ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Бранка Такахаши

Тайфун на Окинаве

Казалось, липкому лету не будет конца. Оно проникало во все поры и во все разговоры как первая (и порой единственная) тема с обязательным выводом, что климат на планете вступил в критическую фазу и что апокалипсис не за горами.

Когда они вышли из дома, жена сказала ему:

— Не провожай, я сама поймаю такси. Лучше, будь добр, вынеси мусор, а то в нем черви заведутся от этой сырости.

Он положил руку ей на плечо.

— Береги себя.

Она кивнула головой и сразу послышалось громыхание колесиков ее небольшого чемодана для коротких поездок.

Он сделал несколько шагов к дому и тут обернулся, крикнул ей вслед:

— Эй!

Рокот колесиков прекратился; она вопросительно смотрела на него.

— Ты взяла с собой кирпич?

Она рассмеялась, про себя сказала: «Господин шуткевич», и колесики вновь застрекотали.

Со всех сторон монотонно, с ритмичными повторами доносилось пение цикад. Самцы терли крыльями свои брюшки и их струнно-надтреснувшее «мин-мин-мин» неслось отовсюду. Дело серьезное: речь идет о выживании вида; вся их земная жизнь (до того как вылупиться из куколки, они годами находятся под землей), месяц или два, проходит в судорожном производстве потомства.

Увидев одну безжизненную, лежащую на спине цикаду, которая, скорее всего, выполнила свой супружеский долг, он подумал о своем роде, который мог закончиться на нем. Он не слишком уговаривал жену родить хотя бы одного ребенка, да и она практически не оставила ему никакого пространства для маневров, заявив без обиняков, что ее интересует лишь карьера.

Он тогда смеялся над ней: подумать только, карьера — читать прогноз погоды на телевидении. Однако она медленно, но верно продвигалась по карьерной лестнице и с некоторых пор стала главным ведущим политических передач. Он же, наоборот, от «парня, подающего большие надежды», как о нем говорили, когда у него вышел первый роман, плавно скатился в полную анонимность. На данный момент он писал четвертый роман, не ожидая ничего, кроме отказов от издателей.

Он вспомнил, что собирался сходить в библиотеку, поискать материал для романа, и, поменяв направление, зашагал в сторону метро. На вопрос, что хотелось бы ему делать в такой день, когда воздух и асфальт приближаются к одинаковому агрегатному состоянию, он сказал бы: «Закрыться в прохладной комнате и не выходить эдак до… ноября», но среди осколков его уверенности в себе и нравственности, скатившейся ниже плинтуса, еще обнаруживались остатки совести, которая исправно делала то, что ей полагалось: угрызала. Жена работает, а он тунеядец. Выйдет ли что-нибудь из этой его писанины — никто не мог сказать наверняка (лично он потерял всякую надежду), но надо было хотя бы производить впечатление, что старается. С другой стороны, не хотелось выглядеть так, будто лезет из кожи вон, ведь лезть вон из кожи и не добиться успеха — вот это, в его понятии, признак законченного неудачника. Поэтому он продолжал писать, а на вопрошания окружающих с самоиронией отвечал, что графоманит, что современный читатель, увы, еще не дорос до его литературы (глумясь, он произносил это слово, намеренно нажимая на заглавную «Л») и что слава догонит его после смерти.

Ему встретился горбатый сосед; они сказали друг другу: «Добрый день», и он впервые понял, отчего ему всегда казалось, будто этот человек, напоминающий черепаху, обращается к нему строго, даже укоризненно: его голова была как бы вдавлена в плечи, и лицо, естественно, смотрело вниз, так что ради общения с людьми он должен был сильно напрягатся, чтобы вытянуть шею и приблизить глаза к собеседнику. Взгляд снизу, исподлобья никак не мог казаться радушным.

Он опять почувствовал себя так, будто его ругают, и вспомнил жену: ей бы сейчас было за что поругать его — он-таки забыл вынести мусор. Но до дома было уже далеко, и не было никакой охоты возвращаться по такой жаре. Он решил сначала сходить в библиотеку, мысленно оправдавшись перед женой обещанием первым делом покончить с мусором, как только вернется.

На углу, там, где их переулок выходит на большую улицу, у дверей магазинчика дешевых сластей дагаши и игрушек за несколько десятков йен стоял его хозяин. Он стоял сегодня так же, как стоял зимой и летом, целыми днями напролет. В магазине роились местные школьники, и хозяин точно знал каждого в лицо. И не только их: он знал их дедов и бабушек, их родителей (когда те были в дагаши-возрасте), их братьев и сестер. Никто в районе не мог пройти, не остановившись, чтобы поболтать с хозяином дагаши-магазина.

— Жара, сосед, а? А твоя мадам куда-то с чемоданчиком, а?

Все видит, все знает…

— Ага. Работа…

— Очень работящая у тебя мадам, очень. А твои дела как? Пишешь, а?

— Да так, помаленьку, спасибо, — ответил он, не останавливаясь, потому что знал: стоит немного замедлить, тут же попадаешь в сеть к хваткому пауку. Доброжелательному, правда, но неимоверно болтливому.

На ступеньках метро ему встретилась соседка. Запыхавшаяся и румяная от жары и подъема, увидев его, она еще больше зарделась. Может, он и не первый писатель, но уж точно не последний из тех, кто хорошо разбирается в женщинах. Эта соседка при каждой их встрече краснела, отводила глаза и была не в состоянии даже «здравствуйте» произнести, чтобы не заикнуться. Одна из многих, у которых он вызывал такую реакцию… У него, может, не было много читателей, но дам, которые по нему вздыхали, было вполне достаточно, чтобы чувствовать уверенность в завтрашнем дне.

В парке вокруг библиотеки Хибия стоял оглушительный стрекот, словно проходил всемирный съезд цикад. В библиотеке было чуть тише и совсем не жарко. Библиотекарши встретили его улыбками… все, кроме старшей, которая, как обычно, даже не взглянула на него. «Я тоже рад видеть тебя, Лягушка», — сказал он про себя. У женщины была большая голова, выпученные глаза и короткие, кривые ноги, на которых она, переваливаясь слева направо, не ходила, а бегала между полками, будто сразу в семи местах горят книги. Он смотрел, как она бегает, и пытался понять, какая мука заставляет ее бегать? Ее коллеги говорили тихо и передвигались шагом, так же как и посетители библиотеки. На всех этажах царили тишина и расслабленность. Лягушка, видимо, до прихода в библиотеку работала где-то, где требуются прилежность и полная отдача делу, которые люди ее поколения часто выражали порывистыми движениями, вздохами и бормотанием: «О, боже, как много работы» и «Все на мне, все на мне…»

Он направился в угол со справочниками по истории Японии, но у полки с зарубежной литературой его остановил блеснувший взгляд одного бесконечно милого создания со вздернутым носиком и родинкой чуть повыше верхней губы. Он стал рассеяно перебирать книги. Через несколько секунд он посмотрел на девушку. Она ответила ему взглядом и добавила к этому медленный, изысканный поклон, а в довершение одарила еще и улыбкой, которая способна обезоружить даже самого чопорного мужчину. А он — чего греха таить! — строгим поведением не отличался. В этот момент он вспомнил, что уже видел ее в этой библиотеке и что и тогда она не скрывала, что замечает его, поэтому он, полагая, что они в каком-то смысле знакомы, повернул к себе книгу, которую она держала. Набоков, «Лолита». Придвинувшись к ней, он сказал шепотом:

— Если вы пока не читали Набокова, я вам его от души рекомендую.

Остановившись на несколько секунд, для того чтобы посмотреть, как она реагирует на сближение — она, видимо, не возражала против такой интимной лекции о Набокове, — он продолжил: — Его слог… его предложение, как гранат: разрезаешь, а там множество сочных сладко-кислых семян, которые брызжут соком, когда их раскусываешь, и если попадают на блузку, пятна уже не выведешь. Каждое предложение — маленький законченный шедевр сам по себе, событие и наслаждение класса люкс. А в мире полно Гумбертов Гумбертов — смотрите, как бы не попасть в лапы кого-нибудь из них.

— Не волнуйтесь, мне слишком много лет, чтобы Гумберты Гумберты интересовались мной, — ответила она тоже шепотом, пощекотавшим его ушную раковину.

— А знаете ли вы, — произнес он тихим заговорщическим голосом у ее левого виска, — что Набоков, автор одного из самых скандальных американских произведений, отнюдь не американец, а самый что ни на есть… —длинная пауза, — р-р-русский?!

Сказав это, он немедленно почувствовал что-то среднее между стыдом и досадой: не впервые хвастается знанием каких-то тривиальных фактов, а публика становится все моложе…

Она сделала шаг назад, раскрыла глаза в изумлении, протяжно выдохнула: «Ха-а-а?!», но сразу затем ее «да, я знаю» вновь защекотало ему ухо.

За этой небольшой театральной импровизацией последовали совместное перелистывание и коментирование (тихое, естественно, на ухо, дабы не мешать читающим посетителям и не будить заснувших читателей) еще каких-то книг, потом альбомов с работами мастеров фотографии XX века, затем его приглашение на кофе (которое на самом деле не было приглашением на кофе) и ее согласие (которое также не имело никакого отношения к кофе), затем лихорадочное раскладывание дивана в его зале, затем запах пота молодого тела, смешанный с ароматом мыла, задержавшегося после утреннего душа, и, наконец, расслабление и благодарность за то, что ей тоже не нужна болтовня.

Она была крупная, ядреная и удобная со всех сторон, но спустя некоторое время у него затекла шея — его голова долго покоилась на ее плече, и он поискал положение поуютнее, — и он заметил ее небритую подмышку. В отличие от многих мужчин, ему это не мешало. Он окунул лицо в ее подмышку и сделал глубокий вдох. От нее исходил запах здорового женского тела. Подумав, что ей может быть неловко, оттого что он нашел у нее растительность там, где у других женщин ее нет, он сказал:

— А ты знаешь, что Мэрилин Монро тоже не брила подмышки?

В ответ на это она подняла ногу и сказала:

— В последнее время я даже ноги не брею — все время хожу в брюках. Не понимаю я этой истерики с депиляцией…

Волосы на ее ногах были такими слабенькими, что он и не ощущал их своей кожей и не видел их — без очков ведь.

Ее расслабленность была заразительна: его начала одолевать дремота. Перед глазами потекло кино с событиями нескольких последних часов: вместо того чтобы направиться в какой-нибудь отельчик для любовных утех, они спускаются в метро; на выходе он говорит ей адрес и код домофона, потом она ждет на скамейке в парке, чтобы дать ему время добраться до дома. Его возвращение не проходит незамеченным — хозяин дагаши-магазина обращается к нему:

— Сосед, за книгами сходил, а?

Он улыбается и отвечает:

— Да, вы ж меня знаете, — а про себя думает, что, не будь он рассудительным и не заставь он ее прийти к нему позже, уже сегодня весь район трубил бы об этом и в устах каждого следующего рассказчика это событие обрастало бы новыми — правдивыми или придуманными — подробностями.

Опять встречается горбатый сосед, опять говорят друг другу: «Добрый день», и на этот раз он особенно остро чувствует приветствие горбуна как упрек и разоблачение. Вспоминает затем, как на пороге квартиры он вспомнил о мусоре, но вновь оставил это дело на потом.

«Кино» на одном месте на миг зависло, но сразу двинулось дальше, и теперь он вернулся к этому месту. Ах да: рассудительный. Ничуть не удивительно, что его мысль споткнулась на этом прилагательном, поскольку эта его измена, в отличие от всех предыдущих, совершенных слишком далеко от дома, чтобы быть замеченными, была какой угодно, только не рассудительной. Привести домой совершенно незнакомого человека… Кто смотрел «Роковое влечение» с Майклом Дугласом, знает, чем подобное приключение может обернуться. Но от этой девушки просто не пахнет опасностью, и он вновь проваливается в сон. Впрочем, — убаюкивала его сонная мысль, — впрочем, жизнь вообще сплошной риск. Впрочем, уже слишком долго в его жизни ничего подобного не происходит, что, впрочем, и приводит к такой пресной писанине. Но теперь эта девушка — по законам жанра — устроит ему нечто такое, что мало ему не покажется. Но зато он напишет роман, которым он покажет издателю и критикам. А потом, на старости лет он, как Пруст… (волна сонливости все больше укачивает его) …мадлена… мадлена… а вот эти сумасшедшие цикады поведут его на поиски утраченного времени…

В реальность его вернул голос девушки, которая не подозревала, что должна мешать ему жить и помогать писать.

— Вы чем занимаетесь?

Облокотившись, она смотрела на него с доверчивым любопытством.

— Ничем. Время от времени хожу в библиотеку удить начитанных девушек. Предпочитаю читательниц Набокова.

Ответ ей, видимо, понравился: она сморщила носик и выпятила губы, посылая беззвучный поцелуй.

— А кто вас кормит, одевает и платит за квартиру?

— Жена.

— Которая работает? — спросила она, сосредоточенно следя за своим пальцем, выравнивающим волосистую тропинку между его пупком и…

— Киллером.

Она так забавно хихикала, что, будь он молодым и свободным, непременно пригласил бы ее и на второе свидание.

— И когда заканчивается ее рабочее время? Я бы пошла, чтобы не столкнуться с ней у порога.

Он поцеловал ее в кончик носа.

— У нас есть время на кофе. Впрочем, ради кофе ты и пришла, разве не так?

Он включил кофемашину и посмотрел на часы.

— Прости, пожалуйста, я только посмотрю новости, — сказал он девушке, которая тем временем собрала диван и теперь свернулась на нем, как кошка.

— Пожалуйста, — ответила она, — мне тоже будет интересно посмотреть, потому что уже несколько лет живу без телевизора.

Сильный ветер качал пальмы и электрические провода. Корреспондентка с защитным шлемом, таким, какие надевают на стройках, пошатывалась под мощными порывами. В верхнем правом углу было написано: «Окинава. Наха».

«Окинава еще не пришла в себя после тайфуна номер четырнадцать, — тут был показан снимок того же места с датой двухнедельной давности. Шел ливень, а ветер срывал наиболее легкие кровли и далеко уносил вывески магазинов и кафе, — а тайфун номер пятнадцать, приближающийся к столице Наха, по всей видимости, повторит тот ад. Прервано морское и воздушное сообщение с южными островами, на которых местами выпало до трехсот миллиметров осадков на квадратный метр, а сила ветра превышает сто семьдесят километров в час. Завтра такая же погода ожидается и в Нахе. Не рекомендую выходить на улицу без надобности, но если это неизбежно, я бы посоветовала вам положить кирпич в сумку».

«Мадам шуткевич», — прошептал он про себя, веселясь, и пошел на кухню наливать кофе. Когда вернулся с чашками в зал, журналистка садилась в микроавтобус с логотипом телестанции и снимала каску.

«В сторону личную ностальгию, я здесь не для того, чтобы сообщать прогноз погоды, а ради репортажа о завтрашней встрече местных властей с представителями правительства Японии. По отношению к американской военной базе Футэмма новоизбранный губернатор занял позицию „ни… ни“: ни оставлять базу в городе Гинован, ни перенести ее в залив Хеноко. Предстоит еще один трудный раунд переговоров, от которых не ожидается решения этой сложной проблемы, но мы все надеемся хоть на какой-нибудь прорыв. С подробностями — завтра».

Дальше можно было не смотреть; он выключил телевизор, и они в тишине допили кофе.

Затем она поднялась — естественно, словно следуя расписанию приливов и отливов в организме. В прихожей непринужденно чмокнула его в щеку.

— Я прекрасно провела время и буду рада, если опять увидимся в библио­теке, — сказала она, и ее босые ступени проскользнули в гета.

Он несколько секунд слушал отдаляющийся стук ее деревянной обуви, думая о том, что посещение музы короче жизни цикад…

Затем вынес мусор.