НОВЫЕ ПЕРЕВОДЫ
Хассо Г. Стахов
Маленький Кваст
История немецкого солдата под Ленинградом
Глава восьмая
Автор: У вас совесть не просыпалась, когда вы стреляли в людей?
Кваст: Это может звучать ужасно: нет. Это было как в спорте. У всех нас были равные шансы и одинаковый риск. И я был убежден, что убиваю за правое дело.
Автор: Вы считаете, что можно убивать по справедливости?
Кваст: Нет, но тогда это защищало меня.
Кваст совсем не такой уж хладнокровный, как кажется со стороны. Понял он это впервые, когда произошел случай с русским снайпером. Как-то перед обедом Хеберле и Кваст присели на лавку у блиндажа погреться на солнце. Где-то то и дело стреляли.
К ним подошел посыльный, поздоровался и предостерег: «Наш защитный козырек поврежден в десяти метрах отсюда. Прячьте головы!» Оба нехотя отреагировали кивком головы и продолжали клевать носом. Затем они вновь услышали шаги. Шел караульный на смену поста. Это был совершенно измученный солдат, пригнувшийся к земле под тяжестью винтовки, со сдвинутой на затылок каской. Они окликнули его: «Ты осторожней здесь шлепай. В десяти метрах отсюда заграждение пробито. Будь внимателен!» Солдат тупо на них посмотрел, приостановился, сказал: «А, гори оно все огнем», — и медленно продолжил движение. Три секунды спустя оттуда раздался выстрел. Они услышали стон, шум падения. Вскочили и увидели лужу крови, сгустки сероватого мозга на простреленной голове. Тело убитого медленно сползало к стволу березы. Кваста вырвало. Хеберле схватил его за руку и оттащил в сторону.
Вечером Кваст с Хасселем вернулись после поиска повреждений на линии. Хассель тут же забрался на свои нары. Кваст, как ни пытался, не мог заснуть. Вновь и вновь он видел перед собою того солдата, слышал его последние слова. Ему требовалось как-то разрядиться, найти выход в споре, в драке. Иначе, чувствовал он, пришлось бы просто завыть. Рядом на посту в резиновых сапогах, погруженных в болотную воду, сидел обер-ефрейтор Михель, перед ним были пулемет MG-34 и ящик, полный патронов. Он заметил, что у Кваста странный вид и прошептал ему: «Эй, парень, есть лента патронов для тебя». Кваст присел у пулемета, пристроил приклад к плечу, передернул затвор. Михель прошептал: «Слева, у края болота, у них пулеметный расчет, стреляет как сумасшедший. Сыплет все вечера напропалую!» Кваст перевел предохранитель на автоматический огонь и определил расстояние до цели. Затем нажал на спусковой крючок, давая выход скопившемуся возбуждению. Ствол задергался, горячий пар от пороховых газов и машинного масла пошел из пулемета и заколыхался перед носом. На той стороне раздался дикий крик в тишине ночи, полный боли и неистового бешенства. Михель в восхищении хлопнул Кваста по плечу. На той стороне кто-то ударил в деревянную колотушку: это был сигнал тревоги у Ивана. Слышно было, как по деревянным настилам русской траншеи застучали сапоги, а затем взлетели сигнальные ракеты. Михель пальцем показал назад и прошептал: «Исчезни, старый разбойник».
Кваст идет к узкой песчаной площадке, находящейся в пятидесяти метрах от железнодорожной насыпи. Она покрыта проволочными заграждениями с узкими проходами по краям. У входа в один из блиндажей стоит почтальон. Солдаты, пришедшие за известиями с родины, расходятся. Одни — разочарованные, так как им ничего не пришло, другие радуются посылкам или письмам в серых конвертах. Точно так же, как Кваст и два других солдата, предложившие ему присесть к ним на лавочку возле поста часового, чтобы вместе обсудить то, о чем пишут с родины, из далекого мира. Но Кваст отказывается. Он заходит за будку часового и спускается в блиндаж. Зачем? Там ведь темно и тесно. Но Кваст все равно туда заходит, прислоняется к стенке, разворачивает письмо и в тот же миг глохнет от разрыва снаряда. Ударной волной его бросает к противоположной стене, у него перехватывает дыхание. Песчаная пыль столбом окутывает его, вокруг сплошная темнота. Затем он слышит крик, настолько пронзительный, что у него все переворачивается внутри. Собравшись с силами, он вскакивает и выбегает наружу. Оба солдата, с которыми он только что разговаривал, лежат в луже крови возле лавочки. Один изувечен: грудь и нижняя часть тела разорваны, рука как-то странно подвернута. Другой солдат стонет скорчившись. Лицо серое от боли. Он еле разборчиво шепчет: «Мать Мария, святая Мать Мария».
Кваст кричит изо всех сил пробегающему солдату: «Сделай что-нибудь! Вызови санитаров!» Солдат склоняется над стонущим товарищем, потом смотрит на Кваста и подносит палец ко рту: «Помолчи пока». Скрюченная фигура беззвучно шевелит губами, лицо становится совсем бледным и почти прозрачным. Глаза ничего не выражают. Тело еще продолжает шевелиться. Солдат, оказывающий ему помощь, вынимает из кармана умирающего документы и письма. Под ноги Квасту падают две фотографии. На одном снимке — семейная пара с детьми, где мужчина в легкой рубашке, а рядом кругленькая улыбающаяся женщина и две маленьких девчушки примерно двух и пяти лет. Одна держит мячик, видны ямочки на ее локтях. Другая склонилась над плетеной корзинкой, в которой лежит кукла. На второй фотографии — молодая полуобнаженная женщина с черными косами, улыбка у нее неестественная: в ней смесь страха и алчности. Над столом, на котором она лежит, раздвинув ноги, висит настенный коврик. Она высоко задирает юбку. На ногах гофрированные чулки, на них стоптанные туфли.
Солдат, оказывающий помощь умирающему товарищу, разрывает с безразличным видом фотографию с молодой полуобнаженной женщиной. Кваст всматривается в лицо убитого. Был ли этот солдат героем для его круглолицей жены? А та глупая девица, делавшая для парня все, что он пожелает? А дети, которых баловал отец? Кваст не может сдержать стона. «Жена, девица, дети, Мать Мария — все они для него теперь в прошлом», — думает он.
Они накрывают убитого плащ-палаткой. На его желтой руке с посиневшими ногтями засыхает струйка крови между комочками земли. Кваст все еще держит в руках свое письмо. Бросает на него отсутствующий взгляд, потом читает: «…надеемся, что у тебя все в порядке. Теперь ты наверняка сознаешь, что лучше быть связистом, чем пехотинцем на переднем крае».
Кваст идет назад к своему блиндажу на берегу Мги. Он не замечает, как тепло становится на солнышке. Когда он входит в деревянный ящик-блиндаж, то забирается сразу же на свои нары и, не отрываясь, смотрит в потолок. Ну почему он пару минут назад отошел с письмом за будку часового? Сам себе он не может этого объяснить. Его приводит вдруг в ужас пронзительный крик Ганса, обычно молчаливого поволжского немца с волосами льняного цвета и широкими скулами: «Они бьют по нашему квадрату!» Ганс переводит то, что слышит: «Внимание, огонь!» Они прислушиваются к тому, что происходит на другой стороне. Два звука выстрела: один слабый, другой как раскат грома. Ганс говорит: «Они стреляют из двух орудий: одно легкое, второе крупнокалиберное. Это для того, чтобы их не запеленговала наша звукометрическая служба». Раздается рокот, в сорока метрах перед их блиндажом снаряды падают в тину болота. «Не взорвутся», — думает Кваст. Но затем из болотной грязи взмывают два фонтана. Ага, недолет. Хеберле говорит спокойным тоном: «Они стреляют по нам. Хотят накрыть наш ящик». Ганс, совершенно бледный, переводит хриплым голосом: «Добавить восемьдесят метров!» Вновь звук выстрела, снова разрывы, на этот раз в сорока метрах за их блиндажом. Хеберле тихо говорит: «Они берут нас в вилку». Ганс дрожит, но переводит, сжав губы: «Отставить пятьдесят метров, стрелять с отсечкой в сорок метров». Выстрелы. Пауза. Затем раздается шелест летящих снарядов. Они падают на землю. Взрыв. Большой осколок, взяв низкую ноту, как пропеллер, проносится по воздуху. Хеберле говорит: «Передовой наблюдатель у Ивана отнюдь не первоклассный». Ганс переводит совсем осипшим голосом: «Уменьшить на сорок метров!» Внезапно он громко всхлипывает, бросает наушники на стол и кидается к двери. Хеберле кричит: «Стой, ты как раз попадешь под огонь!» Но Ганс, видно, вспомнив, как, будучи красноармейцем, попадал под смертоносный град немецких бомб, дергает ручку двери. Она заклинила. Снаружи опять раздается шелест, затем взрывы, как два удара огромной кувалдой. Звук постепенно затихает. Блиндаж качается. Ганс прыгает за дверь. Они слышат его пыхтение, затем видят, как он убегает. Ливен надел наушники и повторяет слова русского корректировщика огня: «Хорошо, этого достаточно. Снаряды достигли цели!» Хеберле с шумом встает и кричит: «Ганса быстро сюда!» Хассель выбегает на воздух. Кваст выползает из-под разломанных нар. Ливен заносит слова русских в донесение. Хапф вытаскивает из кучи обломков свой карабин и начинает его чистить. Все не могут скрыть возбуждения. Чуть придя в себя, все склоняются к одному: Иван готовится к наступлению. Самый крайний срок — через пару дней. Все сходится. Голоса новых телефонистов и офицеров с той стороны. Новые позывные и кодовые таблицы переговоров. Говорят об «утюгах», «карандашах», «ведрах на дороге». От одного из пленных им известно, что «карандаши» означают автоматы. По ночам теперь за большим лесом гудят тяжелые моторы. Танки? Тягачи для подвоза артиллерии? А теперь еще и новые батареи начинают пристреливаться. Как, например, по их опорному пункту.
Каждый раз они докладывают об изменениях в обстановке. Справа на бланке донесений записываются русские телефонные переговоры. Рядом заносятся наблюдения. Каждое донесение завершается выводом: «Речь идет о концентрации сил противника на данном участке. Предположительно, с целью наступления». После этого ставится подпись «Хеберле, вахмистр».
Глава девятая
Автор: Войсковое товарищество. Не преувеличивали ли вы тогда значение этих слов?
Кваст: Уверен, что оно имело значение не только для меня, но и для большинства других солдат. Оно много значило и для русских. Подобно нам, они ведь тоже оказывались в чрезвычайных ситуациях. Чувствовали то же самое, совершали те же поступки. Между словами «Убей ближнего» и «Возлюби ближнего» была совсем малая разница.
С обеих сторон ведется беспокоящий огонь. Правда, чаще обычного. В воздухе запахло жареным. Хеберле еще ночью вызвали к начальнику разведки дивизии. Уходя, он сказал: «До завтра, вернусь в первой половине дня. И не расслабляться. Спокойной ночи, лесные аборигены!» Дверь за ним захлопнулась. Они слышали, как он зачавкал сапогами по воде, шаги становились все тише, потом смолкли.
Квасту скучно. В дурном настроении он ложится на нары и засыпает. Видит сон. Девушка со светлыми волосами стоит перед ним. Она без юбки, с круглыми бедрами, гладкая, белая. Он хочет снять с нее блузку, но лишь отрывает рукав, притом с самой рукой, которая странным образом вывернута и по ней струится кровь. Кваст же никак не может вытащить ноги из болота. Ему хочется наброситься на девушку. Но ее глаза, направленные на него, ничего не выражают, они безжизненные, как студень. Губы ее совсем белые, и она что-то говорит. Но что она говорит, Кваст понять не может. Затем все же разбирает ее слова: «Вставай, парень, просыпайся же! В тылу ждут донесение!»
Кваст открывает глаза, перед ним стоит Занд, зажав остаток сигареты в левом углу рта. Кваст ищет свои очки. Потом выпивает стакан остывшего кофе, зажевывает его куском хлеба. Увиденный сон не выходит у него из головы. Снаружи тепло и душно. Полное безветрие. После беспокойной ночи стоит необычная тишина. Лишь изредка звучат одиночные выстрелы.
Он берет сумку с документами. Хватает карабин, каску. Затем кладет их обратно, хотя и знает, что им приказано ходить по лесу исключительно с оружием и в каске. Но Квасту не хочется этого делать. Он размышляет: «В каске только вспотеешь. А тут еще и карабин. Зачем тащить по лесной чаще дополнительно шесть с половиной килограммов, когда у тебя и так куча бумаг?!» Как замечтавшийся школьник, Кваст в оцепенении идет под маскировочной сеткой мимо артиллерийской позиции противотанковых пушек и постепенно просыпается. На этом участке все необычно спокойно. Когда он идет через болото, в такт его шагам хлюпает вода. Он перескакивает через неразорвавшийся снаряд, наполовину вонзившийся в корень дерева. «Сто двадцать миллиметров, крупнокалиберный миномет, — думает он. — Но теперь это кусок дерьма».
Кваст решает пройтись в направлении лесного лагеря, где для отделения перехвата строится на лужайке резервный блиндаж. Там будут два спальных места и достаточное пространство для аккумуляторов, кабеля и инструмента. Два ефрейтора из телефонной роты устанавливают балки перекрытия потолка и рады видеть его, поскольку могут теперь прервать работу. Они просят его помочь им, но Кваст уже и без того снимает с себя маскировочный халат и с удовольствием принимается за работу. Ему совсем не хочется возвращаться назад по духоте через болото. Но вскоре для этого все же находится причина. Когда он поднимает тяжеленный ящик, то невольно наступает на скобу, которая своим острым концом впивается в подошву его сапога, проходит между пальцами и выходит наружу. Резиновый сапог тут же заполняется водой. Кваст чертыхается. «День с утра и так не задался, — думает он, — а тут еще и это. Кто знает, когда выдадут новые сапоги».
В это мгновение со стороны Ивана раздается выстрел из легкой противотанковой пушки. У нее звонкий звук, подобный удару хлыстом. Это пушка 37-миллиметрового калибра, еще до войны приобретенная русскими у немцев. Кваст выпрямляется, хватает маскировочный халат и говорит громко самому себе: «Сейчас начнется». Он в этом просто уверен. Он кричит обоим солдатам, чтобы те немедленно укрылись в соседнем блиндаже, а сам
отпрыгивает в сторону. Оба смотрят на него недоверчиво. И тут же горизонт взрывается. Звук постепенно нарастает, становится пронзительным, будто одновременно ударили тысячи огромных молотков. Оглохшие и затаившие дыхание, он и двое солдат цепенеют от ужаса, сжав пальцы изо всех сил. Земля трясется. Начался ураганный обстрел.
Блиндаж, в который они забежали, оказался прибежищем отделения посыльных. Те сидят вдоль дрожащих от разрывов стен с серьезным видом, одетые по форме: в касках, перетянутые ремнями, карабины зажаты между коленями. Разговаривать невозможно, слов не слышно из-за оглушительного грохота. От близких разрывов снарядов и бомб перехватывает дыхание, в ушах нестерпимая боль. Проходит чуть более получаса. Снаружи слышится слабый голос: «Санитары!» Огонь русских не ослабевает. Совсем юный посыльный вдруг вскакивает и дрожа залезает под стол, сворачивается там калачиком и закрывает уши руками. Обер-ефрейтор, сидящий рядом, шлепает успокаивающе его по каске. Между щелями бревенчатого перекрытия мелкими струйками сыплется песок, дверь блиндажа стучит, как будто кто-то все время пытается зайти. Внезапно она распахивается. С каменным выражением лица возникает адъютант командира батальона. Хриплым голосом выкрикивает: «Посыльный от второй роты, быстро ко мне!» Солдаты смотрят туда, где под столом забился тот, кто сейчас нужен. Но вдруг поднимается обер-ефрейтор, неуклюжий крепыш с широкими лапами, розовощекий, с глубокими складками у длинного носа и углов крупного рта. Кваст знает его. Несколько дней назад тот отдал свой хлеб Квасту в обмен на сигареты. Он пихает носком сапога молодого парня и орет, выбираясь наружу: «Иду, уже иду!» Его широкая спина еле протискивается через дверь. На карте местности, лежащей на столе, остаются пятна пота.
Кваст думает: «Вот это нервы!» Ему ведь не нужно мчаться сейчас в этот ад, а он идет, этот деревенский тракторист из Нижней Померании. Спустя несколько минут в блиндаж врывается другой посыльный. Тяжело дыша, опускается на лавку, сбрасывает с себя куртку. Он весь забрызган грязью и мокрый от пота, рукава куртки и брюки — в дырках. «Иван прорвался на позицию десятой роты. Его передовая группа уже в лесу». Солдаты поднимают головы. Один из них бурчит: «Ну вот, началось».
Только теперь Кваста охватывает страх. До него доходит, что он не взял с собой карабин. Что будет, если русские действительно прорвутся? Он так зациклен на мысли, где достать оружие, что уже не обращает внимания на разрывы тяжелых снарядов, на рев «сталинских орга́нов».[1] Ему становится ясно, почему страх будет преследовать его и дальше: он совершенно не представляет себе картину происходящего. Где и как идет бой? С этими мыслями он поднимается и прислоняется к стене блиндажа. В это время распахивается дверь. Какая-то фигура, вся в грязи. Спотыкаясь, этот человек заполняет пространство и кричит Квасту:
— Вот ты где! — Это Хеберле, он продолжает кричать. — Иван прорвался в расположение десятой роты. Я бегу туда. А ты направляйся в полк. И скажи капитану Застрову: мы уходим отсюда. В дивизии мне надерут задницу, если мы останемся, да еще и лишимся обоих приемников LE-40.
Перед входом на пост охраны из грязи торчит высокий пень. Раздатчик еды, неотесанный глуповатый парень, бросает на него термос с едой и открывает крышку. На дне лежат бутерброды с тонким слоем маргарина, на который положена толщиной в палец бледно-розовая вареная колбаса. Раздатчик кричит: «Можно брать по три порции. Еды теперь хватит на всех».
Кваст чувствует растущие тошноту и ярость. Не потому, что этот парень с таким циничным равнодушием воспринимает потери последних часов. И не из-за того, что такая еда не вызывает у него аппетита.
Но всего лишь в нескольких метрах от пня, раскинувшись, лежит убитый русский солдат из штурмовой роты, которой удалось прорваться к железнодорожной насыпи, где она все-таки была остановлена убийственным огнем оборонявшихся немецких солдат.
Кваст медленно кладет обратно бутерброд и всё смотрит на русского. Перед ним лежит юноша с прекрасным утонченным профилем. Светлые густые волосы покрыты запекшейся кровью. Тонкий нос кажется прозрачным. Пустые глаза направлены на розовато-синее вечернее небо, по которому медленно плывут белые облака, напоминающие своими очертаниями корабли. Узкие детские пальчики все еще судорожно охватывают винтовку с грубо обтесанным прикладом. Жук осторожно, на ощупь пробирается по его бледно-желтому уху. Губы его бледны даже на фоне белизны лица, верхняя губа чуть приподнята. Квасту кажется, что он ощущает то упоение, которое испытывал этот юноша в момент броска через железнодорожную насыпь, его гордость от того, что он сейчас первым ворвется на немецкие позиции, и ужас в тот момент, когда он вдруг осознал, что вместе с другими своими товарищами попал под перекрестный огонь. И в самый последний миг — понимание предстоящей смерти.
Кваст видит себя самого, лежащего на месте этого русского. Он думает: «Русский выглядит так же, как любой из моих одноклассников. Как будто я вместе с ним ходил в школу и мы вместе играли в футбол». Кроме военной формы он не видит никаких других различий. «Русские — недочеловеки? Те, что сейчас сидят в Германии, не имеют о том, что здесь происходит, никакого представления», — продолжает размышлять Кваст. Его охватывает горечь, к которой примешивается злость. И когда он, стиснув зубы, идет к себе в блиндаж и садится у стены, то не может избавиться от вопроса, а правильно ли он все оценивает? Этот русский юноша ему намного ближе, чем такое дерьмо, как полковник Гайершнабель, обер-лейтенант Эльберг и гауптвахмистр Бригель. Граница понимания проходит не по линии боевого соприкосновения. Реальная граница пролегает совсем в другом месте.
Несколько дней спустя они сидят побритые, в выглаженной военной форме, с вымытыми резиновыми сапогами в своем блиндаже. Хеберле обращается к Занду: «Ты только не мели чепуху!» Затем поворачиается к Хапфу: «И ты не лепечи, когда тебя будут спрашивать. Он не кусается!» Затем дверь блиндажа открывается. Входит капитан Застров, отодвигается в сторону и громко объявляет: «Господин генерал!» Хеберле рычит со всей мочи: «Смирно!» Они вскакивают и стоят в низком помещении, чуть пригнувшись. Прежде чем Хеберле удается отдать рапорт, генерал[2] негромко говорит: «Садитесь же, а то ваши шеи будут совсем искривлены». «Хорошо выглядит старик, — думает Кваст. — Но совершенно седой. А смотрит по-отечески, заботливо. Такой человек производит впечатление».
Генерал прислоняет свою трость к столу, смотрит на Хеберле: «Вахмистр Хеберле, когда я буду прикреплять к вашей груди Железный крест, знайте, что это награда не только для вас, но и для всего отделения. Вы отличную работу проделали со своими людьми. Именно для того, чтобы это сказать, я сюда и пришел!» Генерал наклоняется через стол и прикалывает Хеберле Железный крест. Затем Застров выставляет на стол бутылку коньяка. Хеберле шепчет Хасселю: «Кру´жки!» Они чокаются с генералом, крест раскачивается при каждом движении. Кваст чувствует себя как на празднике.
Снаружи русские осыпают снарядами их участок, идет мелкий дождь. Генерал удостаивает каждого из них беседой: школьное образование, профессия, боевой опыт. Разговор настоящих мужчин. Когда он узнаёт, что Кваст окончил полный курс гимназии, то интересуется, нет ли у того желания стать офицером.
— Уже нет, господин генерал!
— Причина?
— В минуту опасности я полагаюсь на себя. Но когда человеку приходится отвечать за сотню людей или больше, то, думаю, ему не удается спокойно спать. А выполнять приказы, идущие сверху, просто так я не могу, господин генерал!
Внезапно повисает тишина. Все замирают. Кваст озадаченно оглядывается. Снаружи осколок ударяется в стенку блиндажа. Генерал с серьезным видом оглядывает Кваста, затем тихо произносит:
— Вы даже не представляете, насколько вы правы. Когда будете в штабе дивизии, напомните мне о себе! Вам ясно, ефрейтор Кваст?
— Так точно, господин генерал!
Генерал выходит. Они встают и ударяются головами о потолок. Дверь хлопает, они подшучивают друг над другом, поздравляют Хеберле.
Глава десятая
Автор: Вы не стыдитесь того, что целовали тогда русских девушек, возможно, даже партизанок?
Кваст: Мы ведь были еще детьми.
Автор: А как вы вообще оцениваете русских женщин?
Кваст: У старого поколения немцев до сих пор сохраняется сильная подсознательная симпатия к русским, но это отнюдь не благодаря Ленину, а из-за необыкновенной сердечной теплоты русских женщин.
Кваст огорчен тем, что отделение Хеберле выведено с передовой. Он уже привык к жизни на позиции «Хаммеркопф». А здесь, в ближнем тылу, ему вновь придется встретиться с гауптвахмистром Бригелем. Этого совсем не хочется.
Но поначалу все не так плохо. Унтер-офицер Макс обнимает его и спрашивает: «Ну как дела, старый вояка?» Остальные солдаты отделения связи тоже сердечно его приветствуют и искренне радуются его возвращению. Однако вскоре повторяется все то, что было когда-то: снова постоянные дежурства. На этот раз Бригель даже не удостаивает Кваста предварительной беседой. Он просто ставит его в караул. А вместе с ним и Хасселя. Для Бригеля они по-прежнему подменный состав.
У Кваста ноют болячки на ногах, образовавшиеся от непросыхающих резиновых сапог. Ранки гниют и всё не могут никак зажить в сапогах с коротким голенищем, которые они носят теперь в тылу. Кваст старается не надевать их по возможности. Но, когда в роте объявляется построение, ему приходится это делать, и он, хромая, медленно идет в строй. Рота уже на месте. Гауптвахмистр стоит, широко расставив ноги перед строем, и встречает Кваста издевательской улыбкой:
— Ага, господин ефрейтор тоже пожаловал. Едва понюхал пороху, и теперь ему некуда спешить. Потрудитесь объяснить причину вашего опоздания.
— Господин гауптвахмистр, вы ведь сами заметили: это оттого, что я понюхал пороху!
— Вы издеваетесь?
— Отнюдь нет, господин гауптвахмистр!
— Вы в своем уме?
— Я только подтвердил, что не издеваюсь над вами, господин гауптвахмистр.
— Ну что ж, в карауле будет время на размышления, ефрейтор Кваст!
— Разумеется, господин гауптвахмистр!
— Положено говорить «Так точно!».
— Так точно, господин гауптвахмистр, положено так говорить!
Рота, желая продемонстрировать Бригелю свое неприязненное отношение к его высокомерию, начинает в строю шаркать ногами. Тон у гауптвахмистра меняется:
— Я вижу, всем весело?
— Никак нет, господин гаупвахмистр, мне что-то стало совсем нехорошо! — говорит Хассель, прижимая руку ко рту.
— Что?! — орет вне себя гауптвахмистр.
— Меня сейчас стошнит, — произносит Хассель, делая гортанный звук.
— Тогда убирайтесь отсюда, недоносок!
Хассель отбегает за ближайшее строение. Прислоняется к стене, где ротный фельдфебель не сможет его увидеть, и весело машет рукой Квасту. Гауптвахмистр зачитывает с раздражением и скороговоркой распоряжения и сроки их выполнения. Со страдальческой физиономией Хассель просится обратно в строй и встает на свое место, провожаемый презрительным взглядом Бригеля.
Напряжение спадает. Но едва Бригель объявляет, что требуются два человека для проверки на передовой позиции нового средства связи, как Кваст и Хассель тут же делают шаг вперед. Им известно, что следующий рейд их отделения перехвата будет лишь через три недели, но им хочется быстрее уйти отсюда. Ротный фельдфебель записывает их фамилии и смотрит на них с угрюмым видом. Хеберле вначале изображает грусть, но затем ухмыляется. Он понимает: если эти двое останутся сейчас в роте, то будет катастрофа. Так что лучше пусть сбудется их желание.
Чуть позже из маленькой деревенской хаты, притулившейся между дорогой и опушкой леса, раздается раскатистый смех. Здесь временно расположились солдаты отделения перехвата. Занд передразнивает Кваста: «Это не я, господин гауптвахмистр!» — и, икая от смеха, бьет себя по ляжке.
Мария, тридцатилетняя вдова, чей ребенок остался в Ленинграде, а другой, как и ее муж, погиб во время немецкого наступления, тихо плачет в углу. «Война — нехорошо, — всхлипывает она. — Мой маленький студент, почему тебе снова нужно отправляться в дорогу? У тебя есть теплая одежда?» И она в десятый раз проверяет, не нужно ли прочнее пришить пуговицы на рубашке Кваста.
Хеберле говорит: «Она как мать для тебя», — и широко улыбается. Мария ударяет его в грудь: «Ты идиот!»
Кваст ночью тихо выскальзывает из дома. Он идет к Тоне, которая называет его «чертом» и говорит, что ненавидит всех немцев. Тем не менее ждет его, когда он ее об этом просит. Они обмениваются робкими поцелуями, гладят друг друга. Кваст не совсем понимает, как ему нужно вести себя с Тоней. Он стесняется показаться робким. Тоня смотрит на него добрыми печальными глазами, берет у него из рук очки, которые он уже снял, потому что они будут помехой при поцелуях, сжимает их и шепчет: «Ты глупый маленький немец!» Затем дергает его за ухо и исчезает смеясь.
На следующий день Квасту уже не до Тони. Солнце палит. У Кваста на спине ранец, в который засунута новая рация под названием «Густав», на голове наушники, а к ремню пристегнут блок управления. В паре сотен метров от него, на проселочной дороге, в телеге, где возница курит трубку, примостился Хассель, тоже с наушниками на голове. Он настраивает аппаратуру. Они собираются заранее испытать прибор, чтобы тот не отказал в самый ответственный момент.
Ночь они проводят в палатке в полевом лагере. Ночь выдается беспокойной, на редкость шумной. За лесом слышен постоянный рокот, грохочут повозки, воют моторы вездеходов и грузовиков, маршируют колонны пехотинцев, отправляющихся на передовую. Назад усталым шагом идут те, кто уже там побывал, раздаются военные команды, кто-то рубит лес. При этом ночь остается светлой, ведь совсем недалеко полярный круг.
Они испытывают явное облегчение, когда в четыре часа утра им вновь приходится пускаться в путь. Над лесом висит пелена тумана, в траве копошатся мыши, поют камышинки. Птицы чирикают, изливают свой восторг, радуясь просыпающейся природе. Свежий воздух наполняет легкие. Кваст чувствует слияние с природой. Но себя не обманешь. Смотришь вокруг и видишь деревянную гать, разбитые стволы деревьев, санитарные повозки. Постепенно возвращается чувство реальности. Рядом с ними громко стреляет тяжелая трофейная гаубица, ствол ее направлен строго вверх. Они пугаются, глохнут на какой-то момент, затем смеются. Эта музыка им знакома. По песчаной тропке идут к полковому блиндажу, окруженному низким кустарником и воронками от разрывов снарядов.
Капитан Застров стоит перед ними и говорит: «Ну что, пастыри вы этакие? Думаете, без ваших проповедей теперь не обойтись?» Они ухмыляются, но затем внимательно слушают его указания. Их посылают в первый батальон. Вначале приборы надо испытать вблизи командного пункта. Затем один из них направится в девятую роту, а после и в десятую, прямо на передовую позицию. Второй связист должен настраивать аппаратуру в расположении батальона, налаживая радиообмен. «Вы пришли в самый подходящий момент, — рассыпается мелким смехом Застров. — Начинается настоящая война на всей передовой!»
Они уже готовы приложить руки к пилоткам, но Застров их останавливает: «И никаких героических поступков, господа! Ничего, кроме проверки аппаратуры. И чтобы она не попала в руки врага, ясно?»
На выходе из блиндажа они сталкиваются с двумя русскими пленными, ожидающими допроса. Встреча происходит настолько внезапно, что Кваст и Хассель, остолбенев, останавливаются, а затем начинают хохотать. Русские робко улыбаются в ответ, их испуганные лица разглаживаются. Картина еще та. Стоят друг против друга четыре молодых парня: двое с короткой стрижкой в маскировочных халатах, другие двое — обритые наголо в оливково-зеленых гимнастерках. У них даже глаза одинаковые — светлые, чистые — и движения угловатые.
Застров стоит у входа, смотрит на них и своим вопросом смазывает всю картину: «Что это за детский сад? Война еще не закончилась, проказники вы этакие. Быстро за работу! А вы, Иваны, идите сюда. Давай, давай!»
Кваст и Хассель выходят наружу. Начинается Третье Ладожское сражение.[3]
Высоты[4] здесь доходят до пятидесяти метров. Сосны, растущие на них, имеют мощные красно-коричневые стволы со следами смолы. На некоторых еще сохранились верхушки. Имеются просеки, расчищенные от мелкого кустарника и небольших елок. Повсюду растут молодые березки. В торфяных болотах проблескивает желто-бурая вода. Пучки осоки выделяются среди окружающей ее зелени, низкие кустики растений пятнами проглядываются на коричневом фоне. Рядом колышется на ветру кисточка камыша.
Они быстро поднимаются на косогор, после чего проводник их предупреждает: «Не болтайтесь здесь без дела, Иван всюду постреливает!» Но Кваст и Хассель все равно останавливаются передохну´ть. Горизонт наполнен темно-зелеными тонами, в беловато-синей дымке расплывается равнина с песчаными участками. Передовые позиции едва различимы на фоне скоплений огромных воронок от разрывов снарядов. На стволе одиноко стоящего дерева с оторванной верхушкой раздувается, как гигантское знамя, парашют. Самого` сбитого самолета Кваст не видит. Они проходят низину, взбираются вновь на пологий холм и находят штабные блиндажи батальона, косо встроенные в подножье холма. Они скидывают с себя снаряжение и оглядываются. Хассель говорит: «Бросаем жребий. Проигравший остается в батальоне». Сопровождающий их солдат качает головою. Они потом слышат, как он говорит в блиндаже: «Привел двух чокнутых для проверки аппаратуры связи, господин майор».
Час ночи. Адский шум по всему фронту. Кваст сидит в углу блиндажа за тканевой перегородкой, включив аппаратуру, и слышит голос Хасселя. Голос искажен, но слышимость хорошая: «Отражена атака боевой разведывательной группы, пленного уже ведут в штаб. В роте двое раненых. Отсутствует перевязочный материал. Погиб один унтер-офицер». Они переходят на телеграфную связь, ведь нужно проверить аппаратуру в комплексе. Радиограммы, которыми они обмениваются, используя «Густава», кодируются. Открытым текстом можно передавать лишь то, что имеет отношение к боевым действиям в данный момент. Рядом с Квастом мерцает бледным светом лампа Гинденбурга.[5] Всю ночь над их участком фронта летают, то взмывая, то опускаясь с противным воем, русские легкие бомбардировщики. Земля дрожит от разрывов бомб. Иногда прорывается радиообмен русских на линии воздух–земля, который забивает их переговоры, так что Кваст и Хассель должны переспрашивать друг друга. Снаружи слышится голос: «Осторожно, фосфорная бомба!»
Хассель передал условный код «qrx 10», что означает десятиминутный перерыв. Кваст откладывает наушники, выходит на воздух. В песке он видит емкость с фосфором: бомба не сработала. Где-то в тылу немецкий истребитель как молотком стучит очередями по одному из тяжелых русских бомбардировщиков, возвращающихся домой после атаки на немецкие позиции. Кваст замечает светящийся след от пуль и вспышку пламени, вырвавшуюся из мотора бомбардировщика, после чего машина взрывается в воздухе, превращаясь в огненный шар.
К утру бомбардировки стихают. Русская артиллерия тоже замолкает. Кваст и Хассель решают сделать перерыв на сон. Кваст так и засыпает, уронив голову на ранец из-под «Густава».
Днем Кваст понимает, что значит превосходство в воздухе. Своих самолетов не видно. Вместо них к немецкой позиции, развернутой в роще, приближаются пять русских штурмовиков. Это самолеты ИЛ-2, бронированные тяжелые птицы, издающие при развороте жуткие воющие звуки. Кваст приходит в ужас, так как спросонья решает, что они выбрали целью именно его командный пункт. Но одномоторные мощные машины пролетают высоко над ним, сворачивают налево и атакуют позицию зенитчиков с шестью 20-миллиметровыми скорострельными пушками.
Кваст не знает, чему ему следует больше поражаться: летчикам, которые палят с высоты всего десяти метров, или стреляющим по ним в ответ зениткам. А может быть, спокойствию артиллеристов? Те ведут себя так, будто находятся на казарменном плацу, где отрабатывают приемы обращения с автоматическими пушками. ИЛ-2 непрерывно кружат над батареей, изрыгая огонь из бортовых пушек и пулеметов. Дождем сыплются бомбы. Одна за другой пушки замолкают. Какая-то даже переворачивается при взрыве. Повсюду разбросаны тела артиллеристов; у действующих еще орудий солдаты быстро двигаются, чтобы ни в коем случае не прерывать свою работу. Два орудия пока еще стреляют. Вновь подлетают ИЛ-2, на этот раз на предельно малой высоте. Артиллеристы берут две передние машины в прицел. За второй уже тянется черный дымный след. Стволы орудий еще больше поднимаются, они направлены почти вертикально вверх. Наводчики-артиллеристы лежат на своих сиденьях почти горизонтально на спине, они делают движение — и ставят огневую завесу прямо перед несущимися на них штурмовиками. Русские самолеты успевают отвернуть в последнее мгновение и проносятся почти над самой головой. Мотор одного из штурмовиков внезапно дает сбой, черный дым другого самолета превращается в пламя. Кроваво-красными кажутся советские звезды на крыльях самолетов. Тяжелораненые птицы с ревом исчезают в дымке. Над зенитной позицией еще долго висит темно-коричневый дымный след.
Внезапно появляется Хассель, весь в поту, измазанный грязью. Он попал в самое пекло, под артиллерийский обстрел. Пока он отряхивается, они проговаривают технические вопросы и решают на следующее утро поменяться местами, так как огонь к тому времени должен стихнуть.
Кваст идет вместе с посыльным на передовую в направлении высоты 54,1. Огонь настолько силен, что Кваст не может сориентироваться. Он всматривается в деревья, стоящие сплошной стеной, затем переводит взгляд на спину посыльного и идет дальше пригнувшись. То и дело им приходится бросаться на землю, затем делать большие прыжки, преодолевая открытое пространство, пока наконец им не удается примоститься с рацией в укромном месте. Блиндаж на этот раз сухой и хорошо оборудован. Окон в нем нет, но зато можно стоять выпрямившись. Вражеский огонь на этом участке вполне привычный: винтовочные выстрелы становятся то сильнее, то вовсе стихают, минометы стреляют с интервалом, время от времени они заглушаются выстрелами артиллерийских орудий. Идет оживленный радиообмен. Сообщается о подкреплениях. О том, что необходимо дополнительно установить противотанковую пушку. Из батальона высылают транспорт с боеприпасами.
Кваст стоит в окопе. С обеих сторон навстречу друг другу летят трассирующие пули. В одной из ниш установлен небольшой миномет, так называемая пушка гитлерюгенда, калибра 50 миллиметров. Рядом находятся боеприпасы. Каждый, кто проходит мимо, не упускает возможности вставить мину в ствол и выстрелить. К утру все стихает. В девять часов появляется Хассель и говорит: «Пойду подремлю пару часиков». Кваст тоже собирает вещи, берет карабин и говорит: «Когда появится Иван, передай ему привет от меня. До завтра».
Но на следующее утро, перед тем как Кваст приступает к работе, начинается настоящая свистопляска. Огонь усиливается с каждой минутой, вскоре он начинает бушевать. В шесть часов слышится в наушниках голос Хасселя: «Иван атакует по всему фронту!» Атаки и контратаки следуют друг за другом. Радиообмен идет без сбоев. Но им приходится переходить в телеграфный режим, так как из-за разрыва снарядов они временами не слышат друг друга. Кваст тем временем занимает место в маленьком блиндаже рядом с окопами у гребня холма. Входит командир батальона, хлопает Кваста по плечу. В это время Хассель передает: «sot» — «смена позиции». Затем «eb 15» — «пятнадцатиминутная пауза». Кваст выходит на воздух. Пахнет порохом. Рядом сидят артиллеристы, обслуживающие тяжелые пехотные орудия. Это короткие, мощные, как быки, пушки. Солдаты волнуются, с нервным видом курят сигареты и ждут сигнала на открытие огня. Кваст отходит за холм, смотрит вниз в сторону леса у Барского озера[6] и в ужасе вздрагивает. Всего в двухстах метрах от него внизу поток солдат в оливково-коричневых гимнастерках заливает пространство леса. Они бегут прямо по воронкам от разрывов снарядов. Это русские! «Проклятье, — думает Кваст, — а если они свернут влево?»
Кваст вскакивает, хочет бежать к радиостанции, но натыкается на офицера. Тот новенький, его лишь недавно прислали в батальон. Сейчас новичок стоит в сдвинутой на затылок каске, слезы льются у него по щекам, весь он бледный, с дрожащими руками. Он бормочет, заикаясь:
— Н-нет больше резервов. Ни одного человека. Ч-что делать, что мне делать? Командир там, впереди.
«У парня сдали нервы», — думает Кваст. И говорит:
— Но, господин лейтенант, у нас же есть тяжелые орудия. Там же много артиллеристов. Пустите их в ход…
Лейтенант замирает, пристально смотрит на Кваста, трет лоб, затем восклицает:
— Да, дружище. Пехотные орудия, точно!
Он вдруг овладевает собою, поворачивается на носках и кричит командиру взвода:
— Начинайте стрельбу. Направление на опушку леса. Быстрее!
Надевая наушники, Кваст видит, как орудия устанавливаются на гребне высоты, затем раздаются команды, и орудия начинают стрелять одно за другим. Поднимается огромное облако пыли. Кваст плотнее прижимает наушники к ушам. Слышит голос Хасселя: «Противник прорвался на левом фланге. Рукопашный бой с применением гранат с дистанции пятнадцать метров». Кваст закусывает губы и думает: «Хассель, только бы ты прорвался, дружище…» Затем в наушниках раздается торопливое «qqq» — «прерываю передачу, подробности позже». Кваст снова собирает вещи. Размышляет: «Надо идти к штабу батальона. Если Хассель туда подойдет с радиограммами, то мы сможем их передать офицеру или посыльному. А если Иван переправится через гребень, то пусть он уж лучше мой ранец с „Густавом“ увидит лишь издали».
Скрипит дверь. Входит солдат, забрызганный грязью, с каской, сдвинутой на затылок. В правой руке пистолет. Он валится на лавку и сипит:
— Дай-ка сигарету!
Кваст достает одну из футляра для сухпайка и интересуется:
— Откуда ты?
— Девятая рота, — отвечает солдат. — Здесь где-нибудь поблизости есть медпункт?
— За штабом батальона. А что с тобой стряслось?
— Удар ножом в спину. Хорошо, что у меня был… — он вскидывает пистолет, — когда Иваны накрыли нас. Но затем полезла вторая волна.
Кваст осматривает рану. Рваные края, светло-красное мясо, вся спина блестит, залитая кровью:
— И ты здесь сидишь и куришь?
— А что, разве курить запрещено?
— Слушай, парень, сваливай отсюда, пока копыта не отбросил!
— Да иду уж!
Дверь снова скрипит. Кваст берет рацию и вытаскивает ее наружу. Гребень высоты с установленными на нем орудиями заволокло дымом. Лейтенант лежит неподвижно, лицом в землю, ноги его засыпаны. Скомканная карта под левой рукой вся в мелких дырках и красных пятнах. Кваста догоняет посыльный. Они уже наполовину забрались на холм, как вдруг позади них раздается оглушительный взрыв и что-то вспыхивает белым цветом. Кваст падает навзничь, не двигается, но сознания не теряет. Мысли возникают урывками: «Боль? Кровь? Горло? Плечи?» Потом начинает чувствовать, как будто огнем жжет спину. Посыльный катается по песку и ищет свою каску. Из ушей у него течет кровь. Он трясет головою, ощупывает ее: «Вновь повезло!» Кваст показывает на свою спину. Посыльный разрывает на нем куртку. «Чистая царапина, — говорит он. — Лишь сорвало кожу». Кваст двигает лопатками. Немного покалывает. Они усмехаются, глядя друг на друга. Кваст снова берет в руки рацию. Через сотню метров, на дне ручья, он начинает ее настраивать. Дает опознавательный сигнал, но Хассель не откликается. Воздух заполнен дымовыми газами, но огонь постепенно стихает.
Кваст сидит на лавочке перед блиндажом, чтобы не пропустить Хасселя, когда тот появится на гребне холма. Но того всё не видно. Группы солдат с носилками появляются и тут же исчезают в дыму. Вечерняя заря расстилается фиолетовым мерцанием над землей. Идут, спотыкаясь, солдаты в разорванной грязной одежде, некоторые перебинтованы. Лежащие на носилках раненые стонут. У одного из них видна культя руки, перевязанная грязной тряпкой. Она протянута к небу. Кваст все чаще с волнением спрашивает: «Никто не видел ефрейтора Хасселя? Связиста, прикрепленного к десятой роте?» Но солдаты качают головой или проходят молча мимо.
Один из посыльных бросается к нему, крича еще издали: «Немедленно отправляйся к полковому резерву!» Кваст подхватывает карабин, ранец, рацию и идет. У него тягостно на душе. Без Хасселя рация «Густав» все равно что пропала. Кваст останавливается перед блиндажами у командного пункта полка и видит там Хеберле. Тот будто вырастает перед ним из-под земли.
— А вы что здесь делаете, господин вахмистр?
— Не зарывайтесь, ефрейтор Кваст! — А затем, после небольшой паузы: — Дружище, рад вас видеть живым и невредимым!
— Вы не преувеличиваете? Может быть, просто имеете в виду драгоценный прибор, господин вахмистр?
Хеберле легко пихает его в бок:
— Этот ящик мне до лампочки. Но где Хассель?
— Не имею понятия. Трижды переданная буква «q» — это все, что мне, в конце концов, удалось от него получить.
— Проклятье! Ладно, идите отдыхать в блиндаж.
Едва он заходит туда, как раздается: «Ефрейтор Кваст, к телефону!» На проводе командир роты, обер-лейтенант Штрелинг:
— Я только что звонил в полк, Кваст. Даже не знал, что вы такой хороший связист.
— Да я вовсе не такой, господин обер-лейтенант.
— Ваш «Густав» в порядке?
— В абсолютном порядке, господин обер-лейтенант. Наконец-то мы имеем прибор более качественный, чем «Дора». Он совершенно простой в работе. С ним можно даже выиграть войну!
— Ну, прекрасно. Послушайте, Кваст. У вас нет желания послужить в штурмовом батальоне армейского подчинения? Это совершенно новое формирование. Великолепное вооружение: пистолеты-пулеметы, рация «Густав», счетверенная зенитная установка, пулемет MG-42, есть даже своя батарея гаубиц!
— Нет желания, господин обер-лейтенант. В вашей роте я чувствую себя как дома, а не как человек для подмены. Добровольцем больше никуда и никогда!
— Послушайте, Кваст. В роте вы никогда не сделаете карьеру. Десятки таких, как вы, намного дольше находятся здесь, и никакого продвижения для них. Хотите и через три года оставаться лишь ефрейтором? Мне было бы жаль. Не каждый ефрейтор делает карьеру в Великой Германии. Вы меня понимаете?[7]
— Никак нет, господин обер-лейтенант!
— Ах, Кваст, не мелите чепухи, а отправляйтесь-ка добровольцем в армейский штурмовой батальон. Я уже распорядился. Это лучшее, что можно сделать для вас. А сейчас бегом в роту! К концу дня вы должны уже быть в пути.
Глава одиннадцатая
Автор: Судя по всему, генерал произвел на вас впечатление.
Кваст: Да, встреча с ним позволила мне осознать, насколько глупы стереотипы. Рад, что он не закончил жизнь на виселице в Плетцензее.[8]
Автор: Но ведь он посылал солдат на смерть?
Кваст: Разумеется, в результате его приказов люди нередко гибли напрасно. Но когда он это понял, то загладил вину ценою собственной жизни. В этом его величие, сравнимое с величием тех людей с чистой совестью, которых судьба избавила от подобных испытаний.
Хеберле в растерянности, но не хочет, чтобы Кваст это видел. Штрелинг — единственный офицер в батальоне связи, которого Хеберле уважает. А сейчас именно он, Штрелинг, забирает солдата из отделения перехвата, которое стало на редкость сыгранной командой. Амбиции Хеберле как командира отделения, его благосклонность к карьерному росту Кваста и его уважение к Штрелингу сплетаются в один клубок противоречий. Это читается на его лице. Звучит зуммер полевого телефона: «Лейтенант Шустер отправлен к вам с новыми документами». Хеберле бурчит: «Его еще нам только не хватало».
Но Шустер так и не объявляется. Хеберле звонит в полк. Оттуда сообщают, что Шустер уже полчаса в дороге. «Он или переметнулся к Иванам, или случилось что-то плохое», — изрекает Хеберле. Он поднимает по тревоге саперов из резерва. Те выстраиваются в линию на расстоянии четырех шагов друг от друга и идут в сторону командного пункта полка. Иван тем временем щедро угощает их снарядами.
Несколько раз им приходится падать навзничь. Когда Кваст в очередной раз вцепляется руками в песок, то видит вдруг перед собою лейтенанта. Тот лежит навзничь в канаве, на груди у него портфель с документами. Лицо уже совершенно застывшее, он минут десять как мертв. Рядом с лейтенантом небольшая ямка, земля все еще влажная. На шее и на спине у Шустера глубокие раны: осколки минометной мины. Смерть оказалось молниеносной.
Они молча приносят лейтенанта к бревенчатой гати. Хеберле вызвал из роты «кюбельваген». Тело лейтенанта уже окоченело. Хеберле говорит: «Надо взять его с собою. Давайте, заносим!» Хеберле, Кваст и водитель сгибают тело Шустера и сажают его на заднее сиденье. Труп сидит как живой человек. Хеберле говорит Квасту: «Садись с ним рядом. В дивизии тебе тоже придется выйти. Генерал хочет поговорить с тобой о войне!» Сам Хеберле садится рядом с водителем. Кваст не прислушивается к их разговору, он сидит, забившись в угол, не двигаясь, чтобы не касаться мертвого лейтенанта, который всего лишь полгода назад произносил пламенные речи, а теперь зловеще молчит.
Они проезжают мимо трофейной гаубицы, где их останавливает полевая жандармерия.
«Разрешение на проезд?» — рычит один из «цепных псов», как все именуют жандармов. Он вглядывается в лейтенантские погоны, прикладывает руку к каске, затем смотрит еще внимательнее, опускает руку и говорит сдавленным голосом: «Проезжайте!»
Они действительно высаживаются в расположении штаба дивизии, хотя Кваст поначалу решил, что Хеберле пошутил насчет генерала. В крестьянской избе полутьма. Рядом с Квастом стоят два фельдфебеля и обер-ефрейтор. Штабной лейтенант проверяет их форму одежды и что-то бормочет под нос, видя следы грязи и прорехи на брюках. «Ну, ладно», — говорит он в конце концов и уходит.
Десять минут спустя входит генерал. Он прикрепляет Квасту ленту Железного креста. «Оставайтесь таким же храбрым, как и в отделении перехвата, Кваст, — говорит он. — Но сохраняйте также мужество и в дальнейшем, чтобы поступать по совести, понятно?» Кваст генерала не понимает. Он тут же забывает этот разговор. Вспоминает его лишь после 20 июля 1944 года.[9] Узнает, что генерал умер после того, как за ним погнались гестаповцы и ранили его. Перед смертью ему сделали операцию без наркоза, а затем устроили еще перекрестный допрос с пытками. Людей, которые помогали генералу, повесили. Тем же, кто его выдал (молодому инженеру и его жене), дали большое денежное вознаграждение.
Вечером Кваст с облегчением слышит, что Хассель благополучно прибыл в полк. Но у Кваста нет времени его дожидаться. Он должен доложить о своем убытии к новому месту службы. Хеберле крепко жмет ему руку: «Успехов тебе, дружище!» Штрелинг хлопает его по плечу: «Не забывайте нашу роту, Кваст!» У того к горлу подступает комок. Со всей показной почтительностью он отдает честь гауптвахмистру Бригелю. Затем уходит, шаги его смолкают в ночной темноте.
Глава двенадцатая
Автор: Пожалуй, поверю вам, что вы видели свое отечество сквозь розовые очки. Но что вы при этом всё же думали?
Кваст: Все очень просто. Если с вашей семьей обращаются не по справедливости и она попадает в беду, то вы делаете всё для того, чтобы улучшить ее положение и повысить ее престиж. Таким я видел свое отечество. Несомненно я был, хотя бы частично, дезинформирован. Но мои чувства были искренними. Я чувствовал свою ответственность и полагал, что от меня тоже многое зависит.
Какое отношение к армии имеет штурмовой батальон?
Кваст не хочет полагаться на самые невероятные слухи об этом подразделении. Он знаком с Вернером, унтер-офицером из канцелярии штаба. С ним он долго обсуждал, что практичнее в боевой обстановке: запас сигарет или пайка хлеба? Кваст высказался в пользу хлеба. Он его обычно режет на меленькие кусочки и подсушивает. Если обстановка становится совсем напряженной и на передовую нет возможности доставить еду, то он держит этот хлеб при себе. Вернер же полагается на сигареты: глубокие затяжки сигаретного дыма утоляют голод и оказывают успокаивающее воздействие. Сейчас Вернер проясняет ситуацию: «Я читал бумагу с грифом „Совершенно секретно“. Штурмовой батальон напрямую замыкается на армию. Он — ты только вдумайся! — последний ударный резерв армейского командования в кризисных ситуациях! Больше никого нет. Мы самые крайние, понятно? И между нами и Иваном больше никого нет. Поэтому перед боевой операцией нас готовят, проводят небольшие учения, чтобы мы знали, что нас может ожидать!»
Штурмовой батальон построен в четырехугольное каре. Командиры отделений на правом фланге своих подразделений. Командиры взводов справа от своих взводов. Командиры рот также справа от своих рот. Ротный фельдфебель, как положено, на левом фланге.
Пасмурный день. Низко висят облака. За складкой местности, покрытой почерневшей травой, видны крыши одной из деревень и тонкие голые стволы берез. Порывы ветра с дождем качают ветви деревьев. Командир батальона майор Хальдингер в третий раз объезжает строй на своем могучем жеребце. В любой момент может появиться генерал. Хальдингер выставил патрульного, который должен своевременно подать сигнал о прибытии генерала. Он еще раз объезжает ряды солдат; лошадь фыркает, поднимая голову. Командиры рот докладывают о наличном составе. Кваст тоже пытается подсчитать количество, но сбивается, поскольку лошадь чуть было не наступает ему на сапог. Затем он вновь считает: семнадцать офицеров, сто двадцать семь унтер-офицеров и семьсот тридцать восемь рядовых. На этот раз всё правильно. Адъютант подтверждает это, докладывая Хальдингеру то же самое число.
Затем все происходит как в ускоренной съемке. Хальдингер приказывает занять место в первой шеренге солдатам с наградами. Происходит суматошное движение. Хальдингер рычит: «Живее!», затем поворачивается к адъютанту и говорит: «Так будет достойнее!» Затем ему приходит в голову еще одна мысль. «Укоротить ремень карабина!» — приказывает он. Все начинают возиться с оружием и затягивают ремни до самого короткого положения. Вдруг раздается выстрел, пуля со звоном уносится в небо. Слева от Кваста падает навзничь солдат.
Хальдингер рысью подъезжает, видит упавшего человека, с непроницаемым лицом выслушивает доклад стоящего рядом унтер-офицера: «Солдат мертв, господин майор!» В этот момент подбегает патрульный: «Генерал!» Хальдингер кричит: «Убрать, чтобы никто не видел!» Двое солдат хватают труп и уносят за строй. Появляется на серой в яблоках лошади генерал, качаясь в седле. За ним сопровождающие офицеры. Из-под копыт брызжет грязь.
Хальдингер бойко докладывает: «Штурмовой батальон построен. Налицо семнадцать офицеров, сто двадцать семь унтер-офицеров и семьсот тридцать семь человек рядового состава!» Кваст даже не знает, кто на него сейчас произвел большее впечатление: командующий армией, которого он впервые видит и который выглядит подобно богу войны, или майор, который всего через десять секунд после трагического происшествия хладнокровно, как при игре в покер, уставившись на генерала, убил одного из тех, кто сейчас стоит в строю. Кваст думает: «С Хальдингером мы не пропадем, он умеет принимать решения. Но, однако, в батальоне уже есть первый убитый. И это еще до начала боевых действий. Не самый лучший знак…»
Позднее выясняется, что у одного из солдат карабин был снят с предохранителя. Поэтому он и выстрелил, когда солдат, укорачивая ремень, случайно нажал на спусковой крючок. Пуля пробила голову стоящему впереди солдату.
Учения, призванные сплотить подразделения штурмового батальона, — это установившаяся практика. Солдаты знают свою профессию. Но само превращение неприметного обывателя в специалиста боевого дела с усвоенным инстинктом к убийству, которое Кваст замечает не только у других, но и у себя, остается для него непостижимым. Как, из чего рождаются эти ужасные навыки в человеке?
В батальоне устраиваются попойки. Квасту, воспитанному в аскетическом духе, это дико. Для него неприемлемы подобные пьянки. Несколько дней после первой такой гулянки, устроенной в блиндаже отделения перехвата, который они называли «Ратцекеллер»[10], Кваст украдкой присматривался к Хеберле и другим своим сослуживцам. Были ли эти спокойные дисциплинированные мужчины действительно теми самыми людьми, которые еще недавно взрывались смехом или же лили ручьями слезы, глядя на семейные фотографии? Ведь эти же люди потом творили безумные вещи… Впрочем, он сам превращался примерно в такого же, когда перед ним стояла кружка, до краев наполненная водкой. Он сидел тогда с дымящейся сигаретой, которую почему-то взял и прижал к своей руке, прислушиваясь к шипению сожженной кожи и при этом не испытывая боли.
Однажды после обеда Хеберле отдал распоряжение: «Через час пьянка. Форма одежды — белый смокинг дегустатора алкоголя».
Это означало, что они должны были вывернуть на грязно-белую сторону свои маскхалаты. Были открыты банки сардин, нарезаны хлеб и сало. На стол поставлены персики, вымоченные в водке, а также дьявольский напиток под названием «Яд из дремучего леса».
В качестве гостя позвали обер-ефрейтора Михеля, «поскольку тот образцово научил ефрейтора Кваста стрелять из пулемета МG-34, и последнему однажды удалось подавить пулеметное гнездо русских». Кроме него был приглашен один из разведчиков второй роты в награду за его донесение о том, что «благодаря разведданным отделения перехвата телефонных переговоров уцелело не менее полуроты солдат». Хассель лично разнес и вручил приглашения.
Ближе к вечеру все сели за стол. Начало пьянки было положено выпитым стаканом водки. Затем Хеберле открыл так называемое «слушание Дела». Сперва были распределены роли: Хеберле был судьей, Хассель и Занд — присяжными, Хапф — обвинителем, а Кваст — защитником. Переводчики выступали свидетелями, а гости — публикой. Обвиняемый отсутствовал. Это был русский Иван. Причина его отсутствия была признана уважительной «вследствие труднопреодолимого рельефа местности». Его интересы представлял Кваст.
Обвинение гласило: Иван преднамеренно мешает их пребыванию на свежем воздухе в летнее время. Он препятствует приему пищи в установленные часы, легкомысленно обращаясь при этом со своим оружием. Он производит бессмысленный шум. Коварно использует дьявольскую силу десятков миллионов большевистских комаров, которые в летнюю пору посягают на самое ценное, что только есть в мире: на немецкую кровь!
Чем больше было выпито, тем бессмысленнее становились изречения, которые во всю силу своих легких выкрикивали представители болотной юстиции. Аргументы Кваста в оправдание действий русских воспринимались обвинителем как государственная измена. Публика и присяжные почти падали со скамеек от смеха и восторга. Хеберле с ревом нападал на Хапфа: «Если вы и дальше будете так неуклюже выдвигать свои обвинения, то я оправдаю Ивана и мы все пойдем домой!» На это фельдфебель лепетал: «Это хорошо. Так ли нам нужен этот Ленинград? Давайте честно скажем, что` мы забыли в этой России?» Занд наставительно заметил: «Водку!»
Хеберле набросился с упреками на Кваста: «При чем тут Бисмарк? Вы прибегаете к пропагандистским лозунгам в защиту Красной Армии, вы комиссар!» А Хассель угрожающе воскликнул: «Что подумает о вас фюрер, товарищ Квастов?» Михель заорал: «Я не вижу никакого фюрера. Кто-нибудь видит здесь фюрера? Я полагаю, что он-то как раз ищет свою, одному ему нужную войну. Но даже в самом дерьмовом месте он не сможет ее отыскать!» Ливен закричал: «Ты хочешь сказать, что он ее потерял? Так ведь получается, если он не может ее найти!» На это Михель ответил: «Это сказал ты сам своим языком без костей! Ребята, дайте Ливену что-нибудь выпить, пока глотка у него еще работает!»
Наконец Хеберле вынес решение относительно Ивана: «Наш собрат по болотной жизни приговаривается к запрету на стрельбу. Он должен немедленно предоставить нам своих телефонисток!» С этими словами Хеберле, качаясь, поднялся, криво нахлобучил на голову пилотку и, пробурчав «Я скажу ему об этом сам!», вывалился за дверь.
Кваст бросил изумленной пьяной компании: «Мы его потеряем, если вовремя не остановим!» Шатаясь, они вывалились наружу. Хеберле взобрался на крышу блиндажа. Он стоял там выпрямившись, с расставленными руками и собирался начать речь. Хассель и Кваст рванули его за ноги, и он, как мешок, свалился в проход. С улюлюканьем один за другим они попадали вслед за ним в узкую траншею. И в этот момент по меньшей мере три пулемета открыли по ним огонь. Икая, Хеберле пробормотал: «Иван нарушил правила игры. Полное бескультурье!»
Два месяца спустя, вспоминал Кваст, они сидели в тыловом лагере батальона. К ним пришел посыльный из батальонного блиндажа, где было устроено казино, и передал приглашение для Хеберле как командира отделения перехвата принять участие в праздничном вечере. Хеберле послал его подальше, сказав: «Либо идет всё отделение, либо никто!» Поэтому пригласили их всех. Они прибыли в белых маскхалатах. Офицеры встретили их криками: «Эй, перехватчики, что там на другой стороне? Отвечайте громче, вы, белые ангелы!»
Они были интересны молодым лейтенантам, которые лишь немногим отличались по возрасту от Хапфа, Хасселя, Кваста и Занда и школу закончили чуть раньше. Капитан медицинской службы сначала рассказывал какую-то похабщину, а потом вдруг из него хлынули воспоминания. Он бормотал: «…и он подсовывал ей одну за другой конфеты. А потом с наслаждением съел ее всю целиком!» При этом он совсем перешел на шепот. Квасту, в конце концов, надоело все это, он вышел из блиндажа и наткнулся на лейтенанта, который застегивал брюки.
«Где ваша военная выправка, когда перед вами стоит лейтенант?» Кваст улыбнулся: «Спиртное действует на каждого по-разному!» — и щелкнул каблуками. Лейтенант вплотную приблизился к нему. Друг против друга стояли двое юношей в военной форме.
— Полное среднее образование?
— Так точно, господин лейтенант!
— Почему вы до сих пор не офицер?
— Слишком много думаю, господин лейтенант!
— Вы ведь пьяны!
— Так точно, господин лейтенант, внутренне, в глубине души!
— Спорим, вы упадете, если я вас сейчас толкну? Освобожу, так сказать, вашу душу!
— Я? Не упаду, господин лейтенант!
Кваст убрал одну ногу назад для придания телу лучшей устойчивости. Лейтенант закричал: «Так не пойдет! Носки ног должны быть разведены под прямым углом!»
Кваст поставил ногу на место. Лейтенант толкнул его. Кваст упал, как доска. Лейтенант засмеялся так, что даже поперхнулся.
— И вы хотите выиграть войну, ефрейтор? Вы же на ногах не держитесь!
— Стоять навытяжку — это пустяки, господин лейтенант! Кто так вот стоит, у того позвоночник проседает в заднице!
— Немецкий офицер стоит всегда подобно крепкому дубу, ефрейтор! — Лейтенант принял стойку смирно.
Кваст сказал:
— Толчок — и вы упадете!
— Там, где стоит немецкий военнослужащий, там все прочие плачут.
— Но это пока он не упадет, господин лейтенант!
— Толкайте меня!
— Это приказ?
— Приказ!
Кваст толкнул. Лейтенант упал, покатился по земле, потом с шумом поднялся и закричал:
— Знаете ли вы, что сделали? Вы ударили офицера!
— Приказ для меня святое, господин лейтенант!
Лейтенант, тяжело дыша, отряхивал грязь и сопел. Кваст в полутьме спустился обратно в блиндаж…
Но в группе связи штурмового батальона пьянки производят довольно благоприятное впечатление. Солдаты сидят между начищенным оружием, заполненными до краев ящиками с боеприпасами, заботливо обслуженной новой, с иголочки аппаратурой, аккумуляторами, кабелями, полевыми телефонами и коммутаторами.
Военная форма приведена в порядок вплоть до последней пришитой пуговицы, сапоги подбиты гвоздями. Все, что нужно было сделать, уже выполнено. Теперь можно расслабиться и поболтать с удовольствием о юбках. Каждый мнит себя героем, противостоять которому не сможет никакая женщина. Но Кваста угнетает убожество этого хвастовства, на которое не жалеют красок. Часы, проведенные в забегаловках, пустая болтовня за кружкой дешевого пива, неловкие прикосновения, сношения украдкой в придорожных канавах, стоны и перебранки под простынями. Густой запах дешевых духов и испарения, идущие от грязного тела. Здесь всё: нежность, половой голод, милосердие со стороны женщин, влечение и отчаянная мужская страсть. Отказ от искренних чувств и нежных жестов. Судорожная поспешность, суетливое нетерпение, неумение сдержать себя. Бери сегодня то, что в состоянии завоевать. Завтра ты уже мертв или искалечен.
Кваст отрицательно качает головою, когда доходит очередь до него рассказать о своих амурных подвигах. О чем он может поведать? О робких прикосновениях, волнующих поцелуях, о своих ищущих руках на еще незрелых телах?
После застолья солдаты падают мертвым сном на нары.
Четыре часа утра. Тревога на этот раз без предварительного уведомления. Они ворчат, находясь еще в полусне, но молниеносно грузят свои вещи и аппаратуру, и через час колонна серых полуторатонных грузовиков катит по направлению к фронтовой полосе. По обеим сторонам дороги сельскохозяйственные поля. Грузовики один за другим резко сворачивают влево — против движения. Солдаты спрыгивают на землю. Вниз летит оружие, аппаратура, снаряжение и боеприпасы. Облака пыли от автомобилей рассеиваются. Теперь грибовидные столбы пыли поднимаются от шагающих солдат. Вытянувшись в цепь на расстоянии пяти метров друг от друга, они идут в сторону фронта, в то время как грузовики, что привезли их сюда, на полном ходу разворачиваются, чтобы ехать обратно.
Кваст слышит, как Хальдингер приказывает командиру группы связи: «На рассвете Мюллера и Кваста ко мне!» Кваст радуется этому. Унтер-офицер Гейнц Мюллер — длинный костлявый парень. Он печется о своих солдатах, как наседка о цыплятах. Любит анекдоты, по-крестьянски хитер и осмотрителен. Раньше был инспектором при управляющем имением. Часто подтрунивает над Квастом и сдерживает его энергию. Когда он начинает говорить или смеяться, его большой нос становится крючкообразным. Все обычно тотчас оживляются при виде Гейнца.
Боевая позиция подобно стреле пронизывает железнодорожную насыпь, уходя в сторону противника. Ее так и называют: «Стреловидная позиция». Железная дорога с каменным мостом под нею проходит у балки над речкой Кузьминка.[11] Блиндаж командира батальона расположен у обрывистого берега речушки. Над ним возвышается еще один блиндаж, встроенный прямо в насыпь. Сейчас он отведен для группы связи.
Подразделения, удерживающие эту «Стреловидную позицию», уже отразили несколько атак русских. Метр за метром в кровопролитных рукопашных боях отвоеваны утраченные линии окопов. Почти все солдаты при этом погибли. Ближайшие атаки противника ожидаются не ранее полудня следующего дня, поскольку у русских также тяжелые потери. Батальон вводится в бой на участке справа от железнодорожной насыпи. Этот участок носит название «Правая стрела». Теперь ослабленные роты могут теснее придвинуться друг к другу.
«Самая дурная и малопригодная для боевых действий позиция из всех, какие я когда-либо видел». Унтер-офицер Мюллер имеет право так говорить, побывав во Франции и Югославии, в Севастополе, в лесных боях у Гайтолово и в котле у Погостья.
Командир батальона ругается. Колонна с боеприпасами попала под обстрел и была остановлена.
— Будет свинством, — слышит Кваст его слова, — если мы не получим сейчас боеприпасы.
— У нас есть еще время, господин майор, — говорит ему адъютант.
На это майор замечает:
— Нет времени, печенкой чувствую!
Вечером вся радиоаппаратура вдруг отключается. Стрелки питания — на нуле. Аккумуляторы разряжены. Что с ними произошло, неизвестно. Их прислали из штаба армии. Саботаж? Ошибка при зарядке? Квасту поручают привезти новые аккумуляторы со склада.
Вечереет. Весь участок обстреливается русскими. Но и немецкая артиллерия посыпает снарядами вражеские позиции и районы сосредоточения войск. Высоко в воздух взлетают сигнальные ракеты, затем они гаснут. Промозгло и холодно. Кваста знобит. Он забирается в кабину грузовика. Рядом водитель, молчаливый баварец, который должен забрать на обратном пути шанцевый инструмент и доставить Кваста вместе с его аккумуляторами на передовую. Час езды — и Кваст у цели. Он спрыгивает у края разбитой дороги на каком-то крестьянском подворье. Выясняется, что на складе не имеют никаких указаний относительно выдачи аккумуляторов. Не помогает даже письменное поручение Хальдингера. Вахмистр, явно со сна, в тапочках, с угрюмой физиономией, в раздражении встречает Кваста в каморке склада. Он хочет побыстрее избавиться от ефрейтора Кваста. Но тот не дает ему возможности так просто отделаться от него и говорит:
— Позвоните дежурному по связи, генералу, в штурмовой батальон, хоть самому дьяволу!
В ответ:
— Нет, не могу, аккумуляторы NC-28 нужны нам самим.
На это Кваст заявляет:
— Не хотел бы я оказаться на вашем месте, господин вахмистр, если генералу станет известно, что я появился на передовой позиции без аккумуляторов.
— У вас есть свидетели, что я не хочу вам их выдавать?
— Конечно, тут рядом водитель. И кроме того, я не уйду, пока вы не дадите письменный отказ!
— А если я этого не сделаю?
— Тогда водитель будет моим свидетелем, господин вахмистр!
— Я надеру вам задницу!
— В лучшем случае вы можете ее полизать, господин вахмистр!
За стеной склада раздается визг тормозов грузовика. Кваст смотрит в ярости на вахмистра. Тот тоже отвечает злобным взглядом, потом наконец произносит: «Ну ладно».
Аккумуляторы, которые Кваст привозит, оказываются слабо заряженными. Но замечают они это лишь на следующий день.
Глава тринадцатая
Автор: Поначалу сочетание крови и ужаса, а затем розовощекая девушка Лена, — разве вы тогда не заметили, что любовь доставляет гораздо больше удовольствия, нежели война?
Кваст: Нет, к такому выводу тогда я не пришел. И рад этому. Иначе это меня деморализовало бы, и я бы все послал к чертям собачьим.
Лишь в пять утра Квасту удается вытянуть ноги на завшивленном топчане в блиндаже связистов. А в шесть его будят. Уже четверть часа как русские бьют из всех калибров по их позиции и тыловым коммуникациям. Кваст настолько измотан, что ничего не слышит. Гейнц выдергивает его из постели и кричит: «Кончай дрыхнуть, нас зовет к себе майор!» Кваст поднимается, шатаясь, идет к радиостанции, он все еще не может прийти в себя со сна, к тому же вокруг раздается дикий грохот. Вдруг удар, подобный грому. По стене блиндажа россыпью ударяют осколки. Кваст бросается на пол. Очки сваливаются с носа, одно из стекол выпадает, из носа сочится кровь. Он наощупь находит рацию, в блиндаже непроглядное облако пыли. Рядом с Квастом кто-то жалобно зовет: «Санитары!» Раздаются стоны. Нервы Кваста натянуты до предела, ему обязательно надо найти очки. Он находит их в мусоре; к счастью, выпавшее из них стекло уцелело. Кваст упаковывает аппаратуру и выходит на свет. Рядом оказывается Гейнц и забирает у него ящик. Они бегут вниз к ручью по направлению к блиндажу командира батальона. Тот, встретив их, шипит сквозь зубы: «Ну наконец-то пожаловали, господа связисты! Однако вы не очень торопитесь! Слава богу, Иван не стал дожидаться, пока вы выспитесь!» «Дело плохо, — думает Кваст. — Старик не может отдавать приказания, поскольку не знает, где Иван начнет атаку. К тому же нам не хватает боеприпасов».
Две минуты спустя Кваст слышит в наушниках голос радиста первой роты: «Где боеприпасы? Сильнейший огонь по нашим окопам!» Где-то через полчаса: «Враг атакует! Враг прорвался на правом фланге!» Затем: «Прорыв ликвидирован. Срочно требуются ручные гранаты и боеприпасы». Кваст отвечает: «Две группы направлены к вам, они на подходе». Командир батальона сформировал их из числа легкораненых, писарей и кашеваров. Но затем приходит радиограмма: «Боеприпасы закончились! Нас атакуют!» После этого связь прерывается. С другими ротами схожая картина. Залпы русской артиллерии и «сталинских орга́нов» с неослабевающей силой бьют по их командному пункту. Звуки азбуки Морзе уже неразличимы в этом грохоте. Кваст берет в руки радиостанцию и бросается с нею к выходу.
От волнения он разговаривает сам с собою. «А сейчас, — шепчет он, — сейчас ты своими нежными волшебными пальчиками медленно и плавно нащупаешь нужную частоту. Пусть земля встает дыбом. Сейчас ты должен полностью обратиться в слух. Пусть весь этот склон превратится в кашу, а ручей вообще исчезнет. Пусть деревянные доски, что лежат на дне траншеи, взлетают на воздух подобно осенней листве. Ты должен в этом адском концерте найти своих. Надо только еще крепче прижать наушники к ушам, так, чтобы стало больно. И вот ты вдруг слышишь в эфире голос Ивана, который рычит, его перебивает другой русский, посылающий какие-то цифры. Подключается немецкий передатчик, отправляющий буквами пятизначный код. Еще одна радиостанция что-то передает со сбоями. И вдруг кто-то строчит как из пулемета, отправляя радиограмму. Но качество звука все ухудшается, он постепенно пропадает, под конец слышно лишь гудение, как в гигантской трубе. Кваст, ты должен в этих джунглях найти свой предмет общения. Ты должен вычислить, где находятся нужные тебе люди. От тебя зависит их жизнь. Тебе просто надо собрать волю в кулак. Радуйся тому, что у тебя нет сейчас времени наделать в штаны от страха». Ну вот, слава богу, появились слабые сигналы… «…отражена. Требуются ручные гранаты, ручные гранаты. Прибыли остатки колоны с боеприпасами. В наличии только половина личного состава». Это вторая рота. От первой же нет никаких сигналов. Командир батальона хватает каску и пистолет, подзывает посыльного: «Ханке, мы с тобой сейчас бежим в первую роту!» И, повернувшись к радистам, добавляет: «Соблаговолите быть через полчаса на командном пункте третьей роты!» Затем он прыгает вниз, и они вместе с посыльным бегут в направлении первой роты.
Справа и слева от Кваста взрывы реактивных снарядов «сталинских орга́нов», и Кваст, накрытый ударной волной, теряет сознание. Когда он приходит в себя, в голове мысль: «Я на небе». Кваст ничего не слышит и едва может дышать. Гейнц затаскивает его в блиндаж, осматривает, опасаясь самого худшего. Но на Квасте ни царапины. Аппаратура вся иссечена осколками, однако продолжает работать. Правда, батарея аккумулятора заметно подсела. Возвращается посыльный Ханке: «Быстро! Командир уже в третьей роте». Они упаковывают радиостанцию и выбегают наружу. Ночью подморозило, а сейчас тает. Земля скользкая, как мыло. Они еле удерживаются на ногах, перебегая от одной воронки к другой. Когда добегают до окопов третьей роты, огонь ослабевает. Рядом с блиндажом лежат убитые, их принесли сюда для отправки в тыл. Почти у всех огнестрельные ранения, у некоторых — колотые раны. Всякий раз, когда Кваст видит убитых в нелепых, искривленных позах, ему становится невмоготу. Он узнаёт некоторых — тех, с кем был знаком, несмотря на то, что их лица уже застыли и изменились, наполнившись удивлением, ужасом и вечной тишиной. Среди убитых — командир первой роты лейтенант Шрайнер. Еще несколько дней назад Кваст дискутировал с ним о жизни восточных готов, потомки которых сейчас идут в бой, подобно своим предкам, сражавшимся на Каталаунских полях…[12]
Мимо них медленно, тяжело ступая, проходят раненые.
Унтер-офицер, вышедший из блиндажа, подзывает одного из них:
— Шорш, почему ты сразу не позвал санитаров?
— Был зол как черт на Ивана!
Унтер-офицер качает головою и говорит:
— Вы все как безумные атаковали, стреляя от бедра. А несколько парней из группы Шмидтбауэра, по существу, с голыми руками шли на пулеметы Ивана. Вы совсем рехнулись…
Кваст и Мюллер встречают Карла и Герхарда, радистов из первой роты. Карл говорит: «Радиостанция осталась там». Герхард добавляет: «Пришлось отбиваться ручными гранатами!»
Вид у них угрюмый, они не скрывают злости: бой был неудачным. Хотя командир батальона хвалит их за то, что они дрались, как черти. Но они продолжают жаловаться на то, что не хватало боеприпасов и что им дорого пришлось заплатить за то, что сели их аккумуляторы. Первая рота потеряла половину людей. Штекель, саксонец, произносит: «Оказывается, в штурмовом батальоне все просто свирепые. Теперь я это знаю».
Три часа ночи. Кваст устраивает свою радиостанцию в здании бывшего царского вокзала.[13] Блиндаж оборудован прямо под фундаментом здания. Кваст пробирается туда чуть ли не ползком. Ему любопытно узнать, как выглядит железнодорожная станция, которая раньше служила царям, которые потом через парк добирались оттуда до дворца. Сегодня парк разрушен. Да и вокзала как такового нет. Небольшой павильон, два железнодорожных пути, два перрона. Высокие узкие оконные перекрытия испещрены осколками снарядов. Свет от сигнальных ракет придает этому скромному строению вид театральных декораций. Рядом с воронкой причудливо выпирает огромный кусок рельса. На перронах, по которым когда-то цокали каблучки великосветских особ, лежат кучи мусора и обломки стен. Сквозь ржавую паутину разбитой крыши поблескивают звезды. Шум боя пробивается через побитые осколками стены. А там, где когда-то скользили в элегантных каретах господа всех рангов, сейчас тяжело ступает небольшой отряд пехотинцев, равнодушный к этому бывшему великолепию. «Когда станет светлее, нужно будет непременно все это рассмотреть», — думает Кваст, выбираясь из здания. Но этому не суждено сбыться.
Едва батальон оборудовал свою позицию, едва установил станковые пулеметы и минометы и пристрелял орудия штурмовой батареи, как их отводят в тыл. Сначала их доставляют в санпропускник, оборудованный в помещении старой фабрики. У них при себе лишь самое необходимое. Проводится дезинсекция всей нательной одежды. Солдаты становятся под струйки душа, установленного под потолком большого прямоугольного зала с кафельным полом и желто-серыми кирпичными стенами. Унылые, застывшие, как маска, физиономии разглаживаются, одеревеневшие тела расслабляются. Кваст задумывается: когда на солдатах нет формы, они выглядят довольно убого. Лица и затылки, обветренные и загоревшие до красноты, неприятно контрастируют с белесыми телами, многие из которых покрыты прыщами. Но среди этих солдат нет ни одного толстяка. Напротив, у части солдат выпирают ребра. Все без исключения мускулисты и жилисты. Это от бесконечных маршей, от того, что постоянно приходится таскать на себе пулемет, часть миномета, ящики с боеприпасами. Почти у каждого солдата на теле следы ранений: вот эта сквозная пулевая рана получена на Днепре, а это касательное ранение — в Феодосии, а вот ямка на теле от осколка — привет из Гайтолово, а эти многочисленные коричневые крапинки — от мины в Виняголово. И стоят тут под струями душа не ефрейторы, обер-ефрейторы или унтер-офицеры, а обыкновенные абсолютно голые парни, отпускающие всевозможные шуточки по поводу мужских достоинств друг друга. Пауль кричит Альберту: «Теперь я понимаю, почему тебе залепила пощечину на прощание та толстая медсестра на вокзале!» При этом он орет изо всех сил, показывая на сморщенный член Альберта. Альберт набирает в рот воды и пускает струю прямо в глаза Паулю. Все хохочут и, наконец, полностью расслабляются. Но скоро улыбки исчезают с лиц. Все чувствуют лишь усталость. К тому же вода не такая горячая, как была вначале. Они начинают мерзнуть.
Несколько часов спустя они уже сидят под рождественской елкой.[14] Связисты — и то, что осталось от первой роты. Такого рода празднования вызывают у Кваста отвращение. Они начинаются с громких речей, затем переходят в веселье, становятся сентиментальными и захлебываются в выпивке. Кваст воспринимает все это как сплошное лицемерие. Разве это праздник? У него обычно нет желания заступать патрульным, но сегодня он рад тому, что придется всматриваться вдаль, сидя за тщательно замаскированным пулеметом на окраине деревни и слушать, как скрипит снег под сапогами. Холодно, девять градусов мороза.
Внезапно в воздухе слышится шелест. Это подлетает к деревне «Дорожная шлюха»[15] с выключенным мотором. От ее натяжных тросов исходит звук, похожий на свист. Но пилот неопытный, плохо целится. Гроздь мелких осколочных бомб падает на краю леса, за ними с грохотом впивается в землю пустой контейнер для бомб. Кваст хихикает и говорит сам себе, после того как утихают разрывы: «Счастливого Рождества, Иван!» Из крестьянских хат, занятых немцами, раздается громкое пение. Кваст прислушивается. Он знает, что это веселье не настоящее, по крайней мере для него, и вспоминает: «Несколько дней назад эти парни были в дикой ярости, когда, держа свои автоматы перед собой, стреляли в русских. Их форма была забрызгана кровью их друзей и товарищей. А сейчас они сидят в тесном блиндаже и, еле ворочая языком, поют: „Тихая ночь, святая ночь“».
Но вскоре он понимает, что не это вывело его из себя. Он потрясен известием о гибели Хеберле и Занда, которых на нейтральной полосе достал русский пулеметчик. А Хапф сейчас лежит в госпитале с раздробленными коленями. Итак, Хеберле мертв. Кваст видит его широкую улыбку, его светлые веселые глаза, вспоминает его шутки, его задиристый нрав и надежность в любом опасном деле. Он вспоминает ухмылку Занда, постоянно держащего сигарету в углу рта. А он, Кваст, стоит здесь, в этой чужой стране и, напрягая зрение, всматривается в полумрак. Он в каком-то трансе здесь под сводом темно-голубого неба и мерцающих звезд. Квасту горько и тоскливо. Но одновременно к этому примешивается еще одно чувство: он ощущает себя вполне живым. Он стоит тут и злорадно посмеивается над неумелым русским пилотом. А Хеберле мертв.
В начале 1944 года их батальон отправили на офицерские курсы. Тут почти не было шагистики, почти всё учебное время они посвящали тренировкам на местности. Как-то раз Кваст оказался в одной паре с лейтенантом Пенкертом, серьезным подтянутым офицером в очках и с изящными руками музыканта. Оба они укрылись в кустарнике. Перед ними на лужайке земля встает дыбом. Это минометчики стреляют боевыми минами. Затем огонь переносится дальше, на подлесок. Пенкерт смотрит на часы и дает знак начинать атаку. Согласно учебной задаче, солдаты одной из рот батальона должны прорываться через лужайку. К тому времени, когда они подбегают к лесу, огонь отсюда уже перенесен дальше на склон. Начинается лесной бой. Солдаты ведут стрельбу из автоматов от бедра. Затем — с колена. После этого — в положении лежа. Поверженные картонные мишени валятся на землю, и пехотинцы топчут их, как цветы, оставшиеся после ярмарки. Затем они взбираются на лесистый склон. С него бросаются вниз. Но что это? Артиллерийская поддержка работает со сбоем. Огонь почему-то не переносится дальше, на следующий участок. Сотня солдат застыла, будто прибитая гвоздями к земле, попав под огонь своих же минометов. Всех охватывает смертельный страх. Пенкерт орет Квасту: «Передайте команду „Прекратить огонь!“» Кваст кричит изо всех сил в микрофон. Но ответа не получает и полагает, что виной тому густой лес. Тогда Кваст выпрямляется в полный рост и кричит что есть сил в микрофон: «Мазилы, куда вы стреляете? Слишком близко к нам!» В конце концов артиллеристы переносят огонь на окопы, которые еще предстоит занять. Кваст наблюдает как завороженный за пехотинцами ловко бросающими ручные гранаты. Он видит, как они прыгают в укрытия, прочесывают окопы огнем автоматов, поджигают учебный танк, устанавливают на другой танк кумулятивный заряд.
Наступает перерыв. Кваста представляют группе офицеров учебного курса. Он стоит перед ними в рваной военной форме и сползающих на нос очках. За проявленное мужество ему предоставляется внеочередное увольнение. Когда один из слушателей курса решает пошутить и спрашивает его, часто ли он поступает подобным образом, подставляя себя под огонь, Кваст отвечает: «Исключительно по необходимости, господин лейтенант!»
Рота готовится к следующему этапу наступления. Артиллеристы пристреливают крупнокалиберные минометы, ведя огонь по пологому участку местности. После этого солдаты быстрыми перебежками начинают приближаться к перелеску. Лейтенант Пенкерт лавирует между первой и второй цепями наступающих. Рядом с ним Кваст с наушниками и микрофоном. Они с трудом переводят дух, но пока поспевают за атакующими. Наступление идет по плану. Радиосвязь в порядке. Через полчаса конец занятиям. Первая цепь уже вышла к перелеску. И тут у Кваста вдруг перехватывает дыхание: разрыв крупнокалиберной мины как раз в перелеске. Все окутано дымом и засыпано землей. Кваст кричит в микрофон: «Прекратить огонь! Прекратить огонь!» Пять окровавленных солдат корчатся и катаются по комковатой земле. Один из них вдруг застывает, лежит тихо. Одна его нога отсечена по самое бедро. Из красного мяса торчит белая берцовая кость. Когда они переворачивают солдата на спину, тот уже мертв. На его груди лента Железного креста, штурмовой знак, медаль «За зимнюю войну» и знак «За ранение». На предплечье знак «Крымский щит». Кто-то говорит: «Я помню его еще с Бани Лука.[16] Будь проклята эта война!» Учения прекращаются.
Вечером Кваст сидит в солдатском кафе. Коренастая эстонка, которой он предлагает сходить с ним в кино, все ломается, а затем и вовсе уходит с каким-то унтер-офицером, который грубовато обращается к ней на «ты». Она уходит с ним, унося в руке пакет с продуктами. Кваст забывает об этой эстонке и идет в кино один. Но события на экране не захватывают его. Он все еще не может освободиться от недавно пережитого ужаса.
На следующий день Гейнц отправляет его на чистку картошки и уборку подсобных помещений в кухне и уходит с довольно странной улыбочкой, смысл которой Кваст не может понять. Остальной кухонный наряд тоже уходит. Кваст остается один на один с Леной, полногрудой эстонкой. Ей около двадцати лет, у нее длинные ноги с крепкими икрами, большой рот с крупными зубами и светло-карие глаза. В помещении тепло и влажно. Со стен стекает конденсат пара. Кваст усердно работает веником и тряпкой.
Но при этом не может оторвать глаз от Лены. Белый халат ей явно мал, она тяжело дышит от испарений в кухонном помещении. Кваст видит, что под халатом у нее ничего нет. До этого, на прошлой неделе, они уже обменялись несколькими словами. Лена похожа на какого-то теплого доброго зверя. «Она напоминает мне молодую кобылку, — думает Кваст, глядя на нее. — Вот бы обнять ее сейчас! Как было бы хорошо прилечь с нею и гладить ее светлые волосы». Снаружи ни звука. В самой столовой тоже никого нет. Лена говорит: «Я хочу стереть со стола, а ты подмети внизу». Она стоит перед ним и не уходит. Он смотрит на ее аппетитное тело. Она оборачивается. Он не может налюбоваться ее великолепными зубами, ее розовыми деснами, полными губками. Он наклоняется к ней, и она улыбается, хотя глаза при этом остаются серьезными. У Кваста пересыхает в горле. «Мой маленький картофельный воин, — говорит она тихо. — Получи то, что тебе причитается». Лена опытна и чувственна. Она делает все так, что Квасту кажется, что именно он ее соблазняет, а не она его. Кваст расстегивает ее халат, не может оторвать взгляда от больших красновато-коричневых сосков груди, от фарфорово-белой кожи и голубоватого сплетения прожилок. Он смотрит на впадинку ее пупка, светло-серое родимое пятно у завитков волос, шелковистую поросль между ее бедер. Кваст сейчас подобен невинному младенцу, которого успокоили после того, как он вдоволь накричался. Лена хвалит ловкие руки Кваста, восторгается его стройным телом и удивляется, насколько он возбужден. Слышны их хриплые вздохи, деревянная скамейка скрипит. Лена говорит что-то несвязно. Эстонский язык Квасту неведом. Крик Лены, ее экстаз и восторг сливаются со звуками моторов звена немецких штурмовиков, стартовавших с соседнего аэродрома и теперь летящих над их бараком.
Глава четырнадцатая
Автор: Вы вспоминали тогда, под Ленинградом, о своем доме?
Кваст: Ни разу. Может быть, это покажется диким, но моей родиной был тогда батальон.
Автор: А ваши родители?
Кваст: Я думал, что для них я просто на войне. Многие же чувствовали ответственность за своих жен и детей. Такого чувства у меня не было.
Пару дней спустя Кваст оказывается в окопах одной из саперных рот. Над самой его головой с шипением проносится снаряд из русской пушки «Ратш-Бум».[17] Кваст пригибает голову. Затем заходит в блиндаж, надевает наушники, слышит позывные. Начинает настройку, усиливая громкость до максимального уровня. Сверяет время с тем, кто на другом конце линии, и сообщает ему, что готов передать радиограмму.
Позиция, на которую ему было приказано прибыть, северо-восточнее Синявинских высот. Хотя снег милостиво укрывает раненую землю, Кваст все равно представляет себе огневые смерчи, которые здесь бушевали, когда русские в начале 1943 года[18] отвоевали часть территории и коммуникаций, ведущих к измученному, голодающему Ленинграду. Отправили его туда вечером, снабдив финскими санями-волокушами «Акья», на которые он сложил радиостанцию, оружие и вещи…
Он идет мимо сгоревших танков и штурмовых орудий, мимо позиций реактивных минометов. Холодно. Горизонт почти не проглядывается. Время от времени, как удар кнутом, звучит выстрел из винтовки, раздается пулеметная очередь. Снег хрустит под ногами. Предварительно Кваст изучил на карте маршрут своего движения. Он знает, что ему сейчас надо выйти из разбитого снарядами леса на открытую местность, пройти по ней около ста метров, а там уже окопы саперной роты.
Вдруг он слышит чей-то голос и в ужасе шарахается в сторону.
«Еще две минуты в этом направлении, и ты окажешься у русских», — это внезапно выросший перед ним из заснеженных кустов часовой.
— Ну и напугал же ты меня! — восклицает уставший Кваст.
— Лучше один раз испугаться, чем навсегда забыть, как пользоваться ложкой во время еды!
— Ну и куда мне идти?
— Направо, мимо русского танка КВ-1. Только иди тихо!
Кваст наконец видит окопы. Лейтенант, командир роты, рад ему: «Без связи мы здесь совсем пропадаем. Вы ведь видите, какая у нас позиция».
«Ага, — думает Кваст, — вот почему вызвали сюда радиста из штурмового батальона. До этого опорного пункта можно добраться только через открытую местность, а это слишком опасно. Но во время боя телефонная связь тотчас выйдет из строя. Потому-то им и потребовался радист».
Кваст пробирается в землянку. В ней можно двигаться, только низко пригнувшись. Воздух такой спертый, что почти невозможно дышать. Унтер-офицер старательно составляет донесение, жуя карандаш. Лейтенант расслабился и болтает с Квастом об артистах Тедди Штауфере и Бенни Гудмане, будто они находятся сейчас в Берлине на Курфюрстендамм. Снаружи усиливается шум боя. В землянку пробирается солдат: «Обер-ефрейтор Мельцер ранен, ему оторвало палец на руке! Мы отправили его в тыл!» Лейтенант присвистывает: «Повезло же ему…»
Затем зажигает сигарету и говорит Квасту: «Сейчас самое время для спортивных состязаний с Иваном. Он неплохо бросает ручные гранаты. При выходе из землянки падайте сразу на землю, едва увидите летящую гранату!»
Лейтенант надевает каску, перекладывает пистолет из кобуры в карман и выходит из помещения.
На следующий день происходит то же самое. За исключением, пожалуй, более активной стрельбы снайперов и более усердной тренировки в метании ручных гранат. Приподнявшись над бруствером окопа, Кваст оглядывает местность. Он видит пустынное поле боя. Несколько проволочных заграждений, сугробы, воро`нки, занесенные снегом, сгоревшие танки. А в остальном — бесконечная мертвая пустыня. Ледяной ветер гонит мелкий снег прямо ему в лицо; на севере горизонт расплывается в белой дымке, вдалеке проглядывается берег Ладожского озера. Ночью Кваст вновь возвращается в батальон.
Несколько дней спустя в Ингерманландии[19] начинается крупное наступление русских[20] на немецкие позиции, вытянутые в одну тонкую линию. Их штурмовой батальон перебрасывают с одного участка фронта на другой по железной дороге. При разгрузке в Красном Селе они попадают под бомбежку и обстрел русских штурмовиков. Все бросаются в грязь. Пот течет градом. Но больше всего их злит то, что происходит. К счастью, пока обходится без потерь. На станцию прибывают полуторатонные грузовики, покореженные и заляпанные грязью. Водители приветствуют их усталыми улыбками. На грузовиках батальон доставляют к гребню холма, над которым повис столб дыма. Через холм переваливают «кюбельвагены», битком набитые ранеными. С треском мимо проскакивает мотоцикл; в коляске сидят два скрюченных раненых солдата. Еще один сидит сзади, упирая в небо обрубок руки; по ветру развевается окровавленный бинт. Время от времени на гребне холма разрывются снаряды после залпа «сталинских орга́нов». Над солдатами с визгом проносятся осколки. На это тут же реагируют желудки и кишечники солдат. Кваст видит повсюду присевших на корточки гренадеров[21] со спущенными штанами. У некоторых это своего рода «предстартовая лихорадка», для других — смертельный страх. Но их батальон почему-то не отправляют в сторону фронта. Их просто возят вдоль него, временами под обстрелом крупнокалиберной артиллерии, а порой и под градом осколочных бомб. «Обстановка настолько неясная, что армейские штабисты не знают, куда нас можно пристроить», — слышит Кваст голос адъютанта командира батальона. Их вновь сажают на грузовики, однако через час опять слышится: «Спе´шиться!»
Они идут вдоль дач, построенных еще в царское время и до сих пор сохраняющих свое очарование. Истребители с красными звездами на крыльях пролетают в нескольких метрах над крышами дач и обстреливают все, что находится внизу, из бортовых пулеметов и пушек. Квасту удается найти убежище за одним из таких домов. В него попала бомба, и теперь можно увидеть то, что находится внутри за резными дверьми и балконами. Кваст даже застыл на месте, заметив, что из-за разорванных обоев торчат лоскуты бумаги с типографскими знаками. Кваст видит, что это пачка с номерами «Санкт-Петербургской газеты»[22] на немецком языке. Он начинает читать: «1 января 1876 года. Редакция и типография „Санкт-Петербургской газеты“ находится на Вознесенском проспекте в доме № 4, напротив Военного министерства между Малой Морской и Адмиралтейством».
Кваст узнаёт, что «в Цирке Чинизелли[23] на плацу у Михайловского манежа ежедневно проводятся выездки лошадей, ведутся занятия по гимнастике».
«В 19 часов 30 минут в театре В. Берга каждый день можно наслаждаться музыкальными представлениями на французском и немецком языках».
«Варшавская железная дорога сообщает об отправке поезда из Санкт-Петербурга в Гатчину в 17 часов вечера».
Светящиеся следы от очередей пулеметов и пушек истребителей ЛАГГ-3, пролетающих мимо, пронизывают длинные тени от домов. Но Кваст этого не замечает. Он сочувствует самоубийству майора Н. И. Танеева, мужа примадонны русской оперы мадам Платоновой. Он читает: «Есть подозрение, что умершего отравили, поскольку в теле были найдены следы стрихнина». Но затем там говорится: «…содержание этих писем позволяет прочувствовать нежность, которую покойный испытывал к своей жене, так как он просит своих родственников любить и уважать ее после своей смерти». И далее: «…из последних бесед, что он вел со своими знакомыми и родственниками, можно сделать вывод, что театр, о котором он мечтал в юности, в последнее время ему опротивел. Особенно его огорчало то, что жена никак не хотела уходить со сцены».
«Бедный человек, — думает Кваст, — оказывается, и подобные обстоятельства могут стать причиной смерти».
Рядом с перечислением «участников богослужения по случаю смерти 17 января генерал-губернатора балтийской провинции князя Петра Романовича Багратиона» помещена история кронштадтской мещанки Авдотьи Ивановны Перовой, которой «ее содержатель Щербаков в три часа утра заранее приготовленной опасной бритвой перерезал горло. Ее еще пытались спасти, но безуспешно».
«Старое доброе время», — думает Кваст и не чувствует холода, проникающего в сапоги, подбитые мехом. Сейчас, через 68 лет, он сочувствует человеку, проживавшему по адресу ул. Большая Миллионная, д. 12, кв. 2 и давшему следующее объявление в газету: «8 марта пропал маленький длинношерстный, черно-белый, ухоженный пес с длинными черными ушами. Нашедшему обещано крупное вознаграждение!»
Кюссель, большой толстяк, раскачивающийся на ходу, постоянно простуженный и потому всегда носящий шарф, вынужден звать Кваста дважды, прежде чем тому, наконец, удается оторваться от чтения старых газет, которые увели его в те времена, когда на берегах Невы люди любили друг друга, страдали, торговались и дрались, но не стреляли.
Весь фронт лихорадит. Походные колонны, транспорт с боеприпасами, артиллерийские батареи, санитарные машины застыли в пробках. Русские истребители и штурмовики ведут по ним стрельбу. Немецкой авиации совсем не видно.
Кваста и Кюсселя вызвал командир батальона. «Вы отправляетесь с рациями в помощь боевой группе Гильбаха[24], обороняющей Бабельхофские высоты.[25] Сам батальон включен на это время в состав данной боевой группы. По всему видно, что нам придется прикрывать отход в этом районе. Если с вами что-то случится, то всем будет очень плохо. Так что успехов, парни».
Вернер, писарь из канцелярии штаба, отводит Кваста в сторону и шепчет: «Приказ фюрера: отдать все силы до последнего! Бороться и держаться! Командующий армией сказал, что Бабельхофские высоты — это наша точка опоры. Сам посуди: высота с отметкой сто двенадцать, еще одна — с отметкой сто тридцать пять и девять десятых. Населенные пункты Тавалахти и Кирххее.[26] Это, я тебе скажу, что-то! Если Иван сейчас прорвется к Гатчине, наше отступление сорвется. Это решающая фаза операции. Командующий орал, что это самый важный участок боев на всем фронте Восемнадцатой армии. Чем дольше мы будем удерживать Гатчину, тем больше войск выведем из района Синявинских высот и из болот на северо-востоке. Представь себе: это вся наша артиллерия, мастерские, обозы, склады. И госпитали. Но главное — люди! Им тогда удастся смыться отсюда!»
В грузовике, который едет на передовую, находится место для связиста с аппаратурой. Кюссель, пыхтя, взбирается на подножку. Перед тем как машина трогается, Кваст с Кюсселем обговаривают место встречи под Тавалахти. Там должен находиться штаб. Они машут друг другу на прощанье. Грузовик исчезает в темноте. Кваст идет пешком.
Он в сильном волнении: решается судьба его батальона. Кваст знает, что батальон используется всегда на самых опасных участках боев. Но теперь, когда им нужно впервые всем вместе идти в бой, они с Кюсселем лишены этой возможности и приданы остаткам одной из боевых групп.
Глава пятнадцатая
Автор: Но вы же должны были заметить, что ваше поражение неизбежно?
Кваст: Мы были заняты другими делами. Они не требовали отлагательств: необходимо было поддерживать бесперебойную связь, спасать людей и технику. А большая война — забота генералов. Так мы тогда считали.
Несколько офицеров с пистолетами в руках стоят прямо на шоссе. Не доходя до них, группы солдат, качающиеся от усталости, сворачивают в поле. Офицеры пытаются их остановить, крича хриплыми голосами: «Немедленно возвращайтесь! И — вперед!» Но солдат уже не остановить. Подносчики боеприпасов вместе с пулеметчиками показывают офицерам пустые патронные ящики. Гренадеры расстегивают подсумки. Те тоже пустые. Солдаты двигаются так, будто к их ногам привязан свинец. Их лица совершенно бледные, застывшие от усталости. На горизонте раздается вой моторов русских штурмовиков, которые выныривают из-за туч и бомбами, и пулеметными очередями посыпают отступающие немецкие подразделения.
Кваст и Кюссель прорываются мимо часового, пытающегося преградить им дорогу, и сбегают вниз по лестнице в блиндаж к командиру. В квадратном помещении, едва освещенном маленьким оконцем, на стене висят вещи офицеров. В центре вместо стола на двух чурбаках лежит дверь. На ней раскиданы карты и стоит карбидная лампа. Седовласый полковник, уперев локти в это подобие стола, всматривается в карту. Его серое от усталости лицо всё в морщинах, но глаза лихорадочно блестят. Он давно уже не брился, подбородок зарос седой щетиной. Рядом с ним стоит капитан с лошадиным лицом. Перед ними бутылка спиртного, два стакана и тарелка, полная окурков. Воздух пропитан сигаретным дымом.
Кваст подходит к столу и докладывает:
— Группа радиосвязи штурмового батальона. Ефрейтор Кваст и ефрейтор Кюссель. Разрешите обратиться, господин полковник!
— Слушаю!
— Батальон запрашивает отход!
— Ах да, штурмовой батальон.
Полковник бросает усталый взгляд на капитана. Потом говорит:
— Я дам вам знать, ефрейтор, когда приму решение относительно штурмового батальона.
Кваст однако возбужденно говорит:
— Господин полковник, батальон почти окружен. И раненые по-прежнему там!
Кюссель добавляет:
— Фланги полностью открыты. Решение не терпит отлагательств!
Полковник не сводит глаз с Кваста и Кюсселя. Однако чувствуется, что он ничего не видит. Нервы у него на пределе. «Как бы он сейчас не взбесился и не вышвырнул нас отсюда», — думает Кваст.
Но, сделав паузу, полковник тихо говорит:
— Дайте радиограмму «Действовать по своему усмотрению!»
Оба они стремглав бегут вверх по лестнице. Через несколько секунд Кваст орет в микрофон: «Отход, отход! Отход по своему усмотрению! Живее, ради бога!» Вельманн отвечает ему: «Принял, отход, — и после небольшой паузы, — меняем позицию. Конец связи».
Кваст чувствует в голосе Вельманна облегчение. Десять минут спустя они закидывают радиостанцию в «кюбельваген» и вскакивают на его подножку. У дороги разрываются бомбы, сброшенные с пролетевшего рядом звена русских штурмовиков. Очередь пробивает кровлю церкви и оставляет пунктирный след на ее стене. Но Кваста и Кюсселя пули не задевают.
Уже смеркается, когда появляются первые солдаты штурмового батальона. А когда здоровенный, как бык, обер-лейтенант Шварц строит батальон, вернее его остатки, становится совсем темно. Для Кваста это уже невыносимо. Он обнимает Гейнца, который, опустив голову, стоит рядом, словно прося о помощи. Лишь вчера пятьсот солдат батальона, частью на машинах, частично в маршевой колонне, выдвигались на передовую. Сейчас на булыжной мостовой перед конюшней выстроились около двухсот пятидесяти человек. Неизвестна дальнейшая судьба почти сотни тяжелораненых.
Кваст спотыкается, протискиваясь через прикорнувших на сене в конюшне солдат батальона. Все молчат, ждут новых приказов. «Где раненые, где командир?» Солдаты не обращают внимания на Кваста, лишь некоторые в ответ пожимают плечами. Унтер-офицер Лешински по прозвищу Леши из строевого отделения смертельно бледный стоит у стены.
— Леши, ты ведь был рядом с командиром, где он?
Леши отвечает:
— Хальдингер мертв.
Затем, собравшись с силами, рассказывает: «Командир организовал специальную группу, прикрывавшую отход, определил порядок движения рот. Сам решил выдвигаться во главе на «кюбельвагене» к окраине деревни, чтобы лично проконтролировать перевозку раненых, а затем и действия роты во время ее перехода через шоссе. Другие группы должны были прикрывать фланги». Сам Леши должен был сидеть в машине сзади за Хальдингером, чтобы, как только они выйдут на окраину деревни, подать сигнал зеленой ракетой. Он предназначался для арьергарда, чтобы тот тоже начал отход, обеспечивая одновременно прикрытие грузовикам с ранеными, пока те не отойдут на достаточно безопасное расстояние. Остальные гренадеры к тому времени уже должны были бы выйти из деревни на равнину. Рядом с Леши сидел лейтенант Шридде. К крыше автомобиля был крепко привязан раненный в грудь солдат.
Автомобиль свернул, направляясь к выезду из деревни. Водитель чертыхался на выбоинах; майор вынул карту из планшета и сказал: «Медленнее! За поворотом я выйду. Вы прижмитесь к обочине и не глушите двигатель. А вы, Лешински, ждите моей команды!» Леши проверил еще раз свою ракетницу, затем поднял глаза. Из кустов слева и справа выскакивали русские автоматчики в белых маскхалатах. Они стреляли прямо по ветровому стеклу автомобиля. Водитель и командир тут же осели, Шридде закричил от боли. Он и Леши выкатились из машины и прижались к земле рядом с колесами автомобиля. Раненый, привязанный к крыше автомобиля, кричал в отчаянии: «Нет, нет!» Леши поднял ракетницу, собираясь выстрелить вверх, к нему подбежал русский с автоматом наперевес… Тут Леши всхлипывает: «У меня в голове мелькнуло: должен ли я дать сейчас сигнал из ракетницы на прорыв второй роты лейтенанта Делкера? Или лучше выстрелить в Ивана? У меня была сотая доли секунды на принятие решения. Ты даже не представляешь, какой мучительно долгой она может быть. Я… — Леши переводит дух, — все же решился. Боже, что я сделал!» От волнения Леши еще больше скатывается на берлинский диалект: «Я стреляю Ивану в его героическую грудь, а затем смываюсь. Прыгаю, как заяц, в кусты. Прочь с дороги, только бы убежать от Иванов!»
Но кошмар на этом не закончился. За кустами, где притаился Леши, он увидел, как грузовики с тяжелоранеными прорывают на полной скорости цепь русских. Им пришлось свернуть с дороги в открытое поле. Они неслись на полной скорости. Гренадеры, которые должны обеспечивать охрану, не успевали за ними по глубокому снегу. К тому же им приходилось еще отстреливаться от русских, которые, окопавшись на окраине деревни, вдруг стали толпами прорываться на равнину. Катастрофа была неминуема. Отряд русских в белых маскхалатах, который залег прямо в поле, стрелял зажигательными патронами по автомашинам. Стали взрываться бензобаки и запасные канистры с бензином. Языки пламени взмывали в небо. Из огня неслись душераздирающие крики раненых. Гренадеры были не в состоянии им чем-то помочь, продолжая отбиваться и утопая в глубоком снегу. Каждый тут выживал в одиночку. Все это Леши наблюдал с расстояния не более сотни метров.
«Но тут, слава богу, подошел Делькер со своим отрядом. Он увидел, что здесь происходит, и ударил по Иванам. А те ведь уже думали, что с нами покончено. В этот момент я не знал, смеяться мне от радости или плакать от горя. Но, если ты меня спросишь, что я делал, то отвечу: я плакал, я ревел в три ручья! Шмидель — сгорел! Шмидтбергер — сгорел! Кутте — сгорел! И Густав и Вилли — все они сгорели!»
Леши громко всхлипывает. Кваст стоит перед ним словно окаменевший. Он в отчаянии.
— Но, Леши, ты ведь ничего не мог сделать! — говорит он.
Тот трясет головою:
— Мог, — говорит он. — Я знаю, что должен был дать зеленую ракету. Но я не смог. Надо было просто выстрелить вверх, но я этого не сделал. Понимаешь? Из-за меня помощь запоздала. Я — трусливая свинья, вот кто я. Все эти парни теперь на моей совести. Все! Пойми: теперь я не знаю, как смогу с этим жить! Я вернусь домой. Бог мне не простит…
У Леши нервный срыв. Он дрожит, слезы струятся по его изможденному лицу. Никакие слова утешения ему сейчас не помогут. Даже если бы они нашлись, вряд ли бы подействовали.
Кваст беспомощно оглядывается: небольшой отряд солдат, апатично озирающихся по сторонам. Это — их батальон?
С площадки раздается голос Шварца: «Строиться!»
Глава шестнадцатая
Автор: Почему вы, двадцатилетний парень, постоянно совершали нечто ужасное? Из чувства верности фюреру?
Кваст: О фюрере мы тогда и не думали. Да его и не было на переднем крае. А вот касательно верности вы правы. К этому понятию сегодня презрительное отношение, оно звучит старорежимно. А тогда оно играло большую роль, хотя мы об этом тогда даже не заикались. Нет, чтобы бросить товарищей в беде, которые полагались на тебя, так же как ты на них, — об этом не было и речи.
Среди развалин домов двадцать пять гренадеров штурмового батальона изображают из себя полноценную роту. Пулеметы пришлось устанавить на очень большом расстоянии друг от друга в нарушение всех уставных норм. Солдаты перебегают от одного дома к другому, ведя непрерывную стрельбу. Кваст сидит в темном холодном помещении. Секретные документы, измятые и разорванные, он сложил под большой грубо сколоченный стол. Сейчас три часа ночи, стоит туман, темно, температура минус шесть градусов. Кваст поджигает документы. Их срок давности все равно истек. Но, если русские их захватят, какую-то информацию так или иначе они получат. Франц торопит его. Кваст разбрасывает пепел от бумаг, хватает карабин, рацию и, скрипя сапогами по мусору, выходит наружу. На дверном косяке блестит кровь. Двадцать минут назад здесь стоял обер-лейтенант Хайде и осколок снаряда проломил ему голову. Когда его уносили, он был еще жив. Но можно ли выжить после такого тяжелого ранения? А если и выживет, сможет ли полностью выздороветь этот молодой, спокойный и симпатичный человек, который всегда улыбался?
Бесшумно, со всей осторожностью солдаты идут по полю, выстроившись в цепочку. Кваст идет последним. Он оглядывается на деревню Малое Верево[27], которую они только что покинули. Он так и не успел ее как следует рассмотреть. Франц, идущий перед ним, вдруг замедляет шаг, шепчет «Тихо!» и поворачивает голову вправо: «Русские!» Те роют окопы и так заняты своим делом, что не обращают внимания на тени, скользящие мимо них. Русские даже не могут предположить, что мимо них сейчас крадутся немецкие солдаты. Кваст чувствует, что кто-то идет за ним. Обернувшись, он видит человека в меховой шапке, полушубке и коричневых сапогах. Это русский! Кваст плотно прижимается к Францу и выдыхает: «Сзади нас Иван!» Затем он отступает в сторону и делает вид, что начинает копаться в карманах брюк. Русский проходит вперед зевая. Тут Франц поворачивается и приставляет карабин к груди русского. Тот пытается убежать, но Кваст, стоящий за ним, вынимает у него из кобуры тяжелый пистолет ТТ и делает знак, чтобы тот молчал. При этом добавляет по-русски: «Держи язык!» Всё так же молча они вводят русского в середину строя, закрывая его от посторонних взглядов. Выйдя из опасной зоны, они окружают русского, ощупывают с интересом мех его полушубка, отбирают у него планшет с картой. Фельдфебель Шпербер говорит: «Надо же такому случиться! Не поверишь!» Русский капитан, двадцатипятилетний, хорошо натренированный холеный парень едва сдерживает слезы. В глазах его ненависть и удивление: как же он мог так по-идиотски опростоволоситься. Но солдатам на него наплевать. Для них он сейчас лишь захваченный вооруженный враг. Он видит теперь своими глазами, как все они оборваны, истощены и плохо вооружены. Его сажают в повозку между двумя легкоранеными, и те теперь сторожат его. Рядом лежат четверо убитых немецких солдат. Русский смотрит на них с ненавистью и презрением. Солдаты облегченно вздыхают, когда повозка исчезает между разбитыми домами.
Глава семнадцатая
Автор: Все же поговорим о фюрере. У вас не возникало ненависти, презрения к нему?
Кваст: Какое нам было дело до Гитлера, когда на нас накатывал танк Т-34? Если и было время задуматься, так только о семье и родине. Картинка с изображением фюрера давно для нас поблекла.
Автор: Настолько поблекла, что вы даже задумывались о том, как спасти от расстрела хиви[28], подозреваемого в попытке побега?
Кваст: Это другое. Конечно, нам тоже было несладко. Но этот бедный парень действительно оказался сидящим на двух стульях.
Ночью остатки батальона собираются на одном из перекрестков в Гатчине. Шварц дает команду на построение. Громким голосом он делает перекличку. Но постепенно его голос становится все тише. «Первая рота?» — «Один фельдфебель, один унтер-офицер и четырнадцать солдат!» — «Вторая рота?» — «Один унтер-офицер, одиннадцать солдат!» — «Третья?» — «Один унтер-офицер, шесть солдат!» — «Четвертая?.. Пятая?..» Затем: «Саперный взвод?» Голос из строя: «Больше у нас никого нет, господин обер-лейтенант!» В свете огня на детском лице лейтенанта Хаберманна как-то по-особому блестят глаза. Что это: слезы? скорбь? сомнение?
Шварц говорит: «Завтра нам предстоит пройти через Гатчину. Если все пойдет хорошо, к полудню мы будем на окраине города. Нам обязательно нужно выбраться отсюда и выйти в тыловой район. Если позволим уничтожить себя, батальон просто-напросто вычеркнут из списка армии. Этого ведь никто не хочет, не так ли? Избегайте встреч с патрулями, в первую очередь с полевой жандармерией. Но я вам этого не говорил, ясно?»
Гатчина в огне. Они вошли в город через Царские ворота.[29] Начинает смеркаться. Тени зданий, мимо которых идут солдаты, еще сильнее проявляются в черных как смоль клубах дыма. С чердаков и верхних этажей деревянных домов вырываются языки пламени. Остатки батальона наталкиваются на артиллерийскую батарею, которая покидает город в мерцающем огне пожара. Когда она чуть замедляет движение, Кваст запрыгивает на передок орудия. На него никто не обращает внимания. Солдатам батальона приказано мелкими группами добираться до Сиверской, где они должны будут потом встретиться.
Поздно вечером Кваст вместе с несколькими бойцами из третьей роты стоит, прижавшись к стене, в подъезде одного из домов. На полу возле них лежит убитый солдат в куче мусора. Кто-то сложил ему руки на груди, как и положено. Но на похороны времени уже не хватило.
Они оценивают обстановку. Главное сейчас — не оказаться в каком-нибудь чужом подразделении, где тебя никто не знает и потому до тебя не будет никакого дела. Они видят, как грузовики притормаживают на повороте. Шоссе заполнено до отказа машинами. Один из солдат подбегает к водителю.
— Ты не возьмешь восьмерых?
— Я не расслышал, ты что-то говорил о сигаретах?
Тут же сотня сигарет оказывается на пассажирском сиденье.
«Впереди „цепные псы“[30]», — говорит водитель, — прячьтесь под брезент!» Они пробираются между пустыми бочками и канистрами с бензином и укрываются тентом, который водитель закрепляет над ними. Двое раненых, до этого уже находившиеся в машине, укладываются поверх них. Водитель газует. Машина набирает ход, но через некоторое время останавливается. Кваст лежит в полной темноте. Но он представляет себе, как «цепные псы», судя по всему, придирчиво, уперев руки в бока, начинают обход машины. Солдаты, лежащие под брезентом, слышат, как водитель говорит: «Господин обер-фельдфебель, у меня совсем нет времени. Если я не вернусь с бензином и боеприпасами, то мои солдаты оторвут мне задницу!» Мучительная пауза. Наконец сигнал к дальнейшему движению. На перекрестке они стремительно выскальзывают из-под брезента. Водитель говорит: «Если по-честному, неохота больше на передовую?»
Шредер отвечает:
— Ты ведь знаешь лозунг «Фюрер приказывает, мы повинуемся!»?
— Ну и?
— Сейчас другой девиз: «Фюрер приказывает, а нам за все достается!» Так это теперь называется, понятно? А то, что ты сейчас видишь, — остатки одной из рот. А теперь будь здоров, халявщик!
Водитель лишь качает головою, глядя им вслед.
Начало марта 1944 года. Год назад, почти день в день, Кваст спрыгнул на перрон вокзала в Гатчине. Тогда ему хотелось все познать. Теперь же ему кажется, что с той поры прошли годы. Кваст за это время сильно похудел. Глаза его уже ничему не удивляются. У него теперь хладнокровный, недоверчивый и усталый взгляд. Движения расчетливы и экономны.
Он научился спать где придется, в любом положении, даже если на это у него было лишь пять минут. Теперь он может одновременно жевать хлеб, передавать радиограмму и еще прислушиваться к шуму боя, оценивая обстановку. И при этом сохранять спокойствие, зная, что ему делать дальше. Он никогда бы не поверил тому, что столь близкими станут промерзшие комья земли, когда вокруг тебя ад, когда ты изо всех сил прижимаешься к земле, которой сам ты вполне безразличен. Для тебя сейчас самое главное —
уцелеть.
С середины января 1944 года они отступают. Батальон так и не восстановил свою численность. Правда, многие солдаты вновь примкнули к ним после госпиталей и отпусков по ранению. Ежедневно какого-нибудь из таких «стариков» встречают громкими криками. Время от времени в батальон поступает пополнение. Это совсем молодые, неопытные парни, бледные и нервные. Прямо с колес их бросают в бой. И некоторые из них навечно остаются в снегу, даже не увидев ни одного русского солдата.
Кваст кое-что уже понял, находясь в России. Многие прежде снисходительные оценки относительно русских ему пришлось поменять. Равно как и прекрасный образ непобедимой Великой немецкой армии. Но стал ли он от этого умней?
Кваст слушает приказ командующего 18-й армии, в котором говорится: «Наш девиз сейчас — ни шагу назад! Мы стоим у границ нашей родины. Любой шаг назад приближает воздушную и морскую войну к Германии!»
«Быть может, — думает Кваст, — лучше защищать родину здесь, вдали от ее границ, избавив немцев от судьбы, что до этого была уготована русским? Но разве немцы не для того начали войну, чтобы поднять престиж рейха и завоевать территории на востоке? Такие блестящие цели и такая безнадежная борьба за несколько крестьянских изб, за этот лес, за эти болота. И смерть и страдания искалеченных солдат. И повсюду перевернутые автомобили, взорванные орудия, горящие склады. Все это как-то не очень сочетается».
«Рейх как главная держава Европы? — продолжает размышлять Кваст. — Мы должны будем радоваться тому, если он уцелеет».
За эту мысль он сейчас цепляется. «Ты, — говорит он себе, — должен исполнять свой долг. Для того, чтобы мы выжили».
Но времени на эти мысли у него не остается. Русские не оставляют их в покое.
Подобно тому, как дивизиям, батареям, взводам отдают приказы вышестоящие начальники, когда приходится ими затыкать прореху в обороне, так и радистов откомандировывают в другие части.
Именно так случилось с Квастом на этот раз. Ему нашлось место в кабине грузовика, и, когда он, совершенно измотанный многочасовой ночной ездой, наконец, добирается до штаба боевой группы, к которой теперь приписан, то узнаёт, что этого подразделения… больше нет. Оно разбито на поле боя. То есть здесь ему делать больше нечего. Тем лучше.
Он садится на ко`злы повозки, нагруженной до верха ящиками и отступающей с передовой в составе транспортной колонны. Возница повозки из русских, зовут его Алекс. Ему около тридцати лет, у него водянистые бегающие голубые глаза и родинка возле носа. Он один из хиви, которые из страха перед бесчеловечным обращением и голодом в лагерях предпочли служить оккупантам. Некоторые из хиви надеются таким образом восстановить свою национальную идентичность. Это касается в основном белорусов, украинцев, казаков и татар.
Алекс выглядит подавленным. Начальник колонны, фельдфебель Бенке, толстый немец, заискивающий перед офицерами, однако среди солдат пользующийся дурной репутацией, придирается к Алексу при любой возможности. Кваст уже не раз с возмущением отмечал, что фельдфебель называет этого русского «дрянным Иваном». Квасту хочется поговорить с Алексом, выразить ему свое сочувствие. Но на свои вопросы он получает от того лишь какие-то невнятные отговорки. Повозка движется в колонне резкими толчками. Кваст и Алекс сидят молча рядом, на них падает снег. Алекс начинает тихо петь, и Кваст вдруг переносится в детство: к костру, возле которого сидел вместе с другими мальчишками из молодежного союза. Тогда они тоже пели песни, глядя на вечернее небо и наслаждаясь запахом горящих поленьев. Он благодарен Алексу за то, что тот поднял ему настроение, и пытается показать это своим взглядом. Затем сует Алексу в карман шинели пачку сигарет. Он сочувствует этому человеку, которого соотечественники расстреляли бы и который теперь вынужден покидать свою родину, отступая вместе с немцами.
Наступил вечер. Солдаты собираются у повозок. Огоньки от сигарет плавают в воздухе, как светлячки, в свинцово-серых сумерках. Солдат быстро размещают по домам. Каждый старается поскорее добраться до тепла. Кваст ставит свою радиостанцию возле глиняной стены и прикладывает ладони к печке. Рядом с ним, широко расставив ноги, стоит фельдфебель и пьет шнапс прямо из бутылки. Делает он это нарочито громко. От него воняет потом, куревом и алкоголем. Затем фельдфебель великодушно протягивает бутылку Квасту. Но тот отказывается.
— Как, вы не хотите со мною выпить? — В голосе фельдфебеля слышится угроза.
— Пьяный радист не принесет вам пользы, господин фельдфебель!
Тот не отвечает, он чувствует, что это просто предлог отказаться выпить с ним и смотрит на Кваста с подозрением.
В это время открывается дверь, в комнату залетает снег. Унтер-офицер держит Алекса за ворот его длинной шинели. У Алекса смертельно бледный вид. Унтер-офицер говорит: «Успел его поймать, он хотел драпать в лес».
Фельдфебель Бенке уже в сильном подпитии. Он наслаждается моментом. «Ну что я тебе говорил, дрянной Иван? Ты даже удрать нормально не можешь!» Алекс молчит. Бенке задумывается, долго и неприязненно смотрит на Алекса. Затем говорит, явно удовлетворенный принятым решением: «Хиви Алекс Лессов собирался дезертировать. Это как раз то, что требуется полевой жандармерии. Великолепно, великолепно!» Он поворачивается, ухмыляясь к Квасту. «А вы, радист, доставите его на жандармский пост. Пойдете вдоль трассы и сдадите им это дерьмо. Он все равно уже ни на что не годен. Ему давно пора висеть!» Внезапно Бенке замолкает, смотрит недоверчиво на Кваста. Затем обращается к унтер-офицеру: «Дай ему еще одного сопровождающего. На всякий случай!»
Узкая дорожка вьется вдоль трассы. Она поднимается чуть в гору. По обеим сторонам густой кустарник. В свете луны у всех троих идущих совершено белые лица. Алекс медленно идет по дорожке. За ним следует молодой пехотинец, то и дело беспомощно посматривая на Кваста. Он из пополнения, дрожит от холода и волнения, карабин держит неловко. Чуть позади и справа от них следует Кваст, держа наперевес свой карабин. Они уже двадцать минут в пути.
«Нужно выиграть время», — думает Кваст. Он решил не сдавать русского блюстителям порядка и уж тем более не делать подарка фельдфебелю. В то же время он понимает, что Алекса нельзя отпускать, иначе ненавистный фельдфебель непременно отыграется на самом Квасте.
Кваст думает о том, как Алекс должен был ненавидеть Бенке, если рискнул убежать к партизанам. И еще о том, что в колонне и без того не хватает возниц и, возможно, там как раз все обрадуются, увидев утром Алекса снова на ко`злах его повозки.
Кваст командует: «Стой!» Алекс замирает, не поворачиваясь и опустив голову. Кваст говорит, отчетливо выделяя слова и подкрепляя их жестами: «Алекс, если ты побежишь, мы будем стрелять. Не беги! — И Кваст добавляет по-русски: — Понимаешь? Тогда завтра утром ты снова сможешь петь свои песни. Хорошо?» Алекс молчит, лишь слегка кивает. Понял ли он, что ему говорят? Молодой солдат уж точно ничего не понял. Кваст обращается к нему: «Я сейчас иду на трассу. Посмотрю, где находится пост. А ты смотри за ним и, если он побежит, стреляй!» Молодой солдат нервно водит дулом карабина и, не отрываясь, смотрит на Алекса.
Кваст, сойдя с дороги, с трудом ступает по снегу. Затем оборачивается. Видит две неподвижные фигуры. С трассы доносятся гул и дребезжание проезжающей техники. Кваст прячется за деревом, смотрит на часы и думает: «Алекс, не дай бог тебе сделать сейчас ошибку!» Минуты кажутся вечностью. Кваст наблюдает за трассой, по которой ползут сплошным потоком машины и повозки. Колонна кажется бесконечной. Слышны проклятия ездовых, рев автомобилей, ржание лошадей. Сквозь заросли он наблюдает за тем, что происходит на тропинке. Слышит, как молодой солдат время от времени боязливо обращается к хиви: «Алекс, пожалуйста, стой на месте. Иначе мне придется стрелять. Алекс, прошу…» Проходит четверть часа. Кваст стремглав вылетает из кустов на дорогу, тяжело дыша: «Ничего не поделаешь! Постов поблизости нет. Придется возвращаться, вот-вот совсем стемнеет!» Алекс пристально смотрит на Кваста. Молодой солдат с готовностью кивает. Размеренным шагом они пускаются в обратный путь. Наконец доходят до своего жилища. Из комнаты фельдфебеля доносятся громкие звуки. Часовой, стоящий в тени автомобиля, говорит: «Эта скотина уже нализалась до чертиков».
Кваст входит в помещение с низким потолком. Фельдфебель сидит за столом и горланит. В руках у него пустая бутылка шнапса. Кваст и Алекс прислоняются к печке. На полу храпят четверо солдат, завернувшись в одеяла и положив головы на вещмешки. Нещадно воняет. Кваст докладывает:
— Господин фельдфебель, Алекса не удалось сдать… Вам ведь нужны ездовые?
— Отстань от меня с этим Алексом, черт бы его побрал. Мне дела никакого нет до этого дрянного Ивана. Пусть занимается своими лошадьми. А ты, очковая змея, убирайся, не загораживай мне солнце.
Кваст отходит от него и с облегчением выдыхает. Он размышляет: «Как же мало стоит человеческая жизнь! Но, с другой стороны, достаточно бутылки шнапса — и даже такая скотина, как этот фельдфебель, забывает о том, что хотел убить человека».
Наступает серое утро. Кваст сидит в мотоцикле на заднем сиденье за водителем. В коляске сложены радиоаппаратура и личные вещи Кваста. Батальон потребовал вернуть его. Мотоцикл тарахтит, медленно огибая колонну повозок, следующую назад, в тыл. Алекс сидит на своих ко`злах. Его глаза сверкают. Он поднимает в приветствии руку. Кваст прикладывает свою руку к каске.
Глава восемнадцатая
Автор: Вы предполагали, что ваш штурмовой батальон перестанет быть элитой?
Кваст: Об этом мы уже не говорили. Мы были рады тому, что хотя бы какие-то роты уцелели.
Автор: Вас как молодого идеалиста не угнетало это тогда?
Кваст: Нет, поскольку на эмоции не оставалось сил.
Автор: Душевных сил?
Кваст: Нет, физических. За эти годы нам редко удавалось выспаться. А это притупляет все чувства и не способствует духовному обновлению.
Едва батальону удается разместиться вечером в одной из деревень на южном берегу Чудского озера, как тут же объявляется боевая тревога. И они вновь в пути.
Кваст в полудреме. Слово «Обижа»[31] ему ничего не говорит. Правда, оно звучит как имя девушки, хотя на самом деле так называется деревня на подступах к железнодорожному узлу, которым для них является Псков. Рядом с Обижей высота 55,6. Вернер сообщил ему, что с ее потерей сохранение их позиции в Пскове будет уже под большим вопросом. Это мнение командующего армией. Дорога, по которой они сейчас едут, как раз и ведет в Обижу.
Они сидят на корточках, совершенно измотанные. В тишине раздается голос Гейнца: «Почему, когда нужно, никогда нет этих идиотских самолетов? Я буду запрашивать авиаподдержку!» Но на том конце ему никто не отвечает. Пауль говорит: «Сейчас начнет сочинять небылицы». Однако Гейнц продолжает повторять свою радиограмму об авиаподдержке.
— Слушай, Гейнц, наши штурмовики если еще и существуют, то только в кинохронике! Если наверху твою радиограмму и получат, то посчитают нас сумасшедшими!
— А разве мы и впрямь не сумасшедшие? — бурчит Гейнц.
Никто ему не отвечает. Внезапно они слышат гул самолетов. Солдаты выбегают наружу. В голубом небе немецкие штурмовики Ю-87. Три, шесть, девять, двенадцать. Самолеты пикируют прямо над ними, переворачиваясь на правое крыло. Их маневр напоминает игральные карты, вдруг выпавшие из рук. С завыванием мощные машины почти вертикально бросаются вниз. У Обижи начинает стрелять зенитка. Затем следуют несколько мощных разрывов, от которых дрожит земля. Над деревней поднимаются клубы черного дыма, затем видно зарево пожара. Штурмовики пролетают над позицией штурмового батальона, почти над самыми головами солдат, на высоте пяти метров. Один из летчиков кивает им, а воздушный стрелок вскидывает кулак. Наступает мертвая тишина. Только минут через десять русские возобновляют огонь.
Глава девятнадцатая
Автор: Вы не ощущали, как люди черствели в эти годы?
Кваст: Такими люди бывают и от природы. Просто во время войны с них вся лакировка сходит. А то, что при этом проявляется, меня тогда совсем не радовало.
Автор: И что вы в себе тогда открыли?
Кваст: Животный страх. С глупой самоуверенностью было покончено. Лишь с той поры я стал понимать, что значит уметь держать себя в руках.
На следующий день они похоронили убитых сослуживцев. Пришлось все же сказать Зеппу, что его друг там, среди погибших. Зепп не хотел этому верить.
— Нет, когда подкатил танк, он спрыгнул в укрытие. Я же сам видел его за секунду до этого!
— Зепп, ему не удалось это сделать, там уже сидел один солдат!
— Я не верю этому!
— Зепп, соберись, сейчас мы покажем тебе Бодо.
Перед ними лежат останки человека. По голове его уже нельзя узнать. Грудная клетка тоже разорвана. Часть ноги лежит отдельно от бедра. Одной руки нет. «И это Бодо? Вы ведь это все придумали?» Однако Зепп все же подходит к тому, что раньше было человеком, засовывает руку в карман его брюк и вынимает портсигар. Это портсигар Бодо Дюстерхена.
Затем они выносят на свет труп тридцатилетнего санитара в погонах унтер-офицера одной из авиаполевых дивизий. Его тело прошито пулями. Они насчитывают двадцать три отверстия. В кармане лежит письмо. Оно написано женщиной, почерк неровный, буквы скошены в сторону: «…думаю, ты прав. Нам не о чем больше говорить. А дети все равно никогда не видели своего отца. Ты нашел на войне удобную профессию санитара. Медсестры, наверное, вокруг тебя увиваются. А я, твоя жена, сижу здесь, мать вновь одолел кашель». Кваст, не отрываясь, смотрит на убитого. Черты его красивого лица разгладились. Он уже никогда ничего не сможет объяснить своей жене. Его никогда уже не будет мучить совесть по отношению к собственным детям. А мать… так и будет кашлять.
Они решают послать обручальное кольцо санитара его жене. После того как они прочитали ее письмо, им это представляется важным. Но кольцо не удается снять с пальца. Готфрид говорит: «Его нельзя закапывать с кольцом!» И смотрит многозначительно на Дрибашевски, по прозвищу Дриба, портового грузчика из Гамбурга. Дриба кивает и достает складной нож из кармана. Они отворачиваются. Спустя мгновение Дриба говорит на гамбургском диалекте: «Можете забирать эту штуку!»
Перед деревянным домом высится копна сена. Возле нее, завернувшись в какие-то тряпки, лежит скорчившись человек в обмундировании оливково-коричневого цвета и жалобно стонет. Кваст входит в дом, пригибая голову. Перед ним небольшое помещение с наглухо заколоченными окнами. На дощатом полу несколько солдат устроились возде огня, который они развели в металлической бочке. Дым, идущий из-под крышки, заполнил комнату наполовину и медленно выходит через дверь наружу. Печь они не могут использовать. Ведь если русские увидят дым, идущий из трубы, то дому вскоре придет конец.
Кваст не может сдержать кашель. Откашлявшись, спрашивает, где его батальон, и интересуется, что там за человек у копны.
— Это Иван, его русский разведдозор оставил при отходе. У него ранение в живот.
— Что же вы не отправите его в медсанбат?
— Нет смысла, ему осталось жить несколько минут!
Кваст выходит на воздух, наклоняется к умирающему, чье лицо чуть выглядывает из тряпок. Касается холодного лба. Русский что-то шепчет, но Кваст не понимает. Он приседает на корточки и говорит по-русски: «Да, да, хорошо». Над ними ночное небо, оно все в облаках. На большой высоте жужжит самолет. Кваст чувствует себя одиноким и потерянным, в горле у него комок. Он пытается проглотить его.
Глава двадцатая
Автор: Вот и настал час, когда вы ощутили последствия вашей любви к отечеству…
Кваст: Я ощущаю их и сегодня всякий раз при перемене погоды.
Автор: Вы извлекли из этого хоть какие-то выводы?
Кваст: Жизненный опыт часто оказывается болезненным. Но с любовью к отечеству это не связано. В ней нет ничего постыдного. Упоение властью — то, чем многие тогда пользовались, и которое нас тогда загоняло в ад, — вот что было самым ужасным.
Автор: Вам это уже тогда было ясно?
Кваст: Нет, я лишь удивлялся тому, как люди могут всё это выносить.
Разве пробуждение может быть таким? Открыть глаза и при этом посмотреть своей смерти в лицо. Может ли боль быть такой мучительной, что ощущаешь ее не в каком-то конкретном месте, а так, будто болит все тело с головы до ног и ты сам — сплошной комок страданий.
Кваст лежит на спине, сыплется песок, оседают клубы пыли. Барабанные перепонки вибрируют от воя авиационных моторов и разрывов бомб. Квасту кажется, что какое-то чудовище нещадно бьет его по всем частям тела: по локтям, кистевым суставам, голеням — в тот момент, когда в его направлении с неба летят очереди из авиационных пулеметов. Двигаться он не в состоянии, он в шоке и словно парализован. Жар, холод, удары, уколы, липкая влажность на теле, безоблачное небо, удушающая тошнота — все сливается в одно. Квасту не до размышлений. Он — одна сплошная боль.
Он видит над собою лицо Гейнца, белое с сероватым оттенком, искаженное. Гейнцу повезло в тот момент, когда русские штурмовики начали атаку.
«Я думал, тебя уже нет в живых!» Гейнц запинается, внезапно взгляд его становится серьезным. Он хватает за руку пробегающего мимо солдата и говорит: «Помоги мне, быстро!» Они несут Кваста. Тот пытается понять по глазам Гейнца, что с ним, серьезно ли ранение?. Но Гейнц отводит взгляд. Кваста укладывают на бревенчатую гать, расстегивают его гимнастерку. Кваст, скосив глаза, пытается разглядеть, что там. Но там одна кровь.
В пункте первой помощи его осматривают. Бедро напоминает кровавый стейк. Кровь на нем пузырится. Подходит молоденький врач. Гейнц спрашивает его о чем-то. Врач качает головою и что-то бормочет, почти не раскрывая рта. У Гейнца в глазах слезы. Кваста забинтовывают, потом ему делают укол. Прикрепляют записку на куртку. «Живот» — написано на ней большими буквами. Кваст это ясно видит. Он вспоминает русского солдата, которого обнаружил в копне сена. Прошло лишь двенадцать часов с того момента, когда гренадер там, в русской хате, сказал ему: «Русскому осталось жить две-три минуты!»
Но Квасту хочется жить. И не две-три минуты.
Квасту сделали обезболивающий укол — вкололи морфий. Они уже не меньше трех часов в пути. Но вот автомобиль делает остановку. Распахиваются двери. Двое невзрачных мужчин заглядывают внутрь. Кваст прикрывает глаза. Его ослепляет свет. «Этот еще жив», — слышит он голос. И затем: «А тот уже нет, того можно выносить».
Становится совсем темно, когда Кваста выносят на носилках из машины и заносят на крыльцо. Здесь уже можно кое-что разглядеть в свете лампочки. Один из носильщиков откидывает покрывало перед дверью. Кваст слышит какой-то странный звук. «Ножовка? — думает он, — нет, это что-то покрупнее». Дверь в комнату приоткрывается. Кваст видит оголенную разрезанную верхнюю часть бедра. В середине кость, сосуды, из которых вытекает кровь. Врач откладывает в сторону пилу, сверкающую в лучах электрического света. Санитар в длинном окровавленном фартуке уносит отрезанную ногу. В комнате тепло и пахнет чем-то влажным и лекарствами. Слышится звук медицинских инструментов. Кваст не разбирает, о чем вполголоса говорят врачи, но чувствует, как они напряжены. Его укладывают на деревянный стол. Врач с усталыми серьезными глазами смотрит на него оценивающе, изучает повреждения, проверяет пульс. «Все остальное после, — говорит он, — сейчас занимаемся только животом. Живот — самое главное!» Кваст с готовностью кивает, хотя как раз к нему никто не обращается. Врач наклоняется над ним: «Больше здесь мы ничего не можем сделать. В тылу над тобою основательно поколдуют. Ты достаточно вынослив и выдержишь!»
Стены помещения покрыты кафельной плиткой и украшены каким-то орнаментом. Свет яркий, но не ослепляющий. Квасту вводят сыворотку крови. Санитар, делающий эту процедуру, русский. Ему около сорока лет, он темноволосый, с морщинами на лице. Квасту сейчас намного легче. Он спрашивает с усмешкой:
— Помогаешь проклятому фашисту, Иван?
— Меня зовут Андрей, — отвечает русский с гортанным звуком. — А ты пока юнец, фашистский молокосос. Совсем маленький, не более того. Тебе повезло. В операционной уже закончили работу. Но для тебя, маленького ефрейтора, вновь зажгли все лампы. Может быть, ты на самом-то деле генерал?
Андрей раздевает его спокойными, ловкими движениями рук и равнодушно осматривает повреждения, в то время как Квасту почему-то совсем не верится, что речь идет о его теле, которое сейчас так отвратительно выглядит. Затем русский говорит: «Сейчас я тебя побрею. Посмотрим, какой ты молодец и где у тебя больше волос: на животе или на лице?»
На операционном столе его переворачивают так и эдак, как ковригу. Врачи обсуждают канал огнестрельного ранения и места, куда попали осколки. «А теперь считайте, ефрейтор!» — «Так точно, господин штабс-врач![32] Двадцать один, двадцать два, двадцать три…» Кваст полагает, что сейчас ему все же удастся бросить гранату. Но он уже спит.
Месяц спустя Кваст едет в санитарном эшелоне на родину. В Инстербурге[33] тяжелобольных сначала помещают в эвакуационный госпиталь. Там им меняют повязки. Когда Кваст уже лежит в операционной, кругленькая светловолосая сестричка говорит: «Какого хорошенького нам привезли!» Кваста тотчас обступают три молодые женщины и начинают беззастенчиво осматривать нижнюю часть его тела.
Ему становится жарко, он краснеет как рак, потому что чувствует напряжение в своем теле. Но девушки лишь посмеиваются, а затем одна из трех смеется во весь голос и говорит на восточно-прусском диалекте: «Видишь, парень, главное — не падать духом, тогда жизнь будет совсем другой».
Глава двадцать первая
Автор: У вас ведь не было большого опыта общения с девушками?
Кваст: Да, я был слишком занят другими делами. Женщины представлялись мне существами из другого мира.
Автор: Может быть, у вас не было соответствующих чувств?
Кваст: Да, именно так. Я думал, что в первую очередь должны цениться гармония, взаимопонимание, совпадение чувств. Любовь? Что я тогда знал об этом…
Автор: Разве вы не хотели представлять собой мужчину-завоевателя? Ухажера?
Кваст: Я боялся причинить боль другому человеку. Слез и без того хватало.
Разгар лета, Кваст в отпуске. Ему необходимо ежедневно являться на перевязку в местный госпиталь, но жить разрешено дома.
Каждый день на перевязку он проходит через подвал госпиталя. Там, в конце коридора, по потолку которого тянутся трубы парового отопления, имеется большое прохладное помещение с полом, покрытым линолеумом. В центре стоит теннисный стол. Почти всегда Кваст встречает там выздоравливающих солдат, которым так же, как и ему, требуется больше двигаться.
Сегодня там лишь один из них, штандартенфюрер ваффен-СС.[34] Его мрачное лицо разглаживается, когда он видит Кваста. «Ну наконец-то! — громко говорит он хриплым голосом. — Думал, что уже никто из хромоногой команды не придет!» Подтаскивая ногу, он направляется к теннисному столу. Кваст задумывается: «Ему-то это действительно необходимо. Его шатает, даже когда он просто стоит». У штандартенфюрера узкое малосимпатичное лицо, на котором еще сохраняются следы загара, и светлые холодные глаза. У рта шрам. На губах застыла презрительная улыбка. «Он не производит впечатления доброго самаритянина[35], — думает Кваст. — Не хотелось бы с ним где-нибудь соприкоснуться».
Они натягивают сетку, проверяют ракетки и мячики. Штандартенфюрер собирается сделать подачу, но вдруг откладывает ракетку и спрашивает: «Скажите-ка, ефрейтор, что вы думаете об этом покушении?» Сегодня 30 июля 1944 года. За десять дней до этого полковник Клаус фон Штауффенберг попытался взорвать Гитлера в его штаб-квартире. Кваст отвечает уклончиво: «Здесь две стороны вопроса: моральная и чисто техническая». — «Моральную мы можем сразу отбросить, ефрейтор: предательство остается всегда предательством». Кваст молчит. Ему непонятны побуждения заговорщиков. Речь о том, чтобы просто захватить власть, здесь вряд ли идет. Большинство заговорщиков были людьми высокого ранга, высококультурные, для них во многом это был вопрос честолюбия. За этим скрыто многое. Но что? Штандартенфюрер, однако, не отстает:
— Ну, хорошо, ефрейтор, а как быть с технической стороной?
— С технической точки зрения, — отвечает Кваст, — все было сделано на редкость слабо!
— Правильно. Этому они могли бы поучиться у нас, в ваффен-СС. Вот как, например, мы устроили путч в Австрии… Все революции делаются грязными руками. А эти додумались послать в штаб-квартиру фюрера однорукого, да еще и одноглазого.[36] Выходит, он оказался самым прытким среди них. Остальные — ничтожество. Даже не смогли объяснить народу, для чего они все это затеяли. Вермахт на большее и неспособен!
Кваст с возмущением отбрасывает ракетку, видя такое оскорбительное обобщение. Лучше бы этот самонадеянный господин так выражался о нацистских женских союзах.
— Да не нервничайте вы так, ефрейтор! Лучше посмотрите внимательнее на генералов. Вначале они недооценивали фюрера, думали, что легко избавятся от него. Затем послушно последовали за ним, а чтобы как-то оправдаться, сослались на военную присягу. А тем временем выясняется, что все они не так уж много смыслят в своей военной профессии.
— Ну, я бы так это не оценивал, — перебивает его Кваст.
Но штандартенфюрер уже закусил удила:
— Подумайте только, ефрейтор. Зимой даже самый придурковатый отец семейства будет тепло одевать своих детей, так ведь?
— Да.
— Ну, вот видите! Но вот только генералы на это не сподобились. Так, кстати, произошло в тысяча девятьсот сорок первом году под Москвой и под Тихвином. Или в Демянском котле. Опять же в Великих Луках в сорок втором. Стоит ли дальше перечислять? У русских были меховые полушубки и валенки. А у нас? Наши пулеметы отказывали на морозе, а не Ивана. Генералы недооценили Россию. Они даже не в состоянии были читать метеорологические карты!
Кваст произносит обескураженно:
— Ну, здесь вы неправы. При чем тут меховая одежда? Сейчас-то она имеется в достатке. И у нас, и в ваффен-СС. И с каких пор ваффен-СС так переживает за вермахт?
Штандартенфюрер прищуривает глаза и делает подачу. Кваст с трудом отбивает мячик. Затем вновь резко отвечает. Штандартенфюрер промахивается, мячик летит под стол, прямо под ноги Квасту. Тот поднимает его. Штандартенфюрер говорит: «С двадцатого июля мы занимаемся этим. Ведь именно представители вермахта хотели, чтобы фюрер взлетел на воздух. Вы, видимо, забыли об этом?»
Кваст говорит:
— При чем здесь я? У меня с памятью все в порядке. Все эти высокие военные чины были ранее удостоены рыцарских крестов, маршальских жезлов и так далее. А фюрер в знак благодарности пожимал им руки. Я всегда полагал, что делал он это искренне!
— Ах, вы всё не так понимаете. Каждой кобыле хочется кусочек сахару! Ну ладно, ваша очередь подавать!
Но Кваст не отстает:
— Ведь приказ наступать на Тихвин, Валдайскую возвышенность, на Сталинград и Кавказ отдавал всё-таки сам фюрер! Верховный главнокомандующий.
У штандартенфюрера в глазах вдруг замелькали злые огоньки. Он орет:
— Фюрера ввели в заблуждение, он не может за всех всё делать!
— Но ему хочется самому это делать. Именно он всегда говорит: «Большевики ни на что не способны». Я все это проходил в школе, когда мне говорили, что германская раса превосходит славянскую.
— Это абсолютно верно. Посмотрите сами на русских!
— Этого я как раз насмотрелся. И не вижу больших различий, если иметь в виду русскую гвардию или сибиряков. Или казаков, или грузин!
— Элита есть везде, ефрейтор!
— Как раз это я и имею в виду.
Штандартенфюрер наносит удар высоко поднятой ракеткой, но неудачно.
Кваст улыбается и говорит:
— Но мы ведь народ, для которого не существует такого понятия, как территория, нам нужен восток, так ведь сказал фюрер…
— Да, так. И что?
— Но тогда фюрер должен был бы заранее знать, что на генералов не следует полагаться. Почему же тем не менее он пошел на Россию? Не было ли это несколько рискованно?
Штандартенфюрер смотрит на Кваста оценивающе:
— Ефрейтор, не слишком ли рискованные заявления вы делаете?
Кваст воспринимает это как предостережение и отвечает:
— Я полагаю, что это лишь вопросы с моей стороны. Ответы даете вы, штандартенфюрер!
— Вы думаете, они вам помогут?
— Тем, кто побывал в России, уж точно помогут!
Штандартенфюрер хохочет, но вид у него такой, будто он собирается кусаться. Кваст использует паузу, чтобы снять напряжение, и говорит:
— Вы должны понять. Я имею в виду войну на Восточном фронте. Как раз сейчас мы не можем там двигаться вперед для реализации наших грандиозных планов. Из-за партизан. И еще потому, что наши автомобили застревают в тамошней грязи. И в связи с тем, что наши паровозы не могут работать на таком морозе. А также из-за того, что мы не рассчитывали на появление «сталинских орга́нов», русских штурмовиков, танков Т-34. И то, что русские будут так защищать свою родину…
— Дружище, ну я же вам это как раз и разъяснял. Виноваты генералы!
Мячик еще несколько раз перелетает через сетку. Но у них уже нет желания продолжать игру и они холодно прощаются.
Кваст идет, хромая по улице, и размышляет: «Штандартенфюрер все слишком упрощает. Если все идет нормально, то в этом заслуга фюрера. А если что-то не складывается, то виноваты генералы, поскольку они послушно выполняли его приказы. А если они не подчиняются, то тогда уже сами, в первую очередь, виноваты. Но где же тогда правда? И чего тогда стоит военная присяга? Стоит ли беспрекословно подчиняться или не стоит? Как понимать тогда слово „прусский“ и как — слово „идиотский“?»
После покушения на Гитлера в вермахте было введено так называемое германское приветствие.[37] С прикладыванием руки к головному убору было покончено.
Глава двадцать вторая
Автор: Вначале эта дискуссия с офицером СС, а теперь в разговоре с сослуживцами резкое отмежевание от Верховного главнокомандующего, презрение к «золотым фазанам»[38] — тут явно просвечивает уже политика. Не заставляло ли вас, одного их бывших предводителей молодежного гитлеровского движения, всё это задуматься: что-то не так?
Кваст: В тот момент я был солдатом, никем другим. Мне тогда уже претила моя юность как предводителя. Я понимал: в государстве творится что-то не то. Нужно что-то менять, пока у нас еще есть время. Но всё продумывать до конца я был не в состоянии. Для этого мне не хватало ни времени, ни зрелости.
Поезд с отпускниками, возвращающимися на фронт, останавливается в Мемеле.[39] Боли у Кваста не прекращаются. Пока еще не полностью закрылась рана в верхней части бедра.
На железнодорожных путях никакого шевеления. Кваст встречает каких-то знакомых, лица которых проясняются, когда он их приветствует, увидев на погонах эмблему штурмового батальона. Они составляют рядом свои вещи. Разговор заходит о прорыве противника в Восточную Пруссию.
Командир группы связи радуется, увидев Кваста. «Наконец-то один из стариков!» — восклицает он. Вечерами солдаты группы связи, а это около двадцати человек, сидят в тесном помещении и пьют. Напротив Кваста, навалившись на стол, сидит известный молчальник и брюзга ефрейтор Дремель. Рядом с ним ефрейтор Вельманн. Оба ефрейтора уже в сильном подпитии.
Дремель говорит без умолку, что совсем на него не похоже: «Ну ты, гитлерюгендовец!» Кваст чувствует пренебрежение, и у него возникает желание поспорить. «Что ты имеешь в виду?» — спрашивает он. В разговор вклинивается Вельманн: «Да то, что ты совсем ослеп в своей глупой вере в фюрера». Вокруг такой шум, что им приходится придвигать друг к другу головы, чтобы слышать. «Ну а вы-то во что веруете?» Дремель: «Мы не веруем, а знаем!» — «Знаете?» Вельманн: «Да, знаем, что перво-наперво нам надо отсюда выбраться. Наше оружие нам еще пригодится». Дремель: «Мы знаем, что нам придется еще избавляться от коричневой чумы, но это уже на родине!»
У Кваста это не укладывается в голове. «Да, но Германия…» — «Ты, член Юнгфолька[40]… — говорит Вельманн и достает из куртки пистолетную обойму. — Этим самым мы очистим там всё, что ты называешь Германией. Неужели ты полагаешь, что эти мрази, национал-социалисты, имеют что-то общее с Германией? Или, может быть, с Пруссией?» Дремель: «Нам нужен вначале достойный отход, чтобы оказаться дома, в Германии. И чтобы вообще что-то осталось от нашей страны». Кваст спрашивает: «И за это вы воюете?» Вельманн: «Да, мой малыш, за это мы воюем. За разумную, достойную Германию».
Шум в комнате становится невообразимым. Каждый старается перекричать соседа. Кваст выбирается наружу, стоит на свежем ночном воздухе, обдуваемый ветром, смотрит не отрываясь на лес. Накануне, когда он был у майора, слышал, как офицеры обсуждали обстановку. «Обман, надувательство, согласен, господа, что это имеет место! — сказал тогда майор. — Но я своими ушами слышал в штаб-квартире фюрера, что вот-вот в войска поступит чудо-оружие! Наши противники будут удивлены. Подумайте сами, разве можно таким образом обманывать немецкого солдата?» Кваст в замешательстве. У него такое чувство, что земля колеблется под ногами. Всё уже не так, как было раньше. Ну и кто теперь хороший? Кто плохой?
Глава двадцать третья
Автор: Скажите, это действительно была самооборона?
Кваст: Именно так.
Автор: Во имя справедливого дела, не правда ли? Но всегда ли так было? Что еще вы хотели там, в странах Балтии?
Кваст: Выжить.
Автор: Честно? Разве не хотелось вашему удалому штурмовому батальону показать Ивану, на что вы способны?
Кваст: Называйте это как хотите. Если бы я не дрался тогда, то сейчас не смог бы отвечать на ваши вопросы.
— Дружище, Кваст, ты вновь здесь!
— Здорово, Штекель, старина-саксонец! Старая любовь не ржавеет! Как у тебя дела?
— Ах, знаешь, мы всё еще тут, в Курляндии. Но, по мне, всё это страшные глупости.
Штекель должен сменить Фрица на отсечной позиции в лесочке. Но так просто уходить он не собирается. Он открывает свой дешевый бумажник, роется в нем и говорит: «Я обручился!» И с гордостью тычет под нос Квасту фотографию. На ней Штекель — правда, несколько напряженный, неестественно выпрямившийся. Его растрепанные волосы кое-как приглажены. Чувствуется, что Штекель не знает, куда ему деть свои грубые руки. Рядом с ним молодая женщина с твердыми, как цемент, локонами и какими-то пятнами на лице. Но фотографу всё же удалось отразить трогательную невинность обоих. Штекель говорит с гордостью: «Ее зовут Матильда, но я называю ее Хильда». Кваст смотрит на фотографию, потом переводит взгляд на Штекеля. Внезапно он чувствует слабость, ему становится дурно. Он вновь задерживает взгляд на фотографии, чтобы уже не смотреть на Штекеля. Его руки дрожат. Он почему-то совершенно точно знает, и от этого ему мучительно больно, что Штекель не переживет сегодняшний день. Кваст говорит: «Пусть Фриц немного подождет. Не спеши, давай еще поболтаем». Но Штекеля не удержать. «Служба есть служба, а шнапс есть шнапс! Нужно идти!» Кваст прощается с ним в полном отчаянии.
Два часа спустя Кваст собирает свое снаряжение. На следующее утро им предстоит атаковать, поэтому нужно брать лишь самое необходимое. Кваст побрился и теперь складывает вместе пару носков, мыло, пачку маргарина, ломоть хлеба, горсть сухарей. Еще он берет с собой маленькие карандаши и бланки радиограмм. В этот момент он слышит чей-то голос снаружи: «Ефрейтор Штекель погиб, артиллерийский налет на нашу лесную позицию!»
Кваст без сил опускается на землю.
Кваста посылают на передовую с новой рацией. Он ползет по-пластунски по канаве, которая проходит в кустарнике, идет по перелеску с молодыми березками. Серый ранец с рацией кажется ему более тяжелым, нежели обычно, бедро вновь болит. Карабин цепляется за корни и ветки деревьев. В каске из-за ветра ничего не слышно. Кваст пригибает голову, но не может сдержать кашля.
В какой-то миг он застывает. Когда же поднимает голову, то думает, что у него сейчас остановится сердце: прямо на него по той же канаве ползет русский солдат, опустив голову. Каска его вся в зазубринах, форма заляпана грязью, одной рукой он судорожно сжал винтовку с примкнутым штыком. Русский тоже останавливается, поднимает голову. Это деревенский парень с маленькими глазами, широким носом и оттопыренными ушами. Струйка пота стекает у него по виску. Он уставился на Кваста, который не отрываясь смотрит на него.
Оба быстро пытаются подняться. Русский оказывается проворнее. Квасту мешает рация за спиной, поэтому он успевает подняться вполовину своего роста, когда русский делает своей винтовкой выпад вперед и наносит удар штыком. Но Кваст еще не поднялся, и стальной клинок проскальзывает мимо его левого уха. Кваст не задумываясь реагирует. Это не хладнокровие, не расчет, просто нужно отразить опасность, которая сейчас грозит ему. Речь не идет о победе, он просто хочет уцелеть. Русский, бросившийся на него с широко открытым ртом и от своего выпада потерявший равновесие, головой упирается в грудь Кваста. Тот прикладом карабина в отчаянии бьет изо всех сил в лицо нападающего противника. Раздается ужасающий хруст. Русский падает к ногам Кваста и застывает в неподвижности. Лишь пальцы его царапают землю, как будто стараются вырвать траву, затем и они перестают двигаться. Кваст падает на колени, смертельно бледный, весь сотрясаясь от дрожи. В ужасе он смотрит, как из-под каски русского вытекает кровь. Он осматривает себя и видит красные пятна на своей куртке, заляпанный кровью приклад своего карабина. Берет в руки чужую винтовку с примкнутым штыком и забрасывает ее в кусты. При этом неожиданно для самого себя начинает рыдать.
Несколько разрывов неподалеку заставляют его залечь. Он лежит, тяжело дыша, колени его дрожат, он чувствует запах русского солдата: смесь пота и ружейного масла. Придя в себя, он ползет дальше, ни разу более не оборачиваясь. Лицо его совершенно мокрое, очки совсем запотели. Может быть, всё это сон — тот миг, когда он узнал, насколько тонка граница между мужеством, отчаянием, волей к жизни и случайностью?
Кваст поднимается и быстро идет по высокой траве, ставшей серой от земли и пыли. В тридцати метрах от него на пригорке между молодыми березками появляется посыльный. Это худощавый солдат, который пригнувшись бежит с карабином наперевес, крутя головою по сторонам. «Дружище, Кваст, будь осторожен! Иван просочился через наши позиции. Может случиться, что кто-то из русских захочет с тобой поздороваться…» Кваст кивает в ответ и останавливается. Посыльный внезапно пристально смотрит на Кваста, видит его белое как мел лицо, его растерянность, следы крови на одежде и присвиснув замечает: «Уже встретился?» Кваст кивает. «И каков результат?» Кваст отвечает: «Один–ноль!» — и показывает большим пальцем через плечо. Посыльный восклицает: «Проклятье!» — и стремглав бежит вперед.
Глава двадцать четвертая
Автор: Все-таки это выглядит так, будто вы в ту ночь собирались изображать героя.
Кваст: Если бы я не знал, что вы специально меня провоцируете, то сказал бы, что вы говорите, как один из тех, которые хотят дать волю своим предубеждениям.
Автор: Но вы ведь побежали русским навстречу…
Кваст: Если вы смертельно устали и крайне возбуждены, и если вас всё время держат в страхе и речь постоянно идет о выживании, то вы в конечном итоге только радуетесь тому, что можете вдруг озлобиться и стать агрессивным. Героизм — это слово, с которым надо обращаться осторожно.
«Ура! Ура!» Шум такой, будто русские находятся уже у самого твоего дома. Пулеметные очереди бьют по крыше.
Солдаты сгруппировались за амбаром в ожидании приказа. Лица у всех угрюмые, руки судорожно сжимают оружие.
Кваст размышляет: «Если бы я был русским, то устроил бы такой шум именно здесь».
И вот русские появляются. Около тридцати темных фигур, мчащихся на них. За ними следуют еще тени. Кваст орет: «Внимание! Иван слева!» — и бежит навстречу русским, радуясь тому, что может теперь поступать так, как ему хочется. Русские кажутся почти нереальными, как люди в подземном переходе. Фигуры их качаются, как на качелях, то поднимаясь, то опускаясь. Кваст рывком поднимает карабин. «Тот, что впереди, определенно, офицер, — полагает Кваст. — Нужно держаться правее. Если ты попадешь в офицера, то лишишь их многого». Но именно от офицера летят те огоньки: пламя выстрелов из его автомата.
Будто раскаленное копье пронзает Кваста насквозь. Он падает на землю. Лежа на спине, с трудом дышит: его рот заполнен кровью. А русские солдаты с дикими криками перепрыгивают через него. Кваст бросает взгляд на луну, мерцающую в облаках, и думает с некоторым удивлением: «Ну, вот и всё. Ты знал, что это когда-нибудь случится. Всё оказалось и легче и проще, чем ты думал».
Вдруг он слышит голос у самого уха: «Ты еще жив?» Кваст едва кивает, мысли путаются. Он чувствует, что его теребят, но ему хочется лишь покоя. Кто еще из этой горы трупов смеет его беспокоить? Почему обращаются именно к нему? «Я тебя вынесу отсюда!» — шепчет человек. Кваст отрицательно качает головою. «Почему этот парень не хочет оставить меня в покое?» Кваст умирает. Он ощущает удивительную легкость и радость, на душе спокойно. Не осталось ничего, что его беспокоит. «Я тебя вытащу отсюда».
У Кваста начинается кровавая рвота.
«Ты должен попытаться ползти!»
Кваст качает головою. Человек крепко сжимает ему руку и говорит: «Пожалуйста, ползи!»
И Кваст ползет. Сам он этого почти не чувствует, но человек говорит ему: «Все хорошо!» Они лежат под кустами. Квасту хочется лишь одного, чтобы эти мучения прекратились. Он стонет: «Убирайся ты наконец. Возьми мою солдатскую книжку. Убирайся отсюда!» Но человек взваливает Кваста себе на спину и спотыкаясь идет. Кваст теряет сознание.
У Кваста проникающее ранение в грудь. Входное отверстие под сердцем, выходное рядом с позвоночником. На отверстия в теле ему прилепляют пластырь. Слышны выстрелы. Кваст вновь теряет сознание.
Наступает поздний вечер, когда Кваста наконец доставляют в большое помещение, которое выглядит, как актовый зал в школе, и укладывают среди тридцати-сорока раненых. Наконец подходит и его очередь. Хотя Кваст это едва ли понимает. Его несут на носилках. Открываются высокие двустворчатые двери, ведущие в ярко освещенное помещение, в центре которого установлен узкий белый стол. Пол, выложенный черно-белой плиткой, моет человек в рубашке и длинном резиновом фартуке. Вода, которой он поливает пол, становится ярко-красной. Кваст закрывает глаза. Он понял, что это операционная. Перед каждой операцией полагается делать ее чистой. Это правильно…
Но затем вновь распахиваются двустворчатые двери. Кваста выносят куда-то в темноту, где он видит лишь один тускло горящий светильник Гинденбурга. Он прикреплен к штыку, воткнутому в стену. Больше Кваст ничего не успевает увидеть, так как внезапно его носилки опрокидывают и он скатывается прямо на солому. Кваст пытается что-то сказать. Но дверь закрывается. Кваст лежит в полной темноте.
Глава двадцать пятая
Автор: После того что вы пережили, не начнешь ли верить в милосердного Господа?
Кваст: Это мое личное дело. Но если вам интересно, могу сказать: разумеется, начинаешь смотреть на мир по-иному. И себя самого видишь по-другому. Возникает, я бы сказал, сокровенное отношение к… ну, хорошо, назовем это Господом. Только с христианством это не имеет ничего общего. Тот, на кого снизошла подобная благодать, уже не будет слишком мнить о себе. Я получил такую благодать на всю оставшуюся жизнь.
Кваст дрожит, он мерзнет, ему очень плохо, он совсем ослаб. Он не может понять, где находится. Он задыхается. Мысли путаются. Он размышляет: «Ведь солдату положен головной убор». Он пытается найти его в соломе: Должна же где-то быть его пилотка? Глаза начинают привыкать к темноте. У него нет сил испугаться или возмутиться при виде того, что перед ним. Рядом с ним лежит человек. На нем шинель, но она расстегнута. Голова запрокинута назад. Он мертв. Кваст едва может двигаться от слабости. Может быть, ему это только чудится? Нет, рядом действительно лежит труп. Он видит его оскаленные зубы.
Кваст широко открывает глаза: застывшие фигуры, открытые рты, поднятые вверх желтые руки — это всё мертвецы. Справа от Кваста вдруг приподнимается на локте человек, в волосах которого запеклась кровь, и говорит, задыхаясь и устремив куда-то вдаль невидящий взгляд: «Чашечку натурального кофе, чашечку натурального…» — после чего падает навзничь. Кваст лежит в полной тишине. Ему становится страшно. «Где я? — размышляет он. — Может быть, в мертвецкой? Или обо мне просто забыли?» Он прислушивается. Но не слышит ничего, кроме стука дождя по стеклу. Он смотрит на носки своих сапог. Против него на тонкой охапке соломы лежат мертвецы. Некоторые прислонены к стене так плотно, что их головы прижаты к груди. Кваст переводит взгляд с одного мертвеца на другого.
Один из них подмигивает ему. Этого не может быть! Кваст еще раз вглядывается. Действительно, мертвец подмигивает, затем открывает рот и тихо говорит: «Ты тоже жив?» Кваст шепчет: «Думаю, да».
Еще чуть-чуть — и Кваст исчез бы навсегда. В одном из массовых захоронений, которые создавались при каждом госпитале. Его положили к мертвецам, он был уже отрезанным ломтем. Но Кваст всё же уцелел.
«Вы можете меня оперировать», — говорит он врачу, который пытается объяснить ему, почему подобные, как у Кваста, ранения сразу относят к безнадежным. И что важнее спасти десять раненых, нежели бороться за жизнь в столь безнадежном случае. Врач говорит, что не видит смысла в операции. Дырка в груди, которую ему сделали выстрелом, слишком большая. Зачем ее еще и разрезать? Квасту ее просто заклеивают.
Ему везет: только что умер еще один раненый, и Кваст получает его койку в маленьком помещении на втором этаже.
Вечереет, становится темно. Кваст чувствует, как кто-то пытается снять с него часы, он сопротивляется. Когда же ночью он просыпается, то обнаруживает пропажу носков из овечьей шерсти, которые ему подарила крестьянка из Латвии. «Ну вот, — размышляет он, — ты вновь среди живущих».
Спустя сорок часов Кваста выгружают из санитарного поезда в Мюнхене. С него снимают завшивленную рубашку с двумя дырками спереди и сзади и следами крови. Его моют. Для этого везут голого на каталке в подвал, покрытый кафелем, и ставят под душ. На него льется теплая вода.
Он получил сообщение из батальона: «Произведен в унтер-офицеры за проявленную храбрость на поле боя». Кваст прикрепляет погоны со светло-серыми нашивками на мундир и думает: «На поле боя — это звучит красиво. Только не сказано, где, когда и как это было».
У Кваста не прекращаются боли. Кроме того, ему уже невмоготу лежать. Он знает: надо как можно быстрее убираться из госпиталя, где все уже надоели друг другу и одним лишь своим присутствием действуют на нервы. Рядом с ним лежит костлявый ефрейтор. Ему двадцать четыре года, на гражданке он был крестьянином. Ступни обеих ног были отморожены, и в госпитале их ампутировали. Теперь прооперированный беспокойно крутит головою, всё еще находясь под наркозом, что-то несвязно бормочет. Но затем вдруг кричит: «Гитлер — свинья!» Кваст говорит: «Быстро закройте дверь!» Пациент кричит: «Он должен отдать мне мои ноги! Я больше не могу ходить по полю. Я калека!» Кваст говорит: «Парень, замолчи!» Но тот продолжает бормотать: «Мы все молчали. А теперь у меня нет ног!» — «Успокойся!» — «Лишь тогда, когда я снова получу ноги! От свиньи Гитлера!»
Кваст думает: «Главное, чтобы это не слышал какой-нибудь стопроцентный нацист». Он говорит остальным раненым: «Парень бредит. Он не отдает себе отчета. Никто из нас ничего не слышал. Понятно?» Все кивают. Крестьянин постепенно приходит в себя. Всю ночь он жалобно стонет. Кваст дает ему напиться воды, поправляет подушку, рассказывает о чудо-протезах. И о том, что он теперь будет дома, на своем дворе. Но крестьянин восклицает презрительно: «Эх ты, член гитлерюгенда!» И Кваст думает о том, как люди избавляются от заблуждений. Оказывается, всё просто. Интересно, когда этот парень начал симпатизировать фюреру? В 1933 году? Может быть, он был среди штурмовиков-кавалеристов? Или возглавлял партийную ячейку нацистов в своей деревне?
Кваст сидит в грузовике, так же как и остальные пассажиры, держа подушку на коленях. Их переводят в другой госпиталь. На улицах никого не видно. Вдали слышны выстрелы. «Не хватало нам только партизан», — размышляет Кваст. Но до товарного поезда они добираются без приключений.
Глава двадцать шестая
Автор: Имели ли вы право распускать личный состав?
Кваст: Я был командиром подразделения.
Автор: Да, но это на случай боевых действий. Применительно к тем, кто участвует в боях.
Кваст пожимает плечами.
Автор: Вы ведь могли сдаться в плен…
Кваст: У нас было достаточно отрицательного опыта на этот счет.
Кваста еще некоторое время гоняют по разваливающемуся рейху, который должен был стать образцом величия и славы, но сейчас в мучениях погибает из-за своего неумеренного аппетита и кровожадности фюрера.
Ему приказывают возглавить взвод для ведения боевых действий против американцев. По карте местности он знакомится с районом боевых действий, прислушивается к раскатам пушечного грома, идущего со всех сторон, вглядывается в сумрачные лица тридцати вверенных ему солдат. «Это всего лишь кучка брошенных на произвол судьбы людей, — размышляет он. — Это зенитчики, взорвавшие свои орудия, танкисты, лишившиеся боевых машин, измученные саперы, задерганные вконец гренадеры». Один из них носит серебряный снайперский значок на правом предплечье за сорок попаданий.
Приказ, полученный Квастом на командном пункте во дворе деревенской школы, гласит: «Произвести разведку населенного пункта Мегербах и захватить пленного. Американцы легкомысленны. А некоторые из них — самые настоящие трусы».
Кваст подзывает снайпера: «Пойдем со мной в деревню!» Рыжеватый невзрачный тридцатилетний солдат кивает.
Деревня заполнена людьми в форме цвета хаки. В каждом дворе стоят танки, грузовики и джипы с ярко-красными опознавательными знаками на башнях и кабинах. Кваст и его напарник подкрадываются через кустарник к ближнему дому. Еще пара шагов — и они оказываются в комнате с низким потолком. За столом сидят старушка с жидкими седыми прядями волос, молодая девушка в платке и фартуке в цветочек и двое пожилых мужчин. На дворе люди издают какие-то странные звуки, будто квакают, говоря о чем-то в кабине светло-зеленого грузовика. Грузовик прижался к маленькому окошку дома. На столе в комнате нарезанный снежно-белый хлеб, банка бекона, пачка масла и блок сигарет «Кэмел».
Мужчины и девушка испуганно вскакивают, старуха остается сидеть, моргая. Все поднимают руки вверх. Один из крестьян смертельно бледен, его бьет дрожь. Кваст полагает, что он наверняка где-нибудь спрятал свою форму вермахта. «Ну, ну! Вы что, уже забыли, как выглядят немецкие солдаты?» — говорит Кваст и смотрит на того, кто побледнел. Хозяева дома опускают руки. Один из крестьян говорит: «Ради бога, у дома, совсем рядом, американцы! Вы из вервольфа?[41] Не стреляйте!» — «Только не говорите глупостей! Быстро отвечайте, с какого времени американцы находятся здесь? Сколько их? Как называется их подразделение?» Старуха начинает ругаться: «Преступники, нацисты, вдоволь не настрелялись, гитлеровские болваны!» Кваст не верит своим ушам. Снайпер говорит: «Вот это да!» — затем хватает пачку «Кэмела» и засовывает себе в рот кусок белого хлеба.
Едва они возвращаются к своим солдатам, которые мерзнут на просеке, как слышат жужжание американского самолета-корректировщика. Кваст кричит: «В лес! И не двигаться!» Все прыгают под деревья.
Корректировщик делает следующий круг. Солдаты втягивают головы в плечи и замирают. Самолет уходит в направлении долины. Кваст кричит: «Ради бога, делайте теперь то, что я скажу. Никому не стрелять! Слышите, никому! Если появятся американцы, пропускайте их. Понятно?» Солдаты отвечают: «Так точно, господин унтер-офицер!»
Огромная американская машина проезжает мимо них. За ней следует пехота. Солдаты с короткими винтовками ни на шаг не отходят от дороги и настороженно озираются по сторонам. На дороге появляются джипы с установленными на них пулеметами. Из головной машины колонны раздается команда «Стой!», из джипов выходят солдаты. Один из них не спеша идет с рулоном бумаги к лесной опушке мимо Кваста, который из кустов наблюдает за ним, садится на корточки, спускает штаны. Еще один солдат усаживается рядом. Это первый контакт Кваста с американцами: так сказать, вид сзади. «Но это в любом случае лучше, — думает он, — нежели встретиться с Иваном с глазу на глаз».
Колонна американцев продолжает движение. Затем наступает тишина. Кваст выползает из кустарника, поднимается, созывает своих солдат и говорит: «Итак, господа, мы только что побывали в тылу американских войск. Кому-то хочется изображать из себя партизан?» Все смотрят на него, пытаясь понять, к чему он клонит. Кваст говорит: «У нас нет ни боеприпасов, ни снаряжения, ни нового приказа. И желания воевать у нас тоже нет. Поэтому я освобождаю вас от исполнения данной вами военной присяги. Всё! Идите по домам. Прощайте. Поцелуйте меня в… В общем, делайте теперь, что хотите».
Солдаты с чувством облегчения расходятся кто куда, обрадованные тем, что им больше не придется воевать. И всё же они немного растеряны: впервые за несколько лет им уже никто не будет ничего приказывать и никто больше не должен заботиться о них.
Восемь солдат остаются, окружив Кваста. Снайпер говорит: «Послушай, унтер-офицер, всё это, конечно, неплохо. И у тебя к тому же есть карта местности. Ты ведь идешь на север, к себе домой? Возьми нас с собой, Герберт!» Кваст говорит: «Хорошо. Но оружие мы не бросаем. У нас ведь уже не так много друзей в Германии. Вперед!»
Восемь суток они бродят по гористой местности. Почти все дороги и большинство деревень заняты американцами. В лесах скрываются немецкие солдаты, отбившиеся от своих частей.
Однажды в лесу их окликают. Это кто-то, сидящий на дереве: «Эй, война уже закончилась?» Выясняется: какой-то ловкий солдат в густой кроне устроил себя убежище. Снайпер спрашивает его: «Что ты там делаешь?» — «Жду, когда закончится всё это дерьмо. Еды и питья у меня достаточно. А лестницу я поднял наверх. И больше ничего не собираюсь делать». Кваст думает: «Вот свободный человек, таким оригинальным способом приближающий мир». Он кричит человеку на дереве: «Всего хорошего! До встречи после войны!»
Дня через четыре они натыкаются на одиноко стоящий дом. Недолго понаблюдав за ним, осторожно подбираются к нему. Из печной трубы струится тонкий дым. Все они промокли насквозь, дрожат от холода и голода. На их стук долго нет ответа. Они начинают колотить прикладами в дверь. Она наконец открывается. На пороге стоит женщина лет пятидесяти. «Убирайтесь немедленно! Сейчас здесь появятся американцы. Директор Пингель велел не беспокоить его до их прихода. И вообще, как вы выглядите!» Кваст еле сдерживает гнев: «Ах, как мне неловко! Извините, мой темный костюм у портного!» Он приставляет дуло карабина к животу женщины. «А теперь передайте вашему директору, мы сейчас обогреемся в гостиной. Нравится это ему или нет. И посмотрите в кладовке хлеб и сало. Трофейное шампанское можете оставить себе!» Женщина удаляется. Она вне себя от возмущения и страха. Солдаты смеются, правда, смех этот недобрый.
Тяжелая мебель в стиле рейхсканцелярии. Толстые ковры. Гравюры на стенах. Серебряные светильники. Пингель сделал из своего охотничьего домика прекрасное убежище. Он так и не показывается. Солдаты стягивают грязные носки, срывают с себя мокрую одежду. Снайпер говорит: «Если служанка сейчас не появится, я вызову Пингеля выстрелом в светильник на потолке». Женщина в конце концов появляется с серебряным подносом. С неохотой ставит на стол хлеб и пачку масла. «Можно было бы обойтись и без таких изысков!» — говорит Кваст, имея в виду поднос. Они жуют хлеб, намазывая его толстым слоем масла, чавкая, как свиньи. Прислоняют свои карабины к шелковым обоям, засовывают свои грязные сапоги под шикарный стол из драгоценного мебельного гарнитура. Служанка страшным драконом застыла в дверях, не скрывая враждебности. «Ну что же, — говорит Кваст, когда они уже готовы к выходу, — большой привет господину Пингелю. Благодарим за образцовое и дружеское обслуживание. Передайте ему „Хайль Гитлер!“. Он наверняка еще не забыл этого приветствия!»
Глава двадцать седьмая
Автор: Ну теперь-то вы со всем этим покончили?
Кваст: Увы, это невозможно.
Автор: Вы жалеете о своей судьбе?
Кваст: Я не считаю себя какой-то особой персоной.
Автор: Но в вашей истории так много печального.
Кваст: А разве в то время было место чему-то веселому?
Четыре дня спустя они попадают в плен.
Они не заметили, как их окружили американцы, когда они сидели в кустарнике, дожидаясь сумерек, чтобы незамеченными перебраться через шоссе, по которому всё время следовали американские грузовики и танковые колонны. Понимая, что окружены, они складывают оружие. Американцы ведут себя с ними грубо, но без озлобленности. Один из них отбирает у Кваста его дешевые часы. Кваст убежден в том, что американцы богаты и честны. Поэтому он жалуется молодому лейтенанту.
— Женевская конвенция? — спрашивает тот. — Да, мы знаем ее. Но часы мы конфискуем!
— Квитанцию дайте! — требует Кваст.
— Позже! — говорит лейтенант.
Их отвозят на командный пункт. Кваста отделяют от остальных, поскольку он унтер-офицер. Его заводят за решетчатый забор, где он вдруг оказывается среди сотен других военнопленных, стоящих по щиколоткиу в жидкой грязи. Он находится в первой из тех клеток, через которые его должны прогнать. К нему подходит снайпер, хлопает по плечу.
Их сажают в грузовики, везут на вокзал. В полночь Кваст читает на одном из товарных вагонов: «Восемь лошадей или тридцать человек». И спустя час они уже едут во Францию.
Кваст узнаёт об ужасах и хладнокровном садизме гитлеровского режима. Он видит на газетных полосах лица тех, кто во имя «коричневой философии» издевался над безоружными людьми и убивал их. Он узнаёт своих знакомых: Эльбергов, Гайершнабелей, Шаксов, Бригелей и Бенксов. Его постоянно обзывают «дерьмовым нацистом». Из газет он узнаёт, что на самом деле означает слово «нацист», и спрашивает себя обескураженно: «Выходит, речь идет обо мне?»
То там, то здесь он слышит выражение «коллективная вина» и вдруг понимает, как быстро идеологи и мучители коричневого режима спрятались за этим словосочетанием и теперь, наверное, потирают руки, полагая, что разделили свою ответственность с теми, кто не имеет ко всему этому никакого отношения. Он носит теперь серую одежду с буквами PW[42] на спине и слышит на каждом шагу, что военная форма, которую он носил несколько лет, являлась спецодеждой убийц.
«Значит, убийцу можно отличать по форме мышиного цвета? Не слишком ли просто?»
Он удивляется тому, что союзники хотят ликвидировать Пруссию. Как территорию? Как пространство? Лежа в палатке на двух слоях картона вместо матраца, завернувшись в одеяло и слушая шаги часового возле забора из колючей проволоки, он задается вопросом: «Что значит ликвидировать Пруссию? Можно упразднить прусские власти, законы? Но Пруссия, в которой ты живешь, не имеет ничего общего с режимом. Разве можно взять и упразднить ее только за то, что пара недоумков устроила весь этот спектакль?»
Кваста доставляют в госпиталь с сильной болью в ноге, возникающей при ходьбе. Делают несколько рентгеновских снимков поврежденного тазобедренного сустава, потом обследуют его почти час. Но операцию делать отказываются. Поэтому через неделю его отправляют обратно в Германию. Кваст бросает свой тюк с вещами в кузов грузовика. Затем залезает туда сам. Охранник усаживается рядом с ним. Водитель поднимает борт и, жуя жвачку, идет к кабине. Мотор ревет, грузовик трогается. Кваст и его охранник сидят одни в огромном пустом ящике, прислонившись к борту. Каждый из них насвистывает свою мелодию.
Но сначала они прибывают в Париж. Теплый летний вечер. В домах открыты окна, во многих из них горит свет. На набережной Сены и под мостами стоят влюбленные парочки, тесно прижавшись друг к другу. И все словно по одному образцу: мужчина — в военной форме, женщина — в разноцветном летнем платье. Под Эйфелевой башней выставлена на обозрение «Летающая крепость» — один из самых мощных американских бомбардировщиков. Прожекторы освещают серебристый фюзеляж самолета. Везде развеваются флаги: американские — со звездами и полосами и французские — трехцветные. Из громкоговорителей гремит музыка. Люди сидят на летних верандах бистро, плотно сбившись за маленькими столиками, болтают и смеются. Победители и освобожденные ими люди. Из выхлопной трубы грузовика с большими белыми американскими звездами раздается рев. Шины гудят на асфальте. Военнопленный Герберт Кваст с удовольствием машет прохожим рукой и смеется. «Мир действительно лучше войны», — думает он.
И вновь он на немецкой земле.
Вместе с сотнями пленных Кваст в клетке под номером шесть. Решетчатая дверь, ведущая в клетку номер семь, открыта. Справа и слева от прохода стоят двое американских солдат. Оба перекатывают во рту жевательную резинку и выглядят как два сонных буйвола на лугу.
Мимо них с поднятыми руками пробегают пленные. Каждый раз по двое, оголив при этом верхнюю часть тела. Американцы смотрят на внутреннюю сторону руки у предплечья, туда, где у солдат ваффен-СС имеется татуировка с группой крови. Их лагерь вновь шерстят: ищут эсэсовцев, последних из тех, что объявлены вне закона.
Кваст стоит в центре толпы и со скучающим видом наблюдает за тем, как идет проверка. «Прежде чем до меня дойдет очередь, минует не менее часа», — думает он. Тут его взгляд падает на человека, смертельно испуганного, с мертвенно-бледным лицом. «Ты должен мне помочь», — шепчет тот Квасту. Кваст тихо отвечает: «Если ты один из тех, кто издевался над евреями или пленными, то я сам отведу тебя к постовому. Едва ли тебе стоит мне что-то рассказывать».
Человек, представившийся унтершарфюрером[43], говорит: «Послушай, в ваффен-СС было свыше миллиона человек. Но лишь пять процентов из них были в охране лагерей и в айнзатцкомандах!» Кваст возражает: «Даже пять процентов — это более чем достаточно!» — «Да, ты прав. В нашей школе младшего командного состава мы часто об этом говорили. Но до этого я служил в регулярных войсках. До июня сорок четвертого я был в авиации стрелком-радистом. Затем часть расформировали, и, прежде чем я успел о чем-то подумать, меня отправили в ваффен-СС. Выяснилось, что я носил не ту военную форму, и мне выдали новую — с черными петличками и рунами. Я был не самым плохим солдатом мотопехоты в войсках СС. За это меня и направили в школу. А теперь вот я стою здесь!» Кваст молчит, а тот продолжает торопливо: «В этих делах обычно, не разбираясь, всех стригут под одну гребенку: евреев, коммунистов, славян. Теперь вот нацистов и СС. Неужели тебе хочется участвовать в этом дерьме?» — «При чем здесь я? Мы говорим о тебе, бедолага!»
Но почему Кваст так раздражен? Только из-за того, что ему уготована сейчас роль судьи? Или потому, что этот человек сейчас влезает ему в душу? Или потому, что можно возложить самую страшную вину на человека только за одну вытатуированную на предплечье букву А?
Унтершарфюрер хватает его за локоть: «Да, это так. Но я думаю, что ты достаточно умен, чтобы не желать повторения всей этой мерзости. Вместе с этой дерьмовой коллективной ответственностью, в то время как преступление совершается всегда кем-то одним». — «Но почему именно я должен тебе помогать?» — Кваст отводит его руку. «Дружище, я уже которую ночь не могу спокойно спать. А с тех пор как оказался за колючей проволокой, и вовсе не сплю. Мысли не дают мне покоя. Наверное, скоро я сойду с ума!»
Кваст молчит. Он в задумчивости смотрит вниз.
Его собеседник говорит сдавленным голосом: «Я боюсь, понимаешь ты это? Среди американцев есть такие же садисты, как и среди наших… Клянусь тебе, за мной нет ничего плохого. Если бы было, я бы не убежал в лес в своей военной форме. Я бы при первой же возможности раздел встретившегося мне крестьянина и забрал его одежду!»
Этот человек в отчаянье. Кваст внимательно смотрит на него и думает: «Ах, если бы можно было по лицу прочитать, кто перед тобой: подонок или нормальный человек». Сейчас он видит молодого человека, находящегося на грани нервного срыва, с повязкой на голове. Тот тяжело дышит и переступает с ноги на ногу, не в силах скрыть волнения. Кваст говорит себе: «Ты не подходишь на роль полицейского или ангела мести, мой дорогой Кваст. Кроме всего прочего, тебе ведь отчаянно повезло, потому что ты сам не оказался в СС». С тяжелым вздохом он произносит: «Хорошо. Я помогу тебе. Как тебя зовут?» — «Карл Торманн!»
Кваст стоит рядом с могучим парнем, позади них Карл Торманн. Двое пленных, стоящих перед Квастом и его соседом, уже подходят к постовым. Сосед Кваста бежит вперед. И тут Кваст роняет свою рубашку. Постовой кричит: «Живее, живее!» — и машет своей винтовкой. Кваст не торопясь поднимает рубаху, тихо говорит: «Давай!» — и вдруг бежит. Порядок нарушается. Сосед Кваста бежит впереди — в четырех шагах от него. Карл Торманн бежит в полушаге за Квастом. Постовые ругаются: «Долбаные нацисты!»
Кваст и Торманн бегут, как спринтеры, прижавшись друг к другу, как сиамские близнецы. Перед своим постовым одним взмахом выбрасывают руки вверх и, с трудом переводя дух, кричат: «Sorry, Sir!»[44] Постовой хочет ударить Кваста прикладом. Но тот уворачивается, а сзади уже подбегают двое других военнопленных, стоявших за Квастом и Торманном. Постовой в ярости выплевывает жвачку, но делает разрешающий знак. Ему еще предстоит проверить не менее ста двадцати военнопленных. Желания целый день смотреть на подмышки нацистов у него нет.
Так Торманну удается пройти проверку. От волнения у него выступили пятна на лице. Украдкой он пожимает Квасту руку. Спустя час оба они как «нетрудоспособные вследствие незалеченных ран» направляются в британскую зону.
Они не хотят вспоминать прошлое. И думают только о том, что их ждет теперь. Им становится известным о плане Моргентау[45], согласно которому должна быть ликвидирована тяжелая промышленность Германии, а сама страна преобразована в аграрный придаток Европы. Но даже если этот план не будет реализован, сколько еще времени потребуется для восстановления разрушенных немецких городов, взорванных мостов и железных дорог и для того, чтобы жители Германии, бредущие сейчас по дорогам со своими узлами, чемоданами и тележками, вновь обрели кров над головой?
Теперь Кваст и Торманн после стольких лет, проведенных в военной форме, вновь станут гражданскими лицами. Они разговаривают, строят планы на будущее, но вскоре замолкают. Обоих пробирает озноб. В ночной тишине, прерываемой только звуком шагов, Карл произносит: «Может, лучше уехать отсюда за границу?» Но, поговорив еще, они приходят к решению: сейчас, когда их Германия в таком плачевном состоянии, они не должны оставлять ее.
Кваст думает: «После тысяча девятьсот восемнадцатого года говорили о потерянном поколении. А сегодня? Вряд ли нам позволят зализать наши раны!»
Он вонзает носок сапога во влажную от росы траву: «Спорим, что нам вновь придется разгребать все это дерьмо! А те, кто всегда снимает сливки, будут на этом наживаться. Я имею в виду наших маленьких фюреров!» Карл кивает и говорит: «О Грёфаце[46] — величайшем полководце всех времен — я даже не думаю. Знаешь, на моей пряжке было выбито „Моя честь — верность“. А если говорить о нем? Он ведь улизнул, покончив жизнь самоубийством, вместо того чтобы сражаться до последнего, как требовал от нас».
Кваст злорадно ухмыляется: «А перед этим он еще и злопыхательствовал, говоря, что немецкий народ недостоин дальнейшего существования. Теперь же начинают себя проявлять маленькие фюреры. Ведь они уже открестились от большого фюрера…»
На следующее утро их заталкивают в забитый до отказа военнопленными американский грузовик, который через три часа останавливается перед вокзалом в Гамбурге. Охранник откидывает задний борт и орет хриплым голосом: «Вон!» Они спрыгивают на разбитую мостовую, смотрят не отрываясь на решетчатый каркас вокзального здания, у которого не осталось ни одного целого стекла, глядят на следы пожара. Грузовик отъезжает.
Высадившиеся военнопленные разбредаются кто куда. Карл говорит: «Я попробую податься куда-нибудь на север!» Они пожимают друг другу руки. Кваст ухмыляется: «До свидания, господин Торманн!» Тот отвечает: «Буду рад получить весточку от вас, господин Кваст!» Они улыбаются друг другу, но внутри у Кваста странное чувство: это и надежда, и опустошенность, и любопытство, и жажда новых приключений и подозрение, что всех их вновь могут обмануть.
Теперь Квасту предстоит научиться жить в мирных условиях. Ему дается это легко, потому что даже в самой тоскливой, ужасной повседневности он умеет найти что-то хорошее. И еще: никто в него теперь не стреляет и сам он никому ничего плохого не делает.
Но ночью всё становится по-другому.
С грохотом над ним проезжает танк, он слышит стоны и крики, потом русский с лицом крестьянина кидается на него; он видит, как сверкает его штык. На его руках ярко-красные брызги. Что-то трещит: это разлетается, как яичная скорлупа, голова человека от удара прикладом карабина… Вот, качаясь, к нему приближаются похожие на летучих мышей тени, вспыхивают огоньки. Он пытается сделать выпад вперед карабином, но не в состоянии сдвинуться с места…
Кто-то его грубо толкает: «Прекрати кричать, ты будишь меня своим криком». Дрожащими руками он зажигает свет. Рядом недовольное женское лицо. Он хочет, чтобы эта женщина ушла. Он думает о том, что не так много женщин, помогающих забыться. С каким же нетерпением он ищет именно такую! Он пугается завтраков, поцелуев, во время которых ему задают вопросы: «Что с тобою было сегодня ночью? Ты все-таки очень нервный, дорогой!» Он не хочет ничего объяснять. «Зачем, — думает он, — каждой женщине, с которой я сплю, рассказывать истории, ее нисколько не интересующие?» А утром, едва та женщина отправляется на работу, он распахивает окна. Срывает постельное белье с кровати, заталкивает полотенца в бельевой ящик, как будто таким образом можно избавиться от ночных призраков и присутствия этой женщины.
Но однажды, спустя годы, когда его вновь одолевают ночные кошмары, он чувствует руку женщины на своем мокром лице. «Успокойся, — говорит она, — я ведь с тобой рядом!» И он, придвинувшись к ней, кладет голову на ее теплую грудь. Она, всё еще сонная, гладит его по голове, а он думает: «Вот единственное, что так необходимо. Только любовь спасает нас».
Перевод c немецкого Ю. Лебедева
1. Имеются в виду «катюши» (неофициальное название бесствольных систем полевой реактивной артиллерии).
2. Реальный факт, подтвержденный Хассо Г. Стаховым. Речь идет о командире 132‑й полевой дивизии генерале Фрице Линдемане. Он был участником покушения на Гитлера 20 июля 1944. Погиб в берлинской тюрьме Плетцензее после ареста.
3. Мгинская наступательная операция советских войск (22. 07. 1943 — 22. 08. 1943).
4. Синявинские высоты под Мгой.
5. Изготовлялась из снарядной гильзы. Внутрь прикреплялся фитиль, пропитанный бензином.
6. Барское озеро находится в 18 км восточнее Мги.
7. Имеется в виду Гитлер, который в Первую мировую войну был ефрейтором.
8. Место казни заговорщиков, участвовавших в покушении на Гитлера 20 июля 1944.
9. Фриц Линдеман — немецкий офицер, генерал артиллерии, начальник артиллерийско-технического управления. Участник заговора против Адольфа Гитлера.
10. Убежище лесного хорька.
11. Эта железная дорога находилась у реки Кузьминка на въезде в город Пушкин. У нас она называлась «Аппендицитом», немцы называли ее «Отростком». Сегодня там стоит памятник «Ополченцы». Описана в повести Д. Гранина «Наш комбат». Бои 13—16 декабря 1943, о которых у Стахова идет речь, описаны также в повести «Отец» Л. Штакельберга («Звезда», 2014, № 11).
12. Битва на Каталаунских полях 15 июня 451 между коалицией Римской империи и Гуннским союзом, в состав которого входили и восточные готы.
13. Царский павильон на утраченной железнодорожной ветке, подходившей близко к Александровскому дворцу Царского Села. Совр. адрес: город Пушкин, Академический пр. 31. Сохранился в полуразрушенном состоянии.
14. Ночь с 24 на 25 декабря 1943.
15. «Rollbahnhure». Так именовали немцы советский самолет У-2.
16. Город в Боснии и Герцоговине.
17. 76-мм дивизионная пушка образца 1942. Так немцы называли ее за высокую скорость полета снарядов, превышающую скорость звука. Сначала раздавался взрыв, а потом только слышался звук разрыва. Этим она была очень опасна.
18. Прорыв блокады Ленинграда 18 января 1943.
19. Историческая область на северо-западе России.
20. 14 января 1944 началась операция советских войск, которая привела 27 января к полному освобождению Ленинграда от блокады.
21. В 1943 по приказу Гитлера немецких пехотинцев переименовали в гренадеров.
22. «St.-Peterburgische Zeitung» — аналог газеты «Санкт-Петербургские ведомости». Издавалась для крупнейшей в городе немецкой диаспоры с 1728-го по 1916.
23. Первый каменный стационарный цирк Санкт-Петербурга, один из старейших в России.
24. Боевая группа полковника Гильбаха, сформированная из 170‑й немецкой пехотной дивизии.
25. Видимо, имеются в виду Дудергофские высоты.
26. Несуществующие топонимы.
27. 6 км северо-западнее Гатчины.
28. Хиви (хильфсвиллиге) — доброволец, оказывающий помощь. Категория военнопленных, согласившихся помогать вермахту в качестве солдат без оружия. Они привлекались в качестве водителей, ездовых, а также обслуживающего персонала.
29. Ингербургские ворота при въезде в Гатчину.
30. Kettenhunde. Так на солдатском жаргоне именовалась полевая жандармерия.
31. Деревня на берегу реки Абижи при впадении в Псковское озеро, которое одновременно является южной частью Чудского.
32. Капитан медицинской службы.
33. Черняховск в Калининградской области.
34. Соответствовало званию полковника в вермахте.
35. Лк. 10: 25—37.
36. Речь о полковнике фон Штауффенберге.
37. Нацистское приветствие.
38. Так в Германии презрительно называли старых партийных функционеров, которые носили золотой значок за многолетнюю службу фюреру.
39. Клайпеда.
40. Детская нацистская организация.
41. Werwolf (волк-оборотень) — немецкое ополчение для ведения партизанской войны в тылу наступающих войск противника, созданное в самом конце Второй мировой войны.
42. Сокр. от Prisoner of War (англ.) — военнопленный.
43. Звание соответстовало унтер-офицеру в вермахте.
44. «Простите, сэр!» (англ.).
45. План Моргентау (англ. Morgenthau Plan) — программа послевоенного преобразования Германии, предложенная министром финансов США Генри Моргентау.
46. Gröfaz (нем.) — сокр. от Größter Feldherr aller Zeiten (Величайший полководец всех времен). Так иронически называли за глаза Гитлера в Германии в конце войны.