не могла. Только
словари и справочники сразу, без вступительного экзамена попадали в старый шкаф
с резной кокардой и стеклянными дверцами. Все же остальные покупки-подарки
сперва проходили карантин на специальной полке в коридоре. Оттуда их мог взять
почитать каждый, кто увидел: хоть член семьи, хоть гость. Конечно, с
обязательным уведомлением хозяйки. Новичков она сама инструктировала, а
остальные знали, что вернуть взятое нужно не позже, чем через месяц —
вполне божеский срок.
Когда очередной претендент не втискивался на эту полку, Маша
решала, какую книжку оставить в доме, а какую — отдать насовсем. Кому?
Коллеге, консьержке, в тюремную библиотеку собирала церковная община... Рука не
поднималась выбрасывать книги, хотя, бывало, хотелось. Не всякий человек из
тех, с которыми ее сталкивала судьба, удостаивался такой же терпимости и
индивидуального подхода.
Входные стеклянные двери не успевали закрыться: в торговый зал
то и дело вбегали мокрые сограждане, шумно отряхивались и озирались —
может, впервые очутились в книжном магазине. Бывают и такие...
Маша посмотрела в окно. На улице посветлело, и хотя дождь лупил
с прежней силой, стало понятно: он вот-вот кончится. Имеет смысл переждать. С
удовольствием, почти как свой успех, отметила, что публицистика Нелепина
стопками лежит среди бестселлеров. «Руссланд юбер аллес» и «Когда не будет
России». В твердом переплете и в мягкой обложке. Провокация у нас всегда имеет
успех и хорошо продается.
У Маши все издания Нелепина стояли на прикроватной полке. Даря,
он при ней их надписывал. Иногда мгновенно, иногда подолгу задумывался. Но
всегда получалось какое-нибудь признание — ему легче было делать их
письменно, чем устно. По датам, которые автор педантично указывал в конце
инскрипта — год, месяц, день и час, — можно было проследить, как
быстро «дружески и с симпатией» перешло в «с любовью», в «нас не догонят и не
разлучат»...
Через пару недель после их знакомства Нелепин принес ей свою
книгу. С лету что-то написал и тут же вырвал страничку. Скомкал листок и нервно
сунул в карман. Книжка так и стоит, пораненная и не надписанная. Позже Маша
догадалась: он испугался, что обнародованная откровенность запрет его детище в
темницу. Ведь нельзя, чтобы интим видели посторонние, а значит, подаренную
книжку придется спрятать от людей. Сперва эта мгновенная, инстинктивная
расчетливость даже покоробила Машу, но потом она спросила себя: нужно ли ей,
чтобы он ради нее забыл про свое дело? Нет, ей незачем...
Она еще и усмехнулась про себя: сама-то все держит под
контролем — детей, работу, дом, свою форму... Ни разу ради свидания с
Нелепиным не потеснила бассейн, парикмахершу или портниху... И Катенина не
только не забыла, а даже один раз его именем Павлика назвала. Хорошо хоть, что
проговорилась уже у заветной черты, в то мгновение, когда оба были в полной
отключке...
От столов Маша завернула туда, где в два ряда по алфавиту стояли
не такие раскрученные авторы. Наугад взяла несколько томиков,
полистала-почитала, и в одном из них что-то зацепило. Беру, решила, и открыла
титульный лист.
Автор — Миронова.
Дернулась, всунула книжку обратно, да еще оглянулась, не видел
ли кто... Глупо! Быстро опомнилась. Так давно все это было — и роман с
профессором, и таблетки, и больница... В памяти еще осталось, а в душе —
ничего же не дрогнуло, там-то уже все спокойно. Это ж так редко, когда
интересно, да и бедная профессорша ни в чем не виновата. Ну, любит ее Миронов,
так, может быть, хоть на ее примере подтверждается календарный афоризм Гюго? Может,
это роман счастливого человека? Проверим.
15. Что лучше — знать или не знать?
Специально следить, выведывать — этим Маша брезговала,
полагаясь на свой ум и свою чувствительность. Важно ведь, как человек именно к
тебе относится. А если он прилагает усилия, чтобы скрыть то, что тебя может
огорчить, обидеть, ранить, — значит, заботится о тебе, значит, ты ему
дорога. Посторонних-то не оберегают.
Однажды Катенину срочно понадобилось узнать, звонил ли Потемкин
в его городскую квартиру: они с Машей тогда заговорились в кафе, и он не
успевал заглянуть к себе перед тем, как возвратиться на дачу. На ее мобильнике
он набрал свой всем известный московский номер и никому не известный секретный
код, чтобы считать записи на автоответчике. Прослушал, помрачнел, но информацией
не поделился, а вечером, когда Маша не очень внимательно тыкала в кнопки, чтобы
позвонить дочери, на зеленом экранчике вдруг высветились три кодовые цифры.
Случайно получилось. Она не хотела подсматривать. По журналистской привычке
прибирать к рукам любые сведения она уже раскрыла ежедневник, чтобы записать
магическое число, открывающее доступ к скрытой от нее катенинской жизни, но
опомнилась и даже из своей памяти постаралась его стереть. Непроизвольно так
поступила, особо не размышляя.
А если как следует подумать? Надо все знать или нет?
Теперь, после того, как купленный томик проглочен, стало ясно:
для нее лучше было бы не знать.
Но уже поздно...
В книге с пугающей точностью был описан роман главной
героини — по всем приметам, alter ego авторши — с Катениным. Это
стало очевидно не сразу, а только к середине, когда эта чертова мадам поехала в
Барвиху. К нему на свидание.
Маша сразу узнала пансионат с искусственным водопадом и
кондиционированной прохладой, и пробку на кольцевой дороге, в которой больше
часа простоял «жигуль» с героиней. Подробно было рассказано, как за несколько
машин до него красный «Москвич» пытался обогнать будто бы неторопливый джип, и
перевернулся, напоровшись на бампер вездехода.
Вот, оказывается, зачем Катенин после обеда возвращался в свой
номер: на мобильник Мироновой звонил... Именно для нее деньги у Маши
одалживал... Теперь даже грело, что он забыл вернуть долг: ведь это было
единственное, что можно вчинить ему в вину.
Моральную, только моральную, если судить по-взрослому и
непредвзято.
Это дошло до Маши лишь к утру, когда злые слезы все вылились и
сухие судорожные всхлипы только сильнее царапали душу, не принося никакого
облегчения. Что делать? Она заставила себя вернуться к самым ранящим кускам
романа. Без обвинительного уклона постаралась их перечитать. И смогла это
сделать лишь потому, что хэппи-энда никакого там не было. Героиня оставалась в
полной растерянности. Несчастная, страдающая... Но не дура — мужа-то
сохранила.
Маша искала и нашла достаточно прямых доказательств того, что
любовник охладел к Мироновой. Пусть авторица и не хотела сама себе в этом
признаваться. Надежды девушек питают... Ха-ха!
Перечитала, но не успокоилась. Все равно было больно. От
сравнений-сопоставлений больно.
Вот подробное описание дня рождения героини. Катенин был, даже с
женой приезжал. На свои именины Маша его тоже приглашала, и он пообещал, но в
последний момент, когда ее гости уже собрались и почти напились (щедрый
аперитив она выставила именно на кухне, чтобы без главного приглашенного они не
набросились на накрытый стол в ее кабинете-спальне, преобразованном в
гостиную), вдруг позвонил: «Извини, не смог. По воскресеньям я всегда дома, мне
не поверят, если скажу, что для дела нужно журналистку уважить... Повеселись
как следует, потом мне расскажешь». «Повеселись!» Да ей удалось подавить
рыдания только потому, что сразу после его звонка она опрокинула в себя стакан
чистого виски, безо льда...
Несколько раз говорил, что пригласит Машу к себе на дачу, но так
и не собрался, а героиня романа к нему ездила. Правда, всегда с мужем...
Описано, как они вместе с хозяевами собирали сливы, потом допоздна кайфовали
под грушевым деревом. Катенинская жена уже ночью домчала их до метро — к
последнему поезду еле-еле успели. Чужой праздник, на котором Маше так хотелось
бы побывать...
Ладно, это все можно понять: незамужняя женщина у любой жены
вызовет подозрения, тут уж ничего не поделаешь.
Или поделаешь?
Может, надо выйти замуж за Нелепина?
Катенина это нисколько не заденет. «Я давно уже никого ни к кому
не ревную. Дружи-разговаривай с кем хочешь, я с удовольствием рядом
постою-послушаю...» — признался он в самом начале их знакомства.
Может, он уже бросил эту чертову писательницу? Бросил... Нет,
вряд ли... Жест не из его репертуара... Но после такой откровенной книжки он же
не может не рассердиться, что эта писучка выставила его на всеобщее обозрение!
Все на продажу. Катенин — прототип героя-любовника... Ха-ха-ха... Маша
рассмеялась, но вышло криво и как-то жалко. Хорошо, что никто не видит. В душе-то
она понимала, что Катенина каким-то там романом не проймешь. Улыбнется и
скажет, что никто еще его так не идеализировал. И правда, с любовью описан. И
совсем не выглядит фатом...
Да очнись же, это всего лишь какая-то литература, вымысел,
пыталась уговорить себя Маша. Вскочила с кровати... Сдернула с потного,
влажного тела ночную рубашку и раздвинула шторы. В открытое окно высунулась на
улицу.
Высоко как... Страшно. И не рассвело еще. Рано, рано начинать
новый день.
А заканчивать жизнь?
Нет! Нет! Ни за что!
Вон от окна! В постель! Как в омут с головой.
Маша зарылась в одеяло, тут же скинула его на пол и
распласталась на матраце. И минуты не пролежала спокойно. Резко села на
корточки. Сгруппировалась, вобрав голову в колени. Дрожь не унялась. Тогда она
подползла к стене, в которую упиралось изголовье ее лежбища, и стукнулась лбом
о бетон. Раз, другой — так муж-инженер ударял по холодильнику, чтобы он
затих, перестал урчать. В ушах глухо зазвенело, и голова снова заработала.
Вымысел? Но с каждой страницы какая-нибудь деталь так и вопит:
правда это, правда! И дело не в названии кафе возле катенинского дома —
адрес-то Миронова изменила, и не в какой-нибудь литературно-банальной родинке
на интимном месте... Да нет, и родинка описана. Та самая, над копчиком...
Чертова пифия эта не испугалась ее опасной черноты и припухлости, а
посоветовала герою просто забыть о бугорке. И через неделю он сам собой
отвалился. Якобы никакого следа не осталось.
И это правда? Не проверить теперь...
Но не в точных деталях дело... Именно
спокойная, несуетливая уверенность главного героя, его глаза, в которые как
будто пролилось ясное голубое небо, его улыбка-усмешка, прощающая женскую
уловку, если она исходит от той, к которой он и сам тянется, — все
говорило Маше: было, было это на самом деле... Цыганский глаз у этой стервы!
Нет, не могла эта Миронова возле
Катенин долго продержаться. Взрослая баба, а как неопытная школьница себя все
время ведет: обижается, жалуется, о своей любви талдычит... Да по этому роману
можно составить список типичных женских ляпов. Полный реестр того, как нельзя
вести себя с мужчиной. Кто угодно от такой сбежит.
Машу-то жизнь еще смолоду
выдрессировала, научила сдерживать собственнические инстинкты.
Досдерживалась...
Она опять выскочила из постели и
голая понеслась. Босиком по ковру в своей комнате, по паркету в коридоре, по
линолеуму... На кухне огляделась. Чисто, все на месте, на полу ни крошки. Дети
в отъезде, порядок нарушить некому. И сердиться не на кого.
Страшно...
Что-то необратимое сейчас случилось.
Маша даже боялась рассматривать, что же сломалось там, в ее внутренней
структуре?
Мелькнуло: оставь Катенина в покое,
откажись от него! Вслух себе приказала... Но мысль о разлуке была абсолютно
непереносима. Сдаться, признать свое полное и окончательное поражение? Даже
только подумать об этом — все равно что оголенный нерв задеть. Разорвет от
боли...
Нет! Нет! Нет!
А что тогда? Хоть какое-то решение
надо было принять сию секунду, не то ужас, знакомый ужас разнесет ее на
кусочки.
Маша метнулась в сторону ванной,
взялась за ручку и рванула ее на себя. Дверь со всего размаху ударилась о
коридорную стену. Посыпалась штукатурка. Маша впрыгнула на вязаный коврик,
поскользнулась и чуть не упала. За кран схватилась. На всю мощь пустила
холодную струю и сунула под нее свое горящее лицо. Обожгло, но встряхнуло. Она
подняла голову и снова испугалась. С зеркальной створки навесного шкафчика на
нее смотрели чужие глаза. Даже их цвет изменился. Будто выцвели от злости и
растерянности. Она распахнула дверцу, чтобы только убрать, уничтожить это
видение. Ей уже знакомое. А там, на полке — обоймы таблеток.
Надавишь — выпрыгнет, выстрелит как пуля...
Опять? Повторить то, что уже было?
Нет! Нет! Нет!
Не себя — его убью!
Бывает, что постоянная боль —
реальная мука, вызванная настоящим, наступающим недугом, — унимается,
когда пациент выходит от хорошего, внимательного врача, держа в руке рецепт на
незнакомое, очень редкое и очень дорогое лекарство. Сперва ведь не думаешь о
том, где его достать, как деньги заработать... От одной надежды боль ненадолго,
но все же проходит. Так и Маша вдруг успокоилась.
Это «убью!» сразу забилось в тот
угол, куда сваливались проглоченные обиды, невыговоренная ревность и
высказанные, унижающие ее просьбы, которые Катенин проигнорировал... Мысль
легла на эту свалку и стала там расти, крепнуть, питаясь ее миазмами. Мысль как
бы отделилась, стала самостоятельной, ну вроде гоголевского носа.
И Маша стала жить с ней как с
соседкой. Можно спорить, можно соглашаться, можно подчиняться, только вот не
замечать ее уже не получалось.
Сразу же, чтобы подселенка утихомирилась и следующей ночью дала
хоть немного поспать, Маша схватила с полки все три серебристые пластинки,
перехваченные черной аптечной резинкой, и выбежала в коридор.
В углу на спинке стула висела ее кожаная сумка, единственная.
Стоит завести вторую, как всякий раз, собираясь уходить, надо будет думать, не
забыла ли что в той, оставшейся дома. Много чего входит в журналистский набор:
документы, кошелек, ручка с блокнотом, маленький диктофон. А в среднем
отделении на молнии обычный женский минимум: расческа, зеркало, золотая
трубочка с черной тушью, два-три тюбика с разными помадами, крошечный пузатый
спрей с «Шанелью» номер пять и иголка-нитка-ножницы. Именно туда, под замок,
Маша и сунула криминальные таблетки.
...Этим же вечером, перед уходом со службы, она набрала
катенинский номер. Без надежды, для того, чтобы перед подселенкой отчитаться: я
пыталась. Один длинный гудок, второй, третий... Включится автоответчик —
брошу трубку... И вдруг в ухо раздалось усталое, но все-таки живое «алло»:
— Я только что от врача... Зашел передохнуть. Мне сегодня нужно
на дачу вернуться... Хочешь повидаться?.. Хорошо, давай где всегда, у
«Баррикадной». Через сорок минут сможешь?
Сердце только-только начало прыгать от радости, как из смрадного
угла раздалось шипение: сам-то не позвонил... Ведь так и уехал бы, не
повидавшись... К себе домой опять не позвал! Значит, даже прижаться к нему не
получится.
Маша вспомнила, как после их первой долгой домашней
встречи — случилось же и у нее счастье! — Катенин провожал ее до
метро и она, в порыве необоримой нежности, взяла его руку и поднесла к своим
губам. «Не люблю, когда нежничают прилюдно», — сказал он тогда и тут же
поцеловал ее в губы. Чтобы не обиделась... Зачем еще?
Три года назад это было.
А теперь вот только так. Только на людях...
Только так, да?
Нет, это непереносимо.
И когда плоская лента эскалатора начала складываться в лесенку,
идущую вверх, Маша поставила правую ногу на следующую ступеньку, пристроила на
колене сумку, нашарила в ней патронташ с таблетками и, совсем не нервничая и не
торопясь, выдавила десяток белых шайбочек на чистое белое поле бумажного
платка. Ни одной не выронила. Потом также спокойно вложила комок в карман
своего твидового пиджака. Как патроны в обойму. Изготовилась.
— А вчерашний ваш столик сегодня занят, — по-домашнему
улыбнувшись Катенину, посожалела высокая блондинка в длинном бордовом платье с
именным прямоугольником на небольшой груди. Ирина.
Вчера тут был! С кем?! Машу как будто подтолкнули: правая рука
сама залезла в пиджачный карман и проверила, на месте ли приготовленный,
сжавшийся комок.
Катенин же, как всегда, нисколько не смутился. Не оправдывался и
ничего не объяснил. Не заглядывая в меню, спросил:
— Что тебе заказать? Может, выпьешь? Жаль, не могу составить
компанию. Простудился, и какая-то микроба в почках засела. Пришлось антибиотики
принимать. Алкоголь с ними нельзя.
Черт! Черт! Кто его знает, подействуют ли таблетки, растворенные
в простой воде или чае... А если и годится неспиртовая жидкость, то Катенин с
его чертовым обонянием-осязанием может почувствовать привкус отравы. С ним надо
только наверняка. Второй попытки не будет. Второй раз такие, как он, ни за что
не подставятся...
Маша вынула безоружную руку из кармана.
С облегчением или расстроилась?
И то, и другое.
Какая-никакая радость — это понятно: тяга-то к Катенину еще
не убита.
А недовольство, досада откуда? Да непривычно было откладывать
намеченное.
У Маши никогда не было нужды составлять список того, что нужно написать-купить-починить...
Не из-за какой-нибудь там феноменальной памяти, а потому что она привыкла
делать все сразу, не медля. В парикмахерскую надо? Прямо сейчас иду. Интервью
взять — тут же договаривалась и ехала, никаких «висяков» никогда не допускала.
И вдруг — нельзя сразу выполнить решенное. Придется ждать.
Сколько?
— Целый месяц нельзя ни пить, ни... — Катенин оглянулся,
влево-вправо посмотрел — не украдкой, а напоказ. И озорно, как юнец, якобы
смущаясь, перегнулся через столик и прошептал прямо в Машино ухо: — Ни
трахаться...
Сказал, и откинулся на спинку своего стула. Чтобы издалека
понаблюдать, чтобы полюбоваться ее смятением.
Маша действительно смешалась. Он что, забыл? Уже ведь почти год
он не прикасался к ее телу. Чего только она ни делала... Чтобы постройнеть,
есть почти совсем перестала... Как-то на Тверской увидела в зеркальной витрине
себя,
нервную, дерганую, и принялась отрабатывать плавность движений. Прямо со
следующего утра начала. И теперь всякий раз, если по привычке резко вскакивала
с постели, то ложилась обратно и не торопясь сперва садилась, а потом не
торопясь, как бы с ленцой спускала ноги на пол. Медленно стала ходить,
тапочками не шаркая, каблуками не цокая... Как пава... Гардероб свой
перешерстила. Не только платья-юбки, но даже пальто новое купила. Не
расклешенное, балахонистое, а по фигуре, облегающее... Летом предпочитала
глубокий вырез и голые плечи. И вот результат: как-то в метро спросила впереди
стоящие спины, выходят ли они. Незнакомый мальчик лет двадцати, не больше,
обернулся, поймал ее рассеянный взгляд и серьезно, совсем не в шутку ответил:
«С вами? Да».
А Катенину хоть бы хны. В сентябре, когда жена и дочь на него
насели, он согласился слетать в Сочи. Для отдыха. Маша, не совсем четко
понимая, зачем переступает через свою гордыню, снова порывисто попросила, чтобы
он взял ее с собой.
Может быть, давала ему шанс выжить?
Во всяком случае, опять пообещала: «Я отдельный номер куплю.
Надоедать не буду...» — «Нет, хочу один побыть». Ответ был прежний.
Из подражания и от досады она тоже отправилась к морю, на Кипр,
отказав нелюбимому, но забавному Нелепину, который порывался за ней увязаться.
Собезьянничала: «Хочу одна побыть». А Катенин после ее возвращения не нашел
времени и места, чтобы увидеть ее загар. Не удалось пособлазнять его в холодном
московском октябре гладким, сплошь золотистым телом с двумя белыми холмами и
темно-каштановой треугольной опушкой.
...Так зачем это уточнение? «Месяц трахаться нельзя...» Дразнит?
Обещает, что через месяц...
Машина рука сама, без головной команды, полезла в карман и
крепко сжала приготовленный комок.
Новая надежда. Хм, новая...
Опять ждать. Чего ждать?
Как «чего»! — сама себя сердито оборвала. Либо мы будем
вместе, либо... Жизнь подала на апелляцию, придется рассмотреть....
И Маша расслабленно улыбнулась.
— Ну, наконец-то! Ты такая серьезная в последнее время, что я уж
подумал, не замышляешь ли чего... Повеселела? Тогда расскажу. — Катенин
снова перегнулся через стол, чтобы быть поближе к Машиному уху. —
Позвоночник мой проверяют, поэтому все нагрузки запрещены. Особенно
сексуальные. Но по мужеской линии все в полном порядке. Врач был уверен, что
хоть какую-нибудь стадию простатита найдет, что-то там щупал, и у меня как
брызнет, он аж восхитился. В моем возрасте — и такие реакции. Никакого
простатита! Эх, жаль выпить нельзя!
16. Нечаянное орудие
Как же устала Клара от Потемкина...
Все в конторе якобы делается слишком медленно и неточно. В любой
момент он может ее дернуть. И с рабочего места сорвать, и из дома вызвать.
Суббот и воскресений для него не существует. Она уже знает: если телефон
домашний звонит в семь утра — это он, начальник. В час ночи тоже только он
может быть. Один он из всех ее знакомых часов не различает.
Но хуже всего то, что непонятно, кого он считает врагом, а кого
другом... С Катениным, например, разговаривает закадычно, всегда старается его
возле себя держать — как будто не замечает, что тот бревном лег поперек
самого важного потемкинского проекта. Странно... Пообщается с ним, и потом к
сотрудникам начинает по сущим пустякам цепляться. Ну вылитый Дикой из «Грозы».
И совсем уж озверел Потемкин после того, как отвалили
дружки-банкиры, отмывавшие свои нефтедоллары через их фонд. Кто за границу
смылся, кого посадили, а кто пошустрее — сели в чиновничьи кресла разной
мягкости и разного дизайна. Бессмысленно и пытаться ну хоть какую-то
закономерность вывести, почему такие разные результаты у одинаковых почти
мужиков. Национальность — одна и та же, возраст примерно тоже,
образование — высшее техническое...
Оказавшись почти в одиночестве, без социальной поддержки и
экономической подпитки, Потемкин вынужден расходовать если не свои кровные, то
те, что могли ими стать, и поэтому прежде всего сократил штат своего фонда,
по-советски безответственно раздутый. Каждого сотрудника вызывал в кабинет и
подолгу о чем-то наедине говорил. Допрашивал?.. Двух человек в день принимал,
не больше. По лицам выходящих совершенно невозможно было догадаться, остаются
они или уволены. Как будто перед тем, как выпустить из камеры, на всех надевали
маску обреченности и заставляли дать подписку о неразглашении.
И никто не проговорился.
Люди стали молчаливее, чем во времена нашей брежневской
молодости. Тогда хоть и редко, но доводилось все же выслушивать честные
исповеди тех друзей, кто был вызван на Лубянку или побывал в номере гостиницы
«Пекин», снятом КГБ на бессрочное время для тайных встреч с
принудительно-добровольными стукачами и для вербовки новых. Катенин, так тот
вообще схулиганил: когда к нему подкатил мелкий кагэбэшник, то он назначил ему
встречу в институтском скверике и потом позвал к окошку коллег и студентов,
чтобы вместе посмеяться над несчастным служакой, пытавшимся скрыться от ливня
под узким козырьком соседнего корпуса. А сам шутник на свидание не явился.
Сейчас же — ноль откровенности, все молчали. Понять их
можно. Сотрудникам в основном было сильно за сорок — тот несчастный
возраст, который даже под пенсионную реформу не попадает. Выживайте, кто как
может, а точнее, сдохните поскорее. Особенно беззащитны те, у кого нет детей.
Советские страхи, загнанные в угол с началом перестройки, как будто отлежались,
набрались сил и бросились в атаку. Сталинские страхи...
Когда дошла очередь до Клары, у нее уже и бояться сил не было.
Тупо, безвольно ждала приговора. Скорее бы решилось, и будь что будет.
Первые-то дни этой пытки ожиданием она еще обзванивала всех, кто
по разным причинам оказался в записной книжке. Сперва издалека заводила
разговор, про жизнь спрашивала, про здоровье, но быстро поняла, что так она
ничего не добьется: приятельницы, выстраивая оборону от чужих бед, начинали
жаловаться на мать или тещу, на мужа и детей, а некоторые и сами спрашивали,
нет ли у нее на примете хорошей, денежной службы.
Но когда Клара стала брать быка за рога — результат
получился тот же. Кто охал-ахал, но сразу признавался, что помочь не может, кто
злорадства не скрывал: мол, покаталась как сыр в масле, теперь пососи-ка лапку!
Преувеличивают все и всегда чужие заработки. А чаще отвечали, как Катенин:
буду, мол, иметь в виду.
Машка Милютина, правда, посочувствовала. Есть подозрение, что
даже искренне. В ее голосе не появилось, как у других, трещинки, через которую
слышится комариный писк плебейского «так тебе и надо». Подробно расспросила,
что Клара может делать. («Что? Да я на все согласна».) И пообещала узнать
насчет вакансии в своей газете. Несколько раз перезванивались. Клара, чтобы
подстегнуть назначенную в приятельницы журналистку, предложила ей командировку
в любой из десяти городов, где в этом сезоне намеревались искать молодые
политические таланты. Надеялась: вот-вот что-то выгорит, а Милютина вдруг сама
поменяла служебное место. К Федорке ушла, который был в сговоре с Потемкиным.
Так что и тут сорвалось.
Теперь, когда Клара в девять утра поднималась на свой двадцать
третий этаж: фонд снимал десяток комнат в новоарбатской высотке, второй слева,
если от Кремля считать — то сперва подходила не к рабочему столу, а к
большому окну возле него. Смотрела вверх, в небо, и представляла, как она
вылетает из социалистического небоскреба и парит над староарбатскими
переулками, потом планирует вниз и забивается между низкими домишками, прячется
и греется там, как в материнской подмышке.
Вот и выход... Вылет... Если уволят...
Потемкин вызвал ее последней из всех штатников, в самом конце
ненормированного рабочего дня. Если бы не секретность, то можно было бы
вычислить, какой фант уцелел в шапке, из которой сотрудники тянули свое «быть
или не быть». С плюсом или с минусом. А так — нервозная неизвестность.
— Я вас оставляю. При условии полного, стопроцентного
повиновения. — Потемкин не предложил Кларе сесть и сам стоял, складывая в
кожаный портфель какие-то бумаги. — Ни с кем обсуждать мои указания
нельзя. И не рассуждать. Вам это будет не трудно, ведь аналитическая
деятельность — не самая сильная ваша сторона.
Унижая Клару, он не поинтересовался ее реакцией, не отвлекся от
сборов. Знал, что она безропотно проглотит и это?..
— И, конечно, никому ничего не рассказывать. Даже подушке.
Сделали и забыли. Я проконтролирую.
Так и не взглянув на подчиненную, он пошел к выходу. Не спросил
даже, согласна ли Клара. Как будто был в курсе ее отчаянных поисков и полного
их провала.
И превратилась немолодая уже женщина в Золушку. Бывало, ночами
приходилось составлять отчеты и писать «имэйлы», ведь день уходил на междугородные
звонки: нужно было застать провинциальных чиновников, которые не задерживаются
лишней минуты на своем рабочем месте. Совершенно не считался Потемкин с тем,
что в сутках двадцать четыре часа. Один только раз Клара не успела доделать
задание к назначенному сроку, так он презрительно посмотрел на нее, брезгливо,
как на никчемную букашку, и слова не потратил на то, чтобы поругать, — без
объяснений стало ясно, что впредь придется хоть все жилы вытянуть, но сделать.
А вот полное подчинение шефу... Это далось легко. Чем больше она
чертыхалась про себя и ненавидела Потемкина, тем подобострастнее ловила его
взгляд, когда он проходил мимо ее стола или вдруг сам вызывал, чтобы дать
очередное поручение. Угодливая улыбка сама приклеивалась к ее лицу, стоило кому-нибудь
только упомянуть имя начальника. Как будто его всевидящее око всегда наблюдает
за ней.
И вдруг вечером в пятницу Потемкин приглашает ее на обед.
Завтра. В «Националь». Клара там бывала. Лет тридцать тому назад. Тогда —
единственное в Москве место, где можно было заказать недорогой, но отлично
сваренный кофе и просидеть часа два, глядя на просторную Манежную площадь или
болтая с приятелем. Официанты, вышколенные богатыми иностранцами, которые
останавливались в гостинице, и бровью не поводили от такого дешевого заказа. С
тех пор, далеких, студенческих, она никогда даже в вестибюль этот замка не
заходила. Роскошь отпугивает.
Хорошо, что немного времени было оставлено для догадок.
Думала-думала, за что такая награда, и решила: оценил-таки Потемкин ее прилежность
и покорность. Если речь пойдет об интимных услугах, то... Почему бы нет? За
столько лет она ни разу не изменила покойнику-мужу... Кстати, невенчанному...
Вечером, перед тем, как надеть ночную рубашку, Клара посмотрела
на себя в зеркало. Совсем не противно. Целлюлита пока вроде бы нет... Может,
чуть полновата, но лишний жирок нетрудно скрыть, если одеться по-умному, а в
натуральном виде богатое тело лишь добавляет мужского аппетита... Вот только
седая голова портит дело. Пойти утром в парикмахерскую и покраситься? Если
пораньше встать, то можно успеть...
Ни за что, сказала себе Клара, как только представила, что тогда
каждый месяц придется тратить на это уйму времени и денег, немалых для ее
хиловатого бюджета — Потемкин платил триста долларов в месяц, не оставляя
ни секунды свободного времени на подработку. Красить волосы? Нет, нет... И тут
же подвернулось вполне подходящее оправдание лени и скупости: раз Потемкин ее
выбрал, значит, ему не молоденькая нужна. Вон у нобелеата-прозаика с женой
примерно такая же разница, как у нее с Потемкиным, так та свою седину не
маскирует. И мне не надо.
Первую ночь за долгое-долгое время проспала Клара целиком, без
страшных видений, от которых просыпаешься в поту и потом до утра ворочаешься,
стараясь осознать, что увиденный ужас — всего лишь сон, наяву ничего не
изменилось.
Часов в девять она напустила полную ванну горячей воды,
взболтала там колпачок персиковой пены, и когда одной ногой уже была в этом
белом пахучем блаженстве, спохватилась: оставляя мокрые следы на дубовом
паркете, побежала на кухню и принесла маленький «Филипс», чтобы уж как следует
расслабиться и покайфовать под музыку радио «Ретро».
За обедом Потемкин ухаживать за ней не начал. Не считать же
интимностью совет насчет еды (котлету по-киевски рекомендовал настойчиво) и
признание, что это его идея — перекопать Манежную площадь и отдать ее на
откуп грузинскому скульптору. Клара в основном молчала, боясь неловким,
неуместным словом испортить лирический настрой. Свой и, как она надеялась,
потемкинский. За чаем сняла пиджак и осталась в декольтированной кофте из
лайкры, которая выгодно подчеркивала ее еще не обвисшую грудь, вздернутую
тесным лифчиком.
Опять ничего... Никаких флюидов и никаких предложений...
— Я вас провожу до метро, — сказал Потемкин, когда они
вышли из высокой стеклянной двери, которую придержал швейцар. — По дороге
и поговорим.
Ну, понятно, при людях он осторожничал, подумала Клара и не
стала надевать пиджак, хотя на улице было довольно прохладно.
— Вам придется выполнить одно очень деликатное
поручение... — Потемкин взял ее под руку и повел не к ближайшей станции, а
в сторону Ленинки, старательно огибая редких встречных и посматривая по
сторонам, нет ли хвоста. Не так уж и трудно это было в нелюдный субботний
полдень. — Нужно припугнуть Катенина. Через жену. Какими словами? На ваше
усмотрение. Вам, женщинам, это лучше известно. Например, позвоните ей на дачу
вечерком. Тогда, когда она точно одна будет. Без Катенина. Ни в коем случае не
из своего дома. Найдите автомат где-нибудь в людном центре... — Потемкин
вдруг резко убрал свою руку, и Кларина, лишившись опоры, повисла безвольной
плетью. — Когда сделаете, сразу же мне доложите, в любое время дня и ночи.
Клара изо всех сил старалась, чтобы Потемкин не заметил ее шока.
Опустила лицо, залившееся краской. Пунцовой стала от злости и от стыда за свои
фривольные мысли. Свободной рукой она вытянула конец широкого шарфа, висящего
на плече, и обернула его вокруг шеи, чтобы как-то спрятать, скрыть вульгарное и
бессмысленное, как оказалось, декольте. Только бы шеф не догадался, какая она
дура, — вот что было у нее на уме.
Как на безучастный компьютер записала Клара в свою память
полученное задание, чтобы выполнить его как можно лучше, совершенно не думая,
на что ее толкают. Плохо или хорошо, аморально или порядочно — какая
разница... Надо сделать — и все.
Уже в метро начала она послушно сочинять текст. Ничего не стоило
вызвать в своей душе ненависть к катенинской жене. Всего раза три и
встречались, но все время та излучала спокойствие и счастье. Конечно, живет в
тепличных условиях: состоявшийся и состоятельный муж оградил ее от беспощадных
проблем. Дача, машина, успешные дети... Да все, абсолютно все лучше, чем у
Клары. Наивная и непуганая... А как он о ней заботится! Эти его просьбы!
«Нет ли у вас хорошего глазника? У моей жены все время мушки в
глазах мелькают. Даже ночью. Перенапряглась, наверное, когда сухие стебельки на
своих картинах выкладывала». (Своих! Что там своего! Даже на импрессионистов он
ее сам навел... И свои связи в Голландии, наверняка, употребил, чтобы ее
продвинуть.)
«Не могу сегодня быть на презентации. Жену надо успокоить. Она
показала свои работы искусствоведам, и они сказали, что это самодеятельность.
Народно-прикладная». (А разве не так?!)
«Не знаете ли хорошую и недорогую типографию? Хочу к новому году
сделать календарь с ее картинами. Жена их раздаривает направо и налево, пусть
хоть что-то на память останется».
Да, идеальный муж...
Идеальный муж... Хм, и ситуация почти уайльдовская. Клара
представила себя миссис Чивли, и сразу без помарок набросала текст своей роли.
На четвертушке стандартного листа уместилась. Впервые за последнее время писала
не на компьютере. Вызубрила наизусть, прочитала на магнитофон и прослушала,
чтобы проверить, получилась ли настоящая страшилка. Может ли она и вправду
напугать. Показалось: может. Сама бы она испугалась.
Потом стерла магнитофонную запись, скомканный листок подожгла в
пепельнице, предназначенной для редких теперь гостей, и принялась
подкарауливать, когда катенинская жена останется одна. Как проверить? Три
вечера подряд названивала на его городскую квартиру. Только на четвертые сутки
напоролась не на автоответчик, а на живое катенинское «алло-о». Ага, значит, можно приступать.
Поехала на Кузнецкий мост — и от дома недалеко, и народу там
всегда много. Нашла будку с современным телефоном, по которому хоть на мобилу,
хоть за границу звони, надела тонкие резиновые перчатки и уже в них освободила
от целлофана заранее купленную карточку. В экстазе была от гордости за себя. Не
зря столько времени потратила на детективные сериалы. Все продумала и
предусмотрела! Отличное исполнение задания! Потемкин наконец-то доволен будет.
Интересно, как он похвалит ее? Премию-то она уж точно заслужила...
Не торопясь, Клара нажала
на восьмерку, после гудка набрала еще десять цифр. Услышав приветливое «алло»,
обернула микрофон носовым платком, высоцкой хрипотцы добавила в свой голос и
забубнила по памяти как можно более грозно: «Скажи своему идеальному мужу, что
друзья им недовольны. Если не пойдет на уступки, начнем вас устранять. По
одному. Ты будешь самой последней». Помолчала и добавила уже импровизационно,
не по тексту: «С-сука!»
Ответом было растерянное: «Кто говорит? кто? кто? назовитесь!»,
потом громкий всхлип, скрип двери, стук. И тишина, которую быстро нарушил
собачий вой. Но связь не отключилась.
Что теперь-то делать? Трубка выпала из ослабевшей руки и
маятником закачалась на шнуре. А сама Клара суматошно выскочила из будки, но
сразу вернулась: про носовой платок вспомнила. Подняла его с пола, на торчащую
из щели карточку посмотрела... Пусть остается: ее отпечатков там нет...
И помчалась домой. Всю почти дорогу неслась бегом, зачем-то
оглядываясь. Она старалась, она очень старалась, но так и не поняла, верно ли
выполнила это трудное задание.
Уже дома сердце так прихватило, что страшно стало: вдруг сама
умру вместо катенинской жены?
17. Убили или сама умерла?
Катенин не любил возвращаться на дачу последней электричкой: все
спят, по скрипящим деревянным половицам нужно ходить осторожно, тихо — с
его-то ногами! Не дай бог ключами брякнуть — чуткие собаки сразу залают...
Если сейчас поторопиться, то есть встать, самому разыскать официантку,
заплатить без сдачи и — бегом, то, конечно, можно еще успеть на
предпоследний поезд, но ради чего нарушать заповедь «не суетись!»?
Вот и не буду, придушил он неясную тревогу и заказал еще один
чайник зеленого чая с мятой.
Под Машино безразборное щебетанье ему хорошо думалось. И было о
чем. Недавно, проходя через гостиную на кухню, он одним глазом зацепил картинку
в телевизоре, который смотрели жена с внучкой. Ординарный детектив о краже
шедеврального полотна из Венской галереи. Ладно сложенная воровка в черном
трико, обтягивающем ее точеную фигурку, немыслимо выгибалась, чтобы не задеть
не видимые простым глазом зеленые нити, которые прошивали вдоль, поперек и
наискось музейный зал. Увидел эту паутину и вдруг осознал, что дорога к
вершине, любой, вся прошита такими силовыми линиями. Порвешь одну, другую, и
схватит тебя жизнь за фалды, за горло... Хорошо, если только остановит или
назад отбросит. На его, катенинской, дороге и убить могут.
До сего дня все шло сносно — проворство его ума вместе с
незапаренным нюхом могли сравниться и даже дать фору гибкости тела той воровки.
Да и в новые дела он ввязывался не так часто, как другие его коллеги. Внезапная
и бурная востребованность политтехнологов заставляла многих из них забывать
осторожность. Как мошкара, полетели они на свет телевизионных софитов и,
конечно, не могли не сгореть... Трудно было, но он сумел не понестись с ними
толпой туда же, на свет. Знал, помнил: входите узкими вратами. Когда коллеги
купались в лучах сиюминутной славы, он даже не вылезал из своей берлоги: почти
целый год провел безвыездно на даче — сперва подмосковной, потом
«подбоннской», по приглашению фонда Генриха Белля. Ему достаточно было
естественного тепла солнечных лучей и женских тел...
И вот теперь, когда он уже совсем редко выходил на
профессиональную охоту, ему вдруг стало казаться, будто он сам — цель.
Именно он, стоящий за широким, густым кустом колючего боярышника. Как в кино,
видел мушку ружья, наведенного на него. А разглядеть или вычислить стрелка все
было как-то недосуг.
И сейчас как пронзило: это же Потемкин... Больше просто некому.
Улик — куча...
Да взять хоть его приставучесть... Липкую, заискивающую. Ничего
необычного не было бы в таком поведении, многие так начинают знакомство со
знаменитостями. И многим знаменитостям это приятно, лестно, некоторым даже
необходимо. Но кто поумнее, тот быстро соображал, что Катенину претит подхалимство
и угодничество, что он никогда не возьмет даже во временные партнеры человека,
который стоит перед ним в согбенной позе. А Потемкин был отнюдь не дурак, и
прямую спину очень даже барственно умел держать не только с подчиненными, но и
с вышестоящими...
Так почему же бывший министр и не отстал, и позу не поменял?
На поверхности Катенин ответа не увидел, пришлось забраться
поглубже.
Как они познакомились?
Давно это было, дочь тогда заканчивала школу и захотела стать
музыкантшей. Катенин еще только думал, на кого бы выйти по цепочке, чтобы
помочь ей, как вдруг позвонил полузнакомый Потемкин. Пригласил пообедать,
растрогал заботой о своем убогоньком сыне, а за десертом сказал, что все в
порядке, пусть катенинская дочь подает документы в консерваторию. Он гарантирует
поступление на оперное отделение.
Откуда про пение узнал?
«А она у вас настоящая красавица!» — сказал Потемкин на
прощанье.
Дочь потом учебу бросила, перешла на юридический и теперь очень
успешно вместе с третьим мужем занимается не слишком опасным бизнесом, но
Катенин в благодарность все равно поддерживал Потемкина везде, где мог. До поры
до времени...
Почему же только сейчас его липкость стала заметна? Оставшись
один в пустом вагоне последней электрички — Маша, как всегда, когда он
разрешал, доехала с ним до последней станции, с которой можно пересесть на
метро, — Катенин понял, что все дело в женщине.
Он не учел Клару. Бывало, буквально каждую неделю она предлагала
ему что-то новое — проект, перспективный с точки зрения оплаты, поездку,
симпозиум, участие в телепередаче, где главный герой он, Катенин... А, лень
даже припоминать все ее затеи, к которым он относился очень неответственно.
Частенько соглашался, чтобы не напрягаться, и тут же забывал. И потом, когда
она все под него подстроила, отказывался ехать, не утрудив себя сочинением
более или менее внятной и извинительной причины. Не хочется, и достаточно.
Клара устраивала истерику. Уловив первую визгливую ноту, он отставлял трубку на
такое расстояние, чтобы не пропустить успокоенную тишину и снова включиться в
разговор, а пока принимался читать что-нибудь из стопки документов, газет,
книг, которые всегда лежали возле телефона в его городской квартире. После
таких бурь даже жены, бывает, целую неделю разговаривают сквозь губу,
отчужденно, а Клара уже на следующий день звонила с новым предложением. И все
время подчеркивала, что инициатор всех благ — именно она. Катенин,
конечно, не покупался на эту обычную ложь мелких клерков, но думал — пусть
потешится, почувствует себя значительной персоной... Ему-то что.
И вот поскольку сам Потемкин звонил нечасто, то и сумел
перехитрить умника, выставив вперед услужливую Клару.
Черт, эти женщины... Многому они его научили.
Чувствуя свою силу, Катенин никогда ни с одной не вступал в
поединок. Несколько несложных приемов выработал, чтобы их кулачки и стрелы не
попадали в него, и все всегда им прощал, даже низость. Настоящие мужчины
женщинам не мстят.
Неужели и тогда не квитаются, когда провидение или конкретный
человек используют их как троянского коня, чтобы подобраться поближе к мишени?
И тогда, ответил сам себе Катенин и выбросил Клару из головы как
ненужную обертку.
С Потемкиным дело сложнее. Этот тоже всего лишь обертка, но
он-то прилип к нему так крепко, что без болезненных последствий не оторвешь. Но
не намертво же...
И ведь укорить себя не за что.
Катенин все время изучал людей, держа их от себя на таком
расстоянии, с которого лучше всего можно разглядеть то индивидуальное,
особенное, что есть почти у всякого, кто хоть чего-нибудь в жизни добился. Чем
ярче личность, тем ближе он ее к себе подпускал. Изучал повадки. Понимал самые
разные намерения и поэтому никого не боялся. Лучше рискнуть, ошибиться, чем
пропустить какую-нибудь незаурядность.
Первый встречный всегда имел в его глазах презумпцию невиновности,
ведь так нерентабельно тратить время и силы на то, чтобы подозревать каждого.
Когда видел, что человек уже сообразил, как его, Катенина, можно использовать в
своих целях, то не препятствовал. Пусть ему... Если под настроение. Если не
поперек его собственным, катенинским, намерениям. В общем, довольно часто
поддавался, потом сам увлекался — и помогал. Особенно тогда, когда можно
было поддержать свежего человека, разбавить им мафиозно спаянные потоки,
отбрасывающие на обочину всех «не своих».
Но в деле, на котором в
каждый конкретный период строилась, как на фундаменте, его собственная жизнь,
он умел быть жестким. Часто действовал, не считаясь с неудовольствием и
сопротивлением не только партнеров, но и заказчиков. Во имя результата бывал
очень строптив, не учитывал ничьи амбиции, свои в первую очередь. Болезненно
это было для многих, но ведь если операция прошла успешно, то никому и в голову
не придет бранить хирурга за перенесенные страдания.
А в деле Потемкина все-таки были свои нюансы. Впервые Катенин
отвлекся на побочное последствие, не имеющее прямого отношения к задаче,
поставленной перед ним очередным контрактом. Но наткнувшись нечаянно на эту,
ему одному заметную тропку, он сразу и решительно перегородил ее и вот уже
почти год следил, чтобы построенный им редут устоял. Видел, что на этой дороге
легкий ветерок может превратиться в ураган. И как он потом начнет
шуровать — предсказать нельзя. А именно по этому пути Потемкин хотел
добраться либо до министерского кресла, либо до тех денег, которые дают власть.
Власть, сопоставимую с госдолжностью.
В какой-то момент Катенин уже думал, что Потемкин отказался от
своей затеи, но сегодня как раз выяснилось — ничего подобного. Да, с таким
упорным, загнанным в угол стариканом надо быть начеку. Потемкин нашел новых
американских партнеров и новую лазейку в законах, чтобы продать им контрольный
пакет... Конечно, от одной такой сделки Россия не пропадет, но сколько их,
никем не отслеженных, кто знает? И какая нанесет смертельный урон? Может,
именно эта...
Катенин веселел всякий раз, когда ему удавалось провести
подобную инвентаризацию, до которых он был очень большой неохотник. Неясностей
на данный момент не оставалось. В самом лучшем своем настроении он открыл
калитку и медленно пошел к дому, наслаждаясь своей бодростью, тишиной и вкусным
черемуховым ароматом.
Лампочка над крыльцом не горела, хотя жена всегда оставляла ее
включенной, если знала, что он вернется поздно. Забыла? Ничего, за двадцать
лет, что они живут здесь, он с завязанными глазами мог обойти все свои
владения. Каждую кочку знал, каждое дерево было ему как родное. Когда мачтовую
сосну наклонила буря и ее пришлось спиливать по частям — чтобы на крышу не
упала, — то он у нее прощения попросил, как у живой.
Вначале, при покупке, их двухэтажный дом казался дворцом по
сравнению с обступившими его хибарками деревенских стариков. Теперь же все
развалюхи были проданы и снесены, а на их месте новые дачники строили уже кто
во что горазд. Один катенинский коллега соорудил настоящий парусник с
палубой-террасой и высокой мачтой. О каждом своем приезде возвещал битьем в
колокол. Другой возвел что-то наподобие швейцарского шале с бассейном,
теннисным кортом и тому подобными прибамбасами, свидетельствующими о его
преуспеянии. Пусть их.
Катенинская усадьба, с виду неказистая, внутри, как гоночная
машина у ремарковских трех товарищей, имела самую лучшую современную начинку и
автономную систему жизнеобеспечения. Во дворе пробурили скважину, чтобы не
зависеть от местного водопровода, который брал воду из усыхающей речушки.
Купили генератор, чтобы не отключалось электричество, когда в праздники из
Москвы приезжают кавалькады навороченных авто с хозяевами и гостями и по ночам
пугают окрестных собак замысловатыми фейерверками. Договорились с молочницей,
которая через день приносила банку парного коровьего молока и раз в
десятидневку — полуторалитровую бутылку полезного и вкусного козьего.
В общем, полная независимость от окружающего мира. Свобода... И
телефон именно потому только один, мобильный, у жены.
Катенин похлопал себя по карманам, ища связку ключей. Вот она. А
где же дачный? Черт, он позавчера еще снял его с кольца и отдал внучке, чтобы
она сделала дубликат. Пусть приезжает сюда всегда, когда захочется. Взрослая
уже, второй курс юрфака заканчивает...
Нажал на звонок — никакой реакции. Подольше подержал палец
на кнопке, прислушиваясь, есть ли звук. Тихо. Толкнул дверь плечом —
открыто. Странно... В темных сенях наступил на что-то хрупкое. Хруст... Очень
неприятный. Катенин нащупал выключатель, нажал на его коромысло и нагнулся. В
руках оказался подавленный, но подающий короткие сигналы мобильник. Ну, жена
совсем рассеянной стала. Поговорила с кем-то и забыла кнопку нажать... Бывало
такое, и не однажды. А вот то, что выронила и не заметила, — это впервые.
«Старушка моя», — вслух пожалел ее Катенин и толкнул толстую, с обеих
сторон обитую ватой и кожей тяжелую железную дверь. Защита от холода, уличного
шума и от воров.
Открыл и чуть не захлопнул снова: его встретил тихий, монотонный
вой собак. Зина и Джой, такие драчливые, что их старались никогда не держать в
одной комнате, теперь стояли у порога, прижавшись друг к другу, и безнадежно,
осипше скулили.
На кухне никого. Взгляд пробежал по полкам, столам, стенам. Все
вроде бы как всегда... Нет, не все... Когда Катенин возвращался поздно, жена
доставала молоко из холодильника, чтобы он не застудил горло. Не было его.
В гостиной тоже пусто, телевизор выключен, торшер не горит...
Какая-то зловещая темень. Катенин зажег люстру и, прежде чем подняться наверх,
в спальню, поднял опрокинутый стул и поставил его на место. Машинально, еще
сопротивляясь дурному предчувствию.
Жена лежала на верхней лестничной площадке. Лицом вниз, как
будто только что споткнулась о ковер и вот-вот встанет. Катенин в два прыжка
подлетел к ней и осторожно, нежно прикоснулся подушками среднего и
указательного пальцев к сонной артерии. Не найдя пульса, он миллиметр за
миллиметром прощупал всю шею. Надеялся, что ошибся местом. Под пальцами было
только чуть теплое, но уже холодеющее неподвижное тело. На обоих запястьях тоже
никакой жизни. Быстро перевернул жену на спину и рванул ворот желтого
кашемирового пуловера.
Она что же, спать еще не готовилась? Когда она упала?
Усилием воли приказав себе не думать ни о прошлом, ни о будущем,
Катенин надавил на открытую грудину, потом зажал пальцами ноздри жены и, набрав
побольше воздуха, припал к ее губам и с силой выдохнул. Один раз, другой,
третий... Когда счет дошел до пятнадцати и ничего не изменилось, ни одна
жилочка на ее теле не вздрогнула, Катенин заставил себя остановиться. Опоздал.
Опять опоздал...
Нет! Нет! Нет! Не может этого быть!
«Скорую помощь» ждать некогда, и он, не замечая, как жена
потяжелела, схватил ее на руки и пошел вниз, не пропуская ни одной
ступеньки, — осторожно двигался, чтобы не выронить ношу, если вдруг
взбрыкнет его раненый позвоночник. Добравшись до дивана, он сдернул плед,
закутал в него безвольное тело так, чтобы кокон поддерживал болтающуюся, как у
грудничка, голову, осторожно выпутал из седых волос сухой стебелек и, ногой
захлопнув дверь, понес в гараж свой тяжелый груз...
Врач, констатировавший остановку сердца, попытался влить в
Катенина успокаивающую микстуру, но тот резко отвел протянутую склянку.
Удивляя медперсонал своим хладнокровием, вдовец попросил
проводить его к телефону, сделал несколько коротких звонков и, как столб,
застыл возле тела, пока не приехали дочь с мужем и сын.
Катенин не был спокоен. Он просто сосредоточился, чтобы как
можно тщательнее, по свежим следам (и по свежей боли...) проделать в уме
необходимую работу: припоминал и сопоставлял детали, восстанавливая последние
минуты-секунды перед смертью жены. Совсем не для того, чтобы не терзаться, что
приехал слишком поздно. Обвинять себя или, наоборот, выгораживать в такой
момент — бессмысленно и эгоистично. Пусть у других проносится в голове, что
они получают или теряют от чьей-то смерти. Естественно и пожалеть себя, но
это — потом, а сейчас он даже сделал усилие, чтобы не думать о том, что
жена погрузилась в темноту, что она больше не обрадуется восходу солнца, что девушка
из соломки, сидящая у пруда, останется простоволосой, без алой беретки. Не
будет красного пятнышка, что как капля крови выступает почти на каждой картине
Коро. Высушенные васильки, маки так и будут лежать на комоде, седея от пыли...
У Катенина рука не поднимется их выбросить... Счастье, что она успела увидеть
календарь со своими лучшими картинами...
Нет, и это — потом. Сейчас надо понять, что же в доме
показалось ему подозрительным, неестественным... Почему вдруг остановилось ее
сердце? Он же научил ее жить с почти неизбежной подселенкой старости —
гипертонией...
Одна немецкая знаменитость признала, что русская медицина ничуть
не хуже западной. В чем-то даже лучше, вот только русские врачи почти всегда
завышают лекарственные дозы. Надо будет проверить, не проглотила ли Нина целую
таблетку вместо четвертинки, когда почувствовала тяжесть в висках...
Давление... Внутреннее, естественное давление или кто-то извне на нее надавил?
Ни на кухне, ни в гостиной не было коробки с лекарствами. Успела
убрать на место? А почему телефон валялся в сенях? С кем она говорила? Сама
звонила или отвечала на чей-то звонок?
В глазах потемнело, Катенин схватился обеими руками за голову,
до хруста сжал виски и заставил себя не думать.
Похороны, девятый день... Справки, доверенности, сберкнижки...
Ритуальные хлопоты — спасение для близких. Но и неизбежная суета
заканчивается.
Джоя забрал к себе сын, а старая Зина на десятый день после
смерти хозяйки просто не проснулась. Катенин вырыл глубокую яму возле грушевого
дерева с корявыми старческими наростами на ветвях. Выбрал и выбросил червяков,
которые выползли на влажные боковые срезы могильной ямы, и закопал верную
псину.
И только оставшись совсем один, он вспомнил про мобильник. До
этого надобности в нем не было: всегда рядом был кто-нибудь со своим телефоном.
Обшарил сени, кухню, гостиную — нигде нет. Может, невнимательно искал,
ведь каждый предмет задевал какой-нибудь нерв, напоминая о живой жене...
Вернулся и начал все снова. Опять нигде нет.
Наверно, дочь решила, что сломан, и выбросила. Проще всего
поехать и купить новый, но... Нет, дочь бы предупредила... Значит, трубку
забрал кто-то посторонний. Кто? Столько людей побывало в доме за это время...
Надо узнать, кому жена звонила и кто звонил ей. Придется ехать в город...
До ближайшей электрички было еще сорок минут, Катенин решил
выпить чаю и измерить температуру. Так, на всякий случай. Его познабливало.
Тридцать восемь и три было на градуснике через пять минут.
Поездка откладывалась...
18. Теперь-то решено?
Такого не было еще ни разу за три года их знакомства.
Катенин, конечно, уезжал, но тогда Маша знала, где он и когда
вернется. Прилетев-приехав, звонил. Не всегда сразу, дня через три-четыре
порой... В общем, набегало и целый месяц разлуки.
Черт возьми, как больно сравнивать то, что есть, с тем, что
было... Потери, одни только потери...
Но чтобы три недели от него никаких вестей — это уж
слишком! Автоответчик на городской квартире вещал знакомым голосом незнакомого
Маше катенинского сына: «Оставьте свою информацию после длинного гудка». Ну что
ему скажешь? «Соскучилась, очень хочу увидеться...» — это если и
информация, то очень для Катенина не новая. Пару раз сказала Маша свое
фирменное, протяжное «ал-ло», которое он всегда весело передразнивал и на
которое отзывался, если был у телефона. Никакой реакции. И эта возможность
контакта, пусть хоть и одностороннего, отрезана: глупо же выйдет, если он
начнет прослушивать автоответчик, а там с десяток Машиных «алло».
Сперва она не так уж и дергалась: все равно пока нельзя ничего
предпринять. Потом спохватилась: вдруг Катенин почувствовал опасность и исчез
из ее жизни? Перешел в параллельный, не пересекающийся с ней мир?
Может, так лучше? — подумала она и два дня попримеривалась
к этой мысли. На третий ей стало абсолютно ясно, что так — невозможно.
Отдать его Мироновой? Это — смертельно. И не надо будет брать в руки
бритву, яд или из окна выбрасываться... Без собственных усилий, как бы случайно
под машину попадет, или взорвется дом, мимо которого она опять же случайно
пойдет, либо от непереносимого ужаса остановится ее сердце.
Дать ему уйти — это несовместимо с ее, Машиной, жизнью. Не
удалось завоевать? Надо уничтожить... Жизнь — война. Родилась? Борись и
побеждай!
Так где же он? Почему пропал?
Что-то надо делать...
На десятый день неизвестности Маша, как всегда перед выходом из
дома, включила радио, чтобы узнать погоду, и вдруг услышала объявление о
литературном вечере четы Мироновых, профессора и прозаика. Мистика... Сразу
решила: пойду. Может, Катенин там тоже будет. Если его не встречу, то хотя бы
выясню, правильно ли поняла финал романа. Вдруг он и правда бросил эту душечку
и она стала несчастной мизантропкой... Тогда, может, и наложу мораторий на
смертный приговор... Все-таки и прощать надо...
Нелепин заупрямился, не пошел с ней. Странный он все-таки
человек... Не выносит никакой публичности. Трусит? Нет, не то... Он вроде бы
никого и ничего не боится. Прямо как Катенин...
Убудет от него, что ли, если послушает профессора, который его
так забавно облажал в одном журнале? Глупый вопрос, оборвала себя Маша. У
Нелепина инстинкт звериный. После того, как вышла его первая книжка, он сразу
замер, принял настороженную позу по отношению к медийной тусовке. На расстоянии
от нее держится. Иначе бы ему не скрыть, как он их ненавидит. Стоит подпустить
эту свору к себе поближе, как учуют слабость, и может случиться самое
страшное — молчать про него станут. Политологу ли не знать эти
элементарные законы!
Ладно, пойду одна. Так и свободнее, и больше разузнаю.
Тащиться пришлось в незнакомый институт, который до новых
времен, когда все учебные заведения присвоили себе лишнюю звездочку, назывался
обыкновенным педучилищем. А еще раньше тут была женская гимназия. Не дом —
дворец с колоннами по фасаду, с широкой мраморной лестницей и высоченными потолками.
Мелкие, низкие мысли растворяет такое пространство... Спину хочется держать
прямо, голову поднимать высоко...
Зал небольшой, мест на сто, был заполнен на две трети. Знакомых
журналистов — никого, телевидения тоже нет. Провинциальное, в общем, место.
Ничего, для Машиных целей так даже лучше. Под софитами и при большом шуме
писульке этой было бы проще спрятать себя, свои страдания и страхи. А тут она
как голенькая будет.
Все Машу раздражало. И то, как ведущий — местный
декан — нахваливал эту «талантливую семейную пару», и то, что
Миронов — вежливый, черт! — включив во вступительную речь все полтора
десятка своих знакомых — и знаменитых, и никому, кроме него, не
известных, — которые не поленились сюда притащиться, по Маше только
скользнул взглядом. Отметил, но не узнал. Рассердило, хотя она специально
замаскировалась: пошла к дорогому стилисту, который отрезал ей челку и покрасил
аккуратное каре в светло-золотистый цвет. В зеркале она сама себе чужой,
незнакомой показалась — лет десять спряталось под новой прической.
Но больше всего разозлило то, что при виде Миронова у нее внутри
ничто даже не дрогнуло. В памяти еще промелькнули их свидания, отчаяние после
защиты диплома вспомнилось, а в душе — полная пустота. Из-за чего тогда
так страдала? Обыкновенный подкаблучник. Ну, пусть добровольный. Только по
молодости лет могут девушки — неопытные, как она, тогдашняя, —
обманываться и думать, что такой когда-нибудь оставит семью. Да он даже после
сексуальной встречи с тобой на пять минут опоздать домой побоится, чтобы
женушку не огорчить...
И Катенин свою жену не оставит — это ясно.
Ни-ко-гда.
«Я никогда не скрывал, что женат. Некоторые приятели, поменявшие
несколько жен, сперва иронизировали, посмеивались надо мной, но теперь, когда
жизнь уже прожита, каждый признал — мне на ухо прошептал или даже вслух,
при всех громогласно заявил, — что я прав, что никакого смысла не было в
этих переменах».
...Стоп! Хватит!
На Машу стали оглядываться. Вслух, что ли, сказалось? Она
покраснела, ладонь к губам прижала и уставилась на Миронова. Впилась взглядом.
Осмотрела его с коричневых башмаков из мягкой матовой кожи до коротко
стриженных волос, удачно скрывающих обширную лысину. Как невропатолог колет
иголкой пациента в самые разные места, чтобы обнаружить болевую точку, так и
она внимательно прислушивалась к себе, не дрогнет ли в ней хоть что-нибудь от
профессорского тенорка, от его так хорошо ей знакомой сутулости, от правильной,
легко льющейся речи, не засоренной разными «значит», «так сказать», «ну»...
Нет, ничего... Не задевало даже то, что Миронов, нисколько не
стесняясь, говорит о жене в третьем лице, как о каком-нибудь признанном
классике, да еще нет-нет и скосит на нее свои голубые глаза, посаженные домиком
на его овальном лице. Заботится... Любит...
А вдруг и после Катенина такая же равнодушная пустота
придет? — мелькнуло у Маши, и она сразу прогнала крамольную мысль. На себя
рассердилась. Катенин — это совсем другое. И она, Маша, не из тех баб, у
которых все в жизни происходит по одной схеме. Нет, у нее с каждым —
по-новому. Перестань сравнивать! — приказала она себе и сосредоточилась на
писательнице.
«Как вам удалось так сохранить форму?» — читала та
очередную записку.
Черт, действительно, выглядит лет на сорок, не больше. Прямо как
моя ровесница. Волосы гладко зачесаны... Ну-ка, сзади-то не старорежимная ли
хала?.. Нет, нормальный хвост. Аккуратно подстрижен и собран серебряным
зажимом. В платье вырядилась... Да, надо и мне не перечеркивать себя пополам
юбками-брюками. Именно платья делают нас женственными, плавными. И цвет ее робы
не случаен, подбирала в тон кораллов, что на шее висят. Но румянец-то, конечно,
нарисован. Или одежда так отсвечивает на щеки? Держится открыто, спокойно
отвечает на любой вопрос.
Нет, наврала, сочинила все в своей мерзкой книжонке, никакая она
не несчастная. Катенин бы такую не бросил...
Не успокоило Машу это действо. Позавидовала? Конечно. А кто бы
отказался от этих долгих аплодисментов, от цветов-улыбок и от народа, не
сбежавшего в конце, а обступившего помост со счастливой четой!
В злом отчаянии Маша выскочила из зала и выбежала на крыльцо.
Накрапывало, а она опять без зонта. Нарочно медленно, пытаясь утомить недобрую
тревогу, пошла по Садовому к «Маяковской». Непрошеные слезы смывала небесная
влага, а злые, мстительные мысли только крепли. Растравляя себя, не спустилась
в метро. Прошла вдоль колонн зала Чайковского, мимо Театра сатиры... Вспомнила,
как рассматривала длинный сталинский дом напротив американского посольства,
когда впервые шла к Катенину. Эта элегантная монументальность не имеет теперь к
ней никакого отношения... Как больно...
Ноги сами завернули во двор катенинского дома... Кухня не
светится, высокие комнатные окна тоже темные... Значит, он не в Москве. Значит,
не с другой женщиной?
Полегчало. Объявится
Катенин, никуда не денется. Возникнет хотя бы затем, чтобы получить обещанную
ему кассету. Маше допоздна пришлось сидеть перед телевизором, чтобы дождаться и
записать скучнейшее ток-шоу, на котором Потемкин защищал проект совместной с
американской компанией разработки нового нефтяного месторождения. Катенин
специально позвонил с дачи, напомнил.
Редко когда о чем просит, гораздо чаще Маша сама предлагает
помощь. Можно сказать, навязывает. Сперва любовь ее так проявлялась, заботиться
о нем хотелось. А потом поняла: если она не напридумывает деловые поводы, то
встреч-разговоров будет еще меньше. Логично — человек он очень
востребованный. И совсем не обидело ее, когда Катенин беззастенчиво признался,
что он с легкостью принимает любые услуги и не чувствует себя уж слишком за них
обязанным. «Главное, Маша, самому без крайней необходимости ни у кого ничего не
просить».
Как же привязать к себе Катенина, если не сработал самый
доступный ей способ — сделаться нужной в главном его деле... Почти до
добровольного рабства докатилась, а он как был независимым, сам по себе, так и
остался... Ни служанка ему не нужна, ни помощница, ни осведомительница, ни
наложница... Все перепробовала, один выход остался.
Один, последний.
Но если он сам исчез, то как же тогда ей быть?
Опять мелькнуло воспоминание. Когда же это было? Когда —
высчитывать больно, а вот где — ясно. Они по Тверской шли, Маша жалобно
тогда попросила задержаться, не сразу от нее нырять в метро. И вот правильно,
абсолютно адекватно прочитав ее взгляд, просящий близости, — только
взгляд, она и словечком не обмолвилась, — Катенин сказал: «Ты должна
знать, что между нами пока осталась только дружба». И ведь понимал суровость
своего приговора.
Разве не храбрец?
Без предупреждения скрываются только трусливые, неумные, неблагородные
мужчины. Конечно, при таком побеге риск невелик, особенно если обиженные
женщины бессильны отомстить. Но ведь их праведный гнев, их ненависть, которая
передается и без непосредственного контакта, тоже вредит. Обоим незаметно жизнь
отравляет — и бросившему, и брошенному.
Катенин сам рассказывал, как бывшие подруги время от времени
просят его о чем-нибудь, и он, если может, всегда помогает.
«О чем просят?» — ревниво спросила тогда Маша.
«Ну, по-разному бывает... Например? Одна прямо сказала: «Найди мне
мужика. Замуж хочу». Другая в закрытый клуб попасть захотела. «Ты только
проведи, а там уж я сама...» Насчет квартиры хлопотал... Устраивал, чтобы сына
в Чечню не послали...»
Чувствовалось, что вспоминал он с трудом. Сделал — забыл,
вот как добивался Катенин порядка в своей голове. На передовой всегда было
только то конкретное дело, над которым он работал именно сейчас, все
остальное — в тылу, на задворках. До востребования.
Остальное, но не друг же...
К Маше это не относится.
Не должно относиться.
Наверное, что-то у него стряслось. Что-то, с ней никак не
связанное. Он объявится...
Надо только получше подготовиться.
19. Может, достать какие-нибудь
другие таблетки?
С этой промежуточной мыслью, первой мыслью, которая не разрывала
ее на части, Маша вбежала в свою квартиру и включила компьютер...
«Ни черта в этом сраном интернете не найдешь!» — выругалась
она вслух, когда заныла спина и взгляд соскользнул в правый нижний угол
ноутбука.
3:17.
Вот это да! Несчастные часов не наблюдают... Выходит, уже
полночи наставляет она компьютерную ладошку с вытянутым указательным пальцем на
стрелку, что перелистывает страницы. Дошла аж до пятисотого номера, а выловила
один мусор. Что за дебилы составляют эти программы! На кой черт они перечисляют
все местные кабельные телеканалы, по которым показывают фильмы об убийствах?
Рязань, Киров, Орск... За Уральский хребет перевалили на третьей сотне...
Яндекс проклятый! Может, наживку сменить? А что еще добавить к начальной
формуле «яды + отравление»? Нужен яд без цвета и запаха. Чтобы этот чертов
гурман не учуял...
Маша отвела взгляд от экрана и уставилась в окно, в ту
четвертушку, через которую еще виднелось сереющее, беззвездное небо. Дом
напротив, заслонивший почти весь белый свет, складывали быстро, как детские
кубики. Всякое утро, когда Маша, корпя над очередной статьей, отводила взгляд
от экрана и смотрела в окно, она видела, как ровно в восемь ярко-зеленые
комбинезоны и разноцветные каски гуськом выходят из дальних голубых времянок и
муравьями расползаются по стройке. Так близко от ее подъезда, что, пока они не
добрались этажа до двадцатого, ей видны были их темные, сумрачные лица. Не
всякое воскресенье можно было отдохнуть от их мельтешения и шума. До десяти
вечера портил жизнь либо гул бетономешалки, либо визг дрели, либо рокот
подъемного крана. Либо все вместе.
Окрестные жители с самого
начала не безмолвствовали. Протестовали. Энтузиасты и энтузиастки своими
грудями загораживали дорогу экскаватору, который рыл почти платоновский
котлован под фундамент этой махины. Милиция вынула одну такую героиню прямо
из-под гусениц и запихнула в «скорую помощь». Напрасная жертва. До сих пор
инициативная группа ходит по квартирам — составляют реестр трещин,
возникших из-за слишком близкой стройки. Пугают, что их семнадцатиэтажка
вот-вот рухнет.
Маша как-то оказалась дома и впустила самозваную комиссию.
Вместе с экспертом впервые осмотрела свои потолки и стены. Кто его знает, от
чего обои в детской покорежились, почему под потолком у трубы в самом углу ее
комнаты открошился кусок цементной плиты. Но вот подтеки на кухне уж точно не
из-за стройки. Соседи залили. Подсохло, и Маша забыла про пятна. И цементная
плита в ванной сверзилась с потолка задолго до начала этой стройки. Дочка тогда
только что вылезла из-под душа и надевала свой желтый махровый халатик. Когда
завал разобрали, ей пришлось перемываться. И полотенца, покрытые осевшей пылью,
долго потом не отстирывались.
Так что пуганые они. Будь что будет. Катенин вон даже не
поставил свою подпись под коллективной петицией, когда похожей стройкой ему
закрыли вид на Новый Арбат: впритык к бывшему доходному дому Плевако воткнули
кирпично-элитную башню. Мудрец наш усмехнулся только, узнав, что доход от нее
пойдет в карман Потемкина. «Наступает, стервец!» — как будто даже восхитился
Катенин, а на Машино сочувствие ответил, что все просчитал — бороться
бесполезно. Это новорусская система, и она еще совсем не гнилая, она только
соки набирает.
Опять прав оказался.
А ей-то что толку от его правоты?
Для него городская двухкомнатная квартира — это только
офис, перевалочный пункт между загородной усадьбой и внешним миром, куда
наравне с Москвой входит и Запад, и Восток. Все континенты ему доступны. Не
сравнить с Машей. Квартира на девятом этаже — единственное пространство,
которым она владеет. И вот теперь эту трехкомнатную камеру с ее хозяйкой
загнали в самое темное, зябкое подполье: вдобавок ко всем неудобствам во время
черемуховых холодов, как всегда, отключили отопление и горячую воду.
Надо выбираться из андеграунда.
20. Как и чем убивать?
Не успокоилась.
Не выспалась.
Не написала статью.
Стоп! Хватит этих «не»! Вон отсюда!
Сперва надо смыть с себя липкий ужас неудач. Если ждать, пока
согреется ведро или только кастрюля воды, то и на летучку опоздаешь. Маша
разделась и решительно запрыгнула в пустую холодную ванну. Гибкий шланг
позволил сперва полить ледяным дождем ступни, потом выше, еще выше... Когда
дошло до плеч, стало уже не страшно. Холод совсем исчез после того, как тело
было докрасна растерто махровым полотенцем. И внутри потеплело.
Никакая она не неудачница! Не станет Катенина, так и вообще не о
чем горевать. Он, только он заслоняет от нее спокойствие, без которого ей не
согреться.
Больше никаких сомнений! С этого момента Маша уже думала о
решенном как об обычной работе, которую надо выполнить. Быстро и добросовестно.
В начальственном предбаннике было накурено. Телевизионщики, не
обращая ни на кого внимания, равнодушно и деловито устанавливали свет.
Незнакомые фоторепортеры в одинаковых полувоенных жилетах, облепленных накладными
карманами, сидя на корточках, рылись в своих тяжелых баулах. Коллеги-журналисты
кучками стояли у дверей кабинета главного, но внутрь не заходили.
Пресс-конференция? Бывало, и не раз. Федорка — большой
мастер по созданию информационного повода. В полный политический штиль такую
бурю раздует, что все сбегаются поглазеть. Циничные телевизионщики, которых в
другую газету можно было затащить только раз в год, не чаще, да и то за деньги,
всегда приезжали по первому его зову. Федор Федорович сумел превратить свою
редакцию в тайный либеральный алтарь, представ перед которым политиканы
отмаливали грех ежедневного приспособленчества.
Занятая собственными мыслями, Маша переходила от одной группы к
другой, высматривая, у кого бы проконсультироваться насчет таблеток. Никому она
тут не доверяла, хотя практически со всеми старалась быть в
поверхностно-приятельских отношениях. Получалось. Напряженка была только с
одной мадам. Заместительница Федорки по всему, что касается денег,
производственно-технических проблем и распространения, то есть,
по-современному, самая властная персона, невзлюбила Машу. Какая-то
конституционная ненависть. Пытаться понять за что — бесполезно. Можно,
конечно, подыгрывая себе, перечислить свои преимущества, которым завидуют такие
женщины. Но и это зачем? Вырастишь в своей душе ответную злобу и придется
вступать в борьбу, явно неравную, поскольку замша считалась официальной
любовницей Федорки, и он, выкупая у нее право флиртовать с подчиненными,
молоденькими и не очень, во всем другом ей подчинялся.
— Ты что-то плохо, очень плохо сегодня выглядишь. — Машино
ухо пощекотал ветерок от писклявого шепота той самой мадам, о которой она
только что вспомнила. — Признавайся, безобразница, чем ночью
занималась?! — Заместительница Федорки приобняла Машу за плечи и как бы
дружески погрозила ей пальцем.
Вдумываться, пытаться понять подтекст этого банального
прикола... Ну, нет уж...
— Что вы, Раиса Алексеевна! Какие безобразия! У меня страшная
бессонница. Не подскажете, как забыться хотя бы на несколько часов?
— Бедная деточка... Такая молодая, и уже страдаешь...
— Да мы с вами почти ровесницы, — продолжала подыгрывать
Маша.
— Ну, скажешь тоже. — Пенсионерка вмиг поверила неуклюжему
комплименту и аж расплылась от удовольствия. Подхватив обеими ладонями свои небольшие
груди так, что они почти выскочили из декольтированной не по возрасту кофтенки,
она из надменной матроны превратилась в услужливую подружку. — Мне почти
всегда азалептин помогал. Его без рецепта дают. Но в последнее время он что-то
не действует. Пришлось на родедорм перейти. Только ни в коем случае не принимай
их вместе. Я как-то смешала, так чуть концы не отдала. Потом прочитала в
лекарственнике, ну, настоящем, который для врачей выпускают, что азалептин ни в
коем случае нельзя соединять с родедермом, реланиумом и феназепамом. Сдохнуть
можно, если их вместе проглотить. Запросто. Ты в силах сегодня работать? А то я
скажу Федору, что отпустила тебя.
— Ой, спасибо, Раиса Алексеевна, я и правда лучше уйду.
— Смотри, с таблетками надо быть осторожной...
Более или менее сильные снотворные продают только по
рецепту — это все знают, и Маша прямо из газеты поехала в районную
поликлинику. Очередь к окошечку регистратуры простояла напрасно: невропатолог
принимает только по предварительной записи, которая начнется в двенадцать, то
есть через четверть часа. Маша пошла записываться, куда указали.
Посередине просторного вестибюля на квадратном белом столбе, как
ульи, висели фанерные ячейки. Вместилища для папок с фамилиями и
специальностями врачей на корешках. Маша взяла одну, другую... Четыре корочки
оказались пустыми, а в пятой был исписанный листок с одной-единственной
свободной строкой. Прием в 12-30. Можно было вставить себя, что она и сделала.
Сорок пять минут подождать — это еще куда ни шло. Вписала свое имя, адрес,
год рождения и только потом взглянула на число. Господи, да это же через две
недели! Немыслимо... Тут ее толкнули. Служительница в белом халате
только-только начала лениво вставлять разграфленные листы в пустые папки, как
на нее моментально, не давая вернуть их в ячейки, налетели прыткие старики и
старушки. Больные... И все именно к невропатологам.
Из вторых-третьих рядов нападающих
доносились и нервные вскрики, и эпические, спокойные комментарии:
— Мне к Козельковой!
— Уберите руки!..
— А я теперь запишусь к Воропаеву.
Козелькова стала халтурить... Да всем им на нас наплевать...
— Вы бы за их зарплату поработали! У
меня зять врач, я знаю...
— Зять — врач, а вы тут вместе с
нами локтями работаете... Что же он вас по-родственному не пристроил? Все они
сквалыги. Мы в свое время даже меньше получали, но...
Старички еще и успевали уязвить друг
друга...
Машу затолкали. Пришлось поработать
локтями. Вырвавшись из толпы, она отошла к стене. Осмотрелась. Вот и общее
расписание. Козелькова принимает с двенадцати, кабинет четыреста восьмой. Азарт
появился — никогда не возвращалась она ни с чем, не выполнив задания. Все
равно, чьего. Пробьюсь, сама себе приказала.
Вбежала на четвертый этаж. В коридоре
все стулья и скамейки заняты. Ожидающие приема настороженно наблюдают друг за
другом. Стоит только дотронуться до ручки вожделенного всеми кабинета, как
народ взорвется. Этот путь заминирован.
Не долго думая, Маша выбрала самого
скандального на вид костлявого старичка и заговорила с ним так, как будто это
красивый, успешный мужчина средних лет. Шепотом, достаточно громким, чтобы не
напрягать глохнущую старость, попросила совета. Мол, она потеряла рецепт на
снотворное, так как он думает, нельзя ли его возобновить. Наклонилась, чтобы
сидящему не понадобились очки, дабы разглядеть ее грудь. Сработало.
— Товарищи, девушке только рецепт
нужен, пусть пройдет.
Очередь зароптала, дама средних лет
громко заявила, что без записи все равно не примут, но когда Маша входила в
кабинет, над которым зажглась зеленая лампочка, никто ее не остановил.
Седая, по-цветаевски подстриженная
врачиха, не отрываясь от писанины, сердито спросила:
— Фамилия?
— Милютина, — как можно более
мягко и четко, но не слишком робко выговорила Маша.
— Не записаны! Не приму! —
выкрикнула владелица кабинета, не заглянув в разграфленный листок, что лежал
перед ней. Наизусть выучила все имена?
— Конечно, у вас столько
народу, — послушно согласилась Маша, стараясь поймать взгляд
докторши. — Но я уже вторую неделю не могу спать...
Никакой реакции. Не то, не то говорю,
сообразила Маша. Белые халаты привыкли к чужим страданиям, это для них
обыденный фон, не способный привлечь внимание. Надо по-другому.
— Не могли бы вы дать мне платную
консультацию, — не жалобно, а твердо проговорила она.
Козелькова подняла голову и спустила
на нос свои модные очки в тонкой золотой оправе. Под ее оценивающим взглядом
Маша выпрямила спину, сдернула с головы бордовую бейсболку и стянула с шеи
широкий длинный шарф. Мне, мол, скрывать нечего, я не провокатор. Получилось,
кажется.
— Выйдите, вас вызовут. — В
голосе Козельковой проглянула радость.
Уже минут через десять, не больше,
Маша правой рукой взяла с ее стола бумажку с рецептом, а на освободившееся
место из левого кулака ловко выронила трубочку из двух сотенных, приготовленную
заранее.
— Этого достаточно? — Маша и
правда, не знала, сколько надо дать за работу, которая входит в служебные
обязанности врачихи.
— Уходите, вы и так отняли у меня много времени! — не
сдержалась та. Как будто плюнула вослед.
Мало ей оказалось. Врачиха-рвачиха... Да ну ее!
На улице Маша проверила мобильник. Чтобы он не помешал
проведению сложной операции, она отключала звук. Один звонок был. Не Катенин,
всего лишь коллега-журналюга. Ну, это долгий разговор, в батарейке осталось
одно деление, все равно не хватит, и она не спеша зашла в аптеку и только
потом — домой.
И на автоответчике не было катенинского голоса, только Нелепин
со своими эмоциями. Генератор идей хренов, ну скажи хоть что-то новое,
придумай, заинтересуй. Нет, только про себя, про свои дела и чувства. «Я хочу
тебя, Маша!» Изредка это даже приятно, но не все же время. Хорошо хоть сумела
отучить его звонить на мобильник.
Ну, а что на работе? Сейчас узнаем...
Не торопясь, Маша вымыла яблоко, отрезала тонкую дольку, сунула
ее в рот и принялась открывать молдавское каберне. Методом проб и отравлений
установила марку, которая более или менее похожа на столовое французское. Вот
только пробки нашенские так крепко сидят, что нужна мужская сила. Ничего, и тут
она приноровилась.
Откупорила, налила полный бокал, попробовала глоток —
неплохо, букет чувствуется, — и пошла с вином в свою комнату.
Попу в кресло, вытянутые ноги на кровать, телевизор без звука...
Полный покой... Теперь можно и позвонить.
Анестезия пригодилась, потому что коллега, с которым Маша делила
один стол и один компьютер, — молодой театральный обозреватель, не
скрывающий своей сугубо мужской ориентации, — вывалил ей кучу новостей.
Малоприятных. Опять объявился Потемкин, на пресс-конференции он рядом с
Федоркой сидел.
— И вообще, Малюта, я ничего не понял! Может, хоть ты мне
объяснишь? Полчаса шеф с Раисой на два голоса убеждали, что газету продавать не
собираются, что вражеским слухам не надо верить. Ни одного имени не назвали.
Трындели, трындели... Ну, ты знаешь, Федорка и дольше может свою кашу ни о чем
по столу размазывать. Но Потемкин-то зачем приехал? Наши ищут новую работу.
Говорят, если сказано вслух, что не закрываемся, то читай ровно наоборот. Ты
как думаешь?
— Я? Я как все...
Опять прав оказался Катенин. Насчет запасного аэродрома. Не
позаботилась о нем Маша. Когда? Все мысли именно Катениным были заняты...
Бесполезно и рыпаться: ответственные переговоры требуют полного сосредоточения.
Что делать?
Освободиться от него...
Рука стала нажимать на кнопки. Два-девять-девять... Пальцы сами
помнили номер. Гудок, второй... На седьмом включится автоответчик... Дождусь,
решила Маша.
— Алло, — вдруг ответил усталый, тусклый голос.
Постаревший, но катенинский.
Как? В Москву приехал и опять ей не позвонил?
На Машу накатила ярость. Но куда деть радость от звука его
голоса? Odi et amo, как часто цитировал Миронов. Ненавижу и люблю... Сердце
забилось и разнесло дрожь по всему телу.
Только бы не спугнуть его упреками... Что, что сказать?
— Рада вас слышать. У меня новость — Потемкин, кажется,
покупает нашу газету...
— Да, я знаю. Я тебе говорил... Федор дождался момента, пока за
нее можно еще что-то взять. Будет теперь изображать, что опять пострадал за
свою оппозиционность. Но Потемкин только до выборов газету продержит, а потом
ликвидирует. — Катенин помолчал, о чем-то раздумывая. — Подожди, я
сейчас другую трубку возьму и устроюсь поудобнее... Хорошо, что ты позвонила.
Не поможешь мне? Нужно билет в Питер купить...
«Месяц молчал, теперь уезжает. А если бы я сейчас не набрала его
номер, то оставил бы меня в неизвестности? Друг... Нужен мне такой
друг», — мстительно думала Маша, контролируя свое дыхание и интонацию. Не
выдать бы себя...
— Конечно, помогу, только без паспорта теперь не продают.
— Паспорт нужен? Тогда отпадает...
— Давайте я прямо сейчас заеду за ним... Ненадолго...
— Ненадолго? Ладно... Я тут болел довольно сильно, и не
только... Приедешь, расскажу.
...Вовремя таблетки купила!
Маша расправила на столе новый бумажный платок. Как горох,
вылупила на середину белизны по пять таблеток из двух облаток, растолкла их,
свернула в комок и сунула в карман черного кожаного пиджака. Так
сосредоточилась, что забыла сменить домашние тапки. У лифта опомнилась.
Вернулась в свою квартиру, переобулась и понеслась. Бегом до метро, по прямой
до «Баррикадной» и снова бегом по Новинскому бульвару...
Все, что угодно, сделаю, только бы избавиться от этой рабской
зависимости, от этой дрожи...
— Проходи, я только что чай заварил. Рассказывай, как
дела? — Катенин не улыбнулся, не поцеловал Машу даже в щеку, только пиджак
почти силком с нее снял, распял на плечиках и повесил в коридоре. Так быстро,
что она не успела достать из кармана приготовленный комок.
— А у вас? — вопросом на вопрос ответила Маша. Машинально
делая большие, алчные глотки из белой чашки, она судорожно соображала, как
быть.
— Я жену похоронил...
Слава богу, что Катенин отвернулся к плите. Когда он посмотрел
на Машу, она уже успела побороть мгновенную радость. Но на всякий случай все же
опустила голову и лицо свое руками закрыла.
Нет, конечно, катенинскую жену было жалко. Но... Теперь-то
таблетки не понадобятся! Как будто из добровольной тюрьмы на свободу вышла.
— Господи, какое у нее лицо было... — Катенин не обратил
внимания на Машино замешательство. — Ее кто-то сильно напугал по телефону.
Никак не могу выяснить, кто... Мобильник пропал... Вот приехал, чтобы мне
распечатку звонков дали на станции. Ну, и раз кашель прошел, то в Питер
согласился съездить. Я не звонил, потому что не люблю сочувствий всяких и сам
жаловаться не хочу...
— Мои самые-самые... соболезнования. — Маша запнулась, но
слово «искренние» все-таки пропустила — побоялась, что оно прозвучит
фальшиво.
Как удобно, что для таких случаев есть стандартная вежливая
форма, за которой можно спрятать столько самых разных чувств. Простой, казалось
бы, способ, но и им владеют немногие.
Когда не стало родителей, Маша очень долго никому не могла об
этом сказать. Не потому, что хотела сохранить втайне свое сиротство, а не
выговаривалось у нее «умерла мама» — и все... Через полгода после
мамочкиной смерти шапочно знакомый тогда Федор Федорович приклеился к Маше в
заграничной командировке — давосский форум освещали. За завтраком подсел
за ее стол и принялся хвастать своей родительницей. Живучая, мол, мы порода. Не
заметил, что Маша напряглась. Но то ли от своего монолога устал, то ли
испугался, что яичница с беконом остынет, пока он разглагольствует, а все же
спросил и про ее родителей. «Они недавно, в один год умерли», — в первый
раз сказала Маша постороннему. Ком к горлу подступил, она чуть не расплакалась.
Все же сдержалась, а Федорка насупился, прожевал свой резиновый бекон и вместо
вежливой формулы, вместо сочувствия брякнул: «А у меня неделю тому назад собака
погибла... Под машину попала».
...Пока Маша пила чай, Катенин принес паспорт и, как всегда
твердо, не извиняясь за то, что выгоняет, сказал:
— Ну, тебе пора. Сейчас дочь должна заехать...
По дороге на Ленинградский вокзал Маша чуть было не выкинула
смятый белый комок, который нащупала в кармане пиджака. Уже вынула его и стала
искать урну, но вдруг прежняя дума вернулась: а что если наврал? Если он не
дочку свою ждет, а эту проклятую писательницу?
Ну, ладно, пока не время даже заикаться про то, что теперь они
могут быть вместе или хотя бы чаще встречаться. А если у него таких мыслей нет
и никогда не будет?
Еще одна почти реальная надежда не сбудется...
Но почему? Почему! Никаких ведь теперь препятствий нет...
Нет? Откуда мне знать?
Рано, рано еще выбрасывать свое единственное оружие.
21. Не все бабы дуры?
Теперь ее сразу не вышвырнешь, мелькнуло у Потемкина, когда
Клара, на всякий случай дав волю рыданиям, почти непритворным, докладывала ему
о своем звонке. И отчиталась-то только на службе. Тотчас, как просил, не
известила.
Он утром сам ее вызвал. Знал уже по своим источникам, что
катенинская жена умерла. Расчет был на ее немощь... Но не до такой же
степени... Или эта идиотка Клара перестаралась? Ладно, надо минимизировать
неудачу.
Неудачу? Потемкин подавил улыбку. Это мы еще увидим.
— Возьмите себя в руки! — прикрикнул он на сидящую перед
ним квашню. — Запомните: она умерла из-за остановки сердца. Слишком
большую дозу от давления приняла, и слабое сердце не выдержало. Никто не
виноват. Послезавтра похороны. Вот вам деньги. Закажите венок от фонда, сегодня
же навестите вдовца и постарайтесь найти мобильник, на который вы звонили. Он
сломался и наверняка валяется где-то в доме. Родным пока не до него. Оптимально
будет, если его хватятся, когда все закончится. Пропажа телефона вызовет
подозрение, Катенин начнет разбираться и тогда уж догадается, что ему лучше
быть посговорчивей... Вот и ваше задание будет выполнено. Ну, успокоились? За
дело!
Клара уже только всхлипывала, но с места не двигалась. Тогда
Потемкин встал из-за стола, положил руки ей на плечи и приподнял со стула.
— Ну, ну же, не надо расстраиваться. Когда все кончится,
посидите недельку дома, а лучше поезжайте-ка на море, хоть в Турцию. Я
распоряжусь, чтобы вам помогли.
Этим же вечером покалеченный мобильник был у Потемкина в руках.
Еще раз подтвердилось, что пряник от власть предержащих действует на баб куда
эффективнее любого кнута. Но теперь-то уж точно с Кларой покончено. Полгода
придется ее еще потерпеть, чтобы не возникала после, а пока надо подыскивать ей
замену. Нужен тот, кто близок к Катенину. Соглядатай.
Недели через две, в тот самый день, когда Федорка уверял
согнанных им на пресс-конференцию журналистов, что он не продает газету, взгляд
Потемкина, хранившего многозначительное начальственное молчание, зацепился за
женское лицо. Мелькнуло в дверях и исчезло. Красивое. Ну и что? Не поэтому же
задело. Прикрыл глаза, сосредоточился. Не сразу, но все же вспомнилось, как в
Барвихе смотрел Катенин на эту мадам, уплетающую пирожные. По-мужски смотрел.
Имя ее Потемкин запамятовал, но выяснить — дело
незамысловатой техники. Через два коротких разговора он уже знал всю
милютинскую подноготную. И про попытку самоубийства, и про преступное
невмешательство при самоубийстве мужа... Причем никаких подозрений своими
расспросами он не вызвал ни у главного редактора, ни у его заместительницы,
которые вводили его в курс газетного дела.
Конечно, пресса — тоже бизнес, но все-таки совершенно новый
для Потемкина. Пришлось осваивать. Ведь он сам придумал и сам вызвался
провернуть многоходовую комбинацию. Надежный человек ему пообещал — если
все получится как надо — похлопотать насчет очень и очень престижной
госслужбы.
В чем суть аферы? Без непопулярных мер страну не удержать —
Союз распался, теперь может и Россия... Чтобы удержать, необходима сильная
власть. Сразу ее в одних руках не сосредоточить — закричат: «Караул,
диктатура!» Ор начнется и естественный, и купленный. Так вот, чтобы у власти от
него не лопнули барабанные перепонки, решили попытаться, в частности, сократить
число нелояльных средств массовой информации, заложниц собственного имиджа.
Федоркину газету выбрали в качестве испытательного полигона. Посмотреть, как
пойдет...
Пока все шло по плану. Правда, Федорку занесло, и он на первой
же пресс-конференции завел привычную ему мелодию, которая, как удачный шлягер,
всегда пользовалась успехом. О преследовании за оппозиционные взгляды стал
разглагольствовать. Потемкин уже рот раскрыл, чтобы вмешаться, но сообразил:
наши люди никогда не верят тому, что вслух говорится. Пусть пташечка поет...
Если само не всплывет, то без проблем известим, кого надо, за какую сумму
главный редактор уступил свое якобы любимое детище. И новый начальник лениво
откинул назад голову, зевнув якобы от скуки.
...Первый деловой вопрос: что делать с сотрудниками? Конечно,
можно было бы оставить прежний коллектив — вполне способен он продержаться
на плаву четыре предвыборных месяца, но тогда кто-нибудь да догадается, что
политическая агитация, ради которой, по неофициальной версии, сменили
собственника, — тоже камуфляж. Прошло время, когда от прессы хоть как-то
зависело, кого выберут. Не только производственные технологии не стоят на
месте.
В общем, для большего реализма, для придания правдоподобия
задуманной комбинации придется пошерстить народ.
Чтобы не посвящать в свои планы нового главного редактора (марионетку
на солидненький долларовый оклад подобрали не менее именитую, чем Федорка),
Потемкин сам занялся кадровыми перестановками.
Милютину не стал вызывать в клетушку, в которой разместился ради
конспирации своей реальной власти. Решил подкараулить ее в естественной
обстановке, чтобы во время разговора получше прощупать, можно ли через нее хоть
как-то контролировать Катенина. Поговорить получилось только на следующей
неделе.
Потемкин уже заканчивал обедать и, озираясь по сторонам,
наткнулся на счастливую блуждающую улыбку. Милютина сидела за угловым столиком
со стаканом желто-красного сока и смотрела в никуда. Он взял свою чашку и
подошел к ней:
— Разрешите?
А Маша как раз оторвалась от компьютера, за которым все равно
никак не могла сосредоточиться, чтобы закончить утомившую ее статью. Все в
мечты свои улетала. Представляла, что как только сороковины минуют, то есть
вот-вот, и она будет жить вместе с Катениным.
Он об этом пока не говорит, но ведь и так понятно... И билеты
попросил ему купить, и проводить в Питер разрешил, и обрадовался, что она ему
носки связала... Захочет — она бросит эту газетку и будет самой лучшей в
мире домохозяйкой. У нее получится. И еще она была готова служить ему
безымянным партнером-советчиком, и главное: она же понимает, что надо дать ему
полную свободу. Без всяких условий и по собственному ее почину. Пусть у него
кто угодно будет, хоть эта писательница, хоть более молодое женское тело, пусть
хоть на сколько уезжает, главное — знать, что он вернется, что ты его не
потеряешь. Чтобы частица его надежно принадлежала тебе. Только часть, а весь он
так велик, что полностью никому не может отдаться.
Как и она, Маша...
Таблетки-то она не выбросила...
Вот на этом, не самом лучшем месте Машиных грез и появился
Потемкин. Она хмуро кивнула, мол, не могу помешать, садитесь, раз приспичило,
залпом допила горьковатый грейпфрутовый сок, промокнула губы и резко встала.
— Останьтесь, пожалуйста. — Из трех свободных стульев
Потемкин выбрал тот, что напротив Машиного.
Он сел, а она продолжала стоять.
— Извините, я забыл представиться, — несуетливо добавил он,
назвал свое полное имя и стал наблюдать, не изменится ли ее поведение. Жаль
будет, если она — как все — оробеет перед начальником. Или
засуетится.
— Мария Милютина, — только и сказала она в ответ. Не
напомнила, что они встречались. И снова не опустилась на стул.
— У меня к вам предложение, Мария Милютина, — дружелюбно
улыбнулся Потемкин. — Деловое. Может быть, все же присядете? Уважите
старика?
Маша окончательно вернулась из своих грез в реальность и
опустилась на стул. Никакие предложения ей сейчас не нужны. Кроме
единственного, катенинского. Но кто знает, может, его придется еще подождать,
так что пусть говорит старый обманщик. И еще мелькнуло: только тот, кто сам
независим, может дать свободу своему любимому человеку. И отцу-матери, и
сыну-дочери, и мужчине-женщине. Очень кстати может быть сейчас эта передышка.
— Предлагаю вам возглавить отдел «Общество». Зарплата в полтора
раза больше, ну и мозги свои сможете наконец применить.
Потемкин говорил медленно, чтобы успеть понаблюдать за Машей.
Никакой реакции. Если не холодное, то уж точно не теплое молчание. Умеет
держать паузу. Молодец! С такой можно иметь дело. Надо проверить только, стоит
ли... Сможет ли она достаточно близко к Катенину подобраться?
— И чтобы вам понятно было направление... — соблазнитель
понизил голос почти до шепота: из инстинктивной осторожности он обычно старался
не называть вслух ничьи имена. — Оптимально, чтобы Катенин вел у вас
колонку. Вряд ли он согласится, конечно... Тогда хотя бы пусть интервью даст...
Потемкин не упустил, отметил, что зеленоватые глаза Маши
блеснули и поголубели. И опять молчит. Значит, там что-то глубокое. С первого
раза попал куда надо, похвалил он себя.
— Прежний завотделом сам назвал ваше имя, — еще и слукавил
он. Абсолютно безопасная ложь — такие рекомендации никто не
проверяет. — Его сманили банкиры. Не на чужое место приглашаю. Так как,
согласны?
— Присутствие Катенина на полосе — это ваше условие?
Потемкин услышал в Машином вопросе знакомые охотничьи нотки. Это
был вопрос разведчика, а не торговца. Неопытного. Профессионал бы подождал
ответной реплики, но любительница сразу выложила свои карты. И подглядывать не
пришлось. Он скосил глаза на ее грудь. Молча, как будто знал, что она и так ему
все выложит.
— Во-первых, я за Катенина никогда не возьмусь отвечать, —
назидательно, как учительница, объяснила Маша очевидную истину. — А
спросить его сейчас не могу — он только через три дня вернется из Питера.
Да потому и нужен соглядатай, что такими, как Катенин, не
получается манипулировать. Даже у сверхопытного кукловода случаются проколы.
Можно только опередить его и первым нанести смертельный удар, когда они один на
один сойдутся.
— Что вы, Мария, какие условия! Катенин — это так, только
для ориентира... Ну, вы понимаете. У нас с ним общая стратегия... —
Потемкин расслабился и чуть было не начал вещать, то есть вешать на уши готовую
лапшу из высокопарных слов, но вовремя остановился. — Так я распоряжусь, а
теперь — за работу!
Он дождался, пока встанет Маша, первым протянул ей руку, и когда
она в ответ дала свою, не пожал ее, а наклонился и поцеловал гладкую, приятно
пахнущую кожу. Как женщине, а не как подчиненной.
22. Катенин
На кладбище он пришел первым. Раньше дочери и сына. Жену
похоронили не так уж далеко от их дачи. Километра три, не больше, если через
поле пройти.
Поспешил, чтобы наедине поговорить с Ниной. Услышит ли она?
Теперь верил, что да. Стыдно было, что он посмеивался в душе над этими
обычаями — девять дней, сорок... Именно за сорок дней до него дошло: он
такой же дурак, как большинство мужчин. Не понимал, что любовь и преданность
женщины — это не только охотничья цель. Это редкая ценность, которую
страшно, больно вот так неожиданно потерять. Господи, гордился, что не стал
менять жен как перчатки. Как делали другие. С одной, мол, гораздо удобнее... Да
не его, а покойницы заслуга, что он не потратил время и силы на бессмысленную
чехарду.
— Прости меня, Нина! Прости! Ни-и-и-на! — почти завыл
Катенин, обняв руками высокую железную ограду. Распял себя.
Ничего он выяснить не смог. Расследование ни к чему не привело.
Последний звонок жене был из автомата в районе Кузнецкого моста. Поехал туда,
нашел будку. Ну и что? Что дальше? Тупик. Наверное, кто-то ей угрожал... Кто?
При всей его осторожности, предусмотрительности пару кандидатов на эту киношную
роль можно найти, но ведь ничего же не докажешь...
Вендетту устраивать?
У него нет на это азарта.
Вообще в последнее время все стало как-то безразлично... Пару
раз утром, когда нюх еще не замылен дневной рутиной, ощущал, что убийство
жены — это только сигнал, что именно над ним нависла опасность.
Раньше бы встал в стойку. Не оборонительную — нападающую.
Теперь не то...
Апатия сковала все двигательные силы.
Голова, правда, еще работала. Но как-то очень глобально... Вчуже
даже сравнил себя с Кировым. Тот тоже, по всем данным, умел добывать из жизни
радости. Балерины, пикники, народный любимец...
Сталин Кирова убил в коридорчике...
Дурацкая версия. Просто всякий баловень судьбы, уверенный, что
он держит бога за бороду, теряет осторожность и одну за другой рвет невидимые
нити, которые привязывают его к грешной земле. В случае с Кировым — это
его дружба со Сталиным, которую он напряг своей популярностью до предела.
Провидение вложило карающий меч в руки ревнивого мужа одной из его
многочисленных любовниц. Секретарши по имени Мильда. Тут, конечно, не в
ревности одной дело. Николаев, как Раскольников какой-нибудь, был в угол загнан
и искал выход. Убийство другого — какая распространенная иллюзия решения
своих проблем. Заставили его признаться в заговоре, придумали за него и план, и
сообщников. А потом расстреляли вместе с им же оклеветанными зиновьевцами.
Сталин, может, и правда, боль испытал, как нормальный человек,
но мгновенно собрался и использовал инъекцию горя для расправы со своими
врагами. Труп Кирова на него хорошо поработал... Мертвый друг помог не меньше,
а даже больше, чем живой.
Черт, а ведь он, Катенин, тоже по-своему баловень судьбы...
Где-то ходит и его Николаев?
— Дедушка, ты почему нас не подождал? Мама волновалась. —
Внучка потерлась щекой о спину Катенина, потом обхватила его за талию и
развернула к себе лицом. — Ты что, плакал?
— Да, дорогая. И старые тоже плачут, — признался Катенин и,
почти оторвав от себя девочку, быстрым шагом направился к дочкиному
«мерседесу».
...После недлинного поминального застолья он вышел в сад.
Походил, посмотрел в вечереющее небо, на котором уже начинал проступать диск
полной луны.
Петр, Нина...
Кто следующий?
И, чтобы снова не завыть, всем телом прижался к молодой яблоне.
Нина посадила ее прошлой весной. Еще шутила, что теперь просто обязана дожить
до тех пор, когда она начнет плодоносить. Будто деток хотела дождаться.
Не получилось.
И виноват он.
Только он.
23. Либо — либо
Маша не стала ни темнить, ни хитрить, чтобы склонить Катенина к
сотрудничеству. Поняла сразу: как бы помпезно ни называлась ее новая должность,
все равно не с ней будет это взаимодействие. Поэтому честно, слово в слово
передала ему потемкинское предложение. Постаралась пересказать как можно более
нейтрально, чтобы своим давлением не спровоцировать Катенина ни на отказ, ни на
согласие.
Зря напрягалась. Он спокойно выслушал ее и сразу заговорил о
другом, не имеющем никакого отношения ни к его, ни к Машиной работе. Как все чаще
делал в последнее время. Будто играл в «да и нет не говорите»...
Результатом было то, что за четыре месяца в газете не появилось
ни строчки, подписанной его именем. Он даже отказался наговорить по телефону
поздравление ко дню рождения Потемкина. Просила его об этом не сама Маша, а ее
подчиненная. Объяснил, что именинник достаточно умен. Поймет и не обидится.
А Маша уже начала дорожить своим местом: и писать ей нравилось,
и материалы организовывать, и даже вникать в самые разные мелочи, сопутствующие
ее званию хоть и небольшого, но руководителя. Изо всех сил старалась. И начала
бояться его потерять. Прямо нервничала, все время дергалась оттого, что не
выполнила главное условие Потемкина. Не сумела привлечь Катенина.
И поэтому когда шеф как бы невзначай присоединялся к
какой-нибудь ее трапезе — короткому кофепитию, недлинному обеду, или когда
она просто передохнуть в коридор выходила, то есть в неформальной обстановке,
она всегда сама упоминала про Катенина. Все, что знала, незаметно для себя и выкладывала.
— Как теперь опасно частника на улице брать, — говорила
Маша, довольная, что есть, есть у нее новая информация.
Кофе остывал, но она этого не замечала. Она старалась поймать
взгляд Потемкина и прочитать в нем одобрение. При виде начальника губы ее теперь
сами расплывались в улыбке. Угодливой, искательной, ей самой неприятной.
Презирала себя, а тараторила.
— Катенин к себе на дачу ехал. А он к кому попало не сядет. Так
вот вполне приличного вида водитель, в очках, в рубашке глаженой, завез его в
лес и там обобрал. Явно для видимости бумажник вытащил: Катенин никогда с собой
крупных сумм не носит. Кто-то хотел его припугнуть. Не получилось!! — Маша
засияла, как будто катенинская смелость была и ее заслугой. — Он сперва
собирался продать машину, которую водила его жена, а после этого случая решил
сам за руль сесть.
— Вот молодчина! Настоящий русский мужик! А как вы думаете, кто
ему черную метку послал? — Потемкин уже с ней не церемонился. Опытный
взгляд кадровика видел, что она попала под гипноз его власти и не очнется, пока
он сам не захочет.
— Я не знаю, — растерялась Маша. — У Катенина, как мне
показалось, есть подозрения, но он мне никаких имен не назвал. Я у него спрошу.
— Это не обязательно. Главное, что все обошлось. — Потемкин
встал, не торопясь задвинул свой стул под стол, за которым они сидели, потом
поймал Машин взгляд и добавил: — Пока обошлось. — Постарался, чтобы в
его голосе прозвучала угроза и чтобы подчиненная ее расслышала и
протранслировала противнику.
И опять своего добился. Маша, как невольный разносчик инфекции,
весь разговор передала Катенину. Из своего кабинета сразу судорожно и
позвонила. На автоответчик напоролась. Повесила трубку, в уме текст сочинила,
потом записала его, отредактировала, чтобы внятно получилось и не слишком длинно.
Чтобы пленки хватило. И только потом, выпив воды, — надо было хоть немного
успокоиться, — снова набрала его номер и как можно нейтральнее прочитала
заготовку.
Сама бы себе не смогла объяснить, зачем потом в клочки изорвала
листок бумаги и еще сожгла его в пепельнице, которую держала для гостей. Как
улику уничтожила.
Катенин не отзвонил ни в этот день, ни на следующий... Это было
даже оскорбительно. Только от Потемкина Маша узнала, что он, по-видимому,
прочитал ее сообщение и еще пуще попер на рожон. И узнала-то случайно.
Через неделю после думских выборов пришлось идти к начальнику.
Коллеги ее делегировали. Из-за слуха, что их газета закрывается. Как Катенин и
предсказывал.
Не хотелось идти. И не надо было?
Робко, стесняясь своей неуверенности, Маша остановилась на
пороге потемкинского кабинета. Хозяин говорил по телефону и никакого знака ей
не сделал. Уйти или остаться? Сесть или стоя подождать? Ясно было, что на
вторую попытку ее не хватит. Осталась стоять.
Потемкин тем временем попрощался с собеседником, правой рукой
нажал рычаг и стал по памяти набирать другой номер, а левую с трубкой продолжал
держать у своего уха.
— Ну, что еще у тебя? — строго, но не раздраженно спросил
он, задерживая палец на последней кнопке.
Неожиданное «ты» совсем прибило Машу, и она оцепенела. Губы
пересохли, а стоило им сомкнуться, как они прилипали друг к другу. Осипшим
голосом, путаясь в падежных согласованиях, она все-таки выдавила из себя
несколько вопросов. Насчет слухов.
— Газету я закрываю. — Потемкин нажал на рычаг телефона, но
трубку не положил. И дальше говорил в нее как в микрофон. Не глядя на
Машу. — Ты, наверное, уже поняла, что журналистика меня не интересует. И у
тебя теперь выбор невелик. Либо остановишь Катенина, либо с профессией
попрощайся. Я уж позабочусь, чтобы тебя и в самую поганую районную многотиражку
не взяли. — Потемкин помолчал, потом как бы вынужденно добавил: — А
жаль, ты человек талантливый... — И снова принялся играть на телефонных
клавишах.
Не заходя к себе в отдел, Маша выскочила на улицу и там по
мобильнику позвонила Катенину. Перетерпела и длинные безответные гудки, и голос
сына на автоответчике выслушала до конца, и свое «алло» послала. И была
награждена. Он поднял трубку. На свой московский перевалочный пункт опять не
позвал, но в кафе поужинать согласился. Часа через три, когда он сделает
неотложные звонки.
Маша помчалась домой, чтобы подготовиться. Собираясь на
свидание, она подумала-подумалаз и решила не брать с собой новогодний подарок.
Голубую рубашку и галстук с синими прожилками на сером фоне приготовила
заранее. В парижской командировке купила. Под его твидовый пиджак.
Зачем торопить события... А если он захочет вместе с ней Новый
год встречать? Это бы все изменило...
И про то, что газету закрыли и она теперь без работы, — про
это тоже решила ничего Катенину не говорить. Вдруг он все-таки предложит жить
вместе... Тогда зачем ей служба? Гораздо больше пользы, если она всегда будет у
него под рукой.
Да и надоело ей бегать. Не девочка уже. Хоть никто не дает ей
больше тридцати с маленьким хвостиком, а все равно... Престарелая
журналистка — это явная неудачница. Не идет зрелой даме такая
легкомысленная профессия...
Платье новое надела, оранжевое, а помаду к нему подобрать никак
не получалось. Куда делся золотой тюбик? В комоде порылась, поискала на
подносе, который стоит в ванной на стиральной машине... Нигде нет. Наконец
вытряхнула на кровать содержимое из среднего отделения кожаной сумки, где
хранила дорожный запас косметики и других подручных женских средств. Есть!
Вместе с безделушками выпал и скомканный бумажный платок.
Понесла его на кухню, выбрасывать, но по дороге автоматически развернула:
проверить, не записан ли там нужный телефонный номер. Никак не могла заставить
себя всю информацию сразу заносить в ежедневник.
Не цифры там были, а таблетки. Вернулась в комнату. Не думая ни
о чем конкретном, вернула комочек в сумку, в маленькое отделение, и застегнула
молнию.
24. Убить?
Никогда раньше Катенин не нарушал свое правило, которое он
открыл еще в молодости: не поддавайся на нажим женщины. Никогда. Но сейчас он
нажима особого не почувствовал, да и сил сопротивляться не было.
Апатия... Рановато... Обычно что-то такое накатывало иногда в
самом конце зимы, и тогда жена отправляла его куда-нибудь на солнце,
подзарядиться. Теперь даже подумать об отъезде он не мог. Выбирать, куда ехать,
в турагентство тащиться, вещи собирать... Столько хлопот... И с дачи-то в город
вытягивали только уж очень срочные, спешные дела, которые никак нельзя дальше
откладывать, а уж в «Домодедове» или «Шереметьеве» томиться, дожидаясь
посадки... Нет, увольте...
Двадцать первого декабря он рано утром приехал в Москву, не
собираясь там ночевать. Сам себя обязал проголосовать на собрании акционеров,
чтобы маленький, как будто ничего не решающий пакет акций под шумок
рождественских праздников не продали подставной компании, за которой скрывается
Потемкин и его шайка. Тогда полный контроль будет в одних, не самых чистых
руках. И гибель жены и все его прежнее сопротивление окажется бессмысленным.
Не опоздал, бросил свою черную метку. Отклонили продажу.
Маленькое, а торжество.
Хотя Катенин и не боялся поражений, отлично зная (шахматист
все-таки!), что только они и выковывают настоящих бойцов, но чем старше
становился, тем больше кайфовал от реальных, ощутимых побед. Ведь никому не
дано знать, когда тебя застигнет последний час... Есть, есть вероятность, что
последним будет именно поражение...
Итак, на промежуточном этапе — успех. Ну, тогда можно и в
городе задержаться, не сразу в берлогу залегать. Пешком по морозцу Катенин
дошел до своего дворика. Медленно брел, разглядывая лица, осанки идущих,
спешащих женщин. Всех — и молодых, и старых. Чувствуя мужское внимание,
некоторые оглядывались. Их взгляд, улыбка говорили: давай познакомимся... И ему
приятно, и им. Открыл почтовый ящик — там явно кто-то покопался. На всякий
случай заглянул в урну: однажды нашел там разорванный на кусочки желтый
конверт со своим именем и смятые газетные вырезки из французской «Ле Монд» с
его собственным интервью. Видимо, местные хулиганы рассчитывали деньгами
поживиться. Бедняги...
На сей раз — пусто...
Дома Катенин не успел еще снять куртку, как зазвонил телефон. Он
вошел в комнату, подождал, пока включится автоответчик, и только услышав Машино
«алло», взял трубку.
Хочет повидаться. Ладно, почему бы и нет.
Не здесь, конечно. На нейтральной территории. Дома ты уязвим.
Дома надо тратить силы на то, чтобы стенку поставить. Женщин иногда заносит. А
потом они же чувствуют себя оскорбленными. Катенин, конечно, умел, не унижая,
уклоняться от женской настойчивости, но сейчас не время для этой забавной игры.
Может, Маша и выведет его из ступора... Раньше у нее это
получалось...
Она пришла с мороза, раскрасневшаяся. Красивая... Вес начала
набирать... Это было очень хорошо видно, когда она скинула дубленку ему на руки
и осталась в ярком облегающем платье.
Катенин про себя весело ухмыльнулся. Может, и зря не назначил
встречу дома. Кто его знает, аппетит приходит во время еды... Но и это его
совсем не огорчило. Аппетит этот надо еще нагулять.
— Я пока только чаю выпью. — Он не стал дожидаться, пока им
подадут меню. — А ты можешь заказать все, что хочешь.
— Я как ты, — стандартно ответила Маша.
Если бы не анестезия, которую обеспечивает любой успех, и если
бы не усталость, которая накатила на него после гибели жены, насторожился бы
непременно: почему это Маша, обычно такая словоохотливая, в молчунью
превратилась? Похоже, чем-то или кем-то напугана... Да нет, всего-навсего
обижена на то, что он ей сам не звонит... Конечно, можно бы точно выяснить, но
для этого напрягаться опять надо. Нет, не сейчас!
— Давай-ка шампанского закажем. Новый год надо же
отметить... — придумал Катенин.
— Сейчас?! — Машины глаза мгновенно наполнились слезами.
Как глубокие голубые озера стали.
Катенин чуть не утонул в них.
Он было даже размяк, ведь беззащитность — самое надежное
женское оружие, но все же присмотрелся. В этом еще не расплескавшемся водоеме
мелькали маленькие зеленые льдинки. Острые, как заточенный клинок. Злые... Нет,
эта за себя постоит. С ней можно не церемониться, не подслащать пилюлю.
Выдержит.
(Эх! Самонадеянные мужчины...)
Приветливая официантка поставила перед ним тяжелую бутылку
крымского брюта. Он постучал пальцами по холодному стеклянному боку и откинулся
на стуле, дожидаясь, когда чмокнет стянутая проволокой в талии пробка в ловких
и сильных руках профессионалки. Побалагурил с ней, сам разлил шампанское по
бокалам и только тогда ответил на Машин вопрос-удивление-обиду. Правильно
понял, что она спрашивает не только о том, встретятся ли они еще раз в этом
году, но и насчет будущего волнуется. Незамысловатый подтекст разгадал без
усилия и, чокаясь с ней, честно ответил:
— Мы можем быть только друзьями.
Произнося это, Катенин постарался согнать со своих губ
равнодушную улыбку. Знал, что Маше больно слышать его приговор, но в душе
похвалил себя за отвагу. Мужчины редко вот так говорят. Без обиняков, подающих
надежду. Тем более, что словцо это, «друг», не исключало для него возврата к
интимности. Всякое бывало. Случалось, что через пяток лет совершенно раздельной
жизни, без встреч, без разговоров, вдруг опять притягивало его к знакомому
женскому телу. Поэтому он никогда не загадывал наперед.
Уверен был только в одном — в том, что сейчас выполняет
просьбу жены.
Давно, лет пять тому назад — Нина, как большинство людей, и
не задумывалась еще о том, что жизнь конечна, — она вдруг ни с того ни с
сего обняла его со спины, вжалась своей, уже не упругой грудью, и прошелестела
на ухо: «Когда я умру, не женись, пожалуйста». Тогда это было всего лишь
очередным признанием в любви — она редко произносила это слово, почти
каждый день находя другие способы известить мужа о своем свежем чувстве. Он ей
ничего не ответил, промолчал.
Но теперь... Теперь у него остался всего один способ послать ей
знак. Он должен, и он хочет выполнить ее просьбу.
Катенин и не заметил, что, произнося свое «мы можем быть только
друзьями» так, чтобы услышала и жена, сделал слишком сильное ударение на «мы».
Со стороны (с Машиной стороны) можно было понять, что именно с Машей он не
хочет (или не может — никакой разницы для нее тут нет...) быть вместе.
«А она у меня молодец! Какая выдержка», — подумал Катенин,
когда Маша залпом выпила свой бокал и после этого не принялась, как все
пьяненькие женщины, приставать к нему с объяснениями. Совладала со своими
чувствами.
Жизнь покажет, что с нами будет дальше, подумал Катенин и
заказал обоим по порции семги с картошкой.
— Гарнир не ешь, подозрительно сладкий, — посоветовал он
Маше, на всякий случай поднося к носу вилку с напяленной на нее
картофелиной. — Да, гнильцой отдает. Сразу вспоминается поле, на котором я
очнулся после аварии...
Они еще целый час азартно проговорили о постороннем для Маши. О
политической борьбе. Для Катенина это была интереснейшая партия, в которой
королю, то есть президенту, все время фартит. Противники один за другим делают
выгодные ему ходы. И террористы, и американский президент, и даже внутренняя
оппозиция машут своим оружием в том месте и в тот момент, когда он начеку и
готов не только отбить нападение, но и использовать сражение в своих интересах.
Везунчик и мудрец одновременно. Как художник в любом портрете рисует свои
черты, так и Катенин, не замечая того, подставлял себя на место главной фигуры.
— И почему же ты в большую, публичную политику не пошел? Ты бы,
может, сейчас был уже президентом... — не сдержавшись, сердито огрызнулась
Маша.
— Я увлекаюсь и забываю контролировать тылы. Да и честолюбия не
хватает. — Примирительной улыбкой Катенин дал понять, что Машина стрела
пролетела мимо. Не участвует он в карьерной гонке, поэтому не может считаться
поражением то, что он не взобрался на верхнюю ступень пьедестала политического
почета. — Мне вполне достаточно того, что есть. Вот вчера только включили
в совет директоров Интернаца.
— Да?! — Маша аж сжалась. Шанс появился. Еще один
шанс. — А меня туда сватали на место пресс-секретаря, но баба одна, бывшая
деканша из МГИМО, рогом уперлась. Так и сказала Нелепину: «Милютину даже не
предлагайте». А мы с ней почти незнакомы. Не понимаю, почему... За что меня
бабы так ненавидят.
— Не тебя лично они не любят, они просто на дальних подступах
отстреливают соперниц.
Катенин говорил как-то абстрактно, оскорбительно безучастно. Как
будто не только понимал, но и оправдывал резоны этой деканши. Нисколько не
сопереживая Маше. Ему вроде бы и в голову не приходило, что он может ей помочь.
Маша-то считала, что обязан помочь. Хотя бы потому, что другом
назвал.
— Значит, тебя не берут, — подытожил Катенин. Как будто
объявил счет чужой шахматной партии — так равнодушно это сказал. —
Ну, нам, пожалуй, пора. Давай-ка шампанское допьем. Ты разливай, а я отлучусь
на минуту...
Маша проводила вдруг уставшего, хромающего Катенина до
Казанского вокзала... Дождалась нужной электрички... Поддерживая под руку,
завела в вагон, достала из его пакета специальную шерстяную подстилку —
чтобы от холодного сиденья не заныли почки — и крепко прижалась, целуя в
губы. Чтобы навсегда запомнить его живое тело, его запах...
Вся ее ненависть куда-то исчезла.
Одна любовь осталась.
А Катенину почему-то ужасно хотелось спать, но он все же успел
почувствовать, что в нем проснулся мужской аппетит.
Как только поезд тронулся и отъехала Машина ладошка, посылающая
воздушные поцелуи, он закрыл глаза. Его будто столкнули в пропасть сна. Но это
падение было таким мгновенным, что не успело согнать с его губ счастливую,
самодовольную улыбку.
25. Эпилог
От станции быстрее было бы по короткой дороге, задами чужих дач,
но Нелепин пошел другим путем — тропинкой, что огибает единственное в
округе пшеничное поле. Пусть дольше, зато красиво. Черт, если и этот участок
застроят, придется отсюда сматываться. Зачем ему второе почти что городское
жилище... В мегаполисе набегают друг на друга не только люди, машины, но и, как
теперь в Подмосковье, — дома. А в тесноте, суете и спешке приходят
короткие, ординарные мысли...
Нелепин никогда не назначал два дела на один день, никогда не ел
на скорую руку, предпочитая потерпеть, но не утолять чем попало свое холеное
чувство голода. И с едой, и со временем у него были скорее эстетические
отношения, чем потребительские.
И правда, куда торопиться? Все мы умрем...
Вот-вот, уже всякая банальность лезет в голову... А бедная
Машка, ей-то каково... Надо ей менять место проживания! Ему одного раза
хватило, чтобы почувствовать нервное напряжение в ее совсем нетесной хате. Еще
бы! Впритык поставили небоскреб. Машкина семнадцатиэтажка рядом с ним смотрится
как обреченный пенек. Недавно заселенная махина постоянно — и утром, и
днем, и ночью — глядит в ее окно. Так и кажется, что выслеживает, когда
наконец можно будет потеснить, схрумкать слабого конкурента. Тоже торопится...
Нелепин поднялся на пригорок, с которого можно было взглядом
объять все поле, похожее на живое, бесцеремонное море. Особенно сейчас, когда
зреющие колосья, как волны, покачивались от легкого восточного бриза.
В глаза било яркое солнце, лениво подбирающееся к зениту,
поэтому он был в темных очках. Издалека показалось, что на всю неохватную ширь
этого поля-моря накинуто покрывало какого-то необычного, неожиданного цвета.
Оптический обман?
Сбегая вприпрыжку с холма, он сорвал темную пелену с глаз и
присмотрелся. Хилые, невысокие пшеничные злаки были забиты сочными, крепкими
васильками. Здрасьте! Откуда повылезали, нувориши?
Дыхание сперло от
восторга перед их наглой силой.
Теперешняя жизнь —
это не вишневый сад, это васильковое поле!
У самого горизонта синева цветов сливалась с синевой неба, и
казалось, что ты вдруг вырвался в космос, что ты один владеешь этим огромным
безлюдным миром.
Именно ради этого захватывающего чувства свободы Нелепин почти
год прожил у тибетских монахов, ради него он пробовал травку, ради него садился
за компьютер, его он сумел добыть, сливаясь с Машей...
Ни к кому и ни к чему не привязываясь. И к себе не приручая.
Алгоритм сам вычислил: каждое удовольствие должно быть отдельно.
Секс — одно, поговорить — другое. До Маши такую арифметику женщины
выдерживали недолго. Два-три свидания, и каждая по-своему начинала пытаться
умножить одно на другое, добавить к ним назойливую заботу, чтобы потом уже
приступить к алгебраическим операциям... Извлекать выгоду из своих трудов...
Под прикрытием любви-страсти — якобы первой и единственной, на всю
оставшуюся жизнь.
Не пускал Нелепин женщин в свой мир стерильно чистой высшей
политической математики. Человечность всякая эту бесконечность только загрязняла.
Сочувствие другим людям веригами висит на безбашенной личности, мешает ей
подниматься в космос.
Минут десять он еще постоял у кромки василькового поля,
прислушиваясь к себе. Не возникнет ли какое новое чувство, ощущение? И вдруг
понял, что ему больше не хочется быть одному.
Высокое, почти болконское небо, солнце... Слышно даже, как земля
пахнет. То и дело натыкаешься на прогретую струю воздуха, которая словно
оптическая линза укрупняет черты и без того великолепной действительности.
Ясный день. Самый длинный в году...
Кто не испортит, не отравит терпкий, выдержанный букет так
любимого им одиночества?
Как у большинства зрелых и не обязательно неженатых мужчин, у
Нелепина был, конечно, в памяти и в записнухе список телефонов, отвечающих
женскими голосами, готовыми на все, но сейчас ему подходила только одна дама.
Только Маша.
Из заднего кармана джинсов он достал тонкую дощечку —
совсем недавно сменил старый «сименс» на последнюю, самую легкую модель. Никому
не давал номер мобильника, чтобы ни у кого не быть на привязи. Никогда не носил
его включенным, чтобы пореже заряжать батарейку. Вовремя пополнял счет. И все
только для того, чтобы никак не ограничивать свои желания — звонить хоть
откуда, хоть куда и хоть когда. Чтобы не приручаться и самому не стать прирученным...
Ответа пришлось подождать. Только через тринадцать гудков
раздалось Машкино фирменное «алло». Ничего, что чертова дюжина. Он без
предрассудков. Могло быть хуже. Терпеть не мог механический голос, безразличный
к твоим желаниям: «Абонент временно недоступен...»
— Ты где? — спросил он, не представившись. Из озорства
проверял, не назовет ли она с разбегу какое-нибудь постороннее мужское имя.
— Я?.. — (Мгновение, всего одно мгновение понадобилось
Машечке, чтобы опознать звонившего. Сообразиловка работает!) — Я на
кладбище.
— К месту преступления потянуло? — (Интересно, сколько она
по мобильнику молчать может? Не баба, кремень.) — Ну, не сердись, глупая
шутка, — сам же и сдался Нелепин. — А на «после» есть какие-нибудь
планы?
— Да вроде бы нет.
— Приедешь?
— Куда?
(Ни разу не заставила себя упрашивать. Ее «да» и «нет»
окончательны. До чего же на его покойную мать похожа! Та уж если говорила
«голову откручу», то буквально это и делала.)
— Я к даче подхожу.
— Придется меня подождать.
— Подождать-попредвкушать? Сколько угодно. Ничего нет приятнее.
Нелепин вернул в задний карман отключенную дощечку и пошел
вперед. Уже не один.
С Машей.
Свободнее ее женщины ему не попадалось. С первого дня, как
только познакомились, он этот полет в ней чувствовал. Хотя именно тогда в ней
еще была какая-то зависимость. Свекровь, дети... Обычная история.
Пожалуй, нет, не только обыденность. Машутка как будто хотела
кому-то что-то доказать...
Но и это отлипло от нее.
Правда, не сразу... На полную волю она вырвалась в декабре,
когда на новую работу перешла.
Нелепин остановился, снова надел очки и сквозь дрожащие струи
горячего воздуха посмотрел солнцу в глаза. Мгновенно разомлел на припеке. Так
расслабился, что лень стало передвигать ноги. Присел на корягу, руки за голову
закинул, и в голове сразу возникла картинка.
Кладбище, на котором он сейчас Машутку застал. Сам он тогда в
Париже был, поэтому все только с ее слов представлял.
Все? Что «все»?
...Не лето, зима. Катенина только что зарыли. На свежий холм,
ровно обстуканный лопатами дорогостоящих могильщиков, навалены кучи цветов.
Отчего Катенин свое место другим уступил, про это она никогда не
говорила. Может, и не знает? Да ему все равно. Ну, выяснил бы причину его
смерти — что толку... Разве можно судьбу изменить? Уж какой умный, смелый
человек был... Словечко «боюсь» никогда не произносил, даже как вводное. Ни
разу не сказал и не написал «боюсь, что это у меня... (или у вас) не
получится». Только твердое «нет» и ответственное «да». Из-за этого и погиб?
Машутка в морг, на официальное прощание не поехала.
Почему? Любопытно...
Сам Нелепин терпеть не мог похоронный официоз. Особенно мерзко,
когда пришедшие на панихиду начинают пиарить себя, стараясь попасть под
телекамеру. Из-за такой суетливости у него появлялось раздражение, загрязняющее
чистое чувство скорби...
Так была у Машани скорбь?
Она сразу на кладбище приехала. Такси отпустила.
Одна-одинешенька в стороне стояла, пока родственники заслонялись от горя
ритуальными хлопотами. Одна и домой пошла. Медленно. Где метро? Не то
настроение было, чтобы спрашивать.
«Черт! Эта походка ее!» — вслух пробормотал Нелепин и
покрепче зажмурился, чтобы видение не исчезло. Как там дальше было?
Потемкин, только что в качестве свадебного, то есть похоронного
генерала провозгласивший «скоропостижная смерть вырвала из наших рядов
незаурядного...» — тоже обратил внимание на нашу паву. Ехал за ней от
кладбищенских ворот метров сто, потом остановился, предложил подвезти. Слово за
слово — и она из безработной превратилась в пресс-секретаря крепкого и
крупного банка, которым с нового года будет командовать Потемкин.
И с детьми она сумела управиться. Ее проблемный сынок вырос
наконец, и до него дошло, что быть «при» — жалкая роль. Сам догадался.
Машка его не пилила. Теперь он большой компьютерный жук. С сестрой помирился, а
когда та забеременела потенциальным племянником, то в день по нескольку раз
стал о ее здоровье справляться. Заботливый братец...
Опять эта чертова человечность... Ханжество одно. Каждый
подножку подставит, каждый отравит, зарежет, в пропасть столкнет, если
покажется, что только убийством можно спасти свою жизнь. И правильно сделает.
Есть только черное и белое, жизнь и смерть.
Тьфу ты, опять выспренняя банальность в голову лезет. Лучше так:
есть только «стоит» или «не стоит»...
Нелепин вскочил со своего пня, почувствовав ненужный пока
напряг.
Подбегая к своей крепости, он снова включил мобильник и позвонил
на общий пульт, чтобы отключили сигнализацию.
В доме было прохладно.
Он спустился в погребок, раз, другой прошел вдоль ячеек с
бутылками. Что выбрать? «Мутон-каде» Машкиного года рождения, пожалуй,
подойдет. Открыл. Шумно втянул воздух вместе с ароматом, застрявшим в пробке.
Ноздри вздрогнули. Отлично. Пусть вино постоит, подышит.
А он пока на полную громкость включил Прокофьева, «Ромео и
Джульетту». В память о Катенине, любителе подобных мелодий. Музыка заполнила
все поры его большого дома, даже в ванной было слышно, как страсти корежат
человеческие жизни.
Вот что значит хорошие, да еще и правильно развешенные колонки.
Нелепин постоял под душем, растерся, надел свежие белые трусы,
новую васильковую тишотку, с часок посидел перед компьютером под тревожную тему
Меркуцио и потом не выдержал, налил себе бокал уже подшамбрированного вина,
того самого, в котором так хорошо растворяются любые барбитураты...