К 80-летию ИОСИФА БРОДСКОГО

Соломон Волков

Бродский и Евтушенко: кто виноват?

К истории вопроса

Когда в декабре 2012 года мы с режиссером Анной Нельсон и ее командой «Первого канала» летели из Нью-Йорка в американский университетский городок Талса (штат Оклахома), чтобы записать для телевидения «Диалоги с Евгением Евтушенко», то предполагалось, что главными их темами станут сложнейшие отношения Евтушенко с Иосифом Бродским и вопрос, кто из них виноват в том, что эти они завершились столь болезненным образом?

Так оно и получилось.

Дело в том, что продолжавшиеся много лет контакты этих поэтов беспрецедентны по своим драматизму и совокупной исторической, политической и эстетической значимости для русской культуры ХХ века. Другие известные нам конфликты между титанами культуры (даже напряженные отношения гениев XIX века — скажем, Льва Толстого с Тургеневым или Чайковского с Мусоргским) носили более, если можно так выразиться, локальный характер.

Экзистенциальный и личностный спор Евтушенко с Бродским (впервые оглашенный последним в записанных мною «Диалогах…») стал достоянием широкой аудитории в 1997 году, когда книга вышла в свет. Для Евтушенко ссора с Бродским всегда была открытой раной. Но публикация «Диалогов с Бродским» превратила конфликт, о котором знали немногие, в публичную драму Евтушенко.

Отныне на каждом поэтическом чтении, в каждом интервью Евтушенко приходилось отвечать на каверзные и даже злорадные вопросы. В конце концов желание оправдаться стало для последнего идефикс. Для этого, собственно говоря, он и вызвал меня в Талсу, где уже много лет преподавал в местном университете.

Ему запомнилось, что в воспроизведенном в «Диалогах…» нашем с Бродским обмене мнениями о стихах Евтушенко я защищал историческое значение таких его произведений, прогремевших в свое время на весь мир, как «Бабий Яр» и «Наследники Сталина». Бродский тогда неохотно со мной согласился и даже добавил, что знает на память из «Евтуха», как он называл Евтушенко, двести-триста строк.

Помнить наизусть двести-триста строк нелюбимого поэта?! Это смахивало на невольный комплимент! Евтушенко это оценил. И поэтому, видимо, пригласил меня в Талсу.

Но, боже, что` обрушилось на наши с Аней Нельсон головы, когда трехсерийный фильм «Соломон Волков. Диалоги с Евгением Евтушенко» показали в 2013 году на «Первом канале»! Буря поднялась неслыханная, пресса и Интернет полнились обвинениями в том, что мы попытались обелить «стукача, агента КГБ, бесстыдного карьериста и завистника». Наиболее ретивые сетевые комментаторы требовали «повесить Евтуха на березе».

Покойный Бродский к этому времени завоевал в России статус кумира интеллигенции, а популярность и авторитет Евтушенко, напротив, обрушились. Беспощадные ораторы из Интернета не сомневались в сокрушительном моральном и эстетическом превосходстве Бродского над подколодной змеей Евтушенко.

Действительно, на карте русской литературы второй половины ХХ века Евтушенко и Бродский занимали самые полярные позиции. Метафизически я бы обозначил их как джунгли и северный лес. Поясню почему.

Евтушенко нравилось называть себя «опытным Маугли социалистических джунглей». И правда, было в характере и поведении Евтушенко нечто такое, что сближало его с этим ловким и дерзким героем Киплинга.

Бродский жару ненавидел, всю жизнь от нее спасался. Сроднившийся с питерским промозглым климатом, спокойнее и привольнее всего он чувствовал себя на берегу какой-нибудь реки предпочтительно в пасмурную погоду скандинавского типа. Отсюда его частые наезды в Швецию, которую Бродский называл своей «экологической нишей»: «Гранит, мох, когда на все это смотришь, то видишь себя, сбегаешь в свою молодость». Даже любимую им Венецию Бродский навещал зимой.

Тут четко просматривается разница между Евтушенко и Бродским — и психологическая и творческая. Бродского уж никак не сравнишь с Маугли. Евтушенко же подобное сравнение доставляло, по моим наблюдениям, удовольствие.

Если посмотреть на все это внимательней, между двумя поэтами-соперниками (а именно таковыми они и являлись, хоть и отрицали это) можно увидеть и черты некоторого сходства. Это естественно. Евтушенко называл себя «последним советским поэтом», а Бродского — «первым несоветским поэтом». Тут он прав. Ведь оба они выросли и сформировались в СССР, а это не могло не придать им обоим определенные черты «советскости».

Наиболее рельефно она проявилась в центральном конфликте между Евтушенко и Бродским, связанном с драматическими перипетиями отъезда последнего на Запад в 1972 году.

Немного предыстории. Здесь мне придется напомнить о всем известных событиях, дабы добавить к ним важные для нашего сюжета малоизвестные обстоятельства.

Поклонники Бродского знают, что в 1964 году он как «злостный туне­ядец» был приговорен ленинградским судом к пяти годам принудительных. работ «в отдаленной местности» и в тюремном вагоне с уголовниками этапирован в Архангельскую область, где в деревушке Норинская вкалывал чернорабочим под надзором местного милицейского начальства. Известно также, что за опального поэта перед властями вступились такие всемирные знаменитости, как Шостакович и Ахматова, а Жан-Поль Сартр написал письмо тогдашнему Председателю Президиума Верховного Совета СССР Микояну.

Считается, что именно сартровское письмо побудило Верховный Совет досрочно освободить Бродского. Но как-то забылось, что, быть может, не меньшую роль сыграло письмо в защиту Бродского, отправленное Итальянской компартией и Обществом итало-советской дружбы Брежневу. А как раз это обращение помог организовать и отправить в Политбюро (зашифрованной дипломатической телеграммой через советского посла в Риме) не кто иной, как гастролировавший в это время в Италии Евтушенко.

Он жаловался мне на то, что это обстоятельство игнорируют даже дотошные исследователи творчества Бродского. А между тем оно дало толчок к дальнейшему развитию событий.

Возвращенному из северной ссылки Бродскому власти «милостиво» предоставили возможность зарабатывать на жизнь окололитературным трудом (переводы, закадровые тексты для документальных фильмов и проч.), но упорно не разрешали опубликовать даже небольшую книжку собственных стихотворений. Так продолжалось несколько лет.

Отдушиной для Бродского стали полулегальные выступления в различных молодежных аудиториях. Некоторые из них (например, в Московском университете) были устроены опять-таки с помощью Евтушенко. Немудрено, что последний чувствовал себя «защитником и покровителем» Бродского. Немудрено также, что болезненно самолюбивый и вызывающе независимый Бродский всякий раз решительно пресекал попытки Евтушенко, этого актера в жизни, публично разыгрывать роль своего покровителя.

Характерен случай, описанный самим Евтушенко. На ужине в фешенебельном московском ресторане «Арагви», куда Евтушенко пригласил Бродского, первый, заметив, что второй поеживается от холода, накинул ему на плечи свой цветастый заграничный пиджак. Это была ошибка! Залившийся краской Бродский (характерная его реакция на оскорбление) резко отказался от такой демонстративной любезности со словами: «Я не нуждаюсь в пи­джаках с чужого плеча!»

* * *

Бродского возмущала избранная Евтушенко и его соратниками-шестидесятниками позиция компромисса с властями, когда оппозиционные высказывания в их произведениях оформлялись с помощью эзопова языка — всевозможных намеков, легко расшифровывавшихся советской интеллигенцией. Бродский с раздражением говорил мне: «Ну да, чуваки бросают камни в разрешенном направлении, зная, что они идут на полголовы впереди обывателя. И обыватель балдеет. Вот и вся их историческая роль!»

Таким образом, Бродский отвергал посредничество между властью и пуб­ликой, которое столь охотно брали на себя шестидесятники. Он всегда настаивал на том, что у поэзии и политики общего только две начальные буквы, и не боролся за место трибуна. Когда Бродский говорил о Евтушенко, то вспоминал слова своего любимого Баратынского: «пошлый глас, вещатель общих дум». И эстетику и поведение Евтушенко он рассматривал как торжество пошлости. Поэт, по мнению Бродского, должен был разговаривать не с властью, а с Богом.

Отношения Бродского и Евтушенко с Богом амбивалентны и требуют отдельного рассмотрения. Но можно сказать с уверенностью, что Бродский обожествлял Язык, который, по его убеждению, обладал невероятной центробежной энергией, заставляющей поэта быть его слугой. Бродский эло­квентно сказал об этом в своей Нобелевской лекции (замечу, что неполучение Евтушенко Нобелевки, которой он так желал и добивался, стало еще одним яблоком раздора между ним и Бродским. А Бродский в приватных разговорах в свою очередь иронически вопрошал: «Представляете, каким путем могла бы пойти русская литература, если бы Нобелевку присудили не мне, а Евтуху?»).

И конечно, родным языком для Бродского как поэта всегда оставался русский. В прозе он освоил английский (и, полагаю, именно его блестящие англоязычные эссе в значительной степени обеспечили ему признание на Западе). Но стихи на английском ему не удавались. Поэтому понятны и шок и растерянность молодого Бродского, когда в 1972 году власти настоятельно рекомендовали ему немедленно покинуть Советский Союз.

Да, Бродскому хотелось иметь возможность периодически выезжать на Запад — ту самую возможность, которой с наслаждением пользовался среди прочих счастливчиков Евтушенко. С этой целью Бродский пару раз затевал проекты фиктивной женитьбы на американках, о чем впоследствии не любил вспоминать. Но уехать навсегда (а именно такое условие ему выдвинули власти)? Это категорически не входило в его планы.

Но эмигрировать все-таки пришлось, отправив на прощанье полное достоинства письмо Брежневу, которое последний так и не прочел. Да и что советский партийный лидер мог бы понять в таком, например, пассаже: «Язык — вещь более древняя и более неизбежная, чем государство. Я принадлежу русскому языку, а что касается государства, то, с моей точки зрения, мерой патриотизма писателя является то, как он пишет на языке народа, среди которого живет, а не клятвы с трибуны. Мне горько уезжать из России».

Да, такое письмо Маугли бы не написал. Но и в случае с письмом Бродского к Брежневу (в котором Бродский просил оставить его в Советском Союзе «хотя бы в качестве переводчика») можно при желании усмотреть некий атавистический след той самой «советскости», о которой речь шла выше.

* * *

После того как это прошение Бродского проигнорировали, горечь и обиду надо было на кого-то выплеснуть. На кого? Не на косноязычного же Брежнева! И Бродский обрушил их на Евтушенко. Получилось это так.

Весной 1972 года у Евтушенко, возвращавшегося в Москву после двухмесячного американского турне, на таможне конфисковали как «антисоветские» сто двадцать пять книг. Расписываясь под составленной гэбэшниками описью «идео­логической контрабанды», Евтушенко (позднее он и это опишет как ловкий ход «хитрого Маугли») сделал возмущенную приписку: он-де привез эти книги, дабы лучше знать «врагов нашей Родины» и успешней с ними бороться. И добился приема у Филиппа Бобкова, начальника пятого управления КГБ, специа­лизировавшегося на борьбе с «антисоветскими идеологическими диверсиями».

Бобков, давно знакомый с Евтушенко, согласился вернуть ему багаж. В разговоре Евтушенко помянул о трудностях ленинградского житья-бытья Бродского (Маугли понесло!) и вдруг услышал, что КГБ решил того выслать: «надоел он нам». Ошарашенный Евтушенко — от чистого, что называется, сердца — попросил Бобкова не усложнять, по крайней мере для Бродского, унизительные предотъездные бюрократические процедуры, что Бобков и выполнил. Даже Бродский, пусть и с сарказмом, описывал в разговоре со мной поведение чиновников при его высылке как «довольно цивильное».

Перед отъездом Бродский среди прочих дел встретился с Евтушенко, который с определенными умолчаниями рассказал ему о разговоре в КГБ. Любой человек, давший себе труд хоть немного разобраться в психологии Бродского, должен был представлять, какой будет его реакция. Но уж больно хотелось Евтушенко похвастаться тем, как он заступился за Бродского. И это оказалось его второй серьезной ошибкой.

Взбешенный Бродский тогда обвинил (совершенно безосновательно) Евтушенко в том, что тот в этом деле выступил в роли референта КГБ и таким образом удалил из страны своего потенциального конкурента. И в этом убеждении он пребывал до конца своей жизни.

Кто прав, кто виноват в этом трагическом столкновении двух крупнейших и столь непохожих фигур в отечественной словесности ХХ века? Здесь еще далеко не все до конца ясно. Да и возможна ли окончательная ясность в истории, напоминающей фильм Акиры Куросавы «Расёмон», где то, что есть правда, а что ложь, зависит лишь от точки зрения рассказчика. И — добавим мы — от позиции и убеждений зрителя.

Поэт-романтик ХIX века Батюшков оставил потомкам завет: «Живи, как пишешь, и пиши, как живешь». Великие поэты тем и привлекательны для нас, что следуют этому девизу, каждый по своему разумению.

Другое дело, что сейчас в России, да и во всем мире, великие поэты не востребованы: они теперь «меньше, чем поэты». Но это уже другая, еще более грустная история…