ПОЭЗИЯ И ПРОЗА
Ольга Ермолаева
ЖЕРДИ, ПЛАХИ, ВАГОНКА, ГОРБЫЛЬ...
* * *
Говори, говори, грибоедовский злой Тегеран,
злополучный Багдад, — о, как будто огрели
кнутом!..
Возле яслей, где ныне Младенец лежит, осиян,
преклоне́нно спрошу: что же, Господи,
будет потом,
если в легких полно веселящего газа атак
—
дальше некуда плыть в парниковом эффекте
войны?
Разве все мы теперь — только стаи голодных
собак,
лишь мира́жи в башке — эти цивилизации
сны?..
В грибоедовской Персии — пыль, бирюза, пахлава,
ворс ковров да лиловых дроздов по-над миссией
крик…
Дипломатия, мать твою, ты хоть, надеюсь,
жива:
вот последняя роскошь — не злато и нефть,
а слова,
как словечко «хиазм» — древнегреческий, здравствуй,
язык! —
«усиленье контраста, известный ораторский
шик»...
Утешает одно: всё, что стало, — бывало и
встарь;
утром семечко штрейфлинга в сбитой постели
найти,
в детской жажде и гор и морей слышать всякую
тварь…
…там, в рябящем от вспышек, за сутки уставший
грести,
вероятно, не спит в серебрящейся лодке Рыбарь.
«СЛОВАРЬ ВЕТРОВ»
…Тогда всю осень горевала,
слезами растравляла веки,
один «Словарь ветров» читала
из всей своей библиотеки.
Один-единственный, любезный,
где всех ветров сошлись обличья:
«пылко`й», «сладимый» ли, «небесный»,
«хохлачий», «ледниковый», «птичий»…
И «брамсельный», и «восходящий»,
и вихорь — «дервиши пустыни»,
«женатый» и «руководящий»,
и ветр по имени «Косыня».
И все ветра в душе ревели —
аж по-людски не молвить слова…
И вот к Володе мы и Лере
пустились в гости в Одинцово.
Тут счастье подает мне знаки
и перст на губы налагает…
ах, здесь отдельные собаки
с разбегу двери растворяют!
И, как сады Семирамиды,
клубясь, огнями помавая,
над грубой наготою быта
витает музыка родная.
Мы так возрадовались вместе,
в метель сошедшись на обеде,
как будто получили вести
о жизни на другой планете.
Словно крылом весь мир накрыло
и зло ракетных войн не хочет…
как будто душу отпустило
тягчайшее из одиночеств!
И, ставя чайную посуду
на тяжелобольной планете,
мы гордо лицезрели чудо —
и это чудо было дети.
Ах, жизнь, каких ты сотворила! —
смеясь, подспудно, постепенно!
ведь были — Ася и Марина,
а стали — Саша и Елена…
И эта девочка, что любит
коней — больше всего на свете!
Уйду, и музыки не будет.
Пускай хотя бы дует ветер!
Любой! «Богемский», «гейдельбергский»,
и «дарданелльский», и «венгерский»,
«пещерный» или «тропосферный»,
«каньонный», «склоновый», «макрельный»…
Все — «баргузин» ли, «изгирин» ли,
«козлиный» ли, «горно-долинный» —
лишь бы не радиоактивный.
Лишь бы не радиоактивный!
* * *
...снежная Ялта тогда
(как в фильме «Асса» почти)
была мой любимый дом,
принадлежа лишь мне…
Непринужденность и
смелость, и юная дурь,
и море — по волшебству
мне стало родней родни.
Как я беспечна была,
несметных кошек бедней:
служить на почте и свой
вверх-вниз обходить Дарсан…
Еще не рассвет зимой,
на Кирова крик: «Молоко-о-о!» —
с нетяжкой почтарской сумой
вазон огибать, фонтан
замшелый… Сладко бежать...
А чудо-громаде внизу —
ворочаться и дышать,
ворочаться и дышать…
И воздух — подарок мне…
О, и Морской вокзал —
там, где хранится кладь,
томится мой чемодан
и том Цветаевой в нем…
(…Нет, это всё ж не я —
в квартире ночной, в Москве,
дланями отодвигая
стены, бредущая пить…)
Прелестные, как одалиски,
с усмешкой в пытливых зрачках,
идут вереницы кошек
в мой сон… смятенно глядят...
А явь: вертолетчики Ливии,
взлетая, передают:
«Доброе утро всем!
Только не этому… Эр,
шарму´та*, шарму´та он…»
ЗА КРОТОСТЬ — РОЗУ АРИСТОТЕЛЮ
Скажи сей горе сдвинуться,
И, если истинно
веруешь, — сдвинется.
Сто раз убита и унижена —
всё лепечу: «Да ничего!»
Как жизнь бессовестно обужена
во имя не поймешь чего!
Тем
хорошо — скрипят уключины,
и озеро, и женский смех…
Не говори: «за всё уплочено!» —
за всё уплочено у всех.
И я ль на племя это сирое
(крестьянка — на царя!) ворчу?
Всё мчу на помощь, простодырая,
ах, сумасходная, лечу…
На каждого эксплуататора
не надышусь, всех обниму —
пусть этот из иллюминатора
глядит, башкой припав к нему…
За кротость — розу Аристотелю!
такой вот, сударь, исихазм.
еще — поклон работодателю!..
...и жизнь, и слезы, и маразм…
Старик со тщанием шарманщика
твердит про мамин креп-жоржет,
из самолетного стаканчика
допив, покинет сей фуршет.
Пусть дева бекала и мекала,
был злобен с бодуна пиит…
…реанимация уехала —
ей ни спасиба за визит!
БЕЗ ПОСВЯЩЕНИЯ
Солоно… кисло… пресно…
Нет, не дадут иной!
Имя твое чудесно
в грязной Москве весной.
Спи, где у изголовья
чертополох сухой.
Запах Средневековья —
извести свежий слой
с оттиском литографским,
с хаосом мастерской…
На утонченном арабском
бы говорить с тобой.
Он не протей-амеба —
львиный, кошачий рык:
глотка, гортань и нёбо,
эквилибрист-язык, —
долгие гласные звуки
булькающей воды,
все эти акведуки,
голосовые лады…
Сносит в музеях двери
живописи орда:
входят «дикие
звери»**
в старые города.
Море — за домом в соснах,
аспидный цвет небес,
стенопись — светоносна,
в яслях кто спал — воскрес...
Женщина зря наутро
произнесет: «Смирись!..»
…Охра, сепия, умбра,
сурик, мягкая кисть.
* * *
Знаешь, на юге Индии —
узкоколейка в горах:
при перепаде высот —
два км
крутизны!
Такие подъемы в гору
обычной ж/д не взять,
поэтому там проложен
престранный зубчáтый рельс…
При этом нá гору поезд
вползает вперед «хвостом»,
и тепловозы в лобешник
толкают его наверх…
Я это к тому, как трудно
мы тащимся: сквозь тоннель,
найдя на путях то буйволов,
то нищих, то обезьян…
…Дела мои презабавны:
в убитую книгу свою
гляжу, как преступник смотрит
в лежащий пред ним УК;
дрогнули в этом сраженье
все мои корпуса:
егерские, гренадерские,
мортирные et cetera.
Гвардейский, артиллерийский,
конный, пехотный тож,
и все искровы`е роты
не оправдали надежд;
Воздушно-десантный также
и корпус космических войск
вкупе с моим резервным
и корпусом ПВО,
не говоря о казачьем,
летучем — как персть,
как шерсть…
А я-то их комплектовала
понтонным, обозным добром!..
Насчет крепостной артиллерии —
тут я махнула рукой…
...По поводу узкоколейки:
ее уж не перешьют
—
да-да! защитило ЮНЕСКО,
прикрыло своим крылом…
Шу´т с ним, с зубчáтым
рельсом,
—
традиционно: прости!
Дыши, храни тебя, Боже,
рисуй, но не плавай в грозу...
* * *
Жаль вас, детства халвы развесные,
обливная глазурь да имбирь;
жаль вас, бревна, бруски, обрезные,
жерди, плахи, вагонка, горбыль, —
всех заложников станций товарных,
лесобирж, лесопилок, делян —
смоляных, скипидарных, янтарных,
тихо мреющих по штабелям…
...маму — с личиком счастью навстречу —
ах, юна, две косы за спиной!
Сбоку, рослы и широкоплечи, —
старшеклассники пестрой стеной…
(Этот цирк, град Звиядов, Гургенов, —
столь развязна, груба школота!
Изумленно взирает Тургенев:
та, мол, это Москва аль не та?)
Этот цирк на воде — исполать ей!
Хоть на печке кипит в чугунках!..
…маму — в милом единственном платье
цве´та бронзы, в рельефных цветках:
загляни к нам, постой между нами,
да прости наконец-то меня…
...Не грози мне, Открытое Пламя, —
у меня еще много огня.
* * *
Куда ты уходишь, ночь,
туда же и страшный сон!
…хоть ножницами курочь —
с чулочным — куклу — лицом,
без носа, без глаз и рта,
без пакли под вид волос…
...взяла ль ее темнота
иль в печку сквозняк унес?
…Не помню свой детский страх,
а вспомню о разных швах,
портновских стертых мелках
и ниточных тюрючках,
про выкройки из газет,
весь этот любимый вздор:
про байку, батист, глазет,
про штапель и коленкор…
И как меня изумлял
там, где освещенья нет, —
в отеле старом «Урал» —
во мраморе скрытый свет!
...как слезы текли с окон,
глаза глядели с икон…
А тут хоть какой курбет
случился б… как спят в гробу:
и десять, и двадцать лет
одно и тоже бу-бу…
Все эти каля-маля,
всё эдак вот на фу-фу…
да голого короля
приказы через губу!
Там — деду шитье кальсон,
здесь — Масловки стук и бряк…
…как пить, заберет сквозняк —
с чулочным — куклу — лицом!
* Проститутка (араб.).
** Фовизм (от фр. «les fauves»).
