ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Евгений Чигрин

Из неопубликованных записок
лейтенанта Тробриана

Острова Тробриан, 1793 год

I

После смерти лицо человека становится синим,

Фиолетовым даже, и в тине болотной глаза.

Небеса покрываются мглою. Блестящим фуксином

Накрывает Селену, хранящую все адреса.

Персонаж «после смерти» — лицо в фиолетовой мути,

Из глазниц выползают личинки, внушают кошмар…

«Это старый колдун, — говорят папуасные люди, —

Даже после кончины своим посылает сигнал».

II

Неустойчивый свет над деревней рисует светило,

Неглижируя на Тробриане туземным пером,

Вне контекста записок: «Как хочется кофе и сыра» —

Это я говорю или, может быть, некий фантом?

Малахитовый змей, обитающий в мангровой роще,

Обещал превратить меня в призрака — и обратил.

Становлюсь дикарем, замерзаю в тропической нощи,

Вытираю в подкорке Европу как призрачный мир.

III

В окруженье абсурда, кораллов атолловых, тварей,

Обращающих мифы в деревья, а тыкву в бутыль,

Я сошел тут с ума в деревянной на сваях хибаре,

А кругом Соломоново море на тысячи миль.

Дом вождя разукрашен тотемным столбом, малаганом…

Непристойные позы в ходу у прелестниц, вчера

Предлагали заняться любовью, травой и обманом

Завлекали, курили пахучую смесь у костра.

IV

Черепа черепах тут чернеют среди чернокожих…

Подозренье мозги пробивает: зачем капитан

«Эсперансы» оставил меня? — неудачливый грошик

Перед нашим походом я бросил в гранитный фонтан.

По приказу локального мага мне вытянут душу

Деревянною трубкой, в особую дырку земли

Закопают… а детям дадут обглодать черепушку.

…Над кокосовой пальмой смеется осколок зари.

* * *

Там, где падает снег, паровозы идут по воде.

Б. П.

Поезда в Поронайске идут по холодной воде,

Проводник поднимает глаза к синеватой звезде,

Машет ручкой составу зимой, а весною поет,

На любой остановке написано прописью: «Nord».

Твой двойник до сих пор засыпает в зеленом купе:

Сновиденье цветет, и архангел сидит на гербе

Незнакомого места и курит чертовский табак,

И мальчишка стоит, точно некий из прошлого знак.

Поронайский состав до Парнаса дотянет навряд:

Отгадать парадиз стало трудно, а выглянуть в ад —

Много проще, чем жизнь чешуей зарифмованной скрыть,

И архангел вверху продолжает взатяжку курить.

Остановка. Вагон проводник открывает. Душа

Вышла в мятом своем и куда-то идет не спеша

По воде ли, по суше… Ты выпустил слово. Ты сам

Что-то плел о таком полуночникам и поездам.

Смотрит ангел-очкарик-двойник-одиночка на юг,

Нет в печурке огня, тот, что бился, отбился от рук…

Паровоз постоит и, заправившись сказкой морской,

Станет слушать опять, как тоскует твой голос живой.

МОЛОКО НЕИЗВЕСТНОЙ СИЛЫ

«В октябре и демоны пьют глинтвейн», —

Повторял старик, точно это мантра,

Не сумевший выучить «Журавлей…»,

Улетевших в Африку. Саламандра

Надевает теплое: шкуру-мех

Бестиарий-маркет подкинул твари,

Положи в огонь — и  услышишь смех

Мастерской глубин, где плетут кошмары.

Прикоснись слегка — изо рта зверька

Молоко пойдет неизвестной силы,

И твое лицо, и твоя рука

Переменят цвет, как в кино вампиры.

Это цирк? Не цирк. Наливай в бокал,

Осуши огонь под оттенки света

Постаревшей лампы, и сам ты стар,

Ничего не слышишь, помимо ветра…

В октябре и ангелы пьют вино,

Эликсир небес заливают в глотки.

Молодой старик будто видит дно

Демонизма, а, перерывши шмотки,

Посреди находит очки: вот-вот —

И гляделки тоже деталь у Босха;

Помнишь триптих, где сатанинский крот?..

Что-то, видно, есть в закромах у мозга,

А вернее бы написать — в мозгах,

Спорадически не в ладах со словом…

Все же осень — это еще и страх:

Будь к приходу бабы с косой готовым.

Ржавый цвет луны. Рыжий цвет листвы.

Осень жизни — и сорок капель в рюмке.

За окном дома, словно бы мертвы

От покатых крыш до пастушьей сумки.

* * *

Не спрашивай, откуда осень и

Блуждает кто по желто-лисьим листьям,

Дублирует холодные слои,

Читает жизнь по выдуманным письмам…

Вот дерево, что хочет улететь

За птицами в Габон и занзибары.

Слепилась осень — золотая смерть,

Все шире открывают двери бары,

В них одиноких глаз не разглядеть,

Когда они клоня́тся над бокалом,

В котором «Баллантайнс» уже на треть…

И кто тогда не выглядит усталым?

Такое вот повторное кино.

А фосфор фонарей — намек, собака,

Что вышла на болота заодно

С библиотекой сумерек и страха.

«Не подходи к болотам торфяным», —

И мне писал Джеймс Мортимер когда-то…

Теперь лишь космос, то есть аноним

Космический с записками формата

Не финиша. С насмешками в окне

О трех башках Геката и собака,

В огромном фосфорическом огне

Горят-горят все знаки зодиака.

ЖЕЛТО-КИТАЙСКОЕ

Призрак осени спит беспробудно,

Ветер тянет туземную весть,

Облетает с кустов поминутно

Цвета сангрии нежная шерсть.

Прямо в море пикирует желтый,

Постаревший востоком дракон,

В лапах зверя живой или мертвый?

В мертвецах я совсем не силен.

Пасть раскроет и щелкнет клыками —

Желтоликих накроет лафа,

И проявится над головами

Белый заяц в сетях колдовства.

В ступе зайца бессмертия травы,

Чай Сун Ши, макадамия в пыль

Перемешаны соком агавы,

А над ним облаков монастырь.

…Прямо в море спикировал желтый,

Может, синий, как яйца дрозда,

Левый глаз, будто воском натертый,

В правом ворон кричит: «Никогда!»

…Есть лекарство? Ну есть, но — стащила

Все бессмертье воровка Чан Э,

В ней расширилась темная сила,

Мозг пылал в лазуритном огне.

Превратившись в небесную жабу,

В Лунной Башне пришлась ко двору…

Призрак осени лунную лампу

Просит выдать бессмертье к утру.

* * *

В июле, тридцать третьего числа,

Когда и сновиденья от тепла

Сбежали бы, но кто-то выше против,

Входило солнце с головою Ра,

От счастья задыхалась детвора

И нищий пел (прекрасен и уродлив).

А вечером мрачнели облака,

Тянулась к жизни мальчика рука,

Что жил как будто никого на свете…

В том мире безотцовщины, где нить,

Едва родился, а уже не сшить:

Глотай грозу, купай в ладонях ветер,

Когда ночами кубовый колдун

Выносит тело из таких лакун,

Что вспомнишь с длинным носом человека.

Сработает инстинкт: захлопнешь том,

Карпатский чёрт на молнии верхом…

…На простыне застиранной прореха.

Все прочее виднеется едва,

Синеют травы, падает сова

Воображенья. На подушке метки

От зловидений остаются. Тьма —

Дотронешься, но не сойдешь с ума

В зашторенной не ведьмаками клетке.

ДАВНЕЕ. ОСТРОВНОЕ

…Баклан надрывается в крике тоски,

Трех малых в долбленке качают потемки:

Расставили сети в местах рыбаки,

Все море Охотское в лакомой семге.

Здесь тянутся абрисы тучных равнин

И спит визави колоритный Хоккайдо.

Здесь сопки вбивают в созвездия клин,

Луна закрутила неспешное сальто,

Лучом зацепившись за каменных баб,

С японских времен отдыхающих возле

Пернатых, сложивших воде дифирамб,

Бамбука, что слушает шумное море,

Всю азбуку Морзе, циклоны, шторма

И, видимо, потусторонние души…

В лучах маяка островистая тьма,

Вдоль неба расплылись астральные лужи.

Там крутится желтых людей колесо,

И тянется в воздухе что-то паучье…

Там с ложечки кормит Мацу́о Басё

Луну, чтобы стало в блужданиях лучше.

* * *

«…Вчера я жил и только позже умер», —

Он говорит, терзается во сне.

Ночь в черной форме, как бригаденфюрер,

Да в змейках света, да в плохой луне,

Которой он выбалтывает душу,

На полуслове обнимает ад

И падает, как ветвь сирени в лужу,

За все, в чем был и не был виноват.

Воображает, что могло быть хуже,

Да разве может без нее дурней?

Когда миры, как сутинские туши,

Поджарены на медленном огне

Воображенья, будь оно неладно.

На бок перевернулся и вздохнул.

…Зеленую отраву муза жадно

Курила сбоку. Заливал абсурд

Его мозги, и призраки стояли,

Переминаясь на пустых ногах,

Как будто смерть от жизни охраняли,

Передавая по цепочке Страх…

Вчера ты спал и был белее мела:

Размытый кадр, в сиреневом она,

Над нею вилась в нимбе подземелья

Смерть выходного солнечного дня.