ЭССЕИСТИКА И КРИТИКА

МИХ.  ЭЛЬЗОН

КОГДА  И  О  КОМ  НАПИСАН  «ТАРАКАНИЩЕ»?

Я учу их, как не бояться.

Н. Гумилев. «Мои читатели»

Современники Корнея Чуковского «Тараканище» читали сквозь текст, как будто не книгу, а рукопись, написанную симпатическими чернилами или молоком, как это практиковалось в одиночках 1905 года.

Между тем тогда же, в свободной, по манифесту 17 октября, печати можно было прочесть такие сочинения:

Басня

Шли два приятеля, как вдруг из подворотни
Раздался рев и лай
И, будто невзначай,
Явились молодцы из черной сотни.
Один приятель бросился бежать,
Но удержать

Другой его успел:
«Будь смел, —
Сказал он, — нам вреда не будет никакого,
Клянусь!
Ты посмотри, неполон их Союз!
Нет казака и нет городового».

Мораль проста настолько, что нельзя ли
На этот раз остаться без морали?

                                                                      Зоил

Курсив мой. «Шли два приятеля вечернею порою» — зачин басни Крылова «Прохожие и собаки». «Союз» — Союз русского народа (или Святого Михаила Архангела).

Похоже, тому же автору, в том же журнале, принадлежит подписанное псевдонимом «-один» четверостишие под картинкой (где изображены два усача — русский и немец) на 3-й странице обложки. На этот раз в помощники берется не Крылов, но Лермонтов:

В шапке золота литого
Старый русский хулиган
Подозвал к себе другого
Из далеких чуждых стран.

Курсив снова мой — как и в последующих за этой стихотворных цитатах.
И «Басня», и эти вирши напечатаны в первом номере эфемерного журнала «Сигнал», интересного тем, что редактором-издателем был (по документам) Николай Васильевич Корнейчуков, ставший Корнеем Чуковским, а участниками — Федор Сологуб, Осип Дымов, Тэффи, Н. Минский, О. Чюмина. Под псевдонимами «-один» и «Зоил» скрывался Михаил Павлович Свободин (кто он, подлинная ли это фамилия — к сожалению, установить не удалось; почему-то ни в «Дневнике», ни в воспоминаниях создателя «Тараканища» его основной сотрудник по журналу «Сигнал» не фигурирует; уж не сам ли это редактор-издатель?).

Номер же открывало стихотворение, вошедшее в том же году в коллективный сборник «В грозу» и до новейшего издания стихов Корнея Чуковского в «Новой библиотеке поэта» (СПб., 2002; заслуга киевлянина Мирона Петровского и издательства «Академический проект») в печати не появлявшееся:

        Загорелою толпою
Подымайтесь, собирайтесь для потехи, для игры,
В барабаны застучите, наточите топоры.1 

        Оставайся, кто захочет…
Мы должны идти, родные, нас удары ждут в бою.
Все для нас, от нас и с нами — в новом радостном краю.
Что за дело до дрожащих, до трусливо уходящих
И до всех старух шипящих, отзывающих назад.
Мы пируем, мы ликуем на развалинах горящих,
Миллионы исступленных к нам на оргию спешат.
        Оставайся, кто захочет…

        Мы бросаемся по скалам,
        Мы вздымаем новь степную,
        Мы взрываем рудники,
Мы несемся по теченью обезумевшей реки.
        Мир почившим и усталым.
Завтра милые могилы мы цветами уберем,
А сегодня по могилам с ликованием пойдем!
        По неведомым тропинам,
По долинам, по равнинам, чрез пучины чуждых вод.
Побеждая и хватая, мы смеясь идем вперед!
        Дальше сжатыми рядами!
К бою, к смерти, к неудаче — только, только не назад!
Если мертвыми падете — вас живыми заместят.
        Оставайся, кто захочет.

То, что это отчаянная пародия на «Варшавянку» («Рабочую Марсельезу» — «Вставай, подымайся, рабочий народ…»), несомненно из контекста всего журнала.

В этом же году «вышел в путь» младший современник Чуковского, «Конквис­тадор в панцире железном»... Спустя еще пять лет в «Жемчугах» «Конквистадора» появился «Лесной пожар»:

Ветер гонит тучу дыма,
Словно грузного коня,
Вслед за ним неумолимо
Встало зарево огня. <…>

Резкий грохот, тяжкий топот,
Вой, мычанье, визг и рев,
И зловеще-тихий ропот
Закипающих ручьев.

Вот несется слон-пустынник,
Лев стремительно бежит,
Обезьяна держит финик
И пронзительно визжит.

С вепрем стиснутый бок о бок
Легкий волк, душа ловитв,
Зубы белы, взор не робок —
Только время не для битв. <…>

Всё страшней в ночи бессонной,
Всё быстрее дикий бег,
И, огнями ослепленный,
Черной кровью обагренный,
Первым гибнет человек.

В этом же сборнике Николая Гумилева был и «Театр», невозможный для включения в издание 1918 года:

<…> Бог восседает на троне,
Смотрит, смеясь, на подмостки,
Звезды на пышном хитоне —
Позолоченные блестки. <…>

Боль вознеслася горою,
Хитрой раскинулась сетью,
Всех, утомленных игрою,
Хлещет кровавою плетью.

Множатся пытки и казни…
И возрастает тревога:
Что, коль не кончится праздник
В театре Господа Бога?!

Уж кому-кому, как не К. И. Чуковскому был понятен источник — знаменитый «Червь-победитель» Эдгара По.

И в том же, «незабываемом 1918-м» пришел «детский» «Мик» Гумилева, почти параллельный «Крокодилу». А рядом в «Жемчугах» (с «Лесным пожаром») за несколько месяцев до екатеринбургской бойни было опубликовано стихотворение 1908 года «Воин Агамемнона» с леденящим душу пророческим финальным двустишием:

Тягостен, тягостен этот позор —
Жить, потерявши царя!

С февраля 1918-го Петроград жил в атмосфере страха. «Царь города», правда, без Мономаховой «шапки золота литого», безусый и безбородый Г. Е. Зиновьев огласил «красный террор». На склоне лет Е. Д. Стасова вспоминала, что ему принадлежала идея и того хлестче: предоставить рабочим право на убийство интеллигента при встрече с ним на улице в любое время суток (в т. ч. и среди бела дня), но В. И. Ленин этого распоряжения не допустил.

О разгуле преступности говорить не приходится.

Так прошли четыре года.

За это время был расторгнут Брестский мир, породивший Белое движение, разоблачена «Петроградская Боевая организация» (в действительности же удалась первая акция устрашения, когда в отместку за публичную казнь через повешение 61 комиссара в г. Николаеве (1919) уничтожили цвет питерской интеллигенции (1 сентября 1921 г. по городу были расклеены афиши с 61 фамилией, где под № 30 значился «б. дворянин» Гумилев и фигурировал застреленный при переходе границы Герман)). 25 августа (этим днем датирован последний, фиктивный допрос «Конквистадора», одетого «в броню своих святынь») Грааль Арельский зафиксировал точную, по нашему мнению, дату казни поэта:

Нет, ничем, ничем не смыть позора,
Даже счастьем будущих веков!
Был убит Шенье 8-го термидора,
23 августа — Гумилев.

Гибель Гумилева повлекла за собой бегство Царя Асыки — отца-основателя Великой Обезьяньей палаты А. М. Ремизова. До этого навсегда оставили тонущий «Сумасшедший корабль» Аркадий Аверченко, Марк Алданов, Бунин и супруги Мережковские, после — Амфитеатров и, фактически, Горький. Что касается Д. С. Мережковского и З. Н. Гиппиус — Чуковский ошибся в прогнозе (15 окт. 1918 г.): «Я уверен, что если дело большевиков прогорит, <они> первые будут клеветать на меня».

Молох был ненасытен. Осенью 1922-го в дальнее плавание отправились «философские пароходы».

Этот год питерские писатели, как обычно, встретили в Доме литераторов.
1 января Чуковский записал в дневник: «Мы заняли один столик с Фединым, Замятиным, Ходасевичем и их дамами, а кругом были какие-то лысые, очень чужие. <…> Говорились речи. Каждая речь начиналась: «Уже четыре года…» А потом более или менее ясно говорилось, что нам нужна свобода печати. Потом вышел Федин и прочитал о том, что критики напрасно хмурятся, что у русской литературы есть не только прошлое, но и будущее. Это задело меня, потому что я все время думал почему-то о Блоке, Гумилеве и др. Я вышел и (кажется, слишком неврастенически) сказал о том, что да, у литературы есть будущее <…> «и уже растет зеленая трава, но эта трава на могилах». И мы молча почтили вставанием умерших».

Конечно же, Чуковский помнил гумилевского «Пьяного дервиша»: «Вот иду я по могилам, где лежат мои друзья». Конечно же, он держал в памяти и 17 октября 1905 года (манифест, в т. ч. о свободе печати), и «25-е, первый день» (см. «Хорошо!» Маяковского). Это подтверждается дневниковыми записями 1923 года: «30 октября (т. е. 17 октября, годовщина манифеста)», «7 ноября. Годовщина революции». Открывается же «Дневник» 1923 года пространной новогодней записью: «1922 год был ужасный год для меня, год всевозможных банкротств, провалов, унижений, обид и болезней. Чего я только не делал! С тоскою, почти со слезами, писал «Мойдодыра». Побитый — писал «Тараканище» <…> О, сколько энергии, даром истраченной, без цели, без плана! И ни одного друга! Даже просто ни одного доброжелателя! Всюду когти, зубы, клыки, рога!» Слово — не Воробей (уничтоживший Тараканище), хотя им можно и убить (воистину был прав Грибоедов: злые языки действительно страшнее пистолета, даже с глушителем).

Но не будем торопиться с выводами, «Тараканище» — не автопортрет усатого 40-летнего автора, побитого (фигурально) за опубликованное Алексеем Толстым в «Накануне» (4 июня 1922 г.) личное (не открытое!) письмо с резкими характеристиками некоторых обитателей «Сумасшедшего корабля» —
Н. Н. Пунина, А. Л. Волынского (Флексера) и др. (об этом — в «Дневнике»). Марина Цветаева открыто выступила против «красного графа» («Голос России», 1922, № 983). Горький информировал А. Толстого: «Получил множество писем из России. <…> Там весьма настроены против Вас литераторы за письмо Чуковского». Но, скорее всего, и «возмутитель спокойствия» получил сполна от оскорбленных коллег по литературному цеху.

Когда же все-таки «дедушка Корней» писал об Усатом Тиране — самозванце? 4 марта 1956 года (см. ретроспективную запись 9 марта) К. И. Чуковский сообщил Эммануилу Казакевичу (автору «Синей тетради» — о Ленине и Зиновьеве), что «писал «Тараканище» в 1921 году», что «оно отпочковалось <…> от „Крокодила”». «Автобиография» 1959 г. уточняет: весной 1921 года. Едва ли не диктуя Мирону Петровскому «Книгу о себе» (1966), Чуковский поведал, что на полях статьи о некрасовских «Современниках», заказанной ему П. Е. Щеголевым для журнала «Былое», он набросал: «Вот и стал Таракан победителем» и т. д.

Скорее всего «Тараканище» написан позже. В «Былом» (1923) напечатана статья Чуковского «Некрасов и деньги». А в «Дневнике» 1922 года есть запись: «17 марта. Вчера <…> встретил Щеголева <…> — Дайте чего-нибудь для „Былого”». Не свидетельствует ли это, что статья и «Тараканище» писались после
17 марта 1922 г.? И если наше предположение о «побитости» за опубликованное Толстым в «Накануне» письмо Чуковского верно, то и после 4 июня?

«Тараканище» прочно вошел в читательский обиход на рубеже 1920—1930 годов, с укреплением режима личной власти, «Покорилися звери усатому» стало восприниматься как ключ к якобы детской сказке. В знаменитом «Мы живем, под собою…» — едва ли не ответе на «Жить стало лучше, товарищи, жить стало веселее» — Осип Мандельштам наряду с другими отличительными признаками «кремлевского горца» привел и «Тараканьи смеются усища». Об этом прототипе и сказал Э. Казакевич К. И. Чуковскому, но услышал в ответ, что Сталина он не имел в виду.

Следовательно, если Тараканище — не Сталин, то кто? Просто детское стихотворение, сказка — как «Доктор Айболит», «Федорино горе» и пр.?

Все же что-то мешает: и «Крокодил» (1916), и «Тараканище» (1922) кажутся не такими, как прочие сказки в стихах. Почему, допустим, существует боvльшая частотность упоминания слона и слонихи? Из 31 (условно) персонажа (медведи, кот, львы, зайчики и т. д.) 15 названы единожды, а слоны — 5 раз! Другие — 2, 3. «Шли два приятеля». Это и Зоил (см. начало), и Крылов. Не воспроизводит ли «Тараканище» ситуацию «Слона и Моськи»? Представляется, что Чуковский, имевший опыт единоборства с царской цензурой, использовал его и в борьбе с «целомудренным Главлитом». Подтверждение этому — дневниковая запись 1922 года: «1 сентября. <…> Детское утро. Ольгино — вышло не слишком удачно. Щепкина-Куперник читала долго и нудно. <…> Должно быть, поэтому мой «Тараканище» имел наибольший успех. Но у меня муть на душе — и какие-то тяжелые предчувствия».

Это, конечно же, совпадение, но первое исполнение (публикация) «сказкобасни» (позволю себе пополнить литературоведческую терминологию) состоялось в день «тройственный»: 1) Новый год при Петре, 2) новый учебный год, 3) первая годовщина официального сообщения о Таганцевском деле. Создававшийся, судя по всему, в марте — августе 1922 года как юбилейный подарок усатым самозванцам (см. «иконостас» первого советского правительства 1917 г.), погрузившим «Россию во мглу» (точная характеристика Герберта Уэллса), «Тараканище» имеет и персональную направленность против ненасытного Молоха — «царя города» (библ.), требующего постоянных жертвоприношений детьми (к сожалению, это упустил Мих. Золотоносов, утверждавший прототипичность в «сказкобасне» безусого Г. Е. Зиновьева (статья «Ахутокоц-Ахум: Опыт расшифровки сказки К. Чуковского о Мухе» в книге «Слово и тело»).

Здесь уместна парадоксальная, пронизанная тоской по Гумилеву дневниковая запись Чуковского: «Как он не любил моего «Крокодила»! И тоже по оригинальной причине. — «Там много насмешек над зверьми: над слонами, львами, жирафами». А он вообще не любил насмешек, не любил юмористики, преследовал ее всеми силами в своей «Студии» («Звучащая раковина». — М. Э.), и всякую обиду зверям считал личным себе оскорблением. В этом было что-то гимназически-милое». Похоже, в середине 20-х и позже Чуковский не раз вспоминал об этом, изничтожаемый за стихи для детей дядями и тетями всех советских возрастов.

«Тяжелые предчувствия» — из-за медведей на велосипеде, раков на хромой собаке, волков на кобыле, львов в автомобиле… Львы в автомобиле? Стоп! Какой царь зверей в 1917—1922 годах ездил в автомобиле?! Лев — это же имя! Допустим, Троцкого (замечание Никиты Елисеева). Но — нет: зверям, вслед Гумилеву, автор «Тараканища» сочувствует. Так что пустим кавалькаду дальше. Зайчики в трамвае. Жаба (точь-в-точь Баба-Яга) на метле. «Вдруг из подворотни (см. басню в начале статьи) / Страшный великан, / Рыжий и усатый / Та-ра-кан!».

Тараканы бывают двух мастей, черные и рыжие (именно эти цвета использовал Сергей Чехонин, выводя — подковой — заглавие на обложке). «Рыжий» — то же, что «огненный», «красный» (по преданию, было и такое заглавие, «Красный таракан»). Но «рыжий таракан», хулиган из подворотни, известен под псевдонимом «прусак»… Он же — «красный таракан» (по Далю)...

Вот и стал таракан (на немецкие деньги) победителем, напугал бедных гумилевских зверей — почище лесного пожара.

Уже названный литературный источник «Тараканища» — страшное стихо­творение Э. По «Червь-победитель», отразившийся и в гумилевском «Театре». Это стихотворение переводилось неоднократно. Вот из перевода Брюсова:

<…> Но что за образ, весь кровавый,
               Меж мимами ползет?
За сцену тянутся суставы,
               Он движется вперед,
Все дальше, дальше, пожирая
               Играющих, и вот
Театр рыдает, созерцая
               В крови ужасный рот.

Но гаснет, гаснет свет упорный!
               Над трепетной толпой
Вниз занавес сползает черный,
               Как буря роковой.
И ангелы, бледны и прямы,
               Кричат, плащ скинув свой,
Что «Человек» — названье драмы,
               Что «Червь» — ее герой!

«Загорелою толпою...» — «Червь-победитель» — «Лесной пожар» — «Тараканище» — такая вытягивается литературная цепочка.

«Сказкобасня» завершается всеобщим ликованием. «Надо бы тараканщика призвать». То есть, опять же, по Далю, «изводчика тараканов». Кто призвал Воробья (варяга) «из-за синего лесочка»? И имел ли в виду автор именно такой, уже опробованный большевиками, выход из положения?

До 1969 года Корней Иванович Чуковский прожил относительно спокойно, хотя в читательском сознании с годами сложилось представление о Сталине как без-
условном прототипе «Тараканища». Да и невозможно было помыслить об иных: о Ленине и — упаси Господь! — Зиновьеве, Троцком и пр. Зато сам Сталин использовал «Тараканище» против своих идейных врагов, в том числе — обделенных усами (см. об этом статью Марка Липовецкого в НЛО и сборнике «Советское богатство»).

Чуковский же исповедался. В неоконченной большой статье «Признания старого сказочника» он рассказал, «Как была написана „Муха-Цокотуха”», поведал «Историю моего „Айболита”» и не успел озаглавить незавершенный раздел, содержащий следующее высказывание, явно относящееся к стихотворению 1905 года: «В «Тараканище» — длинный кортеж едущих, летящих и скачущих путников». «Загорелая толпа» путников «в шапках золота литого», «побеждая и хватая» скачущих с ликованием по могилам. Всех этих Лениных, Троцких, Зиновьевых, «загоравших» до поры до времени в «далеких чуждых странах».