Алексей  Пурин

4  ДЕКАБРЯ  1909

Когда тростинка легкая умрет

и станет в лес огромного органа,

благословенной медью запоет

ее сквозная мыслящая рана.

И сберегут ларцы бесценных книг

все те лучи, что здесь зеницу грели…

Всё так, всё так! Перелистай дневник

певца живой, разбившей лед форели.

«Мне не хотелось в Царское — такой

дождливый день. Сбежав, перекусили

на станции. С гимназией мужской

шли. Веселились даже и шутили.

Макс затесался в женскую. А граф

всё приставал — стесненья никакого!»

…О вянущем венке, о смене трав

над капищем волненья — ни полслова.

* * *

В ларцы кедровые, как в кокон,

укрылось, куколкою став

(лишь иглы угольных волокон

да кристаллический состав),

то, что дышало и стяжало

до опечатанных дверей;

и золотое прячет жало

во лбу сияющий урей…

Открыт паноптикум музея

и, любострастием горя,

толпятся зрители, глазея

на тело юного царя.

И я (как Блок сказал — «презренный»),

тесним горланящей толпой,

гляжу на этот облик тленный

и опозоренный покой.

И жду — расколются канопы,

и прянут лютые ветра,

и благодушные холопы

узнают гнев Нехепру-Ра:

вот он, Озирис Неизменный,

с бичом, змеящимся над ним,

ночная бабочка вселенной,

секирокрылый серафим!

* * *

Мы выходили на канал

дневной из дома. И не знал

нелюбопытный зимний встречный,

что было с нами час назад:

танжерский жар и райский сад,

кисельный берег речки млечной.

В перчатке кожаной ладонь

еще хранила тот огонь —

ожог, разгоряченной кожей

ей причиненный, пыл Начал;

но ничего не замечал

спешащий поv снегу прохожий.

Вот так и с Тем, о Ком в таком

контексте думать — грех, о Ком

и вспоминаешь только в этом

контексте (есть Он, а поди

найди!), и видишь: Он в груди

твоей горит нездешним светом.

* * *

Не важно — жива ли, мертва ли;

жив, умер — не всё ли равно:

те губы, что нас целовали,

навеки истлели давно.

И всё то ночное горенье,

дневное смятенье — лишь прах,

хранящийся в стихотворенье,

как мумия — в прочных гробах.

Все трепеты наши — бумага,

бумага, слова и слова;

и этой рубашки имаго

вовек не взметнет рукава.

Нам вечно не хватит смиренья

в матрешечной тьме разглядеть

просвет двуприродного зренья

и трансцендентальную твердь…

Читатель, о либер майн брудер,

бинты на виток отверни —

и щедро сверкнут изумруды

на смальте… но глубже — ни-ни!

Ведь маску не тот простофиля,

что ею сокрыт, изваял,

а знавший завет Теофиля:

бессмертно не я — матерьял.

* * *

Старый и пьяный голландец в рубашке,

мятой и потной, известный поэт,

всё убеждал нас: не ждите поблажки —

Бога нигде, даже в бабочке, нет;

даже в листке, лепестке и букашке

(дескать, искал сам — и вот не нашел)

нет Его, нет — и енэвер из фляжки

лил, кулаком ударяя о стол.

Вы не поверите!.. В жеваной, липкой,

выбившейся неопрятно из брюк,

с полугримасою-полуулыбкой,

не выпуская жестянки из рук,

всё призывал расквитаться с ошибкой

вечной — и булькала глотка, как люк —

после тех ливней, прозеванных рыбкой…

Если б я понял тогда этот звук!

* * *

Дар божественный — лишь красота,

миловидность, пленительность лядвий;

и пока не оплачен — тщета,

непристойный соблазн ненаглядный.

Кто бы знал, как его оплатить,

чем вернуть это щедрое брашно?

Стоит жить? Или стоит не жить —

ослепительно, гнусно, бесстрашно

бросив жменю похмельной лузги

и легко расплевавшись со всеми?

Всё одно: не увидим ни зги,

Бог решит — шелуха или семя…

Что ж, лети! — всех на свете задев,

полыханьем посмертных скандалов

возбуждая стареющих дев

из московских журналов.

СТЕФАН  ГЕОРГЕ

Дом в итальянском стиле. Побрякушки

его военнослужащих мальчишек.

Зеркальный Неккар — выгляни в окно.

Стихи не стоят ломаной полушки:

патетики и патоки излишек,

германский сумрак («вяло и темно»).

Ну, что-то там о греческих танцорах,

венецианских, что ли, карнавалах,

о белокурых бестиях. Талант,

пожалуй, был. Но декадентский порох

давным-давно заплесневел в анналах.

Снимался только в профиль: новый Дант.

Такая смесь Д’Аннунцио с Бальмонтом.

Казался то Вотаном, то инфантом.

К чему о нем я? — блеск его померк,

хотя с большим преподносился понтом.

В Муральто умер жалким эмигрантом…

Зеркальный Неккар, мирный Гейдельберг.

ИЗ  Р.-М.  РИЛЬКЕ

1. С  книгой

Читал я долго, с полдня: как назло

тогда стекло дождем заволокло.

Но я не слышал ливня за окном,

уткнувшись в том.

Его листы разыгрывали в лицах

задумчивости прописи — и вот

уже казалось: время не течет,

а чтенью не дано остановиться…

Внезапно там, где слов царил разброд,

стоит: Закат! Закат! — во всю страницу.

Не разглядеть в подробностях, но строки,

подобно ниткам с бусинами, рвутся —

и буквы прочь, куда хотят, несутся;

сады мокры и глянцевы, как блюдца,

и распростерт над ними небосвод;

и солнце медлит в темень окунуться.

Но вот теперь, похоже, ночь вокруг:

соединенье, сосредоточенье,

схожденье — точно в тайное ученье,

в котором всем откроется значенье

любую малость слышать, всякий звук.

И если мир сейчас окинуть взглядом,

подняв глаза от книги, — вот он весь:

то, что внутри меня, и то, что рядом,

не делится теперь на «там» и «здесь»,

и я — одно с задворками и садом.

И зренье так предметам потакает,

всей простоте безмерной за окном,

где шар Земли себя перерастает

и небеса собою облекает,

что ближнее созвездье — дальний дом.

2. Гефсиманский сад

Он шел, неотличимый от олив,

листвою серой никнувших на склоне,

весь запыленный, в гору, уронив

лицо в испепеленные ладони.

Всё кончено. И всё предрешено.

Иду, как доvлжно, но уже вслепую —

твердя «Ты есть», хотя во мне темно

и о Тебе всё горше я взыскую,

не отыскав. Ни в зарослях маслин.

Ни в сердце. Ни в сердцах. Ни в толще глин.

Не отыскав Тебя. Иду один.

Совсем один, с горой людских обид.

Я совладал бы с нею, если б слит

с Тобою был, — но я забыт, забыт…

«Спустился ангел…» — сказка сочинит…

Ах, кабы ангел! Опустилась ночь —

и равнодушно кронами дышала.

Ученики уснули где попало.

Ах, кабы ангел! Опустилась ночь.

И эту ночь не отмечали знаки —

как еженощно, как вчера.

Лежали камни. Замерли собаки.

Всё в беспробудном, беспросветном мраке,

чего-то ждущем, спало до утра.

Нет, ангел к робко шевелящим ртами

не сходит, ночь не станет дня белей

для них. И те, что медлят у дверей,

навеки будут прокляты отцами

и вырваны из чрев у матерей.