ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

АРИНА ОБУХ

 

Смерть художника

Путь прям, дорога бела, мыслей в голове нет.

Впрочем, где-то летает одна — купить хлеб, но я забуду. Придется возвращаться.

Смотрю: люди, целая стая, не пройти. И вещи на снегу лежат. Распродажа, что ли?

Вещи лежат друг на друге — горой, муравейником. А люди, как неправильные муравьи, растаскивают эту гору. Кружат, выбирают, по телефону звонят: «Алё, привет, слушай, тебе рамы нужны? А подрамники? Дерево! На даче в хозяйстве пригодится».

Ловлю себя на том, что тоже держу в руке раму. Хочу понять, кто хозяин, сколько стоит.

— А это чье?

— Неизвестно, сказали можно брать.

Кто сказал, чего сказал…

Рамы, подрамники, мольберты, холсты, гитары. Гитары сломанные. Женщина золотого возраста наматывает круги вокруг муравейника. Ей явно ничего из этого в быту не пригодится, но уйти с пустыми руками она не может: остановилась, присела на корточки, запустила руку под толщу вещей и осторожно вынула оттуда светильник. Улыбнулась ему. Стерла пыль, оценила узор. Старинные цветы. С судьбой светильник. Обняла его, прижав к дубленке, и пошла по улице в даль светлую. В той дали новая жизнь. И всё-всё-всё будет по-другому теперь, со светильником.

Неподалеку от этого муравейника стоит человек, который по долгу службы всё знает, профессия такая — дворник. Дежурный по Васильевскому. Целыми днями кружит по острову на велосипеде. Знает кто, где и зачем живет. Поэтому я снова спрашиваю:

— А чьи это вещи?

— Художник умер.

Вот оно как…

— И родственников нет — вещи забрать?

— Родственники уже всё забрали. На машинах два раза уже приезжали. Это осталось, не нужно.

— А как звали художника?

Ветер сильный подул, унес звук имени.

Уличный натюрморт: «Художник умер».

Пустые рамы — ненаписанные картины.

Незнакомые люди берут себе его вещи: хвать, и всё. Имени художника никто не знает: «Неизвестно чье», «Можно брать, сказали».

А рамы он, кажется, сам делал, добротные такие, на совесть. Взяла себе одну. Потом подумала и обратно поставила: нехорошо. Ушла.

Иду домой. Художник умер. Жил, жил и умер. Художники должны оставаться. Вообще все должны оставаться.

Если художник ушел, он должен прийти снова. Проведать Землю, ведь наверняка забыл тут что-нибудь. Сказать что-нибудь забыл. Мастихин оставил. Надо забрать. Там он тоже может пригодиться.

Значит, жил художник. На 6-й линии, между Малым и Средним проспектами. В окне у него были зеленые купола Благовещенского храма. То есть каждое утро он просыпался под колокольный звон. А может, был глуховат и спокойно спал дальше. А может, ходил на службы. Но это вряд ли. У художников с этим сложно: то верят в Бога, то нет…

Но тут еще важно — верил ли Бог в художника? Наградил ли Он его талантом или просто вложил в руку ремесло.

В общем, хлеб я купить забыла.

Снова выхожу на улицу. Художник умер. Вот и всё. Дом-мастерская опустел. Была ли у него жена? Наверное, была. Он писал ее портреты. И подписывал просто и строго: «Портрет жены. 1971 год».

Иду, значит. Навстречу мне шагают счастливые люди. У всех подарки от художника.

Муравейник исчез. Остались лишь две рамы.

— Ну чего смотришь? — говорит дворник. — Бери. От художника художнику. Принимай наследство.

Опять иду домой. Путь прям, дорога бела.

Ужинали без хлеба.

 

 

Только не испортите

— Только не испортите, — говорит он.

Стоит. Никуда не уходит, смотрит.

— Но, мне кажется, вы испортите…

Говорит не с укором. С сожалением. Помолчав, добавляет:

— А разве уже не готово? Сюда черный хотите добавить? А ну-ка, закройте рукой этот край. Да, так тоже хорошо. Но и белый можно оставить, в этом есть какое-то дыхание, видите, как краска тут растеклась, — это уже не повторится, жалко закрашивать.

Кирилл Александрович окончил академию имени Репина, но стал преподавать в училище имени Мухиной. Репа и Муха. Две соперницы. В репинской академии правил академизм. А в Мухе поощрялась свобода. Каким-то образом в Кирилле Александровиче это всё уживалось — академизм и самоволка. Вот и теперь ему больше по душе как растекается и дышит краска. А с другой стороны…

— А с другой стороны, вы правы, если уплотнить — будет лучше. Но мне кажется… Нет, вам виднее. Раз вы так считаете. Это хорошо, что вы экспериментируете. Но я думаю, что этот лист можно оставить и взять новый. Как вы считаете?.. Все-таки будете продолжать?

Он отходит. А за окном, можно сказать, дипломная работа Кирилла Александровича «Весна». С соблюдением всех традиций: строгость линий, точность пропорций. Академическая весна. Но вдруг всполох — изумрудка растеклась, ушла в самоволку.

Получил оценку «хорошо». Потому что тема несерьезная. Однокурсники писали революцию, рабочую стройку, а тут… Ну весна, ну река, ну девушка… А сюжет где?

Потом эта девушка станет женой Кирилла Александровича. И у них родится Александр Кириллович. Такой вот сюжет.

Кирилл Александрович и Александр Кириллович. Оба Гущины. Отец и сын. Художник и художник. Мастер по живописи и мастер по живописи.

Вечно боишься перепутать их имена-отчества. Поэтому обращаешься на всякий случай так:

— Простите! Подойдите, пожалуйста…

— Ну что, исправили? Хорошо, значит, готово. Но и тогда было хорошо, не было контраста, зато полутона работали. Возьмите новый лист, попробуйте снова.

На обходе весь наш курс получил оценку «хорошо».

— Красить надо! А у вас — воздух один. Двадцать работ — ​и ни одной законченной. Краска красиво растеклась, да, но вы ей не помогли. А у этого белого пространства вообще другая психология с этим сокрушительным зеленым. И стул с гитарой должны быть одной фразой! Нерасторжимой! Понимаете или нет?.. — так будет говорить наш новый мастер по живописи.

Мастеров будет много, и у каждого будет своя «Весна».

— Возьмите новый лист, попробуйте снова.

Берешь лист, открываешь коробку с красками. На ощупь помнишь каждый тюбик: у «Сажи газовой» острый край, и пальцы режутся, «Белила» — ​худосочные, вечно заканчиваются. «Умбра» — ​с дыркой в брюхе, «Кадмий красный» испачкан сам собой, из-за него пальцы всегда в краске. «Парижская лазурь» — ​тюбик пузатенький, туго закрыт, его я покупаю только из-за названия: звучит чарующе — ​как начало старинного романа.

А наши романы с жизнью мало похожи на старинные. Традиции прерваны. Контрасты пережаты. Много черной краски, а надо было по белому грунту работать.

— Только не испортите. Но, мне кажется, вы испортите…

Под знаком этой фразы будет идти вся наша жизнь.

Дорогой Кирилл Александрович, правильно вам кажется.

Вы умерли шесть лет назад.

А мы действительно всё испортили.

 

 

Движимость и недвижимость

Каждый раз, идя по Невскому и глазея окрест, я натыкаюсь на вывеску: «Александр Недвижимость».

И каждый раз я невольно улыбаюсь названию этого агентства.

У меня есть знакомый Александр. И он тоже живет на Невском. За его окном идет жизнь, люди идут, машины идут. Снег идет, дождь идет.

А Александр никуда не идет. Потому что он — недвижимость.

Нет, с опорно-двигательной системой у него всё в порядке, и планов у Александра громадьё, но дальше этих планов тоже ничего не идет. Со временем у Александра исчезают все: жёны, дети, друзья, коты, собаки, черепахи… львы, орлы, куропатки. Вернее, они в какой-то момент начинают просто двигаться. В сторону от Александра.

И я тоже иду. В сторону площади Восстания.

А там я вижу другого Александра — ​Александра III.

Его нет на площади. Но я все равно его вижу: царь-богатырь, а под ним конь-богатырь — ​не парадный, тонконогий, гарцующий, а настоящий, мощный, с натруженными, тяжелыми ногами… И думы у венценосного всадника и его коня тоже тяжелые…

С судьбой памятник — ​поруганный и оскверненный дураками, свергнутый, репрессированный и по сей день сосланный.

И главное, живой памятник. Ну хотя бы потому, что, в отличие, например, от Александра-недвижимости, он всё время движется. Сначала в сторону хозяйственного дворика корпуса Бенуа, подальше от глаз людских, а затем в сумеречный дворик Мраморного дворца. Стоит за решеткой, думы всё те же, тяжелые.

И народ не сдается, волнуется, хлопочет за царя — ​назад, мол, на площадь, на законное место, на круги своя!

То есть намечается траектория дальнейшего движения. А движение — ​это жизнь.

И каждый раз, проходя мимо площади Восстания, я ставлю памятник на место. Любуюсь на этот мираж.

Чествую торжество справедливости.

 

 

65+

— Хороший рисунок, но… Сделайте бегемота более советским, — говорит редактор. — У нас аудитория «шестьдесят пять плюс», она живет в ностальгии. Советские мультики там, олимпийский мишка, плюшевый мир, понимаете?

Редактор уважает чужую тоску по прошлому. Она хорошо продается.

Я студентка и фрилансер. Рисую обложки для детективов. Их читатели — ​люди золотого возраста.

— И еще, — ​продолжает редактор. — ​Нужна обложка для следующей книги. На ней хорошо бы изобразить собаку чихуахуа с лицом Никулина.

Пытаюсь это представить.

Безуспешно.

— Ну не один в один, разумеется, но чтобы сходство угадывалось. Финальную сцену из фильма «Бриллиантовая рука» помните?..

Допоздна засиживаюсь в аудитории. Рисую чихуахуа. Надеваю на лапу пса гипс, вручаю костыль, подвешиваю бедолагу на кран. И собака неожиданно взлетает под музыку.

Это звонит мой телефон.

— У аппарата.

— Привет, это Димон. Слушай, мне нужна красивая девушка. Модель. Ты подходишь.

— Почему я? У нас вся академия — ​это одна сплошная красивая девушка.

— Ты скульптурная, рельефная, кости хорошо видно.

— Мерси.

— Нет, ну ты же знаешь, что для скульптуры важна фактура. Мне для дипломной работы.

— А что у тебя за диплом?

— Олени.

—?! Опять мерси.

— Нет, ну правда, позарез нужно, выручай. Ты сейчас здесь, в академии?

— Да. Рисую собаку с лицом Никулина.

Скульптор даже не стал переспрашивать по поводу собаки. Потому что бывает всякое и лучше не уточнять. Вообще иногда лучше ничего не уточнять и не прояснять. Мало ли.

— Отлично. Спускайся в мастерскую, я тебя встречу.

Мастерская находится на минус первом этаже.

Вхожу: прямо мне в лицо дышит глиняный олень. Рядом еще олень. Оба реалистичные такие, взаправдашние.

— Ну как тебе?

— Хорошие олени. А я тут при чем?

— Фигура с оленями. Обнаженка.

— Кто же ходит обнаженный с оленями?! Разве что мать-природа. И вообще.

Смотрю на визави с подозрением: а вдруг этот оленевод ко мне приставать начнет?

— Приставать не буду — у меня диплом. Оформляйся в отделе кадров, а на следующей неделе начнем тебя увековечивать.

А мне как раз нужна была трудовая книжка, для стажа. Потому что, как говорит наша Марго, «вот-вот — ​и пенсия». И пока длится это «вот-вот», надо успеть оформить трудовую книжку. Потому что у художников это всегда проблема.

Оформила. И в ней появлялась первая запись: «Демонстратор пластических поз».

Демонстраторы — это люди, которых рисуют, а они в это время говорят — ​четыре часа кряду. Такое ощущение, что, когда они оказываются на подиуме в захламленной мольбертами аудитории, им вдруг становится всё ясно про эту жизнь. Как будто это не подиум, а какая-то точка, с которой всё видно.

Значит, такая работа: стоишь на подиуме, голый и мудрый, и делишься с миром снизошедшим на тебя откровением. Типа «вот-вот — ​и пенсия».

Их никто не перебивает. Многие сразу надевают наушники.

В общем, мне предстояло быть демонстратором пластических поз. Как Марго.

— Марго, согните ногу в колене. Не таз, а ногу, да, вот так. А спину прямо, пожалуйста. Да. Шею рукой обхватите, другую на бедро.

Поза классическая, контрапост. Марго привычно принимает образ Венеры и начинает рассказывать, как она работала на чёртовом колесе в каком-то маленьком городке.

— Листья шумят, ветер теплый. Всё время теплый ветер. А с чёртова колеса почти весь город был виден. Море в небо уходило. И лучше этого ничего не было.

Понятно, солнце и молодость. Плюшевый мир. Любовь, комсомол и весна. 65+.

Студенты дружно надевают наушники.

А в перерыве Марго, накинув шелковый изумрудный халат, заглядывает в наши наброски.

— Боже мой, вы все меня так рисуете, как будто я старая. Нет, ну второй подбородок ты сотри — себе нарисуй. Вам всем двойки поставят.

Итак, теперь я буду в роли Марго.

С одной стороны, хотелось быть свободной и раскрепощенной, а с другой стороны — стыдно.

А если плохо изваяет ваятель? После его диплома все будут на меня пальцем показывать.

А если хорошо изваяет? Тоже будут пальцем показывать.

От этих размышлений я заболела. Температура даже подскочила. Она и спасла от позора. Нет, Димон, не надо меня увековечивать. Пусть тело мое пропадет вместе со мной. Без стыда там всякого.

Ну разве что правнуки откопают мою трудовую книжку и прочтут первую запись: «Демонстратор пластических поз» — ​и невесть что подумают.

Дорогие правнуки, не было никаких поз и демонстраций! Мне просто проставили несколько часов (имея в виду часы уговоров), и всё. Скульптор защитил диплом (с двумя оленями), а мне сказал что-то вроде: «Когда-нибудь я все равно тебя нарисую и вылеплю!» Я весело согласилась, потому что знала, что этого никогда не случится. Началась жизнь.

…Скульптор позвонит через год. И у меня, слава богу, опять поднимется температура.

Позвонит через пять лет.

Через десять…

Жизнь будет идти колесом. Временами — чёртовым. Временами — обозрения.

И наконец это случится. То есть то, о чем предупреждала Марго. «Вот-вот — ​и пенсия».

И тут снова возникнет Димон.

— Слушай, ты, в конце концов, будешь мне позировать?!

— С ума сошел? Знаешь, сколько мне лет?

— Сколько?

— Не скажу.

— Но мне как раз нужна старая женщина!

— Хам.

— Слушай, это же будет мать-земля. Она немолодая, ты в курсе? А у тебя уже не лицо, а судьба. А тело — вообще история.

— Извращенец.

На самом деле это давно уже игра такая. Привет из юности. Поверка: все ли на местах. А то — ​вот-вот и…

Нет, пусть звонит.

А чужую ностальгию я уже не рисую. Я рисую свою.

Она хорошо продается.

 

 

Эмиль Креветка

Во-первых, у Лины было предчувствие.

— Предчувствие, что лететь не надо. Думала сдать билеты, но почему-то поехала в аэропорт. Сначала была задержка: с нашим самолетом что-то случилось. В общем, рейс отменили. Жду. Дали другой самолет. А я прям чувствую, что не надо лететь. Но села в этот самолет. Сижу. И вдруг!..

Все напряженно слушают. Потому что понятно, что сейчас раздастся взрыв. Но Лина почему-то жива и рассказывает нам эту историю.

— И вдруг! Раздался голос. Объявляют: «Пилот — ​Ирина Петрова»!

Все ждут, что же будет дальше, но Лина с ужасом на лице замирает и перестает рассказывать. Кажется, история закончена. Лина ждет нашей реакции и сочувствия.

Мы смотрим на Лину, мол, Ирина Петрова, а дальше что?.. Но Лина молчит. Мы не выдерживаем высокого напряжения:

— А дальше что, Лина?!

— Ну Ирина Петрова! — Лина всплескивает руками. — Вы что не понимаете?! Ирина Петрова!

И тут становится понятно, что, видимо, самое страшное, что есть в этой истории — это Ирина Петрова. Возможно, все знают кто такая Ирина Петрова, кроме нас. Поэтому мы уточняем:

— Ну и что, что Ирина Петрова?!

— Ирина Петрова! Пилот — женщина!

Дело в том, что Лина не доверяет женщинам. Именно поэтому она работает в мужской парикмахерской. «Парикмахерская» — ​звучит архаично, поэтому нынче так: Лина — барбер, работает в барбершопе.

Но мужчинам она тоже не доверяет.

Когда-то мы с Линой вместе ели песок на детской площадке. И вот спустя пятнадцать лет встретились — ​и такое ощущение, что мы просто продолжаем есть песок — ​так нам хорошо.

Хотя есть и другое ощущение: что она мне рассказывает про жизнь на одной планете, а я ей — ​про жизнь на другой.

На моей планете много персонажей, а людей очень мало.

А на планете Лины живут только мужчины. Даже на ее шкафу красуется мужская голова. Мы называем ее Эмиль Креветка. На этой голове Лина училась стричь мужчин. Прическа у Эмиля Креветки стрёмная. Лина машет рукой, а потом отрывает секрет:

— Если женщину не так пострижешь — сразу крик. А мужчина подумает, что так модно.

В общем, Эмиль думает, что так модно.

Лина знает всё про мужские головы. Всё об их форме, но не о содержании. Содержание остается для Лины загадкой. Особенно содержание головы Антона.

Антон. От Лины я знаю, что он самый лучший и самый красивый. Но это, скорее всего, отношение Лины, а не его данные.

Каждый день Лина видит много мужчин. Они приходят в барбершоп, садятся в огромное черное кожаное кресло, похожее на трон.

Вот на трон сел мужественный индивид. Сказал, что хочет «модную прическу, и всё». Видимо, у Эмиля Креветки скоро появится друг. Лина сделала прическу, которую мы окрестили «Море волнуется раз…».

— У меня был один клиент, которого я никак не могла уговорить побриться наголо. Ни в какую. У него на голове одна челка осталась. Он ею плешь закрывает. А у него, правда, череп хороший. Лысина не каждому пойдет. В общем, который раз подстригла, уложила, ушел. Я, значит, подметаю, мою, а сама про его голову всё думаю. Села в кресло и как-то так громко, на весь барбершоп вздохнула: «Как же меня достал этот кабриолет!..» Смотрю в зеркало, а он сзади стоит. Ураган поднялся — ​и его крышу-челку ветром откинуло, и он опять укладываться пришел. И нарвался на «комплимент». После моего «кабриолета» больше не приходит. Обиделся, наверное.

Помимо клиентов в барбершоп приходят курьеры. Явление курьера все­гда волнительно. Все барберы, как стая сурикатов, поворачивают головы в его сторону и замирают. Обычно курьер держит в руках букет цветов и идет на ресепшен. Головы сурикатов синхронно поворачиваются за ним.

Напрасно. Букеты всегда для Лины.

И однажды (после шестого такого букета) в барбершопе непременно разразится скандал. Бунт сурикатов.

Эмиль Креветка уже привык к таким историям. Молчит, глядит прямо, взгляд его непроницаем, таинственен.

На следующей день Лина будет работать уже в другом барбершопе. И все курьеры устремятся туда.

Она быстро меняет барбершопы и съемные квартиры. Очень быстрая жизнь, изменчивая.

Величина постоянная — ​только Эмиль Креветка. Вечный спутник.

Друзей нет. Точнее, они появляются и исчезают. Мерцают. И Антон мерцает.

Вот опять замерцал: позвонил и сказал, что ждет Лину около дома.

Наконец-то я увижу героя ее романа. Мне как раз тоже нужно в город.

Мы спускаемся по лестнице, но идем каким-то необычным путем, Лина говорит, что так даже удобнее.

Выходим на улицу. Но с другой стороны дома. Черный ход, видимо.

— А где Антон?

— Он ждет меня у парадной.

Лина прощается со мной и забегает обратно в подъезд.

Я чувствую себя Ириной Петровой. Я — пилот-женщина. Лина мне не доверяет.

Нет, лучше так: Лина не доверяет Антону.

Возвратившись домой, Лина как бы возвращается в саму себя. Молчаливая, тонкая статуэтка со странными знаками на шее. Какие-то шифры, иероглифы — ​язык эльфов.

— Я всё хочу тебя спросить: как переводится твоя татуировка?

— Нельзя говорить, а то не сбудется.

— А, тогда ладно, не говори, пусть сбывается.

Лина минуту молчит, а потом говорит перевод.

Хорошо, что я его уже забыла. Всё сбудется.