ПОЭЗИЯ
И ПРОЗА
Бранка Такахаши
Тайфун на Окинаве
Казалось, липкому лету не будет конца. Оно проникало во все поры и во
все разговоры как первая (и порой единственная) тема с обязательным выводом,
что климат на планете вступил в критическую фазу и что апокалипсис не
за горами.
Когда они вышли из дома, жена сказала ему:
— Не провожай, я сама поймаю такси. Лучше, будь добр, вынеси мусор,
а то в нем черви заведутся от этой сырости.
Он положил руку ей на плечо.
— Береги себя.
Она кивнула головой и сразу послышалось громыхание колесиков ее
небольшого чемодана для коротких поездок.
Он сделал несколько шагов к дому и тут обернулся, крикнул
ей вслед:
— Эй!
Рокот колесиков прекратился; она вопросительно смотрела на него.
— Ты взяла с собой кирпич?
Она рассмеялась, про себя сказала: «Господин шуткевич», и колесики
вновь застрекотали.
Со всех сторон монотонно, с ритмичными повторами доносилось пение
цикад. Самцы терли крыльями свои брюшки и их струнно-надтреснувшее «мин-мин-мин»
неслось отовсюду. Дело серьезное: речь идет о выживании вида; вся их земная жизнь (до того как вылупиться
из куколки, они годами находятся под
землей), месяц или два, проходит в судорожном производстве потомства.
Увидев одну безжизненную, лежащую на спине цикаду, которая, скорее всего,
выполнила свой супружеский долг, он подумал о своем роде, который мог закончиться
на нем. Он не слишком уговаривал жену родить хотя бы одного ребенка, да и она
практически не оставила ему никакого пространства для маневров, заявив без обиняков,
что ее интересует лишь карьера.
Он тогда смеялся над ней: подумать
только, карьера — читать прогноз погоды на телевидении. Однако она
медленно, но верно продвигалась по карьерной лестнице и с некоторых пор
стала главным ведущим политических передач. Он же, наоборот, от «парня, подающего
большие надежды», как о нем говорили, когда у него вышел первый роман,
плавно скатился в полную анонимность. На данный момент он писал четвертый роман,
не ожидая ничего, кроме отказов от издателей.
Он вспомнил, что собирался сходить
в библиотеку, поискать материал для романа, и, поменяв направление, зашагал
в сторону метро. На вопрос, что хотелось бы ему делать в такой день, когда
воздух и асфальт приближаются к одинаковому агрегатному состоянию, он
сказал бы: «Закрыться в прохладной комнате и не выходить эдак до… ноября»,
но среди осколков его уверенности в себе и нравственности, скатившейся
ниже плинтуса, еще обнаруживались остатки совести, которая исправно делала то, что
ей полагалось: угрызала. Жена работает, а он
тунеядец. Выйдет ли что-нибудь из
этой его писанины — никто не мог сказать наверняка (лично он потерял всякую
надежду), но надо было хотя бы производить впечатление, что старается. С другой
стороны, не хотелось выглядеть так, будто лезет из кожи вон, ведь лезть вон из кожи
и не добиться успеха — вот это, в его понятии, признак законченного
неудачника. Поэтому он продолжал писать, а на вопрошания окружающих с самоиронией
отвечал, что графоманит, что современный
читатель, увы, еще не дорос до его литературы (глумясь, он произносил это слово,
намеренно нажимая на заглавную «Л») и что слава догонит его после смерти.
Ему встретился горбатый сосед; они сказали друг другу: «Добрый день»,
и он впервые понял, отчего ему всегда казалось, будто этот человек, напоминающий
черепаху, обращается к нему строго, даже укоризненно: его голова была как бы
вдавлена в плечи, и лицо, естественно, смотрело вниз, так что ради общения
с людьми он должен был сильно напрягатся, чтобы вытянуть шею и приблизить
глаза к собеседнику. Взгляд снизу, исподлобья никак не мог казаться радушным.
Он опять почувствовал себя так, будто его ругают, и вспомнил жену:
ей бы сейчас было за что поругать его — он-таки забыл вынести мусор. Но до
дома было уже далеко, и не было никакой охоты возвращаться по такой жаре. Он
решил сначала сходить в библиотеку, мысленно оправдавшись перед женой обещанием
первым делом покончить с мусором, как только вернется.
На углу, там, где их переулок выходит
на большую улицу, у дверей магазинчика дешевых сластей дагаши и игрушек за несколько десятков йен стоял его
хозяин. Он стоял сегодня так же, как стоял зимой и летом, целыми днями напролет.
В магазине роились местные школьники, и хозяин точно знал каждого в лицо.
И не только их: он знал их дедов и бабушек, их родителей (когда те были
в дагаши-возрасте), их братьев и сестер. Никто в районе не
мог пройти, не остановившись, чтобы поболтать с хозяином дагаши-магазина.
— Жара, сосед, а? А твоя мадам куда-то с чемоданчиком,
а?
Все видит, все знает…
— Ага. Работа…
— Очень работящая у тебя мадам, очень. А твои дела как?
Пишешь, а?
— Да так, помаленьку, спасибо, — ответил он, не останавливаясь,
потому что знал: стоит немного замедлить, тут же попадаешь в сеть к хваткому
пауку. Доброжелательному, правда, но неимоверно болтливому.
На ступеньках метро ему встретилась соседка. Запыхавшаяся и румяная
от жары и подъема, увидев его, она еще больше зарделась. Может, он и не
первый писатель, но уж точно не последний из тех, кто хорошо разбирается в женщинах.
Эта соседка при каждой их встрече краснела, отводила глаза и была не в состоянии
даже «здравствуйте» произнести, чтобы не заикнуться. Одна из многих, у которых
он вызывал такую реакцию… У него, может, не было много читателей, но дам, которые
по нему вздыхали, было вполне достаточно, чтобы чувствовать уверенность в завтрашнем дне.
В парке вокруг библиотеки Хибия стоял оглушительный стрекот, словно
проходил всемирный съезд цикад. В библиотеке было чуть тише и совсем не
жарко. Библиотекарши встретили его улыбками… все, кроме старшей, которая, как обычно,
даже не взглянула на него. «Я тоже рад видеть тебя, Лягушка», — сказал он про себя.
У женщины была большая голова, выпученные глаза и короткие, кривые ноги,
на которых она, переваливаясь слева направо, не ходила, а бегала между полками,
будто сразу в семи местах горят книги. Он смотрел, как она бегает, и пытался
понять, какая мука заставляет ее бегать? Ее коллеги говорили тихо и передвигались
шагом, так же как и посетители библиотеки. На всех этажах царили тишина и расслабленность.
Лягушка, видимо, до прихода
в библиотеку работала где-то, где требуются прилежность и полная отдача
делу, которые люди ее поколения часто выражали порывистыми движениями, вздохами
и бормотанием: «О, боже, как много работы» и «Все на мне, все на мне…»
Он направился в угол со справочниками по истории Японии, но у полки
с зарубежной литературой его остановил блеснувший взгляд одного бесконечно
милого создания со вздернутым носиком и родинкой чуть повыше верхней губы.
Он стал рассеяно перебирать книги. Через несколько секунд он посмотрел на девушку.
Она ответила ему взглядом и добавила к этому медленный, изысканный поклон,
а в довершение одарила еще и улыбкой, которая способна обезоружить
даже самого чопорного мужчину. А он — чего греха таить! — строгим поведением
не отличался. В этот момент он вспомнил, что уже видел ее в этой библиотеке
и что и тогда она не скрывала, что замечает его, поэтому он, полагая,
что они в каком-то смысле знакомы, повернул к себе книгу, которую она
держала. Набоков, «Лолита». Придвинувшись к ней, он сказал шепотом:
— Если вы пока не читали Набокова, я вам его от души рекомендую.
Остановившись на несколько секунд, для того чтобы посмотреть, как она
реагирует на сближение — она, видимо, не возражала против такой интимной лекции
о Набокове, — он продолжил: — Его слог… его предложение, как гранат: разрезаешь,
а там множество сочных сладко-кислых семян, которые брызжут соком, когда их
раскусываешь, и если попадают на блузку, пятна уже не выведешь. Каждое предложение —
маленький законченный шедевр сам по себе, событие и наслаждение класса люкс.
А в мире полно Гумбертов Гумбертов — смотрите, как бы не попасть в лапы
кого-нибудь из них.
— Не волнуйтесь, мне слишком много лет, чтобы Гумберты Гумберты
интересовались мной, — ответила она тоже шепотом, пощекотавшим его ушную раковину.
— А знаете ли вы, — произнес он тихим заговорщическим голосом
у ее левого виска, — что Набоков, автор одного из самых скандальных американских
произведений, отнюдь не американец, а самый что ни на есть… —длинная пауза,
— р-р-русский?!
Сказав это, он немедленно почувствовал что-то среднее между стыдом и досадой:
не впервые хвастается знанием каких-то тривиальных фактов, а публика становится
все моложе…
Она сделала шаг назад, раскрыла глаза в изумлении, протяжно выдохнула:
«Ха-а-а?!», но сразу затем ее «да, я знаю» вновь защекотало ему ухо.
За этой небольшой театральной импровизацией последовали совместное перелистывание
и коментирование (тихое, естественно, на ухо, дабы не мешать читающим посетителям и не будить
заснувших читателей) еще
каких-то книг, потом альбомов с работами мастеров фотографии XX века, затем
его приглашение на кофе (которое на самом деле не было приглашением на кофе) и ее согласие (которое
также не имело никакого отношения к кофе), затем лихорадочное раскладывание
дивана в его зале, затем запах пота молодого тела, смешанный с ароматом
мыла, задержавшегося после утреннего душа, и, наконец, расслабление и благодарность
за то, что ей тоже не нужна болтовня.
Она была крупная, ядреная и удобная со всех сторон, но спустя некоторое
время у него затекла шея — его голова долго покоилась на ее плече, и он
поискал положение поуютнее, — и он заметил ее небритую подмышку. В отличие
от многих мужчин, ему это не мешало. Он окунул лицо в ее подмышку и сделал
глубокий вдох. От нее исходил запах здорового женского тела. Подумав, что ей может
быть неловко, оттого что он нашел у нее растительность там, где у других
женщин ее нет, он сказал:
— А ты знаешь, что Мэрилин Монро тоже не брила подмышки?
В ответ на это она подняла ногу и сказала:
— В последнее время я даже ноги не брею — все время хожу
в брюках. Не понимаю я этой истерики с депиляцией…
Волосы на ее ногах были такими слабенькими, что он и не ощущал
их своей кожей и не видел их — без очков ведь.
Ее расслабленность была заразительна: его начала одолевать дремота.
Перед глазами потекло кино
с событиями нескольких последних часов: вместо того чтобы направиться в какой-нибудь
отельчик для любовных утех, они спускаются в метро; на выходе он говорит ей
адрес и код домофона, потом она ждет на скамейке в парке, чтобы дать ему
время добраться до дома. Его возвращение не проходит незамеченным — хозяин
дагаши-магазина обращается
к нему:
— Сосед, за книгами сходил, а?
Он улыбается и отвечает:
— Да, вы ж меня знаете, — а про себя думает, что, не
будь он рассудительным и не заставь он ее прийти к нему позже, уже сегодня
весь район трубил бы об этом и в устах каждого следующего рассказчика
это событие обрастало бы новыми — правдивыми или придуманными — подробностями.
Опять встречается горбатый сосед, опять говорят друг другу: «Добрый
день», и на этот раз он особенно остро чувствует приветствие горбуна как упрек
и разоблачение. Вспоминает затем, как на пороге квартиры он вспомнил о мусоре,
но вновь оставил это дело на потом.
«Кино» на одном месте на миг зависло, но сразу двинулось дальше, и теперь
он вернулся к этому месту. Ах
да: рассудительный. Ничуть не удивительно, что его мысль споткнулась
на этом прилагательном, поскольку эта его измена, в отличие от всех предыдущих,
совершенных слишком далеко от дома, чтобы быть замеченными, была какой угодно, только
не рассудительной. Привести домой совершенно незнакомого человека… Кто смотрел
«Роковое влечение» с Майклом Дугласом, знает, чем подобное приключение может
обернуться. Но от этой девушки просто не пахнет опасностью, и он вновь проваливается
в сон. Впрочем, — убаюкивала его сонная мысль, — впрочем, жизнь вообще сплошной риск. Впрочем, уже слишком долго в его
жизни ничего подобного не происходит, что, впрочем,
и приводит к такой пресной писанине. Но теперь эта девушка — по законам
жанра — устроит ему нечто такое, что мало ему не покажется. Но зато он напишет роман,
которым он покажет издателю
и критикам. А потом, на старости лет он, как Пруст… (волна сонливости
все больше укачивает его) …мадлена… мадлена… а вот эти сумасшедшие цикады поведут
его на поиски утраченного времени…
В реальность его вернул голос девушки, которая не подозревала, что должна
мешать ему жить и помогать писать.
— Вы чем занимаетесь?
Облокотившись, она смотрела на него с доверчивым любопытством.
— Ничем. Время от времени хожу в библиотеку удить начитанных
девушек. Предпочитаю читательниц Набокова.
Ответ ей, видимо, понравился: она сморщила носик и выпятила губы,
посылая беззвучный поцелуй.
— А кто вас кормит, одевает и платит за квартиру?
— Жена.
— Которая работает? — спросила она, сосредоточенно следя
за своим пальцем, выравнивающим волосистую тропинку между его пупком и…
— Киллером.
Она так забавно хихикала, что, будь он молодым и свободным, непременно
пригласил бы ее и на второе свидание.
— И когда заканчивается ее рабочее время? Я бы пошла, чтобы не
столкнуться с ней у порога.
Он поцеловал ее в кончик носа.
— У нас есть время на кофе. Впрочем, ради кофе ты и пришла,
разве не так?
Он включил кофемашину и посмотрел на часы.
— Прости, пожалуйста, я только посмотрю новости, — сказал он девушке,
которая тем временем собрала диван и теперь свернулась на нем, как кошка.
— Пожалуйста, — ответила она, — мне тоже будет интересно посмотреть,
потому что уже несколько лет живу без телевизора.
Сильный ветер качал пальмы и электрические провода. Корреспондентка
с защитным шлемом, таким, какие надевают на стройках, пошатывалась под мощными
порывами. В верхнем правом углу было написано: «Окинава. Наха».
«Окинава еще не пришла в себя
после тайфуна номер четырнадцать, — тут был показан снимок того же места с датой
двухнедельной давности. Шел ливень, а ветер срывал наиболее легкие кровли и далеко
уносил вывески магазинов и кафе, — а тайфун номер пятнадцать, приближающийся
к столице Наха, по всей видимости, повторит тот ад. Прервано морское и воздушное
сообщение с южными островами, на которых местами выпало до трехсот миллиметров
осадков на квадратный метр, а сила ветра превышает сто семьдесят километров
в час. Завтра такая же погода ожидается и в Нахе. Не рекомендую выходить
на улицу без надобности, но если это неизбежно, я бы посоветовала вам положить кирпич
в сумку».
«Мадам шуткевич», — прошептал он про себя, веселясь, и пошел на
кухню наливать кофе. Когда вернулся с чашками в зал, журналистка садилась
в микроавтобус с логотипом телестанции и снимала каску.
«В сторону личную ностальгию, я
здесь не для того, чтобы сообщать прогноз погоды, а ради репортажа о завтрашней
встрече местных властей с представителями правительства Японии. По отношению
к американской военной базе Футэмма новоизбранный губернатор занял позицию
„ни… ни“: ни оставлять базу в городе Гинован, ни перенести ее в залив Хеноко. Предстоит
еще один трудный раунд переговоров, от которых не ожидается решения этой сложной
проблемы, но мы все надеемся хоть на какой-нибудь прорыв. С подробностями —
завтра».
Дальше можно было не смотреть; он выключил телевизор, и они в тишине
допили кофе.
Затем она поднялась — естественно, словно следуя расписанию приливов
и отливов в организме. В прихожей непринужденно чмокнула его в щеку.
— Я прекрасно провела время и буду рада, если опять увидимся
в библиотеке, — сказала она, и ее босые ступени проскользнули в гета.
Он несколько секунд слушал отдаляющийся стук ее деревянной обуви, думая
о том, что посещение музы короче жизни цикад…
Затем вынес мусор.
