ЭССЕИСТИКА И КРИТИКА

Павел Глушаков

Плюсквамперфект par excellence:
о двух забытых рассказах

I. Женщина у запертой двери:

о рассказе А. Борщаговского «Три тополя на Шаболовке»

Ты и блаженство и безнадежность.

Федор Тютчев

 

Рассказ Александра Борщаговского «Три тополя на Шаболовке» (1966) оказался в положении тех произведений, которые, будучи пропущены сквозь призму кинематографа, как бы потеряли самостоятельность. Фильм Татьяны Лиозновой даже сменил само название рассказа: отныне в многочисленных запросах в библиотеках он стал упорно называться «Три тополя на Плющихе», а затем и вовсе произошла редукция названия — сначала в сборнике 1974 года, а затем в 1986 году в массовой и престижной в свое время серии «Библиотека „Дружбы народов“» том рассказов и повестей Борщаговского вышел под заголовком «Три тополя».

Под влиянием фильма произошли и неминуемые изменения в восприятии самих героев: Нюры, Анны Григорьевны, и шофера, имени которого героиня так и не узнала. Такой вопиющей несправедливости сценарий избежал — герой Олега Ефремова получил имя Саша. Крупные планы актера наполнили образ шофера чувственностью и интеллектом, а героиня Татьяны Дорониной хоть и соответствовала внешним данным Нюры («пышная грузнотелость »), однако никак не была той деревенской бабой с «глупым, свекольным» лицом, о котором пишет Борщаговский.

Почти без изменений в фильм перекочевала вся линия мужа Нюры, жестокого собственника Григория. Первый же эпизод рассказа невольно обес­кураживает: «Телега выезжала со двора, когда их настиг окрик Григория:

— Стой, дура! Чересседельник не привязан!

Лошадь остановилась в воротах, будто ждала этого разумного слова и знала, что дура относится не к ней, не к жене Григория — Нюре, не к их четырнадцатилетней дочери — Гале, а к однорукому конюху, который шесть раз на неделе ездил из деревни на станцию за газетами, посылками и почтовым баулом на железных запорах».

Эпизод этот как будто перекочевал из другого времени, из совсем иной исторической эпохи: так в советском искусстве показывали отношения в «дореволюционной» деревне, когда «кулак-мироед» безжалостно покрикивает на своих бесправных работников. Между тем Григорий работает бакенщиком (в восприятии романтичной Нюры, он «зажигает огни»). Выбор профессии, думается, неслучаен, здесь подчеркнута все та же «отдельность» героя, стремление к единоличности, неслиянности с «общественным».

Моральная ущербность Григория заключается не только в его личности, но и в той социальной роли, которую он исполняет: собственник и «стяжатель», он оказался под «обстрелом» автора рассказа неслучайно. В многочисленных произведениях о колхозной деревне такие «отдельные элементы» должны были оттенять прогрессивных деревенских жителей, окончательно избавившихся от частнособственнических инстинктов. Григорий отправляет жену торговать в Москву мясом, что, собственно, включало Нюру в операцию с сомнительной законностью.

Однако Борщаговского интересует не только социальная сторона происходящего, он сосредоточен на нравственных проблемах. И здесь читателя ждут определенные сюрпризы: возникает тема чувственной отчужденности супругов, Нюры и Григория. Эта отчужденность является следствием «деловитой активности» Григория, его жесткой практичности, которая приводит к потере необходимой, с точки зрения жены, сентиментальности.

«— Выходит, и я отжила, Гриша? — шепнула Нюра, таясь от дочери. — <…> Ждала тебя, Гриша, думала, хоть эту ночь дома поночуешь, перед Москвой…

Она сбилась под его отчужденным взглядом, устыдилась вдруг своего затаенного шепота и своего желания, которое хоть и глохло в ней с годами, но порой поднималось и выходило наружу злостью, слезами, беспричинным смехом; неуместного этого разговора устыдилась и была благодарна мужу, когда он сказал невозмутимо:

— Не последний день на земле живем, еще поночуем. Нинке передай: если на развод подаст, пусть забудет сюда дорогу. А явится, я ее сам вожжами ухожу, с земли не встанет… — Хозяйским взглядом, в котором странно мешались придирчивость, зоркость и равнодушие, он еще раз осмотрел телегу с большим, как сундук, чемоданом посреди, с плетеными, обшитыми поверху корзинками, полными антоновских яблок, узкую спину дочери, лошадь и конюха, которому все еще не давался чересседельник. — Боты скинешь, Галя привезет, и халат тоже, незачем рвань в Москву везть… Ладно, инвалидная команда! — крикнул он конюху. — Сам увяжу!

Он отстранил старика, рывком затянул ремень, охлестнул им трижды оглоблю и завязал конец. Движения его были сильны и размашисты, словно в упрек суетливому, нерасторопному конюху».

В Григории Борщаговским показано то, что в советской литературе, казалось бы, было уже исследовано, правда, со сменой знаков. Например, в романе Ф. Гладкова «Цемент» возвратившийся после Гражданской войны муж обескуражен изменениями, произошедшими с женой. Она из домашней хозяйки и «несознательного элемента» превратилась в общественницу с собственными взглядами на действительность. Изменились и привычные для патриархального мира внутрисемейные роли — женщина стала равноправным партнером, в том числе и в интимной сфере.

Однако в «Трех тополях на Шаболовке» этих изменений нет и в помине. Нюра находится в полном и безоговорочном подчинении у Григория, мир ее беспросветен и ограничен. Оказавшись в городе, она впервые почувствовала незнакомое и чуждое для нее чувство частичной свободы.

Борщаговский далек от того, чтобы объяснить «темное царство» в душе человека исключительно моральными принципами деревенского собственника. И в городе, где живет сестра Григория, читатель видит моральное нездоровье: сноха Нюры характеризуется как «бесстыжая», ее семейная жизнь расстроена.

Писатель констатирует явления в нравственной сфере, но никак их не анализирует и не оценивает. Александр Борщаговский как бы остановился на пороге того, что будет открыто в социальной и нравственной сфере Василием Шукшиным, образами его не деревенских уже, но и не городских в полной мере героев, болезненно вживающихся в новую действительность «чудиков». То, что у Шукшина будет показано с болью, но и с любовью, у Борщаговского нарисовано почти беспристрастной рукой физиологического очеркиста.

Однако, как опытный беллетрист, Борщаговский наполняет свой текст отсветами различных литературных произведений. Некоторые из этих знаков, кажется, остаются случайными элементами (нереализованная линия: Анна Григорьевна — Анна Каренина), некоторые становятся символическими — три тополя, например.

В фильме есть памятный эпизод, когда героиня испытывает моральное раздвоение между долгом перед мужем и внезапно вспыхнувшим любовным чувством. Эпизод этот так описан в рассказе: «До боли в затылке, до мгновенно онемевших пальцев захотелось ей сбежать вниз и сесть, не говоря ни слова, рядом с ним, и еще один раз проехать по темнеющей Москве, и снова въехать в ливень, и слушать шмелиное, добродушное гуденье его голоса. Ничего не сказать ему, пропеть на прощание свои готовые, пустяковые: „А-га! Жди-и! Выйду-у“ — и не выйти никогда больше, а теперь выйти и знать все, увезти это с собой, к воротам с двускатным козырьком, спрятать в лопухах, в подорожнике и иногда брать в руки, как берут теплых, слепых щенят. <…>

Она бросалась к двери, натыкаясь в сумерках на чемодан, трезвея от боли, и подолгу стояла у порога, щупая рукой холодный металл запоров и не решаясь выйти.

В эти минуты она не чувствовала постылой грузности своего тела, не была косолапой клухой, а была легкой, глазастой, молодой, и только в темноте прихожей, у запоров, к которым у нее не было ключей, чтобы вернуться обратно, Нюра тяжелела, потерянно вздыхала, вспоминая самое начало этого дня и все, что оставалось там, за ее плечами, чего не смахнешь рукой».

Столетием ранее эта же коллизия уже была описана русской классической литературой, в пьесе А. Н. Островского «Гроза»: «К а т е р и н а (одна, держа ключ в руках). Что она это делает-то? Что она только придумывает? Ах, сумасшедшая, право сумасшедшая! Вот погибель-то! Вот она! Бросить его, бросить далеко, в реку кинуть, чтоб не нашли никогда. Он руки-то жжет, точно уголь. (Подумав.) Вот так-то и гибнет наша сестра-то. В неволе-то кому весело! Мало ли что в голову-то придет. Вышел случай, другая и рада: так очертя голову и кинется. А как же это можно, не подумавши, не рассудивши-то! Долго ли в беду попасть! А там и плачься всю жизнь, мучайся; неволя-то еще горчее покажется. <…> Что я так испугалась! И ключ спрятала… Ну, уж, знать, там ему и быть! Видно, сама судьба того хочет! Да какой же в этом грех, если я взгляну на него раз, хоть издали-то! Да хоть и поговорю-то, так все не беда! А как же я мужу-то!.. Да ведь он сам не захотел. Да, может, такого и случая-то еще во всю жизнь не выйдет. Тогда и плачься на себя: был случай, да не умела пользоваться. Да что я говорю-то, что я себя обманываю? Мне хоть умереть, да увидеть его. Перед кем я притворяюсь-то!.. Бросить ключ! Нет, ни за что на свете! Он мой теперь… Будь что будет, а я Бориса увижу! Ах, кабы ночь поскорее!..»[1]

Удивительно не столько это схождение и использование образа-символа ключа, сколько развязка ситуации: то, что в беспросветном патриархальном мире разрешилось бунтом и обретением женской свободы, в советской литературе 1960-х годов было «усмирено» приматом воли над чувствами.[2]

«Три тополя на Шаболовке» — произведение своего времени, некоторая заданная беллетристичность этой книги очевидна. Но этот рассказ вдохновил на создание произведения другого вида искусства, и это превращение дало замечательный эффект. Личности актеров, музыка, мастерство оператора и режиссера наполнили фильм отсутствовавшей в тексте Борщаговского лирикой, пропитали рассказ нежностью, которую так искала главная героиня.

 

 

II. Гравюра тончайшей иглой: о рассказе К. Паустовского «Ночь в октябре»

 

Есть тысячи деревень у нас в России, затерянных среди полей и перелесков. Тысячи деревень, таких же незаметных, как серое небо, как белоголовые крестьянские дети. Эти дети, встретившись с незнакомым человеком, всегда стоят потупившись, но если уж подымут глаза, то в них блеснет такая доверчивость, что от нее защемит на сердце.

К. Паустовский

 

Да, я отлично знаю все эти «но», «однако» и даже «э-э-э», раздающиеся в ответ на известие о том, какой русский рассказ я считаю самым запоминающимся. Дальше следуют обычно объяснительно-смягчающие «не то чтобы вовсе» и «ну все же», которые должны как бы компенсировать первоначальную неловкость. Короче говоря, конечно, Паустовский — замечательный мастер, но любить его пристало старым учительницам словесности и библиотекаршам с неустроенной личной жизнью. И нельзя сказать, чтобы насквозь книжные герои Константина Георгиевича нравились и мне; в школе благополучно пролистана «Золотая роза», еще раньше мелькнули какие-то смутные воспоминания о рассказах из «Мещерской стороны», даже не о самих этих рассказах, а об иллюстрациях в детской книжке: надувная лодка, а из нее бьет струей воздух, и на этой струе, как на гребне фонтана, то ли пес, то ли кот. Или кот был в другом рассказе? Словом, детский и школьный плюсквамперфект par excellence.

Детская эта книжка с занятными черно-белыми картинками потерялась, а других изданий Паустовского в доме не было. Но была еще одна встреча, еще одна возможность встретиться с миром этого писателя. Восемь томов светло-серого цвета лежали, крепко перевязанные бечевкой рядом с литровыми банками, в которых стояли букетики осенних цветов. Одна из пожилых женщин решила, что помимо цветов она может предложить и этот товар невзыскательной и спешащей публике. Помнится, я даже спросил о цене книг (так, из чистого любопытства) — и Паустовский остался в окружении слишком ярких георгинов, распространяющих свой терпкий запах последнего осеннего цветения. (Впрочем, запаха никакого я не почувствовал; но ведь он был, этот едва уловимый запах!)

И вот нежданно-негаданно — маленький рассказ «Ночь в октябре». И всё против того, чтобы человек его прочел: и написан он в допотопном 1946 году (я хочу видеть этого человека, который по собственному почину будет читать что-то из написанного в этот год, приведите, приведите его ко мне!), и помещался он в основном в собраниях сочинений — многотомных надгробных памятниках. Ни разу не раскрывавшиеся и держащие ровно спину стройными своими корешками, эти книги становились в основном наполнителем книжных секций «стенок» югославского производства («Да, имеем!»). И наконец, само название: ну что это такое — люди летают в космос, «уже написан Вертер» и прочитана сама «Лолита», а тут какая-то деревня под Рязанью, «дряхлая старушка» Василиса Ионовна, глухомань, скука. Вот — точно, на третьей странице даже герой зевнул. Дело осеннее

Однако, чтобы все это узнать, нужно было еще прочесть этот рассказ Паустовского, а пока мы ехали на машине по вполне сносной асфальтированной дороге, тихий вечер (и вовсе не осенний, а жаркий, летний) готов был перейти в ночь, распространявшей свое благоухание… (Стекла машины были подняты, и в салоне работал кондиционер, так что никакого благоухания не было. Впрочем, оно ведь было, там, за стеклом!)

Нам предстояло переехать через полноводную реку, а затем всю ночь двигаться в сторону большого белорусского города; ночное путешествие было выбрано все из-за той же дневной жары. И вот — машина заглохла, технических навыков хватило лишь на то, чтобы, открыв капот, глубокомысленно вглядываться в темную утробу автомобиля. Пришлось стучаться в одиноко стоящий чуть в отдалении деревенский дом, просить у поднятых с постели хозяев ночлега. Уже через полчаса дом затих, я же оставался в просторной кухне, где мне постелили на сдвинутых стульях. Укладываться на таком шатком сооружении не хотелось, и я включил радио, у которого было всего три кнопки, две из которых не работали.

Из приемника очень тихо, боясь растревожить эту необычную ночь, послышался голос актера, спокойно и без эффектов, равно как и без обычного нынче «придыхания», читавшего какое-то произведение. Читал он на белорусском языке, но почему-то это было совершенно неважно и неудивительно. Я попал уже, видимо, на середину текста.

«Мы снова начали кричать. В ответ все так же равнодушно гудел лес.

— Нет перевозчика! — сказал с сердцем Зуев. — Ясно. И какого, скажите, лешего ему здесь сидеть, если остров заливает и на нем нет и не может быть ни души! Глупо… в двух шагах от родного дома…

Я понимал, что выручить нас может только случайность: или вода внезапно перестанет прибывать, или мы наткнемся на этом берегу на брошенную лодку. Но страшнее всего было то, что мы не знали и не могли понять, почему так быстро прибывает вода. Дико было думать, что час назад ничто не предвещало этой черной ночной беды, к ней мы сами пришли навстречу.

— Пойдемте по берегу, — сказал я. — Может быть, наткнемся на лодку.

Мы пошли вдоль берега, обходя затопленные низинки. Зуев светил фонариком, но свет его все тускнел, и Зуев его погасил, чтобы сберечь на крайний случай последний проблеск огня.

Я наткнулся на что-то темное и мягкое. Это был небольшой стог соломы. Зуев зажег спичку и сунул ее в солому. Стог вспыхнул багровым мрачным огнем. Огонь осветил мутную воду и уже затопленные впереди, сколько видит глаз, луга и даже сосновый лес на противоположном берегу. Лес качался и равнодушно шумел.

Мы стояли у горящего стога и смотрели на огонь. В голову приходили бессвязные мысли. Сначала я пожалел о том, что не сделал в жизни и десятой доли того, что собирался сделать. Потом подумал, что глупо пропадать от собственной оплошности, тогда как жизнь обещает впереди много вот таких, хотя и пасмурных и осенних, но свежих и милых дней, когда нет еще первого снега, но все уже пахнет этим снегом: и воздух, и вода, и деревья, и даже капустная ботва.

Должно быть, и Зуев думал примерно о том же. Он медленно вытащил из кармана шинели измятую пачку папирос и протянул мне. Мы закурили от догорающей соломы».[3]

Здесь чтец сделал паузу, которая, казалось, длилась целую вечность. И перед слушателями неминуемо прошла вся жизнь их, не могла не пройти. Да и было тех слушателей, думаю, так мало, что все они могли уместиться вместе с героем рассказа на затапливаемом островке. И действительно — сколько тех бессонных слушателей Паустовского было в третьем часу душной июльской ночи… Но они были, и они были все вместе, без слов понимая друг друга, когда актер подарил им всего каких-то пять секунд. Конечно, не больше, куда уж больше!

А дальше все соединилось — эта ночь, и путешествие по деревенской глуши (этот район был, действительно, несколько в стороне, на отшибе), и это наше «спасение», и приют, данный незнакомыми людьми… И пусть в этом чувстве было что-то «невзрослое» (и вправду — какое тут «спасение», да и хозяева наши — о, проза жизни, о которой можно было бы здесь умолчать, — взяли с нас некоторую сумму за ночлег), что-то чуточку «невсамделишное», но хотелось верить в то, что найдется и для нас своя спасительница, как нашлась она и для героев Паустовского: «Наконец мы пристали, вышли на песок, поднялись в лес и только там остановились закурить. В лесу было безветренно, тепло, пахло прелью. Ровный и величавый гул проходил в вышине. Только он напоминал о ненастной ночи и недавней опасности. Но теперь ночь казалась мне удивительной и прекрасной. И приветливым и знакомым показалось мне лицо молодой женщины, когда мы закурили и свет спички осветил ее мимолетным огнем. Серые ее глаза смущенно смотрели на нас. Мокрые пряди волос выбивались из-под платка.

— Никак ты, Даша? — вдруг очень тихо спросил Зуев.

— Я, Иван Матвеевич, — ответила женщина и засмеялась легким смехом, будто она смеялась чему-то известному только ей одной. — Я вас сразу узнала. Только не признавалась. Мы вас ждали-ждали после победы! Никак не верили, что вы не вернетесь.

— Вот так оно и бывает! — сказал Зуев. — Четыре года воевал; смерть меня, бывало, зажимала так, что дохнуть нельзя, а от смерти спасла меня Даша. Помощница моя, — сказал он мне. — Работала в лесничестве. Учил я ее всякой лесной премудрости. Была девочка слабенькая как стебелек. А теперь, посмотрите, как вытянулась! Какая красавица! И строгая стала, суровая.

— Да что вы! Я не суровая, — ответила Даша, — Это я так, от отвычки. А вы к Василисе Ионовне? — неожиданно спросила Даша меня, очевидно чтобы переменить разговор.

Я ответил, что да, к Василисе Ионовне, и зазвал Дашу и Зуева к себе. Надо было обогреться, обсохнуть, отдохнуть в теплом старом доме».

И еще: финал рассказа, когда путники сидели у сказочной Василисы Ионовны в ее волшебном доме, которому не страшны ни бури, ни наводнения, ни время. «Там уже горели лампы, стол был накрыт чистой скатертью, и со стены спокойно смотрел из черной рамы Тургенев. Это был редкий его портрет, гравированный на стали тончайшей иглой, — гордость Василисы Ионовны».[4]

Именно тогда вся эта гармония и прочность жизненных оснований и заставила меня понять, что же такое, в сущности, русский рассказ — это странное явление, переживаемое один раз и навсегда.

 

 


1. Островский А. Н. Полное собрание сочинений. В 12 т. Т. 2. М., 1974. С. 235.

2. В кинофильме неразрешимость этой коллизии объяснялась тем, что героиня не заметила ключей, лежавших на самом видном месте.

3. Паустовский К. Г. Собрание сочинений. В 9 т. Т. 6. М., 1983. С. 393, 394.

4. Там же. С. 396.

Владимир Гарриевич Бауэр

Цикл стихотворений (№ 12)

ЗА ЛУЧШИЙ ДЕБЮТ В "ЗВЕЗДЕ"

Михаил Олегович Серебринский

Цикл стихотворений (№ 6)

ПРЕМИЯ ИМЕНИ
ГЕННАДИЯ ФЕДОРОВИЧА КОМАРОВА

Сергей Георгиевич Стратановский

Подписка на журнал «Звезда» оформляется на территории РФ
по каталогам:

«Подписное агентство ПОЧТА РОССИИ»,
Полугодовой индекс — ПП686
«Объединенный каталог ПРЕССА РОССИИ. Подписка–2024»
Полугодовой индекс — 42215
ИНТЕРНЕТ-каталог «ПРЕССА ПО ПОДПИСКЕ» 2024/1
Полугодовой индекс — Э42215
«ГАЗЕТЫ И ЖУРНАЛЫ» группы компаний «Урал-Пресс»
Полугодовой индекс — 70327
ПРЕССИНФОРМ» Периодические издания в Санкт-Петербурге
Полугодовой индекс — 70327
Для всех каталогов подписной индекс на год — 71767

В Москве свежие номера "Звезды" можно приобрести в книжном магазине "Фаланстер" по адресу Малый Гнездниковский переулок, 12/27

Михаил Толстой - Протяжная песня
Михаил Никитич Толстой – доктор физико-математических наук, организатор Конгрессов соотечественников 1991-1993 годов и международных научных конференций по истории русской эмиграции 2003-2022 годов, исследователь культурного наследия русской эмиграции ХХ века.
Книга «Протяжная песня» - это документальное детективное расследование подлинной биографии выдающегося хормейстера Василия Кибальчича, который стал знаменит в США созданием уникального Симфонического хора, но считался загадочной фигурой русского зарубежья.
Цена: 1500 руб.
Долгая жизнь поэта Льва Друскина
Это необычная книга. Это мозаика разнообразных текстов, которые в совокупности своей должны на небольшом пространстве дать представление о яркой личности и особенной судьбы поэта. Читателю предлагаются не только стихи Льва Друскина, но стихи, прокомментированные его вдовой, Лидией Друскиной, лучше, чем кто бы то ни было знающей, что стоит за каждой строкой. Читатель услышит голоса друзей поэта, в письмах, воспоминаниях, стихах, рассказывающих о драме гонений и эмиграции. Читатель войдет в счастливый и трагический мир талантливого поэта.
Цена: 300 руб.
Сергей Вольф - Некоторые основания для горя
Это третий поэтический сборник Сергея Вольфа – одного из лучших санкт-петербургских поэтов конца ХХ – начала XXI века. Основной корпус сборника, в который вошли стихи последних лет и избранные стихи из «Розовощекого павлина» подготовлен самим поэтом. Вторая часть, составленная по заметкам автора, - это в основном ранние стихи и экспромты, или, как называл их сам поэт, «трепливые стихи», но они придают творчеству Сергея Вольфа дополнительную окраску и подчеркивают трагизм его более поздних стихов. Предисловие Андрея Арьева.
Цена: 350 руб.
Ася Векслер - Что-нибудь на память
В восьмой книге Аси Векслер стихам и маленьким поэмам сопутствуют миниатюры к «Свитку Эстер» - у них один и тот же автор и общее время появления на свет: 2013-2022 годы.
Цена: 300 руб.
Вячеслав Вербин - Стихи
Вячеслав Вербин (Вячеслав Михайлович Дреер) – драматург, поэт, сценарист. Окончил Ленинградский государственный институт театра, музыки и кинематографии по специальности «театроведение». Работал заведующим литературной частью Ленинградского Малого театра оперы и балета, Ленинградской областной филармонии, заведующим редакционно-издательским отделом Ленинградского областного управления культуры, преподавал в Ленинградском государственном институте культуры и Музыкальном училище при Ленинградской государственной консерватории. Автор многочисленных пьес, кино-и телесценариев, либретто для опер и оперетт, произведений для детей, песен для театральных постановок и кинофильмов.
Цена: 500 руб.
Калле Каспер  - Да, я люблю, но не людей
В издательстве журнала «Звезда» вышел третий сборник стихов эстонского поэта Калле Каспера «Да, я люблю, но не людей» в переводе Алексея Пурина. Ранее в нашем издательстве выходили книги Каспера «Песни Орфея» (2018) и «Ночь – мой божественный анклав» (2019). Сотрудничество двух авторов из недружественных стран показывает, что поэзия хоть и не начинает, но всегда выигрывает у политики.
Цена: 150 руб.
Лев Друскин  - У неба на виду
Жизнь и творчество Льва Друскина (1921-1990), одного из наиболее значительных поэтов второй половины ХХ века, неразрывно связанные с его родным городом, стали органически необходимым звеном между поэтами Серебряного века и новым поколением питерских поэтов шестидесятых годов. Унаследовав от Маршака (своего первого учителя) и дружившей с ним Анны Андреевны Ахматовой привязанность к традиционной силлабо-тонической русской поэзии, он, по существу, является предтечей ленинградской школы поэтов, с которой связаны имена Иосифа Бродского, Александра Кушнера и Виктора Сосноры.
Цена: 250 руб.
Арсений Березин - Старый барабанщик
А.Б. Березин – физик, сотрудник Физико-технического института им. А.Ф. Иоффе в 1952-1987 гг., занимался исследованиями в области физики плазмы по программе управляемого термоядерного синтеза. Занимал пост ученого секретаря Комиссии ФТИ по международным научным связям. Был представителем Союза советских физиков в Европейском физическом обществе, инициатором проведения конференции «Ядерная зима». В 1989-1991 гг. работал в Стэнфордском университете по проблеме конверсии военных технологий в гражданские.
Автор сборников рассказов «Пики-козыри (2007) и «Самоорганизация материи (2011), опубликованных издательством «Пушкинский фонд».
Цена: 250 руб.
Игорь Кузьмичев - Те, кого знал. Ленинградские силуэты
Литературный критик Игорь Сергеевич Кузьмичев – автор десятка книг, в их числе: «Писатель Арсеньев. Личность и книги», «Мечтатели и странники. Литературные портреты», «А.А. Ухтомский и В.А. Платонова. Эпистолярная хроника», «Жизнь Юрия Казакова. Документальное повествование». br> В новый сборник Игоря Кузьмичева включены статьи о ленинградских авторах, заявивших о себе во второй половине ХХ века, с которыми Игорь Кузьмичев сотрудничал и был хорошо знаком: об Олеге Базунове, Викторе Конецком, Андрее Битове, Викторе Голявкине, Александре Володине, Вадиме Шефнере, Александре Кушнере и Александре Панченко.
Цена: 300 руб.
Национальный книжный дистрибьютор
"Книжный Клуб 36.6"

Офис: Москва, Бакунинская ул., дом 71, строение 10
Проезд: метро "Бауманская", "Электрозаводская"
Почтовый адрес: 107078, Москва, а/я 245
Многоканальный телефон: +7 (495) 926- 45- 44
e-mail: club366@club366.ru
сайт: www.club366.ru

Почта России