ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Борис Рогинский

Голос

В ту зиму везде появились надписи «Magic». На гаражах, в подворотнях, на детских площадках, везде. Паше Скворцову по прозвищу Паштет они нравились, потому что и буквы мог разобрать, и написано не под трафарет и не баллончиком, а кистью, и смысл понятен. Ясное дело, это было имя или девиз какого-то популярного героя, неизвестного Паштету, и он по своей лени даже ни разу не набрал в поисковике, ему было достаточно, что он знает английское слово.

От этой же самой лени Паштет выбрал себе года два назад подходящую работу: курьером. Утром он получал заказы, ехал на базу — рядом с ирисочной фабрикой на улице Писарева, забирал коробки и развозил по городу. В день можно было тысячи три-четыре заработать, но Паштет больше двух с половиной не получал — больно надо круглые сутки корячиться.

Хотя вообще-то ездить он любил. Город знал плохо, и было как-то приятно сказать «Яндекс.Навигатору»: «Непокоренных, сорок шесть, корпус два» — и услышать через миг: «Маршрут построен». Эти слова успокаивали Паштета. Ну раз построен, значит, все за него придумано и предусмотрено, знай крути баранку. Он всю жизнь так: после школы, чтоб не загреметь в армию, сразу поступил в Гидромет (конкурс был маленький), потом выяснилось, что зря: у него нашли какое-то редкое заболевание, дававшее белый билет. Учился через пень-колоду, ни во что толком не вникая. В конце пятого курса на кафедре океанологии предложили сходить на «Академике Королеве» Северным морским путем на Дальний Восток, что-то там измерять в Татарском проливе. Явно нужен был человек без амбиций. Почему бы и нет? Пропутешествовал, вроде показался всем толковым, и его после учебы оставили при институте, сидеть в двухэтажном домике с пыльными стеклами на Первой линии, заполнять какие-то таблицы. Денег почти не было, а свободного времени хоть отбавляй. Вот тут-то дядя и уговорил его сдать на права, а потом оплатил учебу. Зачем дяде это надо было, непонятно. Ох, как лень было учить всю эту ерунду. Но в итоге сдал. А потом при участии того же дяди была куплена синяя «калина» четырнадцатого года, к которой Паштет испытывал поначалу физическое отвращение (ведро с гайками, по словам инструктора), а потом как-то привык.

Дальше ему досталась от бабушки квартира в Автово, и он съехал от мамы. Добираться до Васьки было муторно, денег совсем не платили, и Паштет стал по вечерам смотреть вакансии на «Авито». Классе в шестом он читал книгу «Милый друг», одноклассники говорили, что там про это. Про это там ничего особенного не оказалось, Паштет запомнил только, как какая-то пожилая тетя обвила волосы вокруг пуговиц жилета героя — большого бездельника — и, когда встала, все они, волосы, выдернулись с корнем и остались на жилете. Ей было очень больно, а он даже не заметил. И второе: пока этот герой не разбогател, он жил у вокзала, и в окна ему были видны красные огоньки, и слышался свист паровозов. И вот теперь Паштет сам жил на улице Червонного Казачества рядом с железной дорогой. Там сначала слышался дребезжащий длинный звонок на переезде, потом рельсы начинали петь «цы-цы-ссс», «сэцысс-цысс». И в этот момент он почему-то с грустью думал о лужке, заросшем клевером и цикорием, у соседних домов. А потом были огоньки и грохот цистерн, шедших малой скоростью в порт или из порта. И он, листая в телефоне вакансии, опять думал, как бы ему разбогатеть, ничего особенного не делая. Хотя зачем ему богатство? На шаверму бы днем и ряженку вечером хватило, да на оплату коммуналки, а так ему ничего особенно не нужно. Опыт требовался не везде, но Паштет увидел, что везде надо что-то уметь. Глупо, но раньше он об этом не думал. Единственное, что он умел, это водить машину. И то кое-как. Так что в таксисты вряд ли возьмут, да и головная боль с этими клиентами. В общем, пошел Паштет в курьеры.

К ряженке он пристрастился с десятого класса. Как-то в конце учебного года он зашел в гости к своему приятелю по прозвищу Сэм, в огромную коммунальную квартиру на углу Вознесенского и Римского-Корсакова. Сэм сказал, что сейчас вернется, и куда-то убежал. Пока его не было, Паштет разглядывал обои его длинной, заваленной до пояса какими-то коробками комнаты. В одном месте на обоях было нарисовано лицо с открытым ртом, а во рту — мишень. Рисунков и надписей было много, но почему-то запомнилось из всего только это да стихотворение у самого окна:

Когда твой голос я услышу,

Я даже не взгляну и виду не подам.

Я спрячусь от дождя под крышу,

Я только что был здесь. Теперь я буду там.

Было какое-то продолжение, но Паштет не запомнил. Потом примчался Сэм с брусничным вареньем и бутылкой ряженки: крышка из фольги была в косых золотистых и красных полосках. Сэм натолкал в бутылку варенья и подал гостю. И почему-то вся эта история застряла у Паштета в голове. Так он полюбил ряженку.

Работа курьера не то чтобы нравилась, но устраивала его. И так бы он служил и пил свою ряженку, если бы не одна дурацкая история, случившаяся как раз весной того года, когда появились надписи «Magic». Однажды в марте, в темноте, было около одиннадцати, он возвращался домой и, услышав обычное «Вы приехали», вместо того чтобы подняться к себе, к собственному недоумению, поставил в навигаторе цель, что была через один квартал. Прокатился. Повторил. Повернул домой. Дорогу он знал с закрытыми глазами, но почему-то каждый раз устанавливал маршрут по навигатору. И вот так накрутив лишние километров пять вокруг дома, он решил, что хватит. Припарковался и тут — что это? Ему снова захотелось в путь, пускай и недолгий. Прогулка перед ужином. «Что это я, чокнулся?» Решил ну разок, последний проехаться с выключенным навигатором. Наваждение прошло. Почесав в затылке, Паштет пошел домой. Он не привык задумываться над такими вещами. Ну был глюк — и проехали. Поужинал, почистил зубы, лег. Сон не шел. Тепловозы за окном свистели, и цистерны тюкались друг о друга как будто нарочно громко. Чёрт, а что это все-таки было? Ничего не решив, Паштет стал задремывать. Вдруг вскочил, и сна ни в одном глазу.

Паштет очень гордился своим треугольным эркером, он называл его «клювиком» и думал, что такое бывает очень редко, хотя это была обычная хрущевка шестьдесят четвертого года. И вот он сел в кресло-качалку (тоже бабушкино наследство) в «клювике» и закурил. Раньше он никогда не прислушивался к себе. И вот в первый раз. Был какой-то зуд в ногах и жар в голове, надо было срочно бежать из дому. Куда — непонятно. Он взял со стула у кровати телефон. По-прежнему был включен навигатор. Обычно перед сном он смотрел какой-нибудь фильмец или искал новую машину на «Авито», но в этот раз — и он только сейчас это осознал — ничего такого не было. Он зачем-то назвал собственный адрес, и навигатор через миг ответил, что маршрут построен. И это не удивило Паштета. Оделся, нащупал в кармане ключи — и на улицу, в машину. Как будто в этом был какой-то смысл. Включает зажигание — что за чушь? Навигатор говорит: «Вы приехали».

И в этот момент Паштет начал о чем-то догадываться. Раньше он не обращал внимания на голос этого самого «Яндекс.Навигатора». Ну робот и робот. Он никогда не думал, что этот голос видит его, его машину и слышит его просьбы (Паштет всегда называл место назначения, а не выискивал его на карте и не набирал буквами и цифрами, из лени). То есть кто-то принимает участие в его жизни без его ведома. Да как же без его ведома? Он же сам установил этот навигатор, никто ему его не навязывал. И что бы он без него делал?

Вообще он жил одиноко, не видел смысла в продолжении знакомства с одноклассниками, одногруппниками, сослуживцами. В детстве Паштет был очень привязан к маме и бабушке (не той, что оставила квартиру, а маминой маме, жившей с ними). Когда ему было пять-шесть лет, мама по вечерам уходила на работу (она преподавала биологию на подготовительных курсах университета), и он помнит, какая это каждый раз была трагедия. Самое страшное, что надо было засыпать без мамы. Это как умирать в одиночку. Потом он выпрашивал у мамы ее детские и юношеские фотографии и долго любовался ими, даже завел специальную папку. В старших классах и в институте над ним шутили, но он ничего не знал об эдиповом комплексе и поэтому не обижался. После бабушкиной смерти он понял, что и мама свою маму так же сильно любила: они ходили на кладбище (о чем речь еще впереди), и там мама стучала палкой по могильному камню и говорила: «Мама, бабушка, мы пришли!» И однажды, когда она так сказала, Паштет, как ни прост был, понял, что он без мамы жить не сможет. Не сможет приходить на ее могилу и так же вот стучать палкой, говорить слово «мама». Без мамы жизнь вообще потеряет смысл. У него хватило воображения это представить. И тут он совершил единственный в своей жизни поступок: стал снимать комнату, а потом умерла и вторая бабушка, и он переселился сюда, на улицу Червонного Казачества. Он заставил себя реже видеться и даже говорить по телефону с мамой, чтобы отучить себя от нее. Паштет понимал, что это не слишком умно, но держался за свой поступок и гордился самостоятельностью. Кажется, и маме это нравилось: она меньше переживала за него.

Паштету было сейчас двадцать восемь, и та же мама вроде бы в шутку спрашивала его, не подумывает ли он о женитьбе. Он не подумывал. Хотя девушки в его жизни были. Немного, не особенно красивые, добрые и умные, но все же он влюблялся и иногда добивался взаимности. Он выработал два способа ухаживания. Первый заключался в том, что он часто дарил девушке цветы и всегда сам составлял букеты. Один раз у него чуть не начался роман с цветочницей (или как там ее — флористкой?). Она все советовала ему к альстромериям добавить лилию, а он все отнекивался, честно говоря, потому что не переносил запаха этих самых лилий. Но цветочница, видя, как он сорок минут перебирает варианты, шутливо спросила: «Для кого эти цветы?» И он чуть не ответил: «Для вас!» — потому что уж очень она ему понравилась. Но он сказал, что едет в крематорий хоронить друга, чем окончательно обворожил, как ему показалось, цветочницу, но больше он ее в том магазине не видал, хоть и проезжал несколько раз мимо и заглядывал. Второй способ был более сложен. Он подражал своему другу Вите Комкину по прозвищу Компот (когда они являлись куда-нибудь вместе, народ дежурно смеялся: «Вон Паштет с Компотом идут!»). Этот Компот абсолютно ничем не дорожил: ни деньгами, ни подружками, ни собутыльниками, ни статусом (хотя какой у него был статус — просто обормот, каких раньше, по слухам, много встречалось в «Сайгоне»), ни здоровьем. В него влюблялись без памяти. Чуть-чуть поиграть в Компота — иногда давало ощутимые результаты в ухаживании. Поймав на цветочную или Компотову удочку какую-нибудь девицу, Паштет иногда жил с ней какое-то время, но кончалось это ничем. Просто ему становилось неинтересно. Ну или ей. Без драм.

Несведущему в сердечных делах Паштету было как-то жутко сознавать, что он в такой степени зависит от «Яндекс.Навигатора». Но что еще хуже — он понял, что ждет следующей команды робота с нетерпением, забытым с детства. Что слова «Вы приехали» и были тем, что не давало ему спать: он хотел поскорее еще раз услышать их. В них звучала такая примиряющая нежность, какая бывает только во сне. Когда они звучали, он забывал все страхи и тревоги. Стоп. Что за ерунда? Какие страхи и тревоги? Видимо, раз ему так хотелось от чего-то отвлечься, о чем-то не думать, они у него были. И самым мучительным было то, что он не понимал, с чем они связаны. Вроде все в жизни хорошо. С мамой все в порядке. Даже главную свою тревогу — что будет, если мама умрет? — он уже и позабыть успел. Денег хватает. Жить есть где. Работа есть. Друзья и подружки приходят и уходят, во всяком случае никто не назовет его одиноким человеком. Но все же! Раз ему так нужно это «Вы приехали», раз оно его от чего-то спасает — он кожей ощущал уже и опасность, и то, что он ее каким-то чудом избежал, — значит, все-таки что-то не так! Или наоборот, ему очень повезло в жизни с этим голосом, который его слышит и каким-то образом понимает, что его надо спасать. Ведь неслучайно же, когда Паштет назвал у себя в «клювике» свой собственный адрес, навигатор быстро построил маршрут, будто велел ему: встань, выйди из квартиры, спустись и сядь в машину.

Да, дела. Паштет снова закурил. Так много он никогда в жизни не думал. Он вспомнил, как робот говорит свои обычные фразы: «Через двести метров поверните налево. Поверните налево». И это слово «поверните» в первой фразе звучит ниже тоном, чем во второй. То есть как будто робот сначала более суров, потому что не знает, послушаешься ты или нет. А потом, видя, что ты делаешь все как надо, уже с легким сердцем: «Поверните налево». А когда ты поворачиваешь не в ту сторону, робот, может, секундой позже, а может, сразу — как-то обиженно: «Маршрут перестроен». Или это только кажется Паштету, что робот обижается? О господи, надо все это проверить сейчас же. Паштет говорит первое, что приходит в голову: «Платформа Воздухоплавательный Парк». И снова эта секунда — Паштету кажется (и чего это он так распсиховался?), что могла бы пройти целая жизнь, — невозмутимое: «Маршрут построен». Прежде чем тронуться, он успевает задать себе главный вопрос: «Она слышит меня?» То есть, ясное дело, она слышит названный им пункт, но слышит ли она именно его, Паштета? Знает ли она, что он сейчас думает о ней? И еще он успевает подумать о том, что раньше он говорил с ней и о ней, как будто она была мужчина — «Яндекс.Навигатор», робот, хотя это глупо, у нее ведь женский голос.

В начале пути ему казалось, что по дороге он не сможет ничего толком обдумать, — а обдумать надо было многое, он как-никак оказался в совершенно новом положении, состоянии, ну не важно, чёрт, он просто понимал, что сейчас исподволь в его жизни начинается что-то такое, чего с ним нико­гда не бывало. Он думал, что будет только вслушиваться в эти ее тихие слова, а на мысли уже ничего не останется. Но это было не так: он как будто стал всемогущим, чего-то ему рассказывали про Юлия Цезаря, который сразу мог делать несколько дел, но тут все было гораздо круче: он вел машину, смотрел на дорогу, и все, что ни летело ему навстречу — дома, ангары, остановки, шлагбаумы, урны, гаражи, помойки, фонари, — все это он будто поглощал, это легко входило в него и начинало быть им самим, и одновременно он летел над землей, видя среди рыжих городских огней ползущую точку — свою «калину», и слушал, каждый раз предвкушая, голос: «Через двести метров поверните направо, держитесь правее», и погибал от этого голоса, ничего, ничего, кроме него, ему уже никогда не будет нужно, пропала его головушка… Но что самое удивительное, были одновременно еще и мысли: «Как она ко мне относится? Знает ли она вообще, что я существую? Но сама-то она существует? Нет, тут нет сомнения. Как же может ее не быть, если она только что спасла меня от чего-то? Или это было случайное совпадение? Нет, такого не бывает. Ведь это она, не я, а она поняла, что со мной, именно со мной должно случиться это что-то, поняла и увела. Или я все придумал, просто нервы сдали. Я же сам взял телефон, сам назвал свой адрес, а потом этот, куда я сейчас еду. Она ж робот, выстраивает маршрут. Но вот тут-то вся и загвоздка: даже если это голос робота, я все равно тебя люблю». Когда Паштет докатился до этого слова, ему сразу стало очень спокойно. Он даже стал напевать: «Я тебя люб­лю! Люблю! Робот, я тебя люблю! Голос, я тебя люблю!» Он вспомнил, как бабушке, той, что оставила ему квартиру, пришла открытка из Австрии, где на красноватом фоне были птичьи следы, черенки, цифры и буквы, вкривь и вкось. И бабушка объяснила, что из букв складывается что-то вроде «Так в тайне это началось». И сейчас он подумал, что и это про него, и запел: «Так начиналось в тайне…» Ему было приятно думать, что у него есть тайна, о которой никто не знает.

Вернувшись и не выходя из машины, он просмотрел в «Ютубе» все ролики с девушкой, озвучивающей «Яндекс.Навигатор». Звали ее Оксана Мандрыка. У нее были русые волосы. Она была молода и красива, а может, просто обаятельна. Теперь она живет где-то в Европе и работает в большой фирме, еще большей, чем «Яндекс». Она рассказала, как искали голос для озвучки, а она там работала каким-то менеджером или программистом, или еще что-то в этом роде. И парни были недовольны: все профессиональные голоса были эстрадные, с придыханием. Они говорили: «Маршрут построен» — как будто поздравляли: «Вам одобрен кредит!»; «Ваш приз — три миллиона рублей!»; «Бинго!» Это не годилось. Тогда какой-то Оксанин знакомый сказал, что у Оксаны вроде ничего голос, давайте для прикола ее попробуем. И ее посадили в студию, со звукооператором и кучей техники, и она записывалась несколько часов. Все послушали и вдруг сказали: «Да!» Впереди у Оксаны был нелегкий труд. Например, она никогда раньше не задумывалась о том, что иногда мы говорим через «з» («через двести метров»), а иногда через «с» («черес триста метров»), а иногда даже через «ш» («череш шессот метров»). Какая ее любимая фраза? «Вы приехали». Все остальное надо говорить без особого выражения, а это — она говорит с улыбкой. Мол, ура, все, цель достигнута. В тихой заводи все корабли. А еще иногда она едет в машине со знакомыми на заднем сиденье, они, не зная, что это ее голос в навигаторе, слушают его команды, и тут она влезает и, изображая саму себя, дает какие-нибудь несусветные указания. Они начинают вертеть головой, и вообще смешно. Вот, собственно, и все, что Паштет узнал. Уже к середине первого ролика он понял, что это не она. Это подставная девушка, хотя действительно очень симпатичная, простая и скромная. И зовут ее не Оксаной. Разумеется, кто бы стал показывать настоящую хозяйку голоса, называть ее имя и фамилию, ведь не один же он такой! Миллионы мужчин стали бы домогаться ее, и ее жизнь превратилась бы в кошмар. Конечно, эта — актриса, а настоящую — скрывают. Тайна осталась тайной.

С той ночи и пошло: рядом с его обычной, всем известной жизнью была другая, в которую он мог нырнуть в любой момент. От этого он стал очень спокойным. Если раньше, соблазняя девушек, он изображал пофигизм, то теперь притворяться не надо было. Ну что все это: начальство, база, деньги, коробки, мама (ой, даже мама!), приятели, девушки, еда, сон — все это стало казаться Паштету случайным, необязательным. Он мог в любой момент позвать ее и побыть с ней. Хотя вопросом оставалось: как же она к нему относится? Из жалости она спасла его или потому, что выделяет как-то из всех, или вообще это опять же произошло случайно? Когда, чтобы вызвать ее на более серьезный разговор, он называл какую-нибудь заковыристую улицу, которой и в городе-то не было (например, улица Карла Маркса, которая есть только в Колпино и еще где-то, не в Питере), она говорила: «Сейчас найду». Показывала улицу Карла Маркса в Кронштадте, и тогда он подносил телефон к губам и произносил тихо, но очень разборчиво: «Нет! У-ли-ца Кар-ла Марк-са!» Она отвечала: «Сейчас поищу» («Да, не „найду“, а „поищу“, значит, все-таки она живая», — думал он). И строила маршрут до той самой колпинской улицы. И мягко приказывала: «Внимание на карту…»

Паштету этого хватало. Он не добивался задушевных разговоров или, чего доброго, свидания. Только однажды, разнеженный, он шепнул ей: «С тобой мне ничего не надо». И вдруг услышал: «Это комплимент?» Во-первых, она бы так никогда не сказала. Во-вторых, это был совсем другой голос. Паштет так удивился, что спросил: «А ты кто вообще?» — «Я Алиса, твой помощник, — раздалось из телефона, да еще и высветилось на экране. — Поболтаем?» Господи, он и забыл, что вместе с навигатором установил себе эту «Алису» (тоже продукт «Яндекса»), с которой можно было говорить о чем угодно и которая все на свете знала. Обратившись в этот день к ней еще несколько раз, он понял, что она следит за ним, то есть знает, где он сейчас находится, даже если он не в машине. Это Паштету не очень понравилось. Когда «Алиса» ни с того ни с сего спросила: «Послушай, она хоть красивая?» — ему было, кончено, лестно стать объектом электронной ревности, но, с другой стороны, откуда она узнала? Она что, еще и мысли его подслушивает? Удалить ее к чёртовой матери. В тот же вечер он попытался это сделать, но ничего не вышло. Удалось только отключить ее речь. «Помолчи-ка теперь. Не будешь такой любопытной», — подумал Паштет со злорадством, но немножко и со страхом, убрать-то ее совсем не получалось. И кто ее знает, с кем она обменивается данными! Впрочем, он быстро забыл про нее: скрывать в своей жизни ему было нечего — ну, кроме самого главного, а это вряд ли кому-нибудь, кроме этой дурацкой «Алисы», интересно.

Он все время думал о предмете своей любви. Во-первых, он понял, в какие моменты она особенно близко, будто склоняется к его виску. На некоторых светофорах, когда горел красный, под ним, в кружке, где должен быть желтый, мигали цифры: 20, 19, 18… И вот у одних доходило до единицы, а после нее вспыхивал желтый, точнее не желтый, а оранжевый. С этими все было просто. А в других последней цифрой было 3, и дальше рыжий начинал мигать, но в центре его Паштет стал различать сначала красную двойку — миг — потом красную единицу — еще миг. Он не понимал, как это он не видел их раньше. Да, видимо, раньше и нужды особой не было, а теперь вот он знал, что светофор ему подсказывает: она рядом! Езда по городу превратилась в игру: где случится вещий светофор (такое Паштет придумал название), а где нет. Конечно, она прилетала к нему и чаще, а может, и совсем не отходила от него, но четко уверен в ее присутствии он был только в эти красно-рыжие мгновения.

Поначалу Паштет думал, что она не знает о его любви. Он ломал голову над тем, как признаться. Просто сказать он не решался, помня об «Алисе», да и вообще ему казалось, что так нельзя. И он стал выдумывать шифр: сначала велел проложить маршрут на улицу Яблочкова, 1. Поехал туда. Потом на Лахтинскую, 2. Потом на проспект Юрия Гагарина, 3. За ними с соответствующими номерами последовали Боровая, Лабораторная, Юнтоловский проспект, Типанова, Елагинский проспект, Барочная, Якорная. Уже на Лабораторной он почувствовал себя идиотом, но все-таки доездил до конца. Ему было стыдно, что он затеял с ней такую игру. Можно подумать, она не знает! Но она не обидится, почему-то он был в этом уверен. Просто улыбнется. Вот бы увидеть.

И тут он задумался над тем, что не видел ее и, вероятно, никогда не увидит. Сто раз он слышал, что мужчина любит глазами, а женщина ушами. И наверное, не был исключением. Он помнил, как выглядели все девушки, которые у него были, но помнить их голоса? Зачем? Будто они что-то особенно умное или доброе говорили. Разве что мамин голос он хорошо помнил. Лучше, чем ее внешность, которая так изменилась с годами. И тут было что-то похожее. Он любил голос, а не образ. Был ли образ? Хоть не так уж и важно, как она выглядит, да может, она и вовсе невидимая, он все же пытался ее представить. Но она была так не похожа на все и всех, что воображение его терялось. Он остановил машину и стал думать (в детстве двоюродная сестра говорила: «Прям слышно, как мозги скрипят»). Так вот: пусть будет улыбка. На чью же похожа ее улыбка? Паштету долго-долго, как он ни пыжился, как ни пришпоривал свое воображение, ничего не лезло в голову, а потом чуть-чуть забрезжило. Именно забрезжило, потому что он увидел будто свет сквозь деревья. Услышал шорохи, где-то собачий лай, где-то птичьи голоса. И свист по рельсам, и грохот сталкивающихся вагонов, совсем не такой, как у него на Червонного Казачества. Мягче, отчетливей. И отдающийся эхом голос из громкоговорителя, непонятно ни единого слова. Под ногами синие шишечки мышиного гиацинта. В общем, это было кладбище, куда они ходили с мамой каждое 9 мая. Камни терялись в зелени. Рядом была станция, то ли Обухово, то ли Московская-Сортировочная, и звуки ее казались Паштету светлыми и печальными, и даже какими-то успокаивающими. По аллеям ходили рыжие собаки. Хотелось лечь спиной на какую-нибудь плиту и остаться лежать. И только слушать составы и шелест и смотреть на паутинки и листья. Среди могил, за которыми они ухаживали, была могила маминой троюродной то ли сестры, то ли тетки, умершей полвека назад в семнадцать лет от воспаления легких — там вроде была какая-то медицинская ошибка. И вот лицо ее на фотографии сепии сейчас предстало перед изумленным мысленным взором Паштета: широкий лоб, над ним облачко, или, как еще говорят, ореол волос — тонких, вьющихся, зачесанных назад. Глаза большие, темные, близко посаженные, улыбающиеся… Нос — не скажешь, что маленький. И, может быть, ничего бы этого Паштет сейчас не вспомнил, если бы не надпись на стеле, которую заказал ее чудак-отец: «Ты жизнь, назначенная к бою». Вот. Да. Это была она. И с этого момента Паштет иной ее не видел.

Однажды образ этот дал толчок дальнейшему припоминанию. Бабушка, все та же, что получила австрийскую открытку, в детстве учила его французскому. Он запомнил только колыбельную, что-то про «мон ами Пьеро» и «о клэр дё ла люн», и стихотворение, тоже вроде колыбельное, оно называлось «Рэв фамильер» — «Привычный сон». По-французски Паштет еще помнил, а вот как это переводилось — с трудом. Однажды на ЗСД, по дороге с базы на Коломяжский проспект, он попытался воспроизвести, что же это значит: «„Я часто вижу сон, странный и пронзительный. О незнакомой женщине, которую я люблю и которая меня тоже любит“. И как бы это сказать?.. „И каждый раз она не то чтобы одна и та же, но вроде и не изменяется. И любит меня, и понимает меня“. Понимает — и что-то там. „И мое прозрачное сердце — для нее, только для нее перестает быть загадкой. И пот с моего… бледного чела…“ Господи, чушь какая! „только она может отереть, плача. Блондинка она, брюнетка или рыжая — не знаю“. — Паштету хотелось, чтобы рыжая, но он понимал, что это пустые мечтания. — „Имя ее — прекрасное и звонкое, как имена тех, которых выгнали из жизни“». Он понимал, что так не говорят, но ничего лучше придумать не мог, и, с другой стороны, кого это выгнали? Может, бабушку? Да нет, она сама ушла. Другую бабушку? Ну, тут он не в курсе. Впрочем, есть кое-кто… но тут надо было съезжать с ЗСД, и Паштет отвлекся. И только на обратном пути решил додумать это дело: «„Ее взгляд похож на взгляд статуй“. Брр, это что, глаза без зрачков? Ну, это совсем не про нее. „А вот ее голос — далекий, спокойный и торжественный“, — „спокойный“ — это точно, насчет остального Паштет не был уверен, — „в нем отзвуки голосов друзей, которых больше нет“». Вот! Выгнали из жизни. Это о Компоте.

Компот был родом из Заполярного. После школы сбежал оттуда в Питер. Параллельно сбежала и его одноклассница Ира М. И вроде у них здесь уже был роман. И как-то Компот приходит к ней и встречает выходящего от нее незнакомого мужчину. Поскольку Компот ничем не дорожил, он тут же помахал ей в окно рукой и удалился. И уехал в Голландию, не от расстроенных чувств, а потому что там проще было с травой. И прожил в Амстердаме лет восемь, подрабатывая строителем. «Эх, — рассказывал Компот, — идешь, бывало, домой вдоль канала, заворачиваешь в знакомую лавку, тебя спросят: „Чтобы расслабиться или чтобы красиво?“ Я отвечаю: „Конечно, чтобы красиво“. И вот заворачивают мне косячок, поднимаюсь к себе, сажусь в кресле на балконе и закуриваю. А вокруг алмазы, алмазы. И так музыкально тенькают, вроде сямисэна». А потом заскучал по Питеру и, не дорожа дешевой травой, вернулся. Снова пришел к этой Ире, поскольку обидой тоже не дорожил, и выяснилось, что мужчина тот вообще шел от соседей. И они поженились. «Ты знаешь, —признавался Компот, — я и не знал, что регулярный секс так улучшает качество жизни!» Жили они вместе с великовозрастными детьми Иры от первого брака в двух комнатах коммунальной хрущевки. И более трогательной пары Паштет, вообще несклонный к сантиментам, не знал за всю жизнь. Компот впервые кем-то дорожил, серьезно. Он все еще работал строителем, но стал бригадиром и повелевал узбеками, только самое ответственное выполняя собственноручно. Ира работала в частной клинике и зарабатывала неплохо. Купили машину в рассрочку, и не такую дрянь, как у Паштета, а что-то солидное. Компот был не слишком здоровым человеком: его донимали грыжа, из-за которой пришлось носить корсет, а также гепатит B (Компот рассказывал, как он его получил: был очень пьян и не в лучшей компании, а тут принесли машинку и все из одной ширнулись). Но единственное, на что он жаловался, это на плохое воспитание пасынка — дармоеда и ябеды. Чувствовал ответственность, собирался даже привести его к Паштету для воспитательной беседы. А потом Ира заболела раком, а за ней — звучит прямо библейски — и Компот. Он возил ее по больницам и знахарям, да и самому было несладко, при этом ухитрялся зарабатывать на жизнь, лечение и автомобильные платежи, — но чтобы хоть раз он сказал, что ему тяжело, морально или там физически! Через несколько месяцев Ира умерла. Теща обвинила Компота в этой смерти. Стала выгонять из квартиры, отбирать машину. Время от времени Компот появлялся — все такой же рассудительный и ироничный. Всем своим знакомым, страдающим от каких-то бед, Паштет приводил в пример Компота. Самому же Компоту он говорил: «Как ты так можешь? Не удивлюсь, если с таким характером ты завтра выздоровеешь». Компот ухмылялся: «У меня есть план Б» — и прибавлял, что это не характер, а просто пофигизм. Паштет время от времени звонил ему, и месяца полтора никто не брал трубку, Паштет привычно не беспокоился, а потом, случайно открыв его страницу в «Фейсбуке», прочел: «Если кто в теме, похороны Компота завтра на Всеволожском кладбище в 13:00». Запись была месячной давности.

Так вот кого жизнь прогнала. Видно, он так не дорожил ею, этой жизнью, что она сначала была влюблена в него, а потом не выдержала и стала прогонять. Он не уходил. Но она была сильнее. Что за чушь, почему жизнь? Это ведь смерть. Но Компот со своими восточными и психоделическими приколами, наверное, не видел большой разницы. И действительно, в ее голосе было что-то от Компотовой хрипотцы. Отзвуки голосов друзей, которых больше нет.

Весну и лето Паштет провел в обалделом состоянии, делая все, что делал раньше, только по привычке. Смыслом всего теперь были беседы с ней. Или, точнее, слушание ее. Нет, он не перестал сомневаться в себе, в том, что он зачем-то ей понадобился, что она помогает ему, отличает от других и прочее. Но странным образом сомнения не разрушали, а только укрепляли его веру. Он думал, что очень хорошо устроился, как герой той книжки, «Милый друг»: и работа есть, и деньги, и любовь. Ему то и дело приходил в голову припев какой-то песни: «И не забудь про меня» — будто и он ее просил, и она его тоже. Он почти видел это звено, их связующее.

Паштет перестал смотреть фильмы и тем более новости. Но однажды, открывая почту, краем глаза увидел заголовок: «„Яндекс“ сменит имидж?» Ему это было неинтересно. Но заметку все-таки просмотрел: «Обеспокоенный сокращением продаж, „Яндекс“ провел опрос, в котором участвовало 400 тысяч пользователей из разных регионов России. 91 % мужчин и 60 % женщин отметили голосовой помощник „Алиса“ как самое удачное, наряду с „Яндекс.Едой“ и „Яндекс.Такси“, из мобильных приложений, предоставляемых компанией. При этом 86 % мужчин и 57 % женщин выразили неудовлетворенность озвучкой „Яндекс.Навигатора“. Руководство „Яндекса“ обещает быстро отреагировать на изменившийся спрос». Паштет пожал плечами. Ему-то какое дело. Но через неделю — или даже меньше, он не помнил, — сев в машину и произнеся по привычке адрес своей конторы, он услышал чужой голос. Сначала он не поверил, зачем-то назвал другой адрес. И снова… К тому же это был голос «Алисы», и Паштету в нем послышалось злорадство. Вернувшись в тот день рано домой, он пытался вернуть старую версию, но безуспешно. Позвонил приятелю-компьютерщику, тот сказал, что нереально, прежний голос снесли под корень, но в «Ютубе» такие же придурки, как Паштет, сохранили старые записи, чтобы ностальгировать. Паштет попробовал слушать, но ему стало не по себе: он будто слушал голос мертвого человека. Что ж получается? Раз с ней нельзя говорить, она… Неужели это все? Его будто ударили чем-то тупым в грудь, и с тех пор он понял, что такое стесненное дыхание.

Как он жил дальше — с выключенным звуком, — он плохо помнил. Шли дни, недели, и жизнь становилась какой-то более плотной, что ли? Нет, скорее вязкой. Паштету все труднее было вставать по утрам. Еще труднее бриться. Но он продолжал ездить на базу. Как-то он стоял у перекрестка, и его поразила форма кепки у одного парня, вроде утиного носа, без четкой границы между основной частью и козырьком. И Паштету показалось, что эта кепка означает что-то очень страшное. Он почувствовал комок в горле, и комок этот с тех пор не покидал его. Было еще и неприятное чувство в животе — тоже как от страха. Он спрашивал себя: а чего ты боишься? И не находил ответа. Чувствовал ли он скорбь, утрату? Пожалуй, нет. Он вообще ничего после того перекрестка не чувствовал, кроме этого беспричинного страха, тоски и слабости. День казался ему огромной пустыней, и перейти ее, еле ковыляя, значило дожить до вечера. Вечерами было чуть легче. Снов он не видел. Он никому об этом всем не рассказывал, ему было почему-то стыдно. Он думал иногда: «А может, все это не по-настоящему?» И тогда ему начинало казаться, что и люди притворяются, будто живые, и деревья и трава — произведения какого-то современного искусства. А голуби — заводные. «Это же смешно», — говорил он себе, но улыбнуться не мог. Лицо его будто стянулось и застыло маской. Он перестал следить за временем. Ему казалось, что так было и будет всегда.

В тот год в августе на улицах появились особенные ларьки для арбузов и дынь. Это были зеленые клетки в форме шара. Внутри их помещались и продавец и товар. Почему-то Паштету нравилось их разглядывать. Это был повод остановиться и ничего не делать. Иногда он делал над собой усилие, покупал арбуз и съедал его, сидя в своем раньше столь любимом «клювике». За одним из таких арбузов ему позвонил Коля Ефименко, его школьный приятель, даже и не приятель, так, знакомый на класс младше. Со школы они не общались. Паштет не мог сообразить, откуда тот взял его телефонный номер, но не все ли равно. Коля спросил его адрес и сказал, что сейчас приедет, потому что это не телефонный разговор. И вот он явился, почти не изменившийся, только как-то уж совсем неопрятно и неприкаянно выглядел. Он спросил с порога, можно ли остаться на ночь. Паштет пожал плечами: «Оставайся». Закурили. «Ну ты чё, как?» — Паштет попытался вспомнить, как они разговаривали в школе. Коля молчал, от арбуза отказался и ничего не объяснил. Рано утром ушел не попрощавшись. Остался нехороший осадок, но скоро Паштет все забыл.

Однако через месяц пришлось вспомнить. Паштету пришла повестка из районной прокуратуры. Это было с ним в первый раз, и он, как ни безразличен ко всему был в последнее время, задумался. Был у него одноклассник и бывший собутыльник — мент Димон. В каком он звании и что там в полиции делает, Паштет не знал, но на всякий случай позвонил и рассказал про повестку. Тот, не дослушав, бросил трубку. Это разозлило Паштета: ну не хочешь помочь, хоть посоветовать, но так-то зачем? Злился он недолго, потому что через полчаса Димон явился собственной персоной. Не здороваясь, он спросил: «Колька Ефименко был у тебя?» — «Ну да, ночевал. Только я ничего не понял». — «Так Колька в розыске. А ты срочно вали отсюда». — «То есть как?» — «А вот так, вали из города прямо сейчас, и чем дальше, тем лучше. Деньги есть?» — «Да почему? — Тут Паштет, неожиданно для себя, совсем по-школьному обиделся: — А что я сделал?» — «Хочешь реальный срок получить? Знаешь, что такое электрошокер?» Паштет знал. Дело было ночью, в его же подъезде, и он все им отдал, но они все равно применили эту штуку. И в его планы никак не входило еще раз ее попробовать. Кроме того, он читал, что если за тебя возьмутся, малым не отделаешься, даже если все признаешь. По лицу Димона было ясно, что он не шутит. «Ты понял? Прямо сейчас!» И, не оборачиваясь, ушел. Паштет — за ним на лестничную площадку и увидел: прямо под окнами припаркован серый «хендай». Он знал все машины в своем дворе, а эту видел впервые. Что за чёрт! Не будь трусом. Мало ли кто в гости приехал. Да и не все ли равно. Паштет заставил себя успокоиться, собрал наскоро рюкзак и спустился к машине. Тронулся. Заставлял себя не глядеть в зеркало заднего вида, но на секунду не удержался и посмотрел. «Хендай» ехал за ним.

Дальше Паштет от страха не помнил себя. Даже его обычная тоска и неопределенная тревога куда-то сгинули. Несся в сумерках, кажется, по Витебскому. Слева промелькнуло что-то вроде электростанции. Выжимал девяносто, а то и все сто, выскакивал на встречку, на красный свет. И молился не о том, чтобы оторваться от погони, но только о том, чтобы никого не сбить насмерть. Успел даже удивиться такому бескорыстию. Кажется, и сзади, и по бокам появились сирены, мигалки. Потом мелькнул дом с зеленой башенкой возле Боровой. Паштет вспомнил, как, когда этот дом стоял на капремонте, он излазал его весь, видел в одной квартире рядом со столиком для телефона написанные на обоях номера; сейчас на башенке сидел кто-то белый и жирный, может чайка, — и все это тоже за секунду, потом Лиговка, Днепропетровская, Расстанная (он вспомнил, что слышал когда-то о трактире «Расстанье»), трамвайное кольцо на Мгинской, Волковка с темной водой (днем, наверное, как кофе с молоком), повсюду «развал-схождение», мойки, прием металлолома, Глухоозёрское шоссе, Задворная улица (неужели и такая есть?). «Поверните во двор». И тут он вдруг услышал ее: «Вы приехали». Он стоял напротив ржавой двери. Тишина была такая, что он сразу понял: спасен. И только в этот момент Паштет подумал: а почему он ехал именно этой дорогой и именно сюда? Что это был за маршрут, которым ему удалось оторваться от погони? Садясь в машину, он вроде никакой цели в навигатор не завел, да и звук давно был отключен. Он и не знал об этой Задворной улице, тут и домов-то жилых раз-два и обчелся. Неужели… Нет, когда она спасла его тогда, в первый раз, и он сам не знал от чего, он почти принял это как должное. Но сейчас… Неужели она? Как? И посыпались все те же вопросы: откуда она узнала? Почему решила помочь? Зачем ей это нужно? Что, она правда отличает его от других или других она спасает тоже? И где она была все это время, когда их разлучили? Спрашивать он боялся: ему вдруг показалось, что сейчас снова явится «Алиса» (а повестка, слежка и погоня, конечно, ее рук дело) и скажет какую-нибудь мерзость… И тут, у этой ржавой двери и тихого, темного тополя, он вдруг подумал: а не было ли все, что с ним случилось, начиная с того дурацкого заголовка про «Яндекс», весь ужас и вся боль, и до этого мига — сном, галлюцинацией? И гибель ее голоса, и странная кепка прохожего, и искусственные люди, и заводные голуби, и не телефонный разговор, и электрошокер, и погоня — все это слишком смахивало на плохой фильм, где сценаристу лень было продумывать даже мотивы героев. Как бы то ни было — он понимал, — теперь все это кончилось. И что бы это ни было, история из жизни или бред, это она, она спасла его. Она рядом. Всегда была рядом. Ему захотелось сделать несусветное: заплакать, выйти из машины и встать на колени на эту усыпанную кирпичом, битым стеклом и окурками ночную землю. И шептать слова из неизвестной ему песни, давно и случайно услышанной на отцовской пластинке: «Я знаю, ты все умеешь, я верую, — да, не „верю“, „верую“, — в мудрость твою, как верит солдат убитый, что он проживает в раю, как верит каждое ухо тихим речам твоим, как веруем и мы сами, не ведая, что творим!»

Тополь шумел. От машины все еще веяло жаром.