НОВЫЕ ПЕРЕВОДЫ

Давид Маградзе

Плодородная земля

Симфония в шести частях для солиста с оркестром

Светлой памяти великого грузинского писателя Отара Чхеидзе, который наряду с другими блестящими текстами оставил нам перевод «Бесплодной земли» Томаса Стернза Элиота

 

I. Триумфальная арка игольного ушка (ля-минор)

Дай мне, Господь, мгновенье быстрых дней,

К любви и жизни дай мне прикоснуться,

Чтобы плутая, словно Одиссей,

Я, как Улисс, сумел домой вернуться.

 

Поэт пером едва страницу тронет —

И на бумаге целый мир возник.

Снимаю шляпу: погребают миг,

В глухой могиле времени хоронят.

 

Я горьких слез не смахиваю с глаз,

Скелет с косой не замер перед взором.

Знакомая картина: весь Оргас

Прощается с владетельным сеньором.

 

Я маршу похоронному, прости,

Предпочитаю музыку застолья.

Чтобы тебя спасти, я б лег костьми,

Простившись навсегда с земной юдолью.

 

Растет строфа средь горькой тишины.

На диком камне розы расцветают.

Когда стихи самим себе равны,

Под ветром стяг поэзии взмывает.

 

Трепещет Гефсиманский сад печальный.

Хоть до него и не дойдешь пешком,

Но я вздохну — и арки Триумфальной

Откроется игольное ушко!

 

 

 

* * *

Вы можете слушать меня

Безо всякой для себя опасности,

Раз уж служба госбезопасности

Именно так и делает.

Они даже стали прислушиваться к стихам,

Прослушивая мой телефон.

Повсюду следят и следуют

За мною, ибо исследуют:

Кто там за мной стоит?

 

— Он увидел в игольном ушке

Триумфальную арку!

Следственно,

Возникает вопрос у следствия:

Чем чреваты последствия

И кто за этим стоит?

 

Отвечаю: чтобы увидеть,

Надо сначала уверовать.

А они полагают — наоборот:

Чтобы поверить, надо сначала увидеть…

Из-за этого разногласия

Без моего согласия

Они слушают, слушают, слушают,

А я говорю, говорю, говорю —

Не молчу.

 

Я не молчал,

Когда матросы, поймав альбатроса,

Над гордым царем лазури

Глумились на палубе:

Дразня, тот в клюв ему табачный дым пускает,

Тот веселит толпу, хромая, как и он.^[1]

 

Я не молчал, когда в порту

«Пьяный корабль» с поэзией на борту

Развернули —

Решили таможенники

Этой бесплодной земли:

«На кой нам пьяные корабли?

Глаза б на это дело не глядели!»

И он уплыл куда глядят глаза.

 

Я не молчал, когда — безо всяких аллюзий! —

Беда нас лишала всяких иллюзий:

Насмерть забили Сандро.

Я знал, кто за этим стоит:

У нас за плечами — заплечных дел мастера,

Вся президентская знать...

Мне ли не знать!

 

Я — на прослушке, ибо есть мнение,

Что я верю в мгновение —

В миг земной и в гимн земле,

Гимн мигу и миг гимна.

…Миг — фитиль, земля — кресало.

Вжик —

И миг вспыхнет вмиг.

Миг — и поэт упадет на землю:

Он сам — миг.

 

Понапрасну не сетуй, чем-нибудь жертвуй,

Стань жертвой,

Чтобы там, где под землю уйдешь,

Подорожала земля,

Чтобы вспыхнул закат погребальною службой —

И в игольном ушке

Разглядишь Триумфальную арку.

 

Миг погружается в землю бесплодную,

Преображая ее в плодородную.

— Аксиос!^[2]

 

 

 

II. Миг гимна. Гимн мигу (ре-минор)

 …Миг земной и гимн земле, магия мига:

 гимн миг гимн миг гимн миг гимн миг гимн миг…

 

 

 

III. Игрушечный лук (си-бемоль мажор)

Если сорвался под ветром

Хотя бы один листок —

Это уже осень…

Не то чтобы я очарован этим образом,

(Ни капли!) —

Просто таким образом

Хочу воздать похвалу капле,

Упавшей в бесплодную землю:

Это — уже жизнь.

 

…Когда-то кто-то мне подарил

Игрушечный лук и колчан со стрелами

И я обрел в дворовой компании

Новый статус, особую роль:

Я — Робин Гуд!

Very good!^[3]

Натянул тетиву и…

С тех пор догоняю выпущенную стрелу.

 

В этой своей беспрестанной погоне

Однажды я на вас натолкнулся

(Однажды? Знакомые, кажется, лица),

И вы мне сказали:

— Подумай толком —

Не пора ли угомониться?

Останься с нами и успокойся!

— Большое спасибо! Но как же быть

Со стрелой Робин Гуда,

Выпущенной в детстве, —

С той, что всю жизнь ищу?

 

Уж такова драматургия драмы,

Что за стрелой героя Робин Гуда,

Затерянной в неведомом пространстве,

Всю жизнь гоняюсь я — артист дворовый,

Обычный человек, рубаха-парень.

…Разорвана рубашка на груди.

 

От дома прочь — и вновь к родному дому

По неисповедимому пути

За детскою стрелой спешу по жизни,

От горького отчаянья — к отчизне.

По темной пуще — всё быстрей, всё пуще,

Вернее, чаще — по кромешной чаще

Иль по асфальту города, как все,

Или по гладкой взлетной полосе…

Опережая сплетни и враки,

К цели одной на земле влеком,

Я доберусь до своей Итаки!

Welcóme!^[4]

 

В позапрошлом году, за стрелой спеша,

Я споткнулся и носом ткнулся

В мрамор надгробной плиты…

Сестра! Это ты?

Господь меня поднял с земли,

А сестра-то…

Имя… Под ним — через черточку — даты.

Была сестрой, а стала чертой:

Год рождения — год утраты.

Сестра моя — Вечность.

 

И вновь я поспешил стреле вослед,

Как волхв за Вифлеемскою звездой,

Туда, где радость ждет, где ждет гостей

Мария Богоматерь, Дщерь Господня,

Дочь собственного Сына.

 

Так, следуя за детскою стрелой,

Со многим довелось мне повстречаться:

С улыбкой друга, с лаской милых дам,

С бесстыдной непристойностью «Фейсбука»,

С ножом меж ребер, с троллингом^[5] властей,

С тщетой издательств здешних и нездешних

И чередой предательств неизбежных,

С нелепой графоманской суетой,

С неграмотностью и дилетантизмом.

Всё говорило мне:

— Угомонись!

…Но силы нет расстаться со стрелой,

Взлетевшей из игрушечного лука.

 

Штаб двоечников нашего двора

Решенье принял «Гамлета» поставить.

Распределили роли…

— Пацаны,

Я не играю в этой вашей пьесе,

Я — Робин Гуд!

 

Тогдашний выбор роли

Большую роль сыграл в моей судьбе:

Я с ним вошел в поток бурлящей жизни

И до сих пор, как было с детских лет,

Играть не научился в вашей пьесе.

 

P. S.

Согласно первому пункту тринадцатой статьи

Тбилисской дворовой конституции,

Государственным на всей территории двора

Был признан всеобщий язык.

Он был более всеобщ,

Чем сейчас — английский,

И всё на нём (даже если ты нем)

Было понятно без слов.

Всем.

 

Я на этом, дворовом, дышу и люблю, и читаю

Титры фильмов великих и буквы стихов,

И на нем я писать продолжаю

Строки этой поэмы, которую ранней порой

Я назвал «Плодородной землей».

 

 

 

IV. Нико Пиросмани (соль-мажор)

— О Маргарита,

Не дает мертвое дерево тени, сверчок — утешенья, 

Камень иссохший — журчанья^[6], 

Поэтому я буду ждать тебя

В апреле месяце, в сиреневой аллее.

Так лампа ждет, когда ее включат,

Так ждет военнослужащий награды,

Так ожидает каждый миг земной

Восторженного гимна в честь земли,

Так ждет мужчина, что увидит он,

Встав утром из расхристанной постели,

Написанное на окне помадой

Восторженное: «It was wonderful!»^[7]

(Или на зеркале трельяжа: «Wow!»^[8])

 

Спасибо, о Маргарита, что ты подсказала мне путь

В небеса от земли,

Как некогда композитору — мудрый китайский поэт,

И Малер создал симфонию

«Das Lied von der Erde».^[9]

Поэт Ван Вэй указал one way^[10] —

Единственный путь, и это —

Путь от земли к небесам.

 

Приди, Маргарита, как к морю приходит река,

Как кровь — к изнуренному сердцу,

Как Ева — к Адаму,

Чтоб семя посева упало в иссохшую пашню,

Чтоб небо потоками ливня ее оросило,

Чтоб вновь плодородной бесплодная сделалась почва,

Чтоб вырос побег, чтоб набухшая лопнула почка,

Чтоб вопли младенцев неслись из родильного дома…

Приди, Маргарита, как к морю приходит река!

 

Слезы художника пишут вернее, чем краски.

По византийским законам классической фрески

Встанут в ряд с куртизанками из Ортачалы

Наши ребята, любители выпить.

 

 — Лот первый: Нико Пиросмани, иконописец духана,

«Портрет Маргариты»,

Масло по черной клеенке…

(Удар молотка.)

 — Миллион!

 — Миллион — раз!...

(Удар молотка.)

 — Миллион — роз!

 

 

 

V. Манифест (ля-мажор)

Призрак бродит по Европе,

Вечный дух поэзии.

 

Господь когда-то создал человека,

А власть — из человека — гражданина;

Поэзия же служит для того,

Чтоб гражданин остался человеком.

 

Пора отредактировать эпоху.

Планете не хватает трех вещей:

— Небу — лестницы!

— Морю — моста!

— Эпохе — редактора!

 

Черный квадрат маэстро Казимира —

Метафора разрыва временно`го

Меж лампой и электровыключателем,

И даже между мигом и землей,

И даже между мною и стрелой,

Мной выпущенной некогда из лука.

 

Призрак бродит по Европе…

А у Времени в гортани

Серной пробкой стало слово —

Так, что и не вытолкнешь:

Это слово — «совестно».

 

На площади, при сборе многих тысяч,

Его пора бы всенародно высечь —

Оно постыдно в наши времена,

Которые провозгласить готовы

Для всех на свете слов свободу слова,

Но только не для «совестно», не для

«Достоинство» — еще не так поймут:

Во времена медийной индустрии

Достоинства в почете лишь мужские.

 

Призрак бродит по Европе,

Вечный дух поэзии.

 

На флорентийской площади Синьории

Скульптурой возвеличили фекалии:

Мол, Ренессанс был, так сказать, давно.

Но мухи, не поняв иносказания,

Слетелись, засидели изваяние —

Пришлось убрать дерьмовый монумент.

 

Призрак ходит по Европе,

А она — по выборам:

— Поставим галочку в бюллетене,

В урну его опустим,

Варраву отпустим,

Христос — Он такой! — простит…

 

Пусть паства поэта невелика

(Качество — не в количестве),

Она остается на высоте

И в низкие времена.

 

Прихожанин поэта — скажем по совести —

Каждый, скорбящий по слову «совестно».

 

Суть поэзии — спасать,

А не делиться неврозом.

Из-за этой цели поэта первым

И берут на прицел.

 

— Помогите, люди! Помочь —

Всё равно что выстроить храм! —

В пустоту прокричала Ольга,

Склонившись над телом убитого Ильи.

(Чета Чавчавадзе.)

 

Смерть неизбежна. Умри же так,

Чтобы там, где под землю уйдешь,

Подорожала земля!

Мы не лучше других.

Другие не лучше нас.

Что-то родной литературе неможется.

Значит, родной макулатуре — множиться.

 

— Мы за прогресс! Мы ему содействуем! —

Слышатся голоса.

О грузинское фарисейство,

Ханжество и фальшь.

 

Некто бродит по Европе,

Но, от призрака в отличье,

Он пытается постигнуть:

Что ж он рыщет, что он ищет,

Что он потерял в Европе,

А вернее — кто — его?

 

Однажды султан обнажил ятаган

И отсек Византию от спящей Европы,

Кровь с кривого клинка пообтряс и подвесил

Полумесяцем свой ятаган на стамбульское небо.

 

А сегодня в Стамбуле у старых обшарпанных стен

Улыбнется старик-азиат европейцу-туристу,

Как библейский отец, дверь открывший для блудного сына.

И со стен осыпается сахар восточных сластей,

Разлетается прочь азиатская вязь завитушек

И рождаются строки в великой своей простоте,

На грузинском ведя разговор.

 

…На настенных часах — XIX век.

На наручных «Tissot» — 20:20 с рожденья Христова.

День шестой ноября.

 

И рождаются строки. И знает перо,

Что часы неверны, что и те привирают и эти.

Мир во времени замер.

Бредет через Время поэт,

А в поэте тем временем странствует Время.

 

Не по стрелкам часов

Я сверяю его,

А по крыльям

Парящего ястреба в небе.

 

Колумб плутал когда-то в океане,

А время не плутает, не плутует —

Оно в самой поэзии живет,

И та очеловечивает граждан.

— Let my people gо^[11], — эти слова

Именно ты должен сказать

Египетскому фараону.

 

Герберт фон Караян унаследовал посох,

Повелевший когда-то волнам расступиться,

А во храме, как прежде, торговцев полно и менял,

Но напрасно стремленье мошны обреченной…^[12]

 

Власть видит в человеке грязь и прах.

Поэзия

Во прахе и грязи

Провидит первозданного Адама.

 

Призрак бродит по Европе.

Призраку поэзии

Час придет на пыльной полке

Место отыскать,

Но когда же завершится

Этот крестный путь?

 

Призрак бродит,

Призрак бредит,

На Востоке солнце брезжит,

А на Западе заходит,

Время странствует меж строк.

Белый свет делами занят:

Где-то брифинг, где-то саммит,

А поэт по свету ходит

И покоя не находит,

Бродит… бродит… бродит…

Бродит

Призраком поэзии.

 

 

 

VI. Притча Короля-Портного (до-мажор)

А мы ведь знакомы: я старый портной,

И фляжка сивухи повсюду со мною.

К чайку с пахлавой отношусь с похвалой,

А то, что покрепче, заем колбасою.

 

Давай-ка, приятель, на рынок пойдем,

Травя побасенки былых поколений.

Я не сомневаюсь: у бочки солений

Дадут нам стаканы — и мы в них нальем.

 

Пусть жалок наряд, нищета — не позор.

Из фляги я чашу твою наполняю,

И если не первая, так уж вторая

Легко под соленый пойдет помидор.

 

О как воспаряют и тело и дух!

Как утро сияет! Мне это по вкусу,

И хочется душу отдать Иисусу,

И хочется смерти задать оплеух!

 

Молчи же и слушай меня, старика:

Я ангела видел и верю, что снова

Увижу. Сто притч Короля-Рыбака

Тебе ничего не откроют такого,

Чего не услышишь сейчас от портного…

Я вновь разливаю, не дрогнет рука.

 

Я лучшим в Евразии слыл кутюрье,

Вершины искусства доступны мне были,

В далекие годы я племя Рахили

На подиум вывел в мирской кутерьме.

 

Лишь старый тбилисец откроет секрет:

С чего это так на земле происходит,

Что, словно с хорошим соседом сосед,

Европа и Азия под руку ходят?

 

Загадка сложна, а отгадка проста,

Тут суть не в каких-то особых познаньях:

В отличье от Бруклинского моста

Метехский воздвигнут на двух основаньях.

 

Европа и Азия связаны тут,

Но этого мало: с грядущим — былое.

Я в старый Бетхаим тебя отведу,

Смогу отделить я от доброго злое.

 

Я — старый портной, но достаточно сил

С промчавшихся дней сохранил по сегодня.

Я славную джуббу Предтече пошил

И выкройку создал для ризы Господней.

 

Я чей-то преемник, но чьи же слова

Мне вложены в душу — слова и напевы?

Струны я коснулся рукою едва —

И тут же запела струна: «AVE EVA!»

 

Едва я к струне прикоснулся рукой,

Пронесся восторженный вздох: «AVE EVA!»

— Ее, — приказало мне сердце, — воспой, —

Свою одалиску, свою королеву!

 

Эпоха не та, и не тот разворот,

И все-таки я говорю: «AVE EVA!»

Надежда моя и моя Приснодева —

Она в стихотворный мой сборник войдет.

 

Порою приходится мне размышлять:

Я время настиг — или время настало?

Смогу ли в грядущем по старым лекалам

Я прежние выкройки снова создать?

 

Взывают ростки к поднебесью: «Мы ждем!»

К опасности я отношусь без опаски,

На землю родную я хлыну дождем,

И капли завьются в рискованной пляске.

 

Ни глянцем обложек меня не купить,

Ни чем-то иным, и уместен тут торг ли?

Ту правду, которую люди отторгли,

Я всей своей жизнью готов подтвердить.

 

Мной твердый отказ отторжению дан,

Не сломлен пока еще внутренний стержень,

И тот, кто отвержен, отнюдь не повержен —

С молитвою я поднимаю стакан.

 

Прошедшее кто-то считает за хлам.

Отцовская дверь стала дверью отеля…

Я долготерпеньем почти беспределен,

Но Искариоту свой дом не отдам!

 

И если считаете за ерунду

Вы веру и честь, то ответом на это

Я как оправданье представлю суду

Слова, превращенные в строки поэта.

 

Безверье бесправно, а вера права.

Мир движим гармонией. В том-то и дело,

Что преображаются в строки слова,

Как хлеб и вино — в Иисусово тело.

 

— А было ль былое, и где же итог? —

Порою мечусь я в сомненьях подобных,

Но выпью глоток — и польется поток

Моих амфибрахиев четырехстопных.

 

В бесплодную землю ложится зерно

Живого мгновенья, — не значит ли это,

Что бедному белому свету дано

Безбедно прожить до скончания света?

 

Похмельную жажду скорее залей

Глотком из бутыли. Увидишь в итоге,

Как серость толпы превратится в людей.

И думай о Боге,

о Боге,

о Боге…

 

Перевод с грузинского Николая Голя

 

---

1. Бодлер Ш. Альбатрос. Пер. П. Якубовича-Мельшина.

2. Достоин! (греч.) — возглашение при рукоположении во диакона, иерея, епископа, при интронизации патриархов и при возложении иерархических наград.

3. Очень хорошо (англ.).

4. Добро пожаловать! (англ.).

5. Преднамеренное провокационное подначивание в теледискуссиях или на интернет-форумах (англ.).

6. Элиот Т.-С. Бесплодная земля. Пер. Я. Пробштейна.

7. Было великолепно (англ.).

8. Ого! (англ.)

9. Песнь о Земле (нем.).

10. Одна дорога (англ.).

11. Отпусти мой народ (англ.).

12. Парафраз строки из стихотворения Н. Бараташвили «Мерани» («Не напрасно стремленье души обреченной»).